Еська
Ее я помню очень хорошо.
Не сильно, не вечно, не прямо - а вот именно - хорошо.
Она выбрала меня: пришла и взяла меня с койки в больничной палате, как берут дети в магазине с полки понравившуюся игрушку.
И я пошел к ней, к своей новой хозяке как плюшевый медведь.
Здесь имела встречу со мной сама Любовь. Да, эта милая, маленькая "моя азербайджанская подруга" - она любила меня.
Это было и время, когда я впервые взял в руки гитару - мою собственную гитару.
Я тогда болел в "ДТК" - сиречь: дефекты трубчатых костей, а она там работала санитаркой и одновременно училась в медтехникуме. Они с сестрой приехали из азера чтобы делать такую карьеру - Илизаров приглашал всех.
Ее сестра уже была медсестрой, что позволяло ей безбожно красть наркотики у послеоперационных, варварски воровать спирт и продавать все это впоследствии больным. Однажды, когда я валялся в болевом бреду с кровавым оттиском "маски" на морде, она принесла мне мою "дозу" промедола -
но это был в лучшем случае - простой анальгин.
Я корчился тогда от боли полдня.
Сука черножопая, сгорела ли ты в аду за это?
Но как мила была ее сестра: смуглая кожа, прекрасная, роскошная грудь - мечта моя вечная, мечта моя несбыточная... Я имею в виду грудь.
Итак - она меня выбрала и стала ухаживать за мной, как умела. А умела она очень неплохо для 18-ти летней девственницы. Она была - почему была? - и теперь в конце века и тысячелетия, когда я пишу эти буквы, вдавливая символы в глубину моей "Тошибы" - и теперь она жива и здорова, я уверен, и вспоминает меня, я верю.
Тогда я себя не очень здорово чувствовал: потому что еще не научился прималкивать и приспосабливаться - так и перезябал (или перезябывал?) со дня на день, от врага ко врагу. Еська же опекала меня и называла не больным, а "выздоравливающим". По отношению к инвалидкам мне почти всегда удавалось сохранить девственность: что-то бесконечно отвратительное в их уродстве было... однако в больнице Илизарова оставались и те, кто не стал инвалидом, оставаясь навсегда лишь однажды травмированным человеком - но полноценным человеком и по уму и по сердцу. А вот перед живой дамой 18 лет, да еще с великолепной грудью я не смог устоять - и мы стали как бы это сказать правильно, дружить...
Я не слишком-то благоволил к ней: беспричинная расовая фобия куролесила тогда во мне, пацаненке по возрасту и сибирским валенке по душе. Слишком уж желтым казалось мне ее круглое лицо, слишком неловко страшно уж было мне переживать удивление окружающих по этому поводу.
Но дни шли за днями,- мы шли друг к другу. Мы становились ближе и ближе.
Иногда мы уходили гулять в город и там она очень мне помогала во всем - словно заботливая мама. И когда я попадал на операции и когда у меня болела нога - все время рядом была она - стоило только ей урвать свободную минуту в дежурстве - она мыла руки и прибегала ко мне и садилась рядышком со мной и говорила со мной о чем-то постороннем и о чем-то важном.
А вот теперь и вспомнить ничего о ней не могу - только несколько дурацких эпизодов да ту мучительно прекрасную и невероятно возбуждающую ночь, что мы провели вместе - кстати, это была новогодняя ночь... Какого только бишь года?
Может быть - и даже наверняка - Еська была первой моей слушательницей - кому как не ей я осмелился бы показать свои труды. Как - скажите как может не помнить человек своего самого первого? Все самое первое человек обязан помнить - ну хотя бы самое - самое первое? Помнить должен... Но я не помню.
Помимо основного хода на этажи в КНИИЭКОТЕ - была еще и черная лестница. Вход на нее был обычно закрыт, но, как и во всех этих дверях, - к ним подбирались, подделывались или приспосабливались ключи, передаваясь "из поколения в поколение". Долгое время я имел свой собственный ключ от черного хода, что давало мне уникальнейшшую, удивительнейшую возможность гулять по ночам и по утрам и не возвращаться вовсе... только что здесь, на этом самом месте вместо точек было слово "дом" но я стер его. Стер, как стер боль и муку и страх и ужас от того что одна единственная моя жизнь проходит взаперти, в капкане, в железной пасти дьявола перед которым я, кстати, и до сих пор ни в чем не виноват!
Итак - настает тот волшебный день когда я попадаю в магазин - универмаг - центральный универмаг города Кургана и там, на первом этаже, справа от входа, в музыкальном отделе я покупаю свою самую первую гитару. Желтого цвета за 17 рублей. НЕ помню кто и помогал мне в этом деле - как звали того человека с аппаратом на плече, которому непонятно для чего вытягивали и удлинняли его висящую как плеть руку без нервов и мышц. Но это был первый случай, когда я общался со сверстниками. Да. Теперь я вспомнил: было так. Сломав ногу на овощной базе, я попал в травму, потом меня перевели в ДТК где разобрали мой вихляющийся аппарат, издававший невероятную вонь слизью, что обильно вытекала из его анналов моей ноги. А потом, очевидно, меня перевели после всех голодовок в ДТК и там сняли аппарат и поставили новый... А потом я с этим аппаратом направился домой, закончил ДОСААФ и стал работать у Данейкина в радиомастерской и поступать в ТИАСУР я, да это все проделывал после школы - то есть после...
Станете ли вы винить меня в том что я теряюсь во временах и датах - разве важно? Вспомню потом. Теперь - важнее то, что я могу вспомнить об Еське.
Вот мы едем с ней на рынок. Курган - город очень маленький в смысле куда поехать и очень ветренный в отношении того как оттуда возвращаться вечером. Ветра дували злые, с ног валящие. О, то были ветра!
Врачи не слишком то печалились по поводу того как мы проводим свои Субботы и воскресенья - они и сами были очень рады сорваться "домой" уже в пятницу вечером и появлялись только к общему обходу в Понедельник. Там должны были присутствовать все. Это что-то вроде передвижного консилиума. Лечащий врач докладывал о проделанной работе началинику отделения, а тот, рассмотрев рентгеновский снимок давал свое "добро". Тут же можно было задать вопрос ему типа: "когда же операция" или прочее "когда". Как долго тогда я лежал, ожидая заживления ран, оставленных моим аппаратом из травмы - и как потом лечил мнимый васкулит - слабость сосудистой стенки, который на поверку оказался всего лишь аллергией на бесплатный растворимый кофе лювовского производства. Так прошо, наверное, месяца три.
Итак - мы все же идем с Еськой на рынок. Время, когда началось кооперативное движение и стало можно открыто и свободно продавать, покупать, производить и так далее обогащаться. Сначала все действительно пытались что-то производить, взять хоть бы портреты Высоцкого. Кооперативными безделушками, десятком пончиков и парой яблок, как правило, оправдывался мой выход в город. Помню еще как мы пытались отремонтировать ее несчастные часы, попавшие в воду и как ей отказали и как потом несколько лет кусочек от браслета этих часов служил мне брелком, и хранилищем памяти о ней.
Однажды на рынке она, вечно улыбающаяся и обаятельная, вдруг лишилась своего привычного лица - какая-то торговка из угла - очевидно ее соотечественница - сказала ей пару слов, видимо, довольно резких - но и моя подруга не заставила себя ждать как-то отшила ее.
-Что она сказала тебе?
-Это мое дело!
-Что ты ей ответила?
-Что это не ее дело!
Я не хотел серьезных отношений с ней ровно с той же силой, с которой она к ним стремилась. Я избегал ее, но делал это не очень удачно, а потом и не очень охотно - иначе бы моя память сохранила бы что - то о ней большее. Больше, чем нервные рисунки моего ожидания у подъезда ее "пансионата", где парковались наемные рабочие, получающие специальность. Дождался ли я ее тогда - не помню. Но как искренне было ее лицо - всегда так искренне... Даже когда она опаздывала. Странно, теперь вспоминаю сколько приличных женщин и особ женского пола было когда то ко мне в досягаемости руки - я противился им как только мог. Почему? Чего-то ждал, знал что-то?
Как-то довольно долго я болел. Огромная температура, недомогание при полном отсутствии внешнего анамнеза. Что сделали тогда? Тогда мне просто назначили курс американских антибиотиков - и загнали в глубь мою болезнь, которая потом дала о себе знать очень непрятным и неопрятным образом.
Это было под новый год. Зима в Зауральи это что-то совершенно ужасное -холоднючий ветер способен угробить любое чувство. А чувства мои были обострены -мы так много всего уже с ней проделывали, что осталось только в койку. Мне очень захотелось обследовать ее грудь в деталях. И вот - мы направляемся с ней на улицу Перова 6 где жила моя мама, когда ухаживала за мной, малышом. Это прекрасные люди - вот только не помню я их фамилии. Нет, помню! Лебедевы они были, точно, лебедевы! В самом начале семья состояла из мамы, папы, и взрослой дочери Любы или Лиды... И был сын - мой ровесник - Васька. Но ко времени появления в моей жизни Еськи, семья вся эта естественными и натуральными способами порасходилась-поразошлась и вот, набравшись наглости, я привел туда свою подругу Еську с целью "посидеть". Галя -кажется все-таки так звали дочь хозяйки, по каким-то причинам оставалась дома одна - она -то и приютила нас на эту ночь - кроме того была столь любезна, что покинула нас на следующий день, дав нам возможность уединиться. Конечно, ночью я пробрался в Еськину кровать и мы стали общаться очень тесно. Что делают два девственника в одной кровати, если в двадцати сантиметрах от них чутко спит хозяйка и каждый шорох отзывается громом этого старого но очень добротного дома? Что я чувствовал кроме волнения_? Да много чего. Я чувствовал, что волнуюсь, я чувствовал что она волнуется и что мы не можем - просто не имеем права испачкать постель - а уж тем более кровью. Я понимал, что ее возраст и ее национальные особенности гарантирут испорченную жизнь ей - потеря девственности для них, древних, все еще равносильна потери чести. Нет бы по-европейски: сразу срамными бабами рождаться - так нет! Что-то есть в этой патриархальности... Да и стал бы Господь даровать девушке при рождении плевру, если бы она не имела никакого смысла. Я не мог. Я не имел права. А когда мое сознание говорит: "нет" - мой пенис беспрекословно ему подчиняется.
Но боже мой, кто вам сказал, что ЭТО - важно? ЭТО - которое все больше с годами превращается не просто в спорт, но в какой-то идиотский марафон, в какое-то средство достижения цели, в способ что-то доказать - не то собственную мужественность, не то - женственность и желанность своей партнерши... Короткое время побыв ярким символом близости - половой акт становится источником повышенной опасности (в смысле болезней и абортов) и потом и просто - средством сброса давления... Разве могут ощущения от фрикций сравниться с ощущениями первого прикосновения к соску только то обнаженной тобою женской груди - первое прикосновение твоих губ к ее теплому соску? Сколько детского и нежного в этом прикосновении, сколько настоящего и живого в нем!
Я радовался, я наслаждался, я тонул в ее роскошестве и молочной теплоте. Я гладил и сжимал эти две емкости до краев наполненных правдой чистой земли и вечного смысла - продолжения себя. Сколько бы столетий не минуло сколько бы раз люди не устраивали войн и катастроф, сколько бы раз они не умирали за очередную бредовую идею - всегда и везде во всех уголках вселенной женщина будет беременеть, вынашивать младенца, и выкармливать его грудью. Замечательно, что именно грудь становится первым что видит в этом мире человек, первое что дарует ему тепло и заботу первое и последнее к чему тянется человек всю свою жизнь. И если кто-то Вам скажет, что титьки - это для секса - он просто хам. Это все равно что сказать, что женщина - это для мытья посуды.
Еськина "азиатскость", конечно, очень сильно мешала мне - "нечистоплотной девушкой" назвала ее потом Люда когда рассказывала моей сестре об этом нашем ночном визите - но как милы были эти два длинных черных волоска, которые я скусил, вырвал из ее сосков, когда лизал, лизал, лизал их! Она, я помню, была удивлена тем, что на самом деле их как бы не должно было бы быть. Насладившись всеми своими частями тела руками, губами, языком и щеками ее грудью я довел ее до совершеннейшего изнеможения - до состояния когда она сама попросила меня о том, чтобы я... Но это было тем более невозможно.
Помню тогда я имел роскошные блестящие голубые польские трусы - шорты, что по случаю были куплены мной за 13 рублей в городе Асино, Томской области, в магазине по улице Косыгина, угол Элеваторной, дом шестнадцать "А". А? А, да! Трусы имели широкую синюю резинку. И, вот под эту самую резинку моя милая азиатская подруга и стала постепенно запускать свои аккуратные и вежливые пальчики, постепенно расширяя исследуемое пространство, пока ее ладошка полностью не овладела всем моим мужским имуществом. На меня накатывали горячие волны страсти, сердце колотилось так, будто им играли в сквош о стенки грудной клетки. Если женщина, чье наружье ласкается пальцами возбужденного до предела мужчиной, испытывает хотя бы четверть тех ощущений, в которых купала меня моя милая Еська - как же они счастливы, сучки...
Несколько раз, когда под крайней плотью моего пениса становилось невыносимо влажно, так что это чувствовалось ее пальчиками, хозяйничающими в моих тогда еще дикозаросших придатках, я отправлялся в туалет, где не без удовольствия сдрачивал несколько десятков миллилитров опаснейшего для незамужней девственницы вещества, отправляя в унитаз миллионы неродившихся гениев, пророков и великомученников.
Вернувшись, я заставал мою подругу за очень схожей процедурой. Бесмысленным, умоляющим взглядом самки, она просила меня о том, что с каждым часом становилось все менее возможным.
...Ей сильно попало за это ее ночное отсутствие от сестры, кажется, она что-то говорила своих братьях, которые могут приехать и "разобраться с ее проблемами" - но и она и я понимали, что ничего между нами не может быть, а значит и бояться нам нечего.
Как мы расстались - я не помню. Не помню точно. Разве что некоторые мазки - я подарил ей маленькую шоколадку-обернув ее скотчем:
- Эта шоколадка будет сохранять память обо мне. Ты не должна ее есть, ты должна ее сохранить! И когда мы снова встретимся - мы поделим ее пополам".
Это было жуткое для нее испытание, зная как она любит шоколад, но я сознательно на него пошел, чтобы потом мне было чем оправдаться.
Мы уехали по своим родинам - и было, кажется, только одно письмо. В нем она сообщала, что слушает Высоцкого и слушает мою кассету и еще - что моей шоколадке - капут.
Однажды, когда она очень хотела есть, она ее скушала.
Скушала вместе с воспоминаниями обо мне.
Мне осталась ее фотография – на фоне здания больницы. Стоит себе, вся такая азербайджанская, вся такая молоденькая еще.
А голова ее чуть-чуть наклонена в сторону.
В сторону от меня.
1999-2006
Курган-Новокузнецк-Берлин-Нюрнберг-Фюрт