А пока наш сумрачный демон систематизировал собственные знания относительно того, как можно победить человека саблей или выстрелом из ружья. Сент-Джон совершенствовал навыки стрельбы по подвижным мишеням в засаде и на бегу. Ведь вначале случались всякие курьезы: он сбивался с бокового шага с пересечением ног на фронтальный, что было не всегда удобно, когда требовалось не бежать на противника, а по окончании стрельбы скрыться за стеной. Приставной шаг он отмел сразу: прыжки очень сильно уменьшали точность попадания по цели. У друзей тренера по спортивной стрельбе он купил на призовые деньги оптическую винтовку. И по вечерам тренировался, паля по крышкам от бутылок в рядок, прилепленных скотчем к забору. Все чаще и чаще Илья отдавал предпочтение ночным тренировкам. Днем он начал носить темные очки, чтобы не уменьшать чувствительность глаз. Перед вечерними походами он ел сладкое и пять минут освещал глаза красным светом: подобные операции увеличивали способность различать предметы в темноте. Кроме того Илья Соболевский тренировал технику бесшумного шага, тихого дыхания. Нельзя не признать: медленно Сент-Джон Риверс превращался в совершенного ночного убийцу, который был бы способен, подкрасться к жертве вплотную так, что даже волосок бы не шелохнулся на ее голове. Было важно не дать распознать себя и четвероногим друзьям человека, для этого по рецепту старинных книжек Сент-Джон посыпал свои следы одним редким сортом табака, забивавшем все остальные запахи и лишавшим обонятельной чувствительности большинство собак. Чтобы случайно не стать жертвой дактилоскопической проницательности, Сент-Джон надевал на руки длинные, до локтей, перчатки из синтетической ткани, кроме того в салоне татуировок, пирсинга и других противоестественных ухищрений Илья выжег отпечатки пальцев. С началом зимы он записался на курсы в цирковом училище, где его учили быстро забираться по вертикальным предметам или в экстренных случаях без повреждений достигать земли, падая с приличной высоты вниз. Сент-Джон бесшумно вылезал по ночами продолжая дело, начатое в неспокойном Париже, шнырял по самым диким и опасным местам, где было больше всего шансов столкнуться с неприятностями. Илья учился перемещаться незаметно, он пригибался, долго ходил на четвереньках, гусиным шагом, ползал по-пластунски. Держался стен, наименее освещенных участков, подвалов, подворотен. Илья в определенном смысле лишился человеческого облика. Лишь один факт свидетельствовал в его пользу, то, чем он занимался во время ночных путешествий. Говоря языком стороннего наблюдателя с атрофированным, притупленным чувством справедливости, а заодно юмора бывший спортсмен специализировался на нейтрализации незаконных вооруженных бандформирований. Сент-Джона не останавливала даже мысль о гипотетической справедливости их деяний. Странное соединение нескольких противоположных качеств: эмоциональной заинтересованности и сухого, рационального, выверенного до мелочей исполнения: приносила свои плоды. Не раз приходилось ему останавливать сборище полоумных разбойников, избивающих своего собрата за внутренние провинности. Используя альпинистское снаряжение, народный мститель планировал с крыши ближайшего дома к месту преступления попутно калеча виновников. Когда воздушным путем Илья достигал требуемой точки, он отстегивал карабин от каната и продолжал прицельную стрельбу на земле. Бывало так, что бандиты начинали отстреливаться, только в последний момент они понимали: состязаться с незнакомцем в меткости было непростительной ошибкой, ибо он без конца вытанцовывал, перебегал с места на место, наклонялся и приседал, и попасть в него было невозможно. Иные принимали решение ввязаться в ближний бой, ответ любезного поборника справедливости следовал незамедлительно. Едва противники достигали расстояния в три метра, он выпускал из рук винтовку, и она на резинках уносилась к его спине, а с левого бока выхватывал саблю. И уже первое действие было для одного из бандитов роковым, потому что сабля вынималось лезвием вперед. Илья инстинктивно никогда не собирался лишать злодеев жизни, но всегда считал, скольких ему удалось вывести из строя. Постепенно радетель за чистоту нравов пришел к выводу, что на этом можно было бы неплохо зарабатывать: опорожняя полные кошельки бандитов заместо случайных бродяг. Кошельки он быстро кидал в сумку и покидал бандитов. Деньги брал себе, кошельки, документы сжигал. Он видел множество ночных побоищ, в которых не было ни правых, ни виноватых, но после которых оставались десятки безжизненных тел. И почему-то об этом не писали в газетах и не рассказывали в новостях, и утром безлюдные пустыри были чисты, как стеклышко, и заново покрыты белым снегом. В таких случаях Сент-Джон обходил места сражений стороной. Когда солнце поило теплом противоположную сторону Земли, пристально с крыш домов Сент-Джон наблюдал за беззвучными действиями сомнительного облика молодежи под руководством людей в форме. Они проходили один и тот же маршрут по десятку раз, а командиры им что-то говорили и показывали. Когда подъезжало пятно милицейской машины, в ответ раздавалось: "Следственный эксперимент…" Но на следующий день группа вчерашних лоботрясов избивала толпу веселых беззаботных граждан, находившихся в легком подпитии. И нападение совершалось уже по заученному маршруту. Но разве мог следственный эксперимент проходить до совершения преступления? К тому времени Сент-Джон уже вовсю летал на своем маленьком безмоторном планере. С детства мальчик боялся высоты, испытывал страх перед панорамным изображением окрестностей вживую. Подобно титану из античных мифов он боялся оторваться от земли, которая питала его силы. Его не столько ужасал видоизмененный облик земной поверхности, сколько знакомые люди и, вообще, люди на фоне расстилающейся неподалеку бездны. Пустота, воздушное пространство без преград под ногами являлись для него чем-то вроде тошнотворной инъекции неуверенности. На отметке нулевой высоты страх мгновенно улетучивался. И вместе с тем он всегда мечтал научиться летать. Однажды ему представилась такая возможность. Когда он приобрел на вырученные тайным ремеслом деньги свой планер. Не было никакого страха, будто принципиально разными были вид местности из окна и ее облик чрез пустоту самостоятельно покоренной стихии. Или действительным следует признать краткое объяснение, приведенное некогда Вергилием: "То боги ли жар нам в душу вливают,//Или влеченье свое представляется каждому богом?" В случае экспериментов Сент-Джона полеты очень верно закрепляли за собой понятие воздухоплавания. Снизу вид его планера напоминал очертания живущих в воде личинок веснянок либо стрекоз, только крылья оттопыренные в направлении перпендикулярном телу портили идеальное сходство. Чтобы перемещаться не только под действием воздушных потоков, Сент-Джон хитроумно прикрепил к обеим ногам приспособления, являющиеся гибридом ласт и вееров, опахал. Ноги прикреплялись к невесомому остову планера посредством коротких упругих бинтов, поэтому поддерживать их в вытянутом состоянии не составляло никакого труда. Подобно глубоководным пловцам, лениво пускающим пузырьки в зеленоватых глубинах южных морей, Сент-Джон работал ластами, а когда надо недвижно парил в толще изменчивой стихии. Но отважный пионер надземных пространств опасался летать по ночам ( в иное время суток он представлял из себя заурядного студента) над Москвой рекой. Теплый поток воздуха подхватывал юношу и уносил вверх. Сент-Джон боялся бездонных глубин неба, боялся раствориться в бездушных просторах звездного неба. Пролетая гигантским насекомым над коварными злоумышленниками, науськанными поддельными милиционерами, что избивали беззащитных пешеходов, возвращавшихся из кинотеатра или клуба, закончившего на сегодня работу, Сент-Джон загорелся желанием восстановить справедливость. Но слишком неравны были силы. В сомнении кружил ночной спаситель над переулком бесправия и возмутительных заговоров. Пришли на память юноше строки великого римского поэта: "Каждому свой положен предел. Безвозвратно и кратко// Время жизни людской. Но умножить деяньями славу -// В этом доблести долг." Утихли споры в суровой душе заступника угнетенных. Решение достойное принял он: спуститься вниз и трепку бандитам задать. Крылья и несущая поверхность планера прозрачными были, а костюм Ильи целиком черным. Описанное обстоятельство вкупе с тем, что уличное освещение не позволяло разглядеть ночное небо в деталях, делало нашего героя абсолютно неприметным. Сент-Джон, кипящий благородной яростью резко спикировал вниз и отсек до плеча руку хамоватого жлоба. Пенистая кровь оросила безмятежную гладь мостовой. Увечное тело постояло некоторое время, стуча ногами, затем рухнуло в грязь. 154-ую жертву записал на свой счет небесный мститель. "Такой трюк я бы назвал Dirty Joker, - улыбнулся под маской Сент-Джон, вспоминая об известной песне Slade. А вдруг виновниками в моих поступках назовут этих безобидных горожан? Надо провернуть что-нибудь, что выглядело бы сверхъестественным!" Сент-Джон мчался на крыльях, почти касаясь брюхом серого асфальта. Перед ним вырос разгоряченный придурок в дерюжной шапке, еле держащейся на кончике головы; меткий выстрел в бедро и подлетающий боком демон подхватывает подстреленного хулигана и уносит вверх. Захваченный охламон был тяжелее Ильи килограмм на двадцать, но он безвольно поник в стальной хватке небесного мстителя, словно барашек в когтистых лапах орла, спутника Отца всех богов. Небрежно Сент-Джон Риверс бросил пленника на крышу подсобного помещения, склада или районного трансформатора. В панике хулиганье разбегалось, кто куда. Для пущего эффекта требовался еще один: долговязый, бритый недоумок бежал на расстоянии пяти метров под Ильей. Его ущербная, обездоленная физиономия даже не обещала никаких интеллектуальных богатств. Работая энергично ластами, Юноша наконец настиг беглеца. Мелькают фонари один за другим, гараж за гаражом, еще немного. Сент-Джон вцепился в капюшон. Но жертва оказало неожиданно упорное сопротивление, оттолкнув небесного мстителя. Воздушный поток чуть не перевернул Сент-Джона, но он сохранил равновесие. Инстинктивно Юноша вцепился в кисть хулигана. Тот на бегу пробовал высвободить руку. Вотще, ничто так не развивает человеческую кисть как занятия сабельным фехтованием! Хрустнули пальцы хулигана, вырываемые из суставов: молодой мистер Риверс летел вверх. Остановился он у верхушки уличного фонаря. Левую ногу под горизонтальной частью фонарной дуги, а другую поверх. Так он стоял на фонаре и подвешивал к нему пленника, после завершения операции, Сент-Джон резко обернулся: свидетель женского пола внимательно наблюдал с изумленным видом за манипуляциями небесного мстителя. Сент-Джон покачал головой и поднес палец к губам. Но девушка не отошла от окна. Тогда он спланировал к окну, припугнув нежданную гостью. Та испуганно зашторила занавески и юркнула вглубь комнаты. Удовлетворенно Илья изменил наклон крыльев, устремившись вверх. Окна напротив, одно за другим падали вниз. Юноша ощущал лицом тепло, струящееся от стен дома.
По мере своих скромных сил наш герой пытался исправить мир, превращая его в место, более пригодное для обитания. В своей деятельности он искренне следовал внутренним представлениям о справедливости, добре и зле. Он надеялся быть милосердным, хотя редко испытывал сострадание к чужому горю. Но он педантично следовал избранным установкам. Он путешествовал по вечернему метро, когда в районе одиннадцати часов переходы между станциями получали возможность свободно вздохнуть, выпроводив всех пассажиров. По опустелым коридорам стояло еще много старушек, еще не потерявших надежду немного поправить свое материальное положение. Не все просили милостыню, одни торговали газетами, другие предлагали игрушки или никому ненужные мотки шерсти. У мирно царящих в сытых квартирах домохозяек сердце бы разрывалось при виде скорбного зрелища. Но они предпочитали закрывать глаза. Сент-Джон никогда не страдал. Он проходил и каждой старушке давал по тысяче рублей, вырученных в результате его ночных подвигов. Он никогда не питал иллюзий насчет сути своих деяний, добродетельные поступки он совершал не под действием сострадания, не из внутренних потребностей быть человечным и помогать ближнему. Но при расставании с очередной синей бумажкой Сент-Джон ощущал невероятную легкость, воздушность. Он знал, что поступает правильно, благостное удовлетворение пронизывало все его существо. Денег требовалось все больше, но возможности Ильи были небезграничны, к тому же на обычный грабеж был наложен запрет. Илья раз и навсегда решил, что обычный человек для него неприкосновенен. Нужен был принципиально иной выход из ситуации дефицита средств. Помимо всего прочего, время, которое могло пойти на охоту за хулиганами было ограничено соображениями конспиративности. Сент-Джон свято их чтил. Он даже думать боялся о том, что произойдет после его разоблачения. Все знают, как поступать с угрозами, предназначенными им самим, но никто не возложит на себя заботы по обеспечению безопасности членов своей семьи. Это ахиллесова пята всех супергероев. Илья Соболевский отлично помнил времена парижских слежек и ему не раз приходилось просыпаться в страхе, оглядываясь по сторонам в ожидании встречи с тайными агентами. Но глупо было бы полагать, что полиция и иные властные структуры не заинтересуются им или одним из проявлений его многоликой деятельности. Камеры слежения не раз передавали загадочные кадры раздачи денежных средств населению на территории метрополитена. С этим трудно было что-либо поделать, но Сент-Джон закупил в магазинах подержанной одежды кучи тряпья и все время появлялся в разной одежде и никогда не показывал камерам лицо. Более того, однажды за приличные деньги группу ребят своего роста уговорить помелькать перед камерами во всех этих нарядах одновременно, дабы окончательно сбить с толку добросовестных следователей. Положение дел осложнялось и проблемой иного рода. Морозным декабрьским вечером он стал свидетелем избиения какой-то старухи, торговавшей на ступенях выхода из метро, здоровенным служителем порядка. Никаких иллюзий насчет избранности женского пола в отношении изящества, утонченности, природной нежности он не питал, просто он хотел разнять дерущихся. Сабли он с собой не взял, а без стальной подруги справиться с дурачиной невозможно. Тот уже забыл о старухе и крепко вцепился в воротник пальто Ильи. Посидеть денек в заточении у ментов никак не входило в планы Сент-Джона, моментально он вырвал пистолет из кобуры у скотоподобного жлоба и выстрелил в толстую, по-свиному жирую шею со свисающей, дряблой кожей. Насмерть! Как рыба, толстяк хватал ртом воздух и картинно размахивал руками, очевидно, надеясь привлечь к себе внимание людей. Но из уст его, на которых смерть уже запечатлела роковой поцелуй, не вырывалось ни слова. Раздавался лишь ужасный клекот и нечеловеческие хрипы. Парень еще не понял, что с ним произошло, хотя серая куртка вся почернела от крови, а воротник, устеленный овечьим мехом прилип к спине. Кровь лилась струями отовсюду: из дырке в шее, изо рта, из носа, но здоровяк еще стоял, надеясь на спасение. Внутри него словно бы прорвало плотину и кровь покидала казненного, подобно реке, пробившей стену водохранилища. Раненный блюститель порядка раскинул руки по грязной лестнице и ревел медведем. Ошарашенным Сент-Джон смотрел некоторое время на громадное тело милиционера. Звук выстрела заставил людей остановиться и пасть на ступени. Безнаказанным бежал Илья с места преступления, пистолет захватив с собой.
За произошедшим событием последовал один самых сложных отрезков жизни Ильи Соболевского. Но он чувствовал, выдержи он напор судьбы в данном случае, потом он справится со всем. Он понимал: государство ни о ком не будет заботиться так, как о исполнителях своих приказов, своих руках. "Проблемы для меня начнутся о-го-го какие!" – говорил после убийства сам себе Сент-Джон. Вероятно, он преувеличивал. Потому что в итоге ничего не произошло. Он не принимал во внимание свою изворотливость, сверхъестественную находчивость. Под угрозой находилась не его жизнь и даже не его свобода, а, скорее, его репутация абсолютно безопасного, беззубого гражданина. Страшно было не обвинение, а подозрение, внимание к нему, как к человеку не вполне обычному, опасному, пусть бы это даже не было никому известно наверняка. Чтобы получить алиби, Сент-Джон немного отбежал от метро и наняв машину через пять минут был дома. Оттуда он позвонил маме на работу и сонным голосом спросил, чем ему можно отобедать. Затем он начал соображать, как поступить с орудием убийства. Ведь в принципе нет ничего трудного так спрятать в Москве пистолет, что бы его не нашли ни милиция, ни все службы вместе взятые. Обычно людей подводят страх перед разоблачением, паника, а от того предсказуемость их действий. Ясно, нельзя оставлять оружие дома, нельзя подкидывать соседям по дому, и другим людям. Те, скорее всего, сразу сами подадут голос, обратившись в милиции. Тогда пиши пропало! Пойдут расспросы, а кого вы тут видели незнакомого? Не показалось ли вам в нем что-нибудь необычным? Всегда найдется свидетель, взявшийся черт знает откуда, вставший с инвалидного кресла в этот день первый раз за десять лет! Надо, чтобы пистолет пропал бесследно. И смотрите же, какая загвоздка получается! Положишь улику в обычное для тебя место, найдут улику, а затем отлавливать и тебя будут, мол ты там часто ходишь, чего-то выискиваешь, вынюхиваешь. А решишь запрятать в неизвестное для себя место, куда зайдешь в первый раз, так припомнят тебя местные жители, если место безлюдное тем более, а в людном месте пистолет отыщут скоро. Что же делать-то? Выхода, как будто и нет. Куда же выкинуть злосчастную железку, прилипшую к рукам навечно? Мир стремительно сужался до размеров комнаты следователя, в которой он, как нечего делать, отыщет мерзкий пистолет. И некуда бежать, мы уже под прицелом, муха, накрытая стеклянной банкой и бьющаяся о стенки приходит на ум в поиске сравнений. Итак, по любому, как ни крути, у нас преимущество во времени, за нами привилегия сделать первый шаг. Поэтому правильнее будет не горевать, сложа руки, а спешно принимать меры, кроме того ничего особенного не произошло: Рубикон перейден уже лет пять назад. Важно было смыть все следы рук Ильи на этом пистолете. Юноша взял пистолет резиновыми перчатками и пошел драить его в стиральном порошке. С этим покончено. Теперь выдумаем место, которое скроет оружие на века, проглотит его, превратит в небытие, испепелит. Универсальный аннигилятор, что-нибудь нестандартное. Нужен свежий взгляд на проблему игры в прятки. Поступило первое предложение, звонок от телезрителей, але, мы Вас слушаем, Вы в прямом эфире. Говорите! Положить пистолет туда, где его пребывание не будет выглядеть странным. Поясните, что вы имеете в виду? Например, в ментовское хранилище или к стрельбищу подкинуть? Хорошо, действительно, неожиданно, подкинуть в стан врагу, каково! Глухой, беззвездной ночью, Сент-Джон, пугаясь теней, бежит проулками к милицейскому участку. Садится перед слепым окном, прислушивается. Вспарывает гнилую дверь. На мысочках ступает по скользкому полу, ища оружейный склад. Но все полки пронумерованы, везде по одному истекающему маслом чернокожему убийце. Положим в стол нерадивому сотруднику, авось, переворачивая залежавшиеся папки, найдет его через год. А вдруг он только с виду такой неаккуратный и уже через неделю заявит о подложенном пистолете в органы. Все пистолеты пронумерованы и проницательные аналитики в очках с зубами, изъеденными кофе и сигаретным дымом, мигом поймут, кто наведался к ним в участок. А вдруг получиться стереть номер? Он выгравирован. Запаять? При использовании современных методов, подлог будет очень быстро выявлен. Что ж спасибо позвонившему нам телезрителю! А на очереди уже несколько участников нашей телеигры: помоги заныкать пушку дурачку из Москвы. Предложение № 2: мы все обратились в слух. Пожалуйста! Необязательно фиксировать оружие на одном и том же месте. Но разве постоянные рейды с пистолетом в поиске новых тайников, не делают шансы полиции перехватить убийцу более высокими? – опять встревает неугомонный ведущий.
- Вы немного неверно истолковали мое предложение. Наш револьвер будет находиться на одном месте, перемещаться будет само место.
- Да, - ведущий явно не понимает о чем идет речь.
- Например, прикрепим пистолет, предварительно замаскировав его, к общественному автобусу. По возможности новому, чтобы ближайший ремонт нескоро бы раскрыл наш секрет. Кому, извините, придет в голову осматривать общественный автобус. Все дело в том, что мы вышли за грань стереотипического мышления, так не поступают, привычка и убийц, и полицейских, здравый смысл говорит им, что такого быть попросту не может. Попробуем представить себе сцену вторжения Сент-Джона на территорию автобусного парка, а как бесшумно забраться в автобус? Ладно, как-нибудь раздвинет дверцы автобуса, сидя на корточках распарывает сиденье, вынимает поролон, кладет внутрь источник бед, а сверху снова закладывает набивкой и зашивает. Но в темноте трудно шить, да он и не умеет, лампочка на лбу выдаст его врагам. Тяжело! Может, скотчем к днищу автобуса. Так лучше, но не будет ли это мешать здоровой езде автобуса? Трудно сказать.
- А сторожа и прожекторы на тюремный манер для Сент-Джона не помеха?
- Он сумеет ускользнуть от них, как туманная дымка, словно видение, вторгшееся во владения наших дней по ошибке, мимолетный призрак сомнения, немой посланник Елисейских полей.
- Действительно, оригинальный способ избавиться от надоевшей штуковины, липнущей к рукам, избавляться от которой опаснее, чем хранить поблизости от себя. Но не будем останавливаться на достигнутом, сохраним порыв творческого рвения, жизнь – процесс поиска вариантов и оценки их применимости. Вообразим непригодность последнего метода, изыщем новых способов рой бесконечный. Соблазнительно попытаться закинуть орудие убийства подальше от города, в котором оно, к несчастию было совершено. Самому ехать опасно, сорваться с места, если ты под наблюдением, - неверный, раскрывающий шаг, он снимет, сдернет с тебя покров неуязвимости. Ждать до последнего, делать вид, будто тебя это касается в последнюю очередь. С вопрос доставки все понятно. Но кто согласится перевезти пистолет и избавиться от него в другом городе? Предложим проводнику поезда перевезти револьвер в своем купе. С одной стороны, в поезде места гораздо больше, чем в самолете, с другой, стюардесс проверяют серьезнее проводников, если, вообще, проверяют. Но неразумно выбрасывать в другом городе – оружие будет найдено очень скоро. В принципе, проводники хорошо знают маршрут поездок, в какое время, какой объект. Думается, проводник не откажется выкинуть смертоносную железку в глубокую реку, во время переезда по мосту, за солидную плату. Мост следует выбирать аккуратно, обычно с обеих концов мост сторожат зоркие охранники, желая обезопасить сооружение стратегической важности от подрыва и всяческих повреждений. Итак, решено, выбираем молодого проводника без комплексов, объясняем ему суть задачи, называем приблизительную сумму. Обещаем заплатить столько же по возвращению при наличии названия реки и времени сбрасывания. Внушим ему существование не только отправителя, но и получателя, так надежнее, появится дополнительный стимул: ожидать подтверждения с той стороны и обещанной суммы. Сент-Джон появится в гриме, парике, с накладными усами, пистолет отдаст в глухо запечатанной коробке, набитой смесью песка и пенопласта, дабы коробка опускалась в воду медленно, насколько это возможно. В этом случае течение снесет предмет достаточно далеко и никто не обнаружит его связи с мостом и поездом, по нему когда-то проезжавшим. Такой исход милее прочих нам, нескоро будет найдено оружие, а там и забвение нахлынет глубокой волной и поглотит суеты минувших дней, разочарований смолкнет ярость и скрежет зубовный поверженных жертв, взывающих к нам из могил.
Решений одной проблемы, если на итоговый результат не накладывают дополнительных условий, сводящихся к намекам на уже кому-то известное решение, существует много. И никому неизвестно точное количество этих самых решений, ибо в любой момент ищущему решения может придти в голову новый ответ, новый способ, иная версия, и на одно решение станет больше. При изобретении новых способов запрятать пистолет, следует учитывать индивидуальные особенности исполнителя. Так вот Сент-Джон со свойственной ему скрытностью любим путешествовать по подземным лазам, коридорам искусственного происхождения. Назначение у подобных лазов было совершенно разное: канализационные ходы, вентиляционные, вспомогательные коридоры метрополитена, для прокладки проводов электроснабжения и каналов связи. Чаще всего внутри было тесно, темно, тепло и влажно. В местах другого рода сверху лилась дождевая вода, затекающая по мостовой в зияющие отверстия, частично тяжелыми загороженные решетками. Отчего-то очень многие путали излюбленные им лазы, подобные катакомбам южных городов, горным пещерам или извилистым штольням промышленных городов Хибин, с устаревшим вариантом канализационных труб, проводящих отработанную воду и продукты туалетного промысла. Концом сабли Илья цеплял круглый, граненый люк, откладывал гремящую громадину в сторону и заползал внутрь, надвигая крышку на стремительно сужающийся небосвод. К подземному роду своей деятельности Илья Соболевский готовился совершенно по-иному, нежели воздушному: одевал резиновые сапоги с тонкой рифленой подошвой, непромокаемые синтетические штаны, перчатки, фонарик на голову, каску и значок, изображающий трех псов. Иногда приходилось пользоваться кошками, веревками, системой спутниковой навигации. В последнее время Сент-Джон начал прибегать к маркерам, различимым в ультрафиолетовом свете, так немного легче было ориентироваться в лабиринте переходов, стыков галерей и непонятно откуда возникающих разветвлений. С теоретической точки зрения, система подземных коммуникаций соединяла все участки Москвы и подмосковных городов в единую, хотя и фрагментарную сеть, в смысле крайней ее неоднородности. И порой очень трудно было отыскать то самое ответвление, ведущее в новый район вроде Митино или Строгино. Подземелье казалось изнутри царством хаоса, впечатление это усугублялось небрежным вмешательством человека, наспех бросающего в ненавистном ему царстве орудия труда, строительные материалы, иногда своих собратьев. Вглядываясь в темноту, настороженно, держась руками за стену Сент-Джон медленно двигался вперед. Громкие звуки неясного происхождения часто отвлекали путника от намеченных целей. Как-то Сент-Джон решил свернуть с основного направления разведки и пошел в сторону неясно гудевшего шума. После прогулки по отвратительному бездорожью царства вечной тьмы он оказался перед наглухо запертой железной дверью, за которой жужжали таинственные механизмы, а дверь тряслась от их судорог. Пользуясь нехитрым набором подручных инструментов, Сент-Джон все-таки взломал дрожащую дверь. Изнурительная прогулка в выходные увенчалась открытием сомнительной ценности: часть подземных лазов выходила в широкие тоннели третьего автомобильного кольца. От них веяло ночью и скукой вечеров, проводимых в богатом довольстве, веяло пресыщением и усталостью. Назад в мой грот! – Воскликнул Сент-Джон, отшатнувшись. Подвалы большинства старых домов контактировали с московской сетью. Внутри сумеречных коммуникаций обитали мыши, крысы, комары. Под потолками ночевали грозди летучих мышей. Собаки и дети кошачьего племени забегали сюда от холодов и, заметив разницу, предпочитали пережидать зиму во владениях Плутона. Кошки лакомились серенькими грызунами, собаки бегали до ближайших свалок или рынков. Кров вместе с ними делили редкие гости из мира людей, те его представители, которые утратили свой человеческий облик и были потеряны для общества жестокого ко всем проигравшим и неудачникам. Но обретенный дом оказывался ловушкой для большинства клошаров, которые заплутавшись в катакомбах мерли с голода, погибали из-за обваривания в кипятке из прорываемых труб или, ослабев, служили предметом пищи громадных крыс. Внутри московских катакомб было тепло и в самые лютые морозы, вообще они представлялись Илье отдельным миром, почти бесконечным и совершенно безопасным. Исключение представляли частые в иных кварталах водопроводные люки, ведущие на поверхность улиц или районных дворов. Планомерно и упорно велось освоение подземной составляющей Москвы Сент-Джоном Риверсом. Пройденные магистрали он отмечал на картах и пользуясь компасом пробовал исследовать еще неразведанные участки, вернее, пытался найти к ним доступ, отыскать небольшую, но очень важную лазейку, позволившую бы объединить основную систему с, скажем, лабиринтом, находящимся территориально под одним из районов. Стены источали гнилую сырость и удушающее спокойствие погребенных заживо. В других местах наружу проступала сырая земля, иногда сыпучая, иногда черная, вязкая, материал селевых потоков, впавший в анабиоз. Плесень также облюбовала эти края, но наиболее теплые и влажные из них. Существование подобного увлечения в жизни Ильи Соболевского чудесным образом совпало с его потребностью в надежном хранилище, которое очень долго бы оставалось недоступным. Запоздавшее озарение заставило исследователя земных недр приободриться и собраться в серьезных поход по местам изведанным и не очень. В праздничные дни Сент-Джон ловко улизнул от торжественных церемоний и, подобно смертельно напуганному зверьку, заползающему в родную нору, погрузился во мрак вечной ночи. Не один день продолжался поход Сент-Джона, он двигался вглубь, все дальше и дальше. Давно закончились территории, помеченные ультрафиолетовым маркером, пошли абсолютно неизвестные коридоры, чуть ли не доверху заваленные всяким хламом. Пробираться приходилось ползком. Царство Аида и Персефоны предъявляло серьезные требования к физической форме дерзкий гостей, посмевших нарушить вековой покой. Своды галерей то тут, то там были разрушены. Обходные пути утомляли своей несговорчивостью, постоянными поворотами в ненужном направлении. Сент-Джону начинала мниться их кольцевая структура, возвращающая его в начальную точку. Но природный инстинкт норного животного давал о себе знать: Илья использовал малейшую щель для продолжения маршрута, увеличивая ее сверлами, кирками, молотками. Атмосфера явно накалялась, интерьеры становились все более причудливым, фантасмагоричными, плодами воображения заболевшего, отвергнутого коллегами архитектора. Сквозь щели в низких сводах катакомб, иногда проступали далекие пространства высоких залов, покинутых людьми и непонятно кем сооруженных. Позже во внутреннем котловане Сент-Джон обнаружил старинный вагон метрополитена, без стекол с покоробившейся фанерой на стенах, с кожей на сиденьях, изъеденной мышами. Весь помятый, забытый, заброшенной сюда неизвестной силой. Или когда-то здесь проходила подземная железная дорога? Но куда и где она брала свое начало, для каких целей предназначалась, кто пользовался сим путем украдкой для тайных нужд? Длинный реестр вопросов, и меланхолично внимающая восторженному юноше пустота. Подчеркнуто строгая на фоне вполне сохранившихся стен прорисовывающегося вдали тоннеля. Через силу бредет утомленный путник к тоннелю, ибо других путей не дали ему могущественные мойры. Стал садиться фонарик, не смыкавший давно уже глаз. Долгожданный тупик предоставила Сент-Джону Фортуна. Совсем уж из сил выбился путешественник, нелегкую стезю избравший. Обильем фильмов приученный Сент-Джон воспользовался вентиляцией. Как назло была она забита нечистотами, пылью, липкой тухлятины смрадом. Знакомые пошли наконец ландшафты: водопроводных связка труб, проржавевших вконец, нелогичные тупики, ответвления. Один из завалом показался герою особенно впечатляющему, верхушка его под потолок уходила надменно. Тут пожелал похоронить ненавистное бремя Сент-Джон. И кучи песка разгребать лопатой принялся с удвоенной силой. Он отшвыривал в стороны валуны, булыжники, обломки стен и арматуру, гнилые доски. Устав так, что не было сил поднять руки, Сент-Джон похоронил браунинг в пыли разрушенных стен и стал заваливать его всякими отбросами. Через час упорной работы Юноше казалось, будто он вылеплен из снега, а сейчас жарится на центральной площади прокуренного, пропитанного жарой мегаполиса. Руки обмякли и при соприкосновении с любым тяжелым предметом инстинктивно разжимались, словно прибор, отключаемый от источника питания. Руки сводило и они моментально разжимались без сил. "Знак свыше", - не без радости заключил Илья и начал подумывать, об обратном пути. Он потерял счет дням. Время растягивалось в его сознании нелепой спиралью, незакрепленной пружиной, колеблющейся туда-обратно. Тело в изнеможении дрожало, а ноги в суставах легко подгибались, и Сент-Джон в изумлении обнаруживал себя валяющимся на земле. Но он постарался забыть об усталости, об опасностях, грозивших ему со всех сторон, и медленное восхождение принялось ход набирать. Да, Сент-Джон решил подниматься именно здесь, так как по земной поверхности, освещенной небесными светочами добираться было гораздо быстрее и надежнее. Сквозь трещины, ужасно разевающие беззубые рты, вверх с надеждой на спасение. Слои камня и бетонных плит сменились гнилыми досками. Как крот, широкими лапами роющий землю, хватался мистер Риверс мозолистыми, истертыми руками за края карнизов, железных балок, торчащих из стен, за обломанные уступы и наугад двигался к небу из-под толщ земных. Продвигаться становилось все сложнее, непредвиденные обозначились препятствия: кучи трухлявого мусора, строительных отбросов, он проламывался под руками, рассыпался, но постоянно мешал, нависая над головой и грозя лавиной накрыть Сент-Джона, подобно обрушившейся скале, чьи обломки погребли под собой прикованного Прометея из трагедии Эсхила. Ну вот, пошли глухие подвалы, горячие трубы обернутые драной фольгой. Не человеческий ли голос доносится издалека, звонким ручейком журчит музыка разговора. Какая радость, вздох облегчения заставляет содрогнуться грудь могучего героя. По наклонной поверхности, покрытой гладким кафелем Сент-Джон с надеждой крепнущей ползет. Но скажем мы ему словами Тиресия из "Эдипа-царя": "Сегодня ты родишься и умрешь", ибо после того, как обессилевший путник окончил длительный подъем и вышиб деревянную дверь, то в ответ на вопрос о местоположении этого дома, малолетние дурачки ответили ему: "Вы находитесь недалеко от Тулы". Огорошенный чудовищным ответом, Илья поскользнулся, попытался пробиться через дверь, но она, несмотря на то, что была уже сломлена, вдруг не пожелала поддаваться и юноша покатился вниз, чтобы проделать путь обратный подъему. Сизифовым трудом назвать бы можно было его старания, которых результат сейчас был обращен во прах. Напрасна сил разорительная трата! Воздуха в груди не стало, тенета наброшены сверху и лицо закрывают специально, чтобы наполнить легкие целебным эфиром не было сил.
Хриплым голосом Сент-Джон кричал слова, никак не согласующиеся друг с другом, непонятен их смысл был никому. Лишь потом он обнаружил: никуда он не падает, а лежит в своей кровати, накрытый двумя одеялами. Рядом на столе располагалась кружка с жирно блестящей каемкой воды. С силой Сент-Джон втянул ноздрями воздух, из груди доносились посвистывающие звуки бронхита или воспаления легких. "Крепко я влип!" – пронеслось в голове у Ильи. Он опробовал встать из саркофага кровати, но означенный процесс оказался для него неожиданно трудоемким, и Сент-Джон остался в прежнем положении. Дома никого не было. Илья Соболевский безуспешно пытался вспомнить, как он все-таки поступил с кольтом, надменной уликой, свидетелем убийства. Вернувшись домой из школы, мама рассказала ему, что он заболел где-то полтора дня назад, когда завалился спать с болью в голове после длительной прогулки. "Странно, я был уверен, что прошла целая вечность, ну и дела!" Наш герой медленно выздоравливал, воскрешаясь от весомого удара судьбы. Застывая во время каждого шага, он старался припомнить: если он не запрятал оружие и никому не поручил этого сделать, то куда же оно пропало? В его памяти был зафиксирован процесс обдумывания места захоронения, но не осталось ни конкретных мест, ни лиц, ни сопутствующих всему происшествий. Достаточно длительный промежуток времени оказался вырезанным из хронологии недавних событий. Сент-Джон перерыл ящики стола, посмотрел во всех шкафах, на балконе. Прогулялся до опустевшей фабрики, у крыши которой он оставлял свой планер. Тщетно, пистолет словно растворился, растаял, провалился сквозь землю. Неодушевленный предмет обрел разум, надел маску и скрылся, не оставив следов. Потрясающе! Нет надо вспомнить, воскресить событие одно за другим, по цепочке причинно-следственных связей добраться до ключевых эпизодов. Но когда реальность заменился сном, когда фантастические видения заменили вымышленным правдоподобием правду болезни врасплох захватившей Сент-Джона? Не раз нашего героя посещали такие грустные мысли: "Пускай, мне отыскать злосчастную улику мнится невозможным, но, вот, наконец напавшие на след полицейские ищейки заявятся ко мне домой, в мою комнату, в мой уголок, разворочают здесь все кругом, перелопать все мои вещи и, как назло, без проблем найдут неопровержимое доказательство моей вины!" Илья сидел как на иголках, в любую минуту ожидая звонка, рокового стука в дверь. Тихой, но уверенной рукой следователь постучится в дверь. Сводящее с ума ожидание приглашения на конфиденциальный разговор в кулуары следственных органов. Каждый день, как крупная победа над судьбой, как несказанное счастье свободы. Вспотевшие ладони мелко дрожат, судорожно сведенные лежат на коленях. Глаза невидяще уставились в одну точку. Время воплотившееся в виде бесконечной клепсидры, не торопящейся отсчитывать жизненно важные секунды. Каждое мгновение - нестерпимой боли пытка, человека слышащего звук часиков Николая Аполлоновича. Но проходили дни, а никто его и не собирался разоблачать, может, ничего и не было? Никакого убийства, никакого пистолета. Сент-Джон и сам пытался стереть в своей памяти следы происшедших событий, пытался оттеснить их на периферию сознания, где бы они благополучно доживали своей век, никому неизвестные. Исчезали памятные ему подробности убийства, пропадали одно за другим, рассыпались неверным доказательством, хрупкими видениями сна. Кто знает, не исключено, все только снилось ему, вплоть до самого убийства, не говоря уже об истории с прятками. Все обошлось удачно. Но впредь надо быть бдительнее и не допускать подобных промахов. Будто бы случайно он поинтересовался у папы: "А стало что-нибудь об убийстве у нас около метро?" Папа удивился и спросил о том, когда оно произошло. Никто ничего не слышал. "Плод моего воображения обошел нас на сей раз стороной. Соприкосновение двух миров оказалось не столь катастрофичным, как могло бы, зайди бы опасные игры в аналогии подальше".
Пережив кошмары, поднесенные ему сознанием заболевшего человека, Сент-Джон стал избегать рискованных операций, далеких походов. Все больше времени он проводил в размышлениях над тем, как бы ему сделать свое положение не таким зыбким, более надежным. В уме он держал картину твердой, но чересчур тонкой иглы, которая сломается от малейшего смещения усилия в сторону от оси. Постепенно мысли его сместились в сторону других событий. Все большую силу набирали слухи о грозящей в ближайшем будущем войне. От данного мероприятия было глупо ожидать чего-нибудь хорошего, ведь на ранних этапах подготовки оно напоминает тотальную ревизию общества и его резервов. В знак солидарности светская жизнь приглушает краски, уходит в тень, больше замыкается на себе. Также следовало бы поступить и Илье. На некоторое время придется меньше появляться на улице, не расхаживать в своем истинном обличье в дневное время суток. Если и бродить среди людей, то инкогнито. Хорошо бы к тому же стереть следы своего пребывания среди людей, заняться бы ретушированием истории следовало немедленно. Прежде всего "ночной гость" дал о себе знать в тошнотворных палатах районного военкомата, выкрав оттуда свое личное дело. Изыманием основного документа дело не окончилось, в шкафах, картотеках, кабинетах лежало множество разного рода справок, медицинских карт, журналов с упоминанием его персоны. Все документы, подтверждающие его существование на этом свете, были изъяты, аккуратно вырезаны и вынесены из злосчастного здания. Причем только опытный глаз сыщика позапрошлого века мог заподозрить появление в злосчастных стенах незваного посетителя. Наведывался Сент-Джон в районные архивы с тем, чтобы изъять из списка жильцов собственную личность. Подчищать следы его появления на земле следовало очень тактично. В одну из ночных вылазок мистера Риверса чуть не сцапали в паспортном столе, тот мирно расположился в отделении милиции. Пришлось сломя голову бежать через пустыри и переулки, пробуждая жителей столицы от сладкого сна и заслуженного отдыха, палить в пустоты, отстреливаясь от неизвестных доброхотов, увязавшихся за ним в порыве служебного рвения. По окончанию месяца упорной работы, с определенной долей уверенности Вы могли произнести на первый взгляд бессмысленную фразу, будто бы Илья Соболевский никогда не появлялся в России, с полным правом на этот безумный поступок. И вздумай кто-нибудь заинтересоваться, а кем был человек со скромной фамилией Соболевский, официальные источники бы только развели руками. Восстановление утерянной информации займет достаточно много времени и отберет кучу сил, в условиях спешной мобилизации никому не будет до этого дела. Сент-Джон заглядывал даже в свою старую школу с тем, чтобы осложнить работу хитроумным следователям и на фронте школьного образования. Особых угрызений совести Сент-Джон не испытывал: на месте старого чинного здания потрескавшихся кирпичей и широкого утоптанного двора, разлеглась бетонная громада в лучших традициях частных английских гимназий для детей промышленников и всякого рода толстосумов. Зайти пришлось даже в роддом, прикинувшись прослезившимся от счастья родственником. Теперь все, сейчас я никто, меня не было, обо мне будут ходить только слухи. Приятная пустота внутри, кристальная чистота рассудка. Можно придти в себя и успокоиться, ничего не может угрожать нам отныне. С чувством выполненного долга и легким сожалением от окончания полюбившейся работы Сент-Джон стал раздумывать над способами расширения своих возможностей. Длительные раздумья не приносили плодов: по сути он достиг предела возможностей, совершенства и требовалось нечто совершенно иное. Не желая признаваться в этом, он чувствовал, что без помощи со стороны не обойтись. Такому решению противилась вся его натура. По характеру Сент-Джон был одиночкой, индивидуалистом. Он не умел руководить другими, но и не собирался подчиняться кому-нибудь другому. Опасное сочетание идеального исполнителя и нежелания подчиняться было его природой. Но и сам Илья понимал: жизнь его приняла столь причудливые формы не из-за желания поражать воображение других людей или чувствовать над ними власть, а из неудовлетворения существующим положением вещей, когда роскошь соседствовала с нищетой, а порой и делила с ней кров. Стало быть главным была цель, а в ее достижении могли помочь умелые союзники. "Мы составим многорукого монстра с человеколюбивой душой и двумя лицами, одних он будет пугать и грозиться им, а других будет любезно привечать и сулить им счастливую жизнь!" – мечтал иногда Сент-Джон. Но он никогда не предполагал, что его мечты обретут реальные очертания нерушимого братства. Он никогда бы не решился сделать первый шаг навстречу другому, тем более дело, по которому он собирался беседовать с будущими сообщниками, было, мягко говоря, нетрадиционным. Но Илья продолжал согревать в своей душе надежду на воссоединение с человеком понимающим его с полуслова, который бы разделял все его взгляды и всей душой бы ратовал за их осуществление. Но происшествия, ход которых был предопределен изначально, предали делу новый импульс к развитию. Глядя с позиции будущего на давно минувшие события, невозможно освободиться от мысли, будто все происходящее было заранее спланировано.
Перемены в жизни горожан во многом были связаны с массовым бегством из столицы. Людские толпы штурмовали вокзалы. Железные дороги подавали один состав за другим. Когда закончились электровозы в дело пошли дымящие тепловозы, работающие на мазуте и угле. На вокзальных площадях добровольцы разбили целый палаточный город, который круглосуточно освещался. Немолчный гомон заставлял содрогаться стены близлежащих домов. Нередки стали драки за места в вагонах отъезжающих поездов и за сами билеты, среди коих было немало поддельных. Кругом люди торопились и опаздывали, спешили и не поспевали к сроку. Столица кипела жизнью, как развороченный муравейник. И его обитатели не проявлявшие доселе никакой активности, вдруг очнулись, засуетились, стремясь влиться в общий поток кипучей радости и наслаждения единством со всем светом. На окраинах города и в его кварталах, что поплоше туда-сюда сновали подозрительные люди и таскали коробки, погружали их в фургоны, те, посигналив, спешно уезжали. Ежели кто из людей попадался им на пути, то промышляющие нечестным делом моментально откладывали все свои дела и делали вид, будто они элементарно отдыхают, прогуливаются, ведут оживленный разговор с компанией собутыльников. Иные подмигивали и непонятными скороговорками, озираясь по сторонам обещали достать любой товар и по дешевке. Но потом одумывались и грозились тебе, обещая расправу, гнали прочь. Ночи стали короче, а сны прерывистее. Кровавая заря нередко начинала подтачивать небосвод посреди ночи.
"Тоска разлияся по Руской земли;
Печаль жирна тече средь земли Рускыи."
Сент-Джон бродил по опустевшим проспектам и умиротворенно оглядывал просторы родного города. С одной стороны это добавит ему свободы, но, с другой, недоброжелателям будет гораздо проще его выследить. Ну да черт с ним, не за чем самого себя заранее расстраивать, когда еще насладишься видом русских Помпей, очищенных от пепла! Торжествовать и радоваться надо, обретенной свободе. До небес возноситься духом и слезы умиленья лить. Родителям Илья соврал, будто собирается куда-то с друзьями. Какими друзьями, куда ехать посреди войны? На любой заставе, на любом распутье остановят, проверят документы и запрягут батрачить, орошать вражескую землю кровью горячей. Возвращаясь с ночного полета над пригородами Москвы, с целью фотографии вида дорог, запруженных легковыми машинами отступающих, бегущих из стольного града богачей Сент-Джон заметил сверху одинокую фигурку человека, гуляющего между уступов многоэтажных панельных домов. Илья хотел уже спланировать вниз к безмятежному философу, забывшему о происходящих вокруг событиях, но тот, не заметив планера, расчеркивающего небо скользящим полетом прозрачных крыльев гигантского насекомого, скрылся в подъезде. Сент-Джон не стал преследовать его и полетел по своим делам. Но случайное ли совпадение в том, что где-то в этих местах жил его одноклассник? Как же его звали?
Надеюсь, предположения читателя подтвердятся, если мной будет названо имя Джозефа Сэммлера. Как уже было сказано, раньше он учился в Сент-Джоном в одном классе. Но после судьба их разлучила, они пошли по разным дорогам: будущего ученого и авантюриста-бездельника или спортсмена. Сент-Джон постоянно выслеживал Джозефа, подглядывал с ним. Но начинали возникать определенные сложности, Джозеф слишком быстро догадался об идущей за ним слежке и начал усложнять работу Илье, перебегая с квартиры на квартиру, плотно зашторивая окна занавесками и не включая в ночное время свет. Илья был поражен тому, как быстро учился этот книжный червь. Сент-Джон на короткий период времени ощутил даже легкую неуверенность, порожденную воспоминаниями о школьных годах. Джозеф был практически отличником, гораздо выше его и сильнее. От него исходила аура невозмутимости, самостоятельности, уверенности в собственной правоте. По прошествии многих лет в памяти Сент-Джона вставал образ мальчика очень нелюдимого, замкнутого, хотя невспыльчивого, но неуступчивого. Подавляющего одноклассников интеллектуально. Слишком Джозеф быстро воспринимал все новое, брался за все чрезвычайно обстоятельно. Бросались в глаза трудолюбие Джозефа, вне зависимости от того, чем он занимался, и нравился ли ему предмет его занятий. Семмлер казался Илье очень честолюбивым, целеустремленным. Человеком злой воли, как говаривал он самому себе не раз. Если бы Джозеф вздумал отомстить обидчику, нанесшему тому смертельное оскорбление, то он бы выполнил задуманное, находись сам при смерти, на последнем издыхании. Титаном духа, носителем темного духа, представлялся он Сент-Джону. Джозеф был, вообще, единственным, кого он уважал из своего класса. Прочие же были слишком обыденны, слишком ординарны, клоны архетипов, загримированные под индивидуальностей. Но нельзя говорить, будто бы все это чрезвычайно занимало Сент-Джона, он осознавал это на интуитивном уровне. Илья Соболевский был человеком действия, суховатым и расчетливым, не обладавшим гипертрофированной фантазией. Но в Джозефе ему мерещилось нечто, не подчиняющимся рациональным законам функционирования реальности, что-то сверхъестественное, перспектива иных измерений. И от того он слегка робел и не решался предложить тому свое союзничество в течении полугода. Парил в поднебесье, набирал круги вокруг дома Семмлера, рассчитывая застать того в дороге, дабы инсценировать случайность встречи. Как бы столкнемся невзначай, о, друг детства, какая встреча, ты ли это, ну и совпадения, как жизнь, как дела и т.д. Набор стандартных фраз бывших друзей, у которых не осталось общих интересов. Секунды таяли, подобно снежинкам на теплой ладони, часы утекали сосульками на жарком весеннем солнце. Джозеф торопливо вышел из подъезда и направился к белым корпусам по другую сторону шоссе. Интересно, с какой целью? Этого узнать Сент-Джону не удалось, поток воздуха, который поддерживал его, унес планер за дом. А когда по окружности пролетевшему небесному мстителю вновь стали видны очертания Джозефа, тот уже перебегал дорогу и стал крутиться вокруг автобусной остановки. Затем порыв сухого ветра снес Сент-Джона вниз по шоссе ко второму микрорайону. Издали он различил лишь Сэммлера, заносящего черные пакеты в дом. Но все равно было большим успехом заметить его, в последнее время у Ильи не получалось вообще определить местоположение буй тура Сэммлера. В недрах столицы зрел заговор, которому было суждено перевернуть с ног на голову жизнь людей. Мы обречены, наша миссия ясна и имеет иных толкований. Под впечатлением от собственной значимости Илья сделал в воздухе мертвую петлю. Но нет, читатель не бойся, не страшись, на оставшихся страницах я не собираюсь описывать тебе, как продолжал совершенствоваться в летном мастерстве наш беспокойный духом друг! Он продолжал выслеживать Джозефа, потому что ему верилось: удача улыбнется сегодня ему еще один раз. В нетерпении он скакал по крыше дома и дрожал он пробиравшего до костей ветра. Медленно отворилась черная железная дверь, в синей куртке с черными полосами, одной рукой придерживая плотной ткани полу одежды, а другой застегивая молнию, с журналом под мышкой, в свете клонящегося к закату солнца Джозеф Сэммлер переходил через узенькую дорогу около дома и устремил ход своих ног в сторону автобусной остановки. Возрадовался духом терпеливый и награжденный за свое упорство Сент-Джон.
А Илья Соболевич поскочи
Горностаемъ по трубам крыши,
Въвръжеся на злату антенну
И скочи съ нее бусымъ вълъкомъ
и полете соколомъ подъ мьглами,
избивая гуси и лебеди.
В конце части шоссе, находящейся еще в Москве, таинственным образом материализовался бордовый трамвай дореволюционных лет. Слишком проворно для своих лет он катил в сторону остановки. Там поджидал его Джозеф. От удивления у Сент-Джона глаза полезли на лоб: рельсы, используемые музейного типа транспортом, появлялись прямо на глазах, всплывая из-под земли. После того, как трамвай благополучно использовал их, они вновь пропадали в парадоксальное небытие. Такое красочное и масштабное зрелище не могло быть подделкой, как и помпезные звуки оркестра, сопровождающего одинокий трамвай. «Мое почтение бригадиру маршрута. Я поражаюсь вашей стойкости сэр». – снизу доносится взволнованный голос Джозефа. Трамвай отправляется в путь. Бесшумно, словно кошка, вышагивающая по паркету, будто тень, скользящая по освещенной дневным светилом дороге. Лесной массив по левую руку от летучего юноши сменяется стоянкой трейлеров, пустующей во времена Великой Эвакуации. Сент-Джон немного снизился, чтобы не запутаться в рекламном стяге, плещущем на ветру. И практически улегся на крышу трамвая, у которого не было никаких рогов, цепляющихся к проводам. Приспособившегося при плавании в воде найди для себя посторонний источник движения, за который можно бы было уцепиться, ждет приятный сюрприз: он не будет тонуть. Водная стихия начнет гостя слегка покачивать на подушке резвых струй. Сент-Джон, счастливый обладатель крыльев, испытывал то же самое, но только в воздухе, и руками он вцепился в крышу. Рассеянно выскочил Джозеф из трамвая около станции метро и побежал к дальнему выходу. «Опять почуял слежку, опытен и очень прозорлив, мой будущий союзник». Сент-Джон едва не потерял Джозефа, когда очутился на пустой платформе с отъезжающим поездом. Сэммлер уже уезжает! Илья вскочил в пространство между последним и предпоследним вагоном. И встал в распорку на качающемся стыке вагонов. Потом нога сорвалась, и он пребольно ударился щекой о стекло, заостренные колеса чуть не пережевали юного шпиона. Руководствуясь внутренним чутьем, он умудрился устоять на черном гладком проводе. Спасен; стоящая сцена для фильма ужасов: пассажиры метро замечают человека с лицом белым от ужаса, держащегося вспотевшими руками за ручки внешних дверей, но вдруг резко пропадает, будто затягиваемый вниз неизвестным чудовищем, через малый интервал времени струя крови попадает на стекло бежевый двери, и впечатлительные гости андерграунда разом оглашают криком ужаса текстуры низкобюджетного хоррора. В соседнем вагоне на диванах развалился Джозеф со страданием, написанном на лице, с неизъяснимой тоской и почти материализовавшейся болью, струящейся из глаз. Ему явно было не по себе: он вытаращил глаза и с ужасом смотрел на что-то перед собой. Джозеф казался измотанным до крайности. «Но отчего он так может страдать», - задумался Илья. «Верно, у него червоточина в душе, которая разъедает его изнутри. Печаль овладела его сердцем. «Киприда – ты не бог,// Ты больше бога», - заключил скупо Сент-Джон. Мучительно тянулись минуты напряженного безумия. Сент-Джон пытался придумать хотя бы один правдоподобный вариант того, что происходило в душе у Джозефа. «Возможно, судьба вначале сделала ему подарок в виде привязанности сердца. Чистое и невинное существо, полное божественной прелести и райского обаяния внезапно оказалось близ него. Он был растроган и смущен и не верил своему счастью. Каждая возможность свидеться с предметом своих мечтаний уносила его на вершины блаженства. Джозеф волновался и робел и не знал, как подступиться к своему счастию. Но на этот раз он поспешил, никто не собирался вручать ему эту девушку в дар. Идеальные конструкции мысленных миров на поверку оказались неправдоподобными и дарующими лишь разочарование. Известная фраза Тургенева о русском мужчине на рандеву очень подходила к описываемому случаю. Он разуверился в себе и проклинал свою нерешительность, не находил себе места, ожесточенно метался от одного занятия к другому, не находя избавления от страданий. Напрасно он рисовал прекрасные картины безмятежного будущего, проще было бы вырвать сердце насовсем, чтоб не проклинать ту, что можешь лишь любить и боготворить. Но, вероятно, все было не так уж просто. Был некто третий, предположим, давний друг. Напарник детских игр и тот, кому поверял свои он тайны все. Между ними все больше возникало непонимания, недомолвок. Цитируя роман великого аргентинца о Гауно и Ларсене: «Они совершенно не могли говорить о девушке (или по крайней мере говорить легко и свободно)». И Ольга ( не исключено, звалась она именем из русских романов) была в любезного друга давно влюблена. Развитие их чувств шло очень медленно и втайне ото всех, как и должно. Что, в конце концов, не укрылось от взгляда проницательного Сэммлера. Это все усложнило. Джозеф не находил себе места от ярости. Вечно он ходил угрюмый, истосковавшийся душой, обиженный на мир несправедливый. Но появился и четвертый участник молчаливых сцен. Пленившая навек любезного друга, и выхода не представлялось никакого. Гигантским преимуществом обладали те трое, но никак не наш Сэммлер, оставленный в дураках. Более того, по-видимому, он стала понимать намерения самого Джозефа, не выражавшиеся ни в чем, кроме мыслей. Она смотрела на него с большим подозрением и относилась к нему с недоверием. Жесткий взгляд пронзительных глаз и немного острые черты волевого лица. Уверенный в себе человек. Она унижала Джозефа своей надменностью, он всегда боялся таких сильных женщин, привыкших главенствовать в отношениях с противоположным полом. Кроме того, ему стало казаться, что она подозревает в уранических отношениях со своим возлюбленным. Джозеф даже поперхнулся он такой мысли, ему стало мерзко. После таких размышлений он начал избегать встреч с неразлучной парой или даже любовным треугольником. Но его неотвратимо влекла к себе мысль о возможности такого тройственного союза, триумвирата дружественных отношений. Его бывший друг воплощал в себе давние мечты самого Джозефа. Двойственные отношения были символом роскоши, царственных привилегий любимца фортуны. Перманентное наслаивание ощущений от обеих девушек, окружавших его друга, как музейный экспонат, вероятно, рождало у того какое-то особенное сладостное чувство. Джозеф гадал и ничего не предпринимал, безмолвствовал и таился». Еще раз взглянул Сент-Джон в измученное лицо Джозефа. « И чем же закончилась эта история, если ее существование вызвало у нас столь живой интерес? Неизвестно, хотя существует несколько точек зрения на данный вопрос. Первая из них кровавая, как раз в моем вкусе. Несчастливые люди или просто неудачники, словно притягивают к себе неприятности. С самого начала Сэммлер был обречен на провал в этой душещипательной истории. Но ему хотелось завершить печальную повесть платонических отношений с упомянутой Ольгой с размахом, с блеском, с пафосом и помпезностью, так, чтобы запомнилось это надолго, коли он так неубедителен среди событий будничной жизни. Черт, отвратительно звучит имя Ольга, ничего не поделаешь, избежать ассоциаций можно, если только, ты единственный, кто говорит на используемом языке. Наша речь порой напоминает публичный дом иль ресторан с немытою посудой. На сей раз, Фортуна его не подвела. Какое-то мероприятие собрало весь их поток и всю их группу энтомологов в одном месте, положим в библиотеке. Тогда происходило распределение по кафедрам, Джозеф и эта девушка были единственными, кто хорошо из остальных никого не знал. Так, и что же дальше? Преступники врываются в здание и панику оружия видом сеют! Грозятся расправой и крики доносятся горькие. Джозеф от счастия сияет, случай подвернулся с жизнью счеты свести. Ни капли сомнения нет в поступках его. Движения его тверды, финишная прямая, и в победе он уверен. Из зала уверенной он поступью идет, не обращая никакого внимания на злоумышленников. Они навострили уши, свиные рыла обозначили ярость и удивление, у дверей на страже стоят их люди, гавкают при приближении его они угрозы. И стреляют из автомата длинной очередью, с треском доносящимся издалека. На мгновение вспыхнул пламени цветок у черной сопла дыры. Рой смертоносных пчел рвет в клочья Джозефа нутро. Он падает и по полу скользит в крови, что из раны его натекла, а теперь в стороны широкой волной разбегается. Далеко он откатился в сторону, упав. И лицом повернулся он к друзьям. Нет ужаса на нем. Немым величьем наполнены его черты. Или лучше, чтобы он спиной от них откатывался, и от крика ужасного содрогались стены. С охотою приняли боги жертву его. Мучеником жизнь закончит он, оттого что не была мила ему она, и не был мил другим он, от чего день подобен ночи стал. Рой сочувствующих или, скорее, любопытных глаз, букет разноцветных цветов. Сияющая пряность лепестков на фоне окончания дня. Ты ли видишь меня?! Не напрасен ли шаг мой ужасный, не зря ли с жизнью счеты я свел? Все ради тебя. Мой безгласный дух решился на последний шаг и сбросил олицетворенье Джозефом. Ощути хоть каплю сострадания ко мне, я все теряю, я все отдаю. Порыв мятежный, порыв преступный, я безумец, ежели решил проститься с белым светом. Но был ли выбор? Не стоило рождаться мне, или не надо было знакомить меня с грешным миром. Я б счастливо доживал один свои дни.
Сорвался я с цепи, будто злонравный пес, - остановил себя Сент-Джон. Едва ли стал бы так он убиваться из-за суеты. Устами Ипполита однажды очень верно заметил греческий драматург: «Иль жен// Исправьте нам, иль языку дозвольте// Их укорять, а сердцу проклинать». Но события могли проистекать и по иному сценарию. Положим, очень скоро или за некоторое время до этого Джозеф начал заниматься боксом. Заметим, основной его целью не было овладеть английской дракой. Он желал быть на людях избитым. Понять его желание непросто. Он желал потерпеть поражение при свидетелях. Обмануть чужие надежды. Он с наслаждением воображал, как гром проклятий обрушится на его голову. Презирайте меня, но смотрите на меня, не отрываясь. Ваше внимание или в лучшем случае жалость, смешанная с разочарованием, воскресит меня. Вот так он согласился он на заведомо проигрышный бой против многообещающего проспекта, имея на счету три легких поражения по очкам. Море зрителей собравшихся посмотреть на очередное достижение красавца с налитыми бицепсами. Будущую грозу дивизиона. Главное было выдержать первый напор. Перекрывшись руками от ударов по корпусу, Джозеф отбегал весь раунд. Потом сбилось дыхание, пришлось терпеть бомбежку сыромятных молотков. Руки немели и сами опускались, открывая более уязвимые места. Пару раз Джозеф бросил нелепый, размашистый свинг. Но громкая поддержка трибун, не добавила результативности этим ударам. Наоборот, Джозеф получил слева над рукой по челюсти несильный, но точный, срывающий удар. Вот он, момент торжества. Медленно, грузно, Сэммлер оседает на пол. Падает на спину. Рефери показывает знаки пальцами. Упирается руками в пол и улыбается белой резинкой для защиты зубов. Демонстрируем растерянность: невероятно, как это могло произойти? На счет восемь, Джозеф быстро встает. В твоих действиях не видно не попытки сдаться. Ты можешь подыхать, но не дай знать об этом зрителям. Пусть ты обречен, но в этом вся красота твоего поступка. Делай вид, будто единственный, кто не понимает этого. Прикладывай усилия, чтобы стала видна твоя решимость биться до конца. Вылезай на ринг, выброшенный, как Найджел Бенн, за канаты. Все, кому знаком был Джозеф, замирают, сидя у экранов. Его судьба им отныне не безразлична, но они немного запоздали, теперь найти его они смогут, только забинтованным в пропахшей медикаментами больнице. Однако он выжил и быстро оправился, физические увечья полностью излечили его от недугов душевных. Или нет, по-прежнему он мучится неразделенным чувством, страдает и томится, навеки отвергая возможность счастья. И сам себя он губит, не признает свои права на жизнь, полную любви и гармонии. В печали будничного утра, ничем незанятый, он дежурит бесцельно у окна. Я помню твои, подобные морским раковинам и бледностью античному фарфору, уши, распятые металлическим блеском звездочек-сережек. Я полон тобою и воспоминаниями о тебе. О безмолвных минутах, рядом, но не наедине с тобою. Бессловесное красноречие. Гул монотонных речей семинариста, стихающий под напором прибоя чувств. На фоне окна: абрис вытянутой шеи, руки, змеями свернувшиеся на столе в ожидании жертвы. Не получилось, мы разошлись, но были так близки».
В отчаянии Тараканов пробует сочинить еще одно стихотворение. Наматывает ворох бессмысленных словосочетаний друг на друга, в надежде на удачу:
Я болен памятью предшествующих столетий,
И сна потерян мерный ход.
Событий, возникающих сейчас, не тешит душу мне рожденье,
Но вспоминать я буду с горечью о них:
На то – господнее веленье.
Вадим, явно не доволен, в расстроенных чувствах он засыпает.
По коридорам красного мрамора держит путь вслед за Джозефом Илья Соболевский. Он его не видит, дабы и тот не заметил его, но отлично слышит сбивающуюся, жалкую поступь его шагов. Странно: мы можем потренироваться и стать неслышными остальным людям, но мы никогда не сможем стать невидимыми. В чем смысл априорной асимметрии ясно не вполне, но факт сей сомнению не подлежит. Погрузившись в себя, Сент-Джон едва не выдает собственное присутствие. Отлично, наш лунатик вздумал с кем-то поговорить. Он перекидывается шутками с кем, от кого добра не жди. Один раз Сент-Джон встречал отряд маньяков, в подземном закоулке они добивали какого-то бродягу. Тогда Мистер Риверс изменил своим принципам и решил не пришивать инквизиторов к их голубым сутанам, закрыв глаза на их злодеяние. Видимо, зря: прощеное зло разгорается еще сильнее. Теперь они стали избивать Джозефа. Неприятный поворот событий, хотя он вполне мог постоять за себя, но предпочел отмолчаться. Его лицо не выражало ни малейшей заинтересованности в происходящем. Джозеф колебался: выбежать, значило бы спасти его, но тогда он лишится его поддержки навсегда. Подозрительным будет выглядеть неожиданное появление спасителя, а потом что? Убивать их на его глазах, значило бы, оттолкнуть его от себя навеки. Тем более при таких пораженческих настроениях. Веселы и дружелюбны будьте с людьми своего круга и уровня развития, к недоразвитым тварям следует относиться со свойственной им самим жестокостью, как к конкурирующему виду. Краткий курс дарвинизма, оправдание самоуправства с помощью эволюционизма со свойственным последователям Макиавелли цинизмом. Джозеф Сэммлер должен сам прийти к выводу о необходимости борьбы и сопротивления. Они затаскивают распухшее тело бывшего одноклассника нашего героя в свой участок. Похоже, он лишился чувств. Сент-Джон ждет еще немного, чтобы точно не попасться на глаза Джозефу. Затем пьяные голоса возвестили о начале всеобщей пьянки. Порубились знатно – теперь погуляем! Коварством отличный от прочих смертных, Сент-Джон застигает их в момент беспечного бражничества, в кругу друзей. Прощения не было никому. И была страшная сеча. Полегли все до единого. В крови потопил первопрестольный град окаянный Илья Соболевский. Уверенно и бесшумно он вошел в узкую залу. Через минуту все шесть инквизиторов были безнадежно мертвы. Чрезмерной жестокости в его поступках не было, они получили по заслугам. Свершился небесный суд! Он вскоре ушел, но прежде утер следы побоев в подземном переходе, лишних свидетелей знание было ни к чему.
Сент-Джон решил не дожидаться выздоровления Джозефа. Пройдет достаточно много времени, прежде чем он сумеет хотя бы встать. Он выходит из метро на площадь и набирает себе еды в магазине с отбитым замком. К нему подходит собака, виляя хвостом. Черная, никудышная псина.
- Тебе, наверное, хочется колбасы? – рассеянно спрашивает ее Сент-Джон. Собака в смущении отворачивается, она не верит своим ушам.
- Ладно уж, бери. Илья отрывает ей кусок, пряно пахнущий мясом. - Животное берет его зубами и уходит насладиться пищей наедине.
Но тревога неслучайно посещает храброе сердце Сент-Джона. Как там поживает Джозеф Сэммлер? Не случилось с ним чего. Торопливо Илья сбегает по лестнице, пропуская по несколько ступенек кряду. Из глубин метро до него доносится страшный крик. «Не опоздал ли я», - сокрушается Сент-Джон. В камере его не было. Успел прийти в себя. Юноша бежит дальше, подземный переход между станциями заканчивается спуском в центре станции. «Да, как же я мог забыть!» - Сент-Джон вспоминает о живущем здесь сумасшедшем старике, которого даже ему было очень нелегко поймать. Илья вздумал проучить его, ибо тот лакомился мясом людей, павших во время перестрелок в метро и не собирался никуда уходить отсюда. Но упырь, не знавший солнечного света уже в течение полугода с необычайной ловкостью уходил от ударов саблей, а вдобавок попытался скинуть мальчика на рельсы. Но небесный мститель одолел умалишенного и, наступив тому на горло ногой, потребовал, чтобы тот немедленно прекратил нападать на людей и приносить им всяческий вред. Старик прослезился, стал вспоминать несчастное прошлое, умолял не гневаться на него, унижался и причитал. Говорил, сам не знает, как превратился в такое чудовище и поправлял связку зазубренных скальпелей за поясом. С верхотуры моста, над углублением, в котором проезжали поезда небесный мститель различил носящегося туда-сюда Джозефа. «Уж не сошел ли с ума и он?» Затем, будто из воздуха появился старик со своей клюкой. Он вцепился в штукатуренную поверхность колонны руками и ногами и стал медленно карабкаться на нее. Джозеф не заметил его и вскоре старик бесновался на краю платформы и отгонял от платформы Джозефа. Сюжет нам уже знакомый повторять не станет автор, но уточнением он просит не побрезговать. Мы помним, как Джозеф простил умалишенного пенсионера, набравшегося храбрости поживиться человеческой плотью. Джозеф подчинился своим внутренним порывам солидарности со всем миром в его многолюдном одиночестве и отверг ненависть и омерзение позволил адскому исчадию бродить по свету и дальше. Но он отказался от сопровождения в лице старика. Но тому уже было не до этого, дрожа и наливаясь злобой, тянулся он к метательным ножам. На правое колено опустился Илья, с плеча винтовку снял, прильнул к прицелу зорким оком, и под левую лопатку насмерть поразил он старика. Демон в обличье человека рухнул на землю, фонтанируя кровью – раствором злобы и ненависти. Прощай! Однако Джозеф успевает ускользнуть на подъехавшем поезде. Сент-Джон садится в следующий. По наитию он выскакивает из вагона, еле избегая объятий резиновых створок автоматических дверей. Станция – Перово, неужели он упустит своего товарища, так и не поделится с ним своими планами? Выходя из подземелий метрополитена, Сент-Джон натолкнулся на Джозефа и пожилого мужчину в форме. Он обменялся с ними парой фраз, обратил их внимание на что-то постороннее и ловко ускользнул. Но затем Сент-Джон, мастер перемещений по непроторенным путям, сбился с курса и на некоторое время потерял Джозефа из виду. Издалека доносились тарахтенье мотоциклов, звуки выстрелов и треск разбиваемых стекол. На всякий случай Сент-Джон принял решение вернуться к тому дому, с которого началось его путешествие. Джозеф там сладко дремал на чужой постели.
Сент-Джон задумался, а ведь с помощью неких манипуляций получится подтолкнуть пока апатичного Джозефа к решительным мерам! Раскрыть его склонности одним хитрым способом. И он пошел в соседнюю квартиру, положил рядом собой телефон с наклеенными адресами основных служб и вышел на балкон. Он носил сейчас с собой не самую лучшую из своих винтовок. Ею можно было пожертвовать. Он специально развернул так прицел и снял с него антибликовую оптику, дабы блеск прицела виден был издали направил ее на квартиру, где Джозеф отдыхал. Тот прибежал неожиданно быстро и вдобавок настроенный не на шутку. Ножом он полоснул, опрокинувшего его Сент-Джона и попытался разлучить его с этой жизнью. Но привыкший к покушениям на свое тело, Сент-Джон умело использовал темноту в квартире и успел подсунуть вместо себя подушку и пока остался лежать на месте. А Джозеф, ровно так, как и предполагал Сент-Джон, решил устроить охоту на доспехоносцев, вызвав их на эту квартиру, сам же Сэммлер, засел в детском саду напротив. Превозмогая боль, Сент-Джон поднялся на ноги. На улице он расправил крылья и взлетел в воздух, пылевые смерчи крутились вослед ему маленькими воронками. Со всей скоростью он летел к себе в тайник, расположенный под крышей старой фабрики, никаким другим способом, кроме как по воздуху, туда добраться было невозможно. Там лежала часть его финансов и запасные винтовки. Прикрутил глушитель к горлышку одной из последних моделей снайперских винтовок, проверил фокусировку прицела, выбрал нужных патронов и летучей мышью, питающейся серостью промозглых небес, сорвался с балки, вылетел в проем стены. Со стороны незаметной для Джозефа он приземлился на крышу детского сада. В окнах дома со стороны шоссе намечалось движение и беспокойство разбуженной толпы. Раздались первые выстрелы Джозефа. Подсчитав временные промежутки между ними, Сент-Джон одновременно со своим одноклассником стал поражать доспехоносцев. Большая часть выстрелов того шла мимо цели, некоторые попадали, и тогда Сент-Джон затаивался наверху. Джозеф вполне мог догадаться, кто-то дублирует его выстрелы своими, более точными. Рваная рана ноги наполняла все тело, досадной слабостью и приливами дрожи. Илья сделал несколько глубоких вздохов, сухость в горле и головокружение не помешали подняться ему вверх и скрыться в направлении центра.
Пришло время дать слово постоянному ведущему нашей рубрики «разбитые сердца». Интересно, о чем он поведает нам в этот раз? Вадим, как у вас дела? Опять на личном фронте без перемен, ха-ха! Настроение у Тараканова не из лучших, он мрачнее тучи. Хуже настроение у него могло быть только седьмого марта, в день двух памятных ему катастроф. Он лежа пробует писать на исчерканном листке бумаги, карандаш прорывает провисшую гладь бумажного листа:
Смерть нас ждет у порога,
Как на бога, на нее молись.
Смерть – это, в общем, немного,
Со смертью, как с жизнью смирись.
Никогда еще Генрих не был так близок к мысли о самоубийстве. Ему вспоминались неудачи, саднящие грудь оттенками постыдного постоянства. Отчего все лучшее, что с нами происходило столь преходяще и лишь неудачи вечны? Красавица, разбившая мне сердце, за каждодневными муками истерзанного сознания я потерял твой лик, но помню мириады скорбей, переданных безобиднейшему из людей на вечное пользование. Всплывают редкие детали: коричневый кожаный ремешок часов на левой руке, циклическое чередование трех видов причесок: распущенных волос, струящегося водопада весеннего солнца и карнавального веселья пущенных в небо фейерверков. На твоей совести мое убийство. Ты подписала мне приговор своим невниманием и ангельской безупречностью. Даже с военнопленными поступали гуманнее, ты же выжгла в моей душе навеки неизгладимый след рабского преклонения. Я предаюсь мукам раскаяния и одиночество – мой строгий судья. За что я не рожден без сердца и вынужден гибнуть о частям? Но если бы душевные муки давали хоть маленькую гарантию того, что небесполезны могут быть они, я бы тут же отдал всего себя без раздумий. Сожжение на костре страстей пленника привязанности сердца. «Ты мне право даешь возлежать на пирах у всевышних», но «Ни бог не удостоил его пиром, ни богиня - ложем». Генрих выходит в спортивный зал, заваленный мусором, старыми журналами, изорванными учебниками. Уныло и тоскливо, но нет сил пытаться изменить неустроенный мир. Мы не демиурги, и все время нам приходится в этом сокрушаться. Занятным образом, в судьбе Генриха символическое противостояние добра и зла играло на удивление второстепенную роль, основные события происходили на полях брани вымысла и удушающего влияния реальности. Сколько сил он тратил на то, чтобы стереть с предметов блеск узнаваемости, чтобы все засияло новым светом величия и красоты. Генрих в отчаянии пытался забыться в угаре немудреных наслаждений суеты, но тем горшее было пробуждение. На сей раз попытка забыться сном не приносит ожидаемого облегчения, Морфей с презрением отворачивается от самого верного адепта. С раздражением, обличенным в форму покорности судьбе, Вадим запивает горсть таблеток водой из-под крана, а затем для пущего эффекта отвинчивает крышечку пузырька и капает на язык несколько капель жгучей коричневой жидкости со вкусом сушеных апельсинов или, скажем, корня солодки. Теперь каждый станет хозяином собственного настроения, желаешь – окунись в атмосферу праздника или рыдай, изливая чистую горечь беспричинных страданий, вечерней меланхолии предайся, любуйся прелестью заката. Нагрянет катастрофа сна, прими же бездны бесконечность. Генрих стоит на краю высокой скалы, рядом березовый лесок. Юноша подвешен к планеру и готов полететь, сейчас он собирается с мыслями. Топчет ногами забытое костровище. Ветер легонько подталкивает его и нетерпеливо подталкивает к началу полета. Склон, опрокинутый вниз вначале под небольшим углом, переходит вскоре в почти вертикальную стену, беспредельные скалы. Первый полет новичка, Генрих начинает разбегаться. Вместо предполагаемого для пешеходов спуска он толкается ногами и взмывает в воздух. Под ногами открывается пропасть, дышащая толщей дрожащего воздуха, редкие деревья умудряются удержаться на ужасной круче. И их существование лишь усугубляет страх перед пустотой под ногами. Все, закончился склон, идущий под меньшим углом, чем описанные скалы. Планер, будто только и ждал этого, переворачивается в воздухе. Генрих оказался спиной вниз, пляшущая линия горизонта заставляет его обезуметь. Небеса развернули его к себе лицом, дабы поразить в грудь. Крылья ломаются одно за другим, камнем Вадим падает к земле. Синий материал крыльев разорван в клочья и, угрожающе зашипев, сгорает в воздухе, растворяясь в потоке пронзающего эфира. Началось, мы погружаемся в сон! На шее затягиваем мягкую удавку, ту самую, что изготовили гномы для волчонка – сына Локи. Как бы мы ни пытались выкрутиться, назад хода нет. Воронка затягивает нас вовнутрь мира диковинных фантазий, остается принять правила игры и стать зрителем, а то и подневольным участником фантасмагорий, приготовленных нам писателем затуманенного сознания.
С давних пор время представлялось Генриху чем-то излишним. Категорией, чье появление в обиходе не являлось таким уж естественным и необходимым. Он не говорил открыто о своем неприятии хронологической субстанции, его раздражала та бездумность, с которой все люди подхватили потертую идейку. Природа означенной величины была чересчур далека от природы человека и близка людям ограниченным, примитивным. Едва ли под временем можно было подразумевать что-нибудь иное, кроме как критерий непрестанной изменяемости вселенной, незримый спутник всевозможных преобразований зримого мира. Но представьте, мир вдруг остается без времени, некая заколдованная комната, обихода иллюзий, с какими переменами столкнемся мы при этом? Может, все потеряет подвижность, осмысленность? С первым согласиться практически невозможно: двигайся, крутись, живи – никакого времени для существования движения не требуется! Осмысленность, целесообразность или причинность, иначе говоря, отчего одно должно следовать за другим, атрибут ли это времени? Вращение стрелок часов способно упорядочивать события в мире? Скорее стоило объяснять возникающую иногда логичность поступков людей и череды событий жизни наличием судьбы или просто самой логичности, естественности реального мира. Человек, впервые употребивший слово, означающее теперь время, был либо неисправимым фантазером и болтуном, либо алчным шарлатаном, искавшим в афере тайной выгоды. Понятие времени слишком научно для того, чтобы стать предметом искусства и абстрактно для использования в общении между людьми. Психологи могли бы задуматься и над следующим вопросом: не останавливается внутреннее время личности, человека иногда абсолютно и не начинает ли оно порой двигаться вспять, когда он предается воспоминаниям? Не разветвляется ли оно на множество личных времен, когда человек засыпает и видит сны? Не пропадает ли время тогда? Неясен также достаточно простой вопрос: движемся ли мы вдоль оси времени или время, окутывая всех нас незримым покрывалом, воздушным поток несется вдаль, оставляя всех на месте? С точки зрения развития личности, люди иногда проваливаются в затоны, омуты времени, купаясь в ее неподвижной субстанции, то есть в своей неизменности. Все размышления Генриха странным образом воплотились в его сне, когда после падения планера на острые углы скал и обветренные верхушки деревьев, он увидел себя, идущим по краю знакомого оврага. Места было ему, несомненно, знакомо. Очень часто проходил он ранним утром по дороге вверх до поворота, когда, кажется, шел в школу. Или ходил в деревне за водой? В его жизни столько всего произошло, что хватило бы на сотню обычных, и он путался в подробностях приключений, путал названия, имена и даты, однако почти всегда мог описать эпизод, который с ним некогда происходил, обстоятельства ему сопутствующие.
Ранее утро наполнено солнечным светом, отражающимся от снежных ковров, расстеленных заботливой зимой. Легкий ветер морозит лицо, все замерло. Легкие сумерки томно застилают солнечные дали, снег скоро тает. Затем начинает накрапывать дождик. Генрих уже не в пальто, а в легкой куртке. По дну оврага проходила шоссейная дорога, мерцающие полупрозрачные автомобили бесшумно проезжали по ней, затем останавливались, пропадали или начинали чересчур непосредственное движение вспять с той же скоростью, словно зеркальное отражение предыдущих событий. Вскоре ему на пути повстречались люди, вероятно, мужчины или юноши, стоявшие, идущие в обратную сторону, падающие, закрывающие лицо от ударов, невидимых для Генриха. Идущие в ту же сторону, что и он сам. Вскоре Вадим Тараканов обратил внимание, на то, что они были все без лиц. Вернее все было несколько сложнее, их лица были прозрачны, а оттого незаметны. Вглядеться в них и разобрать их черты было очень сложно и требовало больших усилий, но была определенная надежда научиться распознавать их гораздо проще. Все эти люди были призраками, живыми наполовину, а то и того меньше, незыблемым и прочным был только пейзаж, очертания местности. Погодные условия, формы растительности причудливым образом изменялись на ходу. Генрих остановился и взглянул повнимательнее в лицо одному из мальчиков, коих становилось то больше, то меньше. Краем глаза он заметил: остальных призраков как ветром сдуло, они, будто растворились. Время суток стало вполне определенным, часа 3 дня, поздняя весна, а перед ним сам Генрих, а тогда еще Вадим Тараканов. Еще с короткими волосами, с тогдашними друзьями идет в сторону метро, ах да, там находилось метро, вниз по склону. Со школьным рюкзаком идет и весело разговаривает с приятелями. Но у настоящего Генриха нет сил проследовать за своим давнишним воплощением. По его желанию школьники стоят около него молча, затем весело оживают и продолжают путь. Материя сна вновь наполнила местность мглой раскаяния, вокруг одни призраки. Один из призраков прислонился к металлическому забору, огораживающему двор у элитных домов, возвышающихся неподалеку. Это опять сам Генрих, часов восемь утра, осень, еще не окончательно замученная дождем. Генрих ощущает волнение, дикий трепет сердца своего прообраза в прошлом. В чем дело? Неподалеку проходят юноша с курчавыми волосами и школьница класса девятого, наверное, все дело в этом. И это воспоминание погружается во тьму. Генрих начинает понимать, между ним и летающими поблизости призраки есть связь, вернее, он, совершенно точно, может отождествить себя с этими привидениями, они его отпечатки разных лет, его воспоминания о себе самом! Либо его образы, собранные в здесь, оттого что он сам сейчас здесь находится, и здесь же остались навсегда его отображения, которые стали вдруг доступны его чувствам. После подобного озарения дальнейшие догадки были очень просты. Туман, стелящийся за ним, – те представления его в этом месте, что были зафиксированы на краю оврага совсем недавно, прямо сейчас. Поэтому сознание еще не идентифицировало их, как некое прошлое. «Сейчас» - период времени, определяющий настоящее длится не секунду и не бесконечно малый миг, чуть больше. Следствие неопределенности во времени – размытость очертаний призраков. Причина неопределенной погоды, непонятного времени суток кроется в непосредственном суммировании окружающих условий за множество раз его здесь появлений. А как быть с…? Предположение показалось Генриху наивным, но все же, а что, если можно будет увидеть и образы самого себя, соответствующие будущим событиям? Различить будущее, также вглядываясь в лица призракам? Он глотнул воздуха и зажмурился. В голове заиграла песня «Hocus Pocus», мурашки побежали по телу и он, будто бы окунулся с головой в тазик с ледяной водой. От местности осталось лишь подобие силуэтов, картонные проекции домов, черно-белая вселенная. По дну оврага проехала машина, здоровый, шикарный, дорогой автомобиль и призрак на сей раз сидел на крыше автомобиля, высунувшись из люка на крыше. Образ скрылся за поворотом. Вадим попытался найти очередного призрака, тот медленно опустился на берег оврага сверху, словно принесенный гигантской птицей в клюве. Генрих предпринял попытку заглянуть в лицо призраку из будущего, черты лица того были достаточно хорошо очерчены, но будто обуглены. Генрих внимательно поглядел в глаза своему подобию, время которого еще не пришло. Тот не вытерпел молчаливого допроса и, молча, отвесил Генриху пощечину. Генрих опешил: «Видно, ему еще предстоят бои за мое будущее, так что лучше его не отвлекать!» - Успокоил подозрения, писатель, привыкший находить оправдания поступкам людей.
Пролетает еще один миг, и Генрих уж в кафе, полном тусклого света. Наверное, оно еще не открылось, иль в этот час немного посетителей приходит. Генрих сидит за столом, накрытым тяжелой скатертью. Расторопный официант, не суетясь, заваривает Генриху мате и моментально пропадает. Не успевает наш герой различить лица и следующего официанта, а так как парадная форма у них была одинаковой, не представлялось возможным, с определенностью ответить на вопрос, был ли новый официант тем прежним или всего лишь его коллегой. В парадном зале официанты появлялись по одиночке, что сильно усложняло решение проблемы. Из-за спины Генриха бесшумно выплыл следующий ресторанный слуга с подносом, на котором стояли рюмки. Поднос приземлился прямехонько к Тараканову на стол. Плотно составленные одна к другой рюмки тихонько звякнули при посадке. Рюмки стояли на подносе вверх донышком. Вадим переворачивал их, подносил к губам и выпивал содержимое. Различные напитки плескались в каждой рюмке. Разных цветов и консистенций, всевозможные ароматы выплывали из-под переворачиваемых бокалов ли, рюмок ли, не важно: вместилища напитков не раз меняли форму, вытягивались, вырастали или уменьшались, запасались длинной ножкой и плоским подножием или удобной ручкой. Заслуживала внимания и иная деталь истории в кафе: за каждым напитком стоял новое чувство, коим он, несомненно, мог одарить любого выпившего напиток. Опорожнив бокал с густым пенящимся напитком, с запахом хвои и мяты, Вадим почувствовал, как на него нашла необычайной силы ярость; в исступлении писатель швырнул бокал о стену, бокал разбился вдребезги, а осколки вскоре растаяли ледышками. После рюмки непрозрачного, красного зелья Генриха охватила нежность, только не было вокруг никого, на кого ее можно было излить, кого бы можно было расцеловать или одарить царским подарком. Палитра чувств не знала пределов, затем Вадима одолела нещадная тоска, до сердца пробрала грусть расставания, искренне он расплакался, словно был самым горьким пьяницей, а вокруг расположилась толпа собутыльников. Из полумрака неосвещенных стен отделилась группа музыкантов, они затянули ненавязчивую песню на струнных инструментах. Тараканов поднялся с тем, чтобы заказать какую-нибудь песню. Ему подумалось, что так здесь принято. Но в голову пришла ему оригинальная мысль. Он положил в корпус скрипки пачку банкнот и спросил: «А не сыграете ли мне тишины, только, пожалуйста, с чувством, не очень торопитесь и не заигрывайтесь, мне не нужных всяких импровизаций и размышлений». Музыканты задумались и переглянусь, в их взглядах появилось нечто тревожное.
- Нас никогда не просили сыграть тишины. Пожалуй, у нас не получится сыграть ее удачно с первого раза. Тишину играть чересчур сложно.
- Да отчего же так? - удивился Тараканов.
- Бездействие губительно, да и непросто с уверенным видом ничего не делать, когда, в самом деле, за молчанием инструментов таится очень многое. Импровизация, игра с помощью запомнившихся фраз, объединенных в произвольные группы – действительно просто. Сложнее играть заученный специально материал по намеченному плану. Но гораздо сложнее делать противоположное тому, чему нас так долго обучали, к чему у нас есть природная склонность. Попробуйте заставить палача кого-нибудь вылечить, он начнет упрямиться, выдумывать способы, чтобы избежать подобного задания. Ни за какие деньги он не согласится исполнить вашу просьбу. Молчание и тишина – отнюдь не низшая степень занятости музыканта. Тишину, исполненную мастером, даже невежа отличит от тишины подмастерья. Играя мелодию, наша душа испытывает привычных изменений очередность, чтобы все действия максимально легко поддавались проигрыванию, в принципе, в игре на инструменте нет ничего для нас чрезвычайно тонкого и сложного. Все идет через связь тела и души, у большинства получается все автоматически, у остальных не получается ничего. Поймите же: в перебирании струн – для нас вся жизнь, мы скользим смычком с той же проникновенностью, с которой все люди дышат или поглощают пищу, то есть проще не придумаешь. Теперь вы нас просите молчать с инструментами в руках. Раньше движения нашей души перекрывали все остальные процессы происходящие внутри нас. Но сейчас приходит время для процессов более тонких, более микроскопических. Мы должны держать собственную тишину на фоне причудливых искажений, искривлений, неоднородностей личного времени. И, поверьте, на это способны лишь очень немногие! Перескочи наши мысли на иной материал или пусти мы их с другой скоростью, как тут же тишина испортится: станет грязной, неоднородной.
«Пусть так», - Генрих вскоре позабыл о своей несуразной просьбе. Хотелось чем-то развлечься, развеять унылую поступь сна, встряхнуться и прийти в себя. Пожелание, оказалось очень скоро реализовано. Официант, строгой походкой вынес блюдо с устрицами. На красном рукаве рубахи висело белое полотенце, назначение коего было не совсем ясно. Рука его немедля устремилась в сторону неосвещенной части зала. Моментально прожектора осветили ее; как в театре расступился занавес. Перед Таракановым предстал ряд полок с фарфоровыми кошками, сидящих в разных, однако не сильно отличающихся друг от друга позах. Официант возвестил посторонним, предельно нейтральным голосом о том, что можно утешиться наедине забавным аттракционом метания устриц. Генриха тут же увлекло новое занятие. Вначале броски летели даже не в сторону полок, а пачкали занавес. Потом он стал точнее. После каждого успешного броска кошки хором мяукали. Также изменялся цвет их глаз. Устрицы на блюде сменились солеными помидорами. Безудержный поток аппетитной снеди не причинял фарфоровым созданиям особого вреда. Сырые яйца выскакивали из рук и бились о хрустальные люстры со свешивающимися вниз сосульками. На соседних столах, веселя душу, падали графины, из графинов вылетали пробки. Стаканы скатывались на пол и разбивались вдребезги. Скатерти неприличным образом под порывами ветра задирались и поднимались вверх, как юбки дам, что в бурю вышли прогуляться. Лед, положенный в вазочки, дабы вина не нагревались или наоборот охлаждались перед приемом вовнутрь, рассыпался по полу и радостно, с весенним чувством сверкал под светом сотней ламп. С чувством легкого раскаяния Вадим заметил: в зале он уж не один. Представительного вида мужчина помогал ему, впрочем, без особого успеха, метаться всякими угощениями в фарфоровых кошек. Не зная, как начать их знакомство, Тараканов через продолжительный отрезок времени обернулся. Мужчина тут же улыбнулся и, шаловливо улыбаясь, произнес: «Рад представиться! Полковник Деризад».
- Граф Отливьев, - не особо задумываясь, брякнул Тараканов и побежал облегчиться, а заодно подумать, как вести себя с непрошеным гостем. Он забежал в первую попавшуюся кабинку и захлопнул дверь. Следы предшествующего посетителя давали о себе знать ядовито желтым цветом на фоне прохладной белизны уборной. «Тьфу, - содрогнулся Генрих от омерзения, совсем китайцы обленились!» И выбежал из кабинки, чтобы долго оттирать руки под струей воды.
Пришлось вернуться к гостю без особого плана действий. Тот и не подумал утратить своего благодушного, всепрощающего настроения..
- Любезный, простите, пожалуйста, мою некрепкую память, но я позабыл ваше имя? – изрек полковник.
- Пустяки, с радостью вам все напомню. Я мистер Рукосуев, по профессии врач генитолог, доктор Членозад, как в шутку прозвали меня мои пациенты.
- Великолепно, замечательно, - не унимался полковник. – Я Вам вот, что скажу, любезный доктор, в наше время надо держать язык за зубами, да деньгами не сорить, чуть зевнешь, и все, поминай, как звали!
- Справедливо, - согласился Генрих, однако подобные качества, как и ваши замечательные советы, всегда почитались мудрыми.
- И тем не менее, я сегодня нарушу одно из озвученных мною правил. Я расскажу Вам занимательную историю, которая произошла со мной не далее года назад. Но до сих пор я храню о пережитых событиях живейшие воспоминания. Дело было под Петербургом, глухие окраины его поражали воображение своей необузданной дикостью, бесчеловечной пустотою. Я прогуливался там в поисках острых ощущений, искал беды на свою голову. День близился к завершению, но нельзя сказать, чтобы вечер вступил во владение северными просторами, ибо лучезарное светило еще не ушло за горизонт. Я немного заплутал и не мог найти выхода из нежилого поселка, состоящего из разобранных домов ли, недолговечных ли бараков. Не знаю, что за местом была та дыра. Издалека доносилось собачье гавканье, шум автомобилей. Но направление толком определить не получалось. Бесконечные холмы, безнадежные в своей плоскости. Ландшафтное выражение скуки. Невысокие ели, повсюду песок. Ощущение курорта было во всем, но ощущение обманчивое. Насаждения высокого кустарника не позволяли взору достигать отдаленных мест, приходилось довольствоваться перспективой ближних мест. Немного беспокоясь, я продолжал идти по песчаной дороге. На секунду я содержался перед плотной стенкой из кустарника, чтобы вытряхнуть камешки и веточки из башмаков. Не успел я после того совершить и шага вперед, как дорогу мне преградил с огромной скоростью несущийся железнодорожный состав. Оглушительным ревом и невероятным появлением он сбил вашего покорного слугу с толку. Буквально, в течение двух секунд промелькнуло не менее двух десятков вагонов. Долго я стоял, как вкопанный, и пытался разобраться в происшедшем. Во-первых, не было не совсем ясно, почему поезд подъехал ко мне совершенно бесшумно. Затем, перейдя намеченный заранее отрезок пути, я поразился ширине колеи таинственной железной дороги, а вернее ее малости. Кто приказал огородить пути плотной стенкой кустарника, за которой не видно было никакого движения? Венцом, краеугольным камнем этой тайны была невероятная скорость поезда. Фантастически стремительный ход поезда, казалось, напрочь отметал реальность его существования. И тем не менее себе, как свидетелю, я мог доверять безо всяческих сомнений. Иначе не имело смысла со всем разбираться. Совершенно точно запомнил я плотный поток воздуха, волной ударивший мне в лицо. Тогда он едва не опрокинул меня, а теперь не единого следа существования злосчастного поезда. Я решительно не собирался мириться со всей этой чертовщиной. Меня привлекала тайна поезда, перевозившего непонятно как, неизвестно кого, по безлюдным местам. От произошедшей истории веяло невыразимым ужасом мистического, изнутри исходил роковой свет, мне непрестанно чудилось, будто я стал свидетелем недозволенного. – Полковник перевел дух и продолжил. Должен признаться, через полчаса блужданий я порядочно заплутал и в итоге заблудился. Я бродил по узким тропинкам поблизости от большого города, но таинственная сила не позволяла мне выбраться из плена этой сказки. Я увидел надпись на щите, которая должна была служить для скорейшего узнавания окрестностей, подробностей маршрутов прогулок. Как я впоследствии узнал, надпись была на языке, потерявшем смысл. Вернее, смысла язык лишен был намеренно, чтобы никто не сумел разгадать секрета железных дорог. Вначале его создатели экспериментировали с созданием нового алогичного диалекта. Диковинное произношение демиурги перевели в письменную форму, используя греческий алфавит. Знаки, обозначавшие буквы вскоре были заменены другими, новыми, чем-то напоминающими иероглифы. Затем, чтобы сильнее запутать труд расшифровщикам, они принялись не всюду, а в некоторых местах заменять буквы «о» на «а», «б» на «п» и т.д., дабы исключить метод разгадывания с помощью вероятностей. Создатели письменности группировали слова в единые монолиты или цельные слова разбивали на несколько кусков. Порой в состав плаката включались отрывки заведомо бессмысленного набора знаков. Хотя, кто знает, за время бесконечных преобразований, они, чисто случайно, вполне могли набраться смысла. Буквы кодировались цифрами, цифру уже иным способом с помощью букв. Разгадывание надписи представлялось реальным лишь при использовании алгоритма, обратного тому, что применяли демиурги. Его-то мне и не доставало. Но я не отчаивался, а вместо этого пошел по одной из тропинок на низенький холм, с высоты географического превосходства надеясь отыскать выход из лабиринта. Поверите Вы или нет, уважаемый доктор, но я вышел на платформу, принадлежавшую незаконным железным дорогам. Немедленно я обошел вокруг нее, благо размеры ее не составляли для этого помехи. На ней располагалась билетная касса и телефон. Касса не работала, а телефонная трубка свешивалась на проводе вниз и без толку раскачивалась. С чем связано опустение, - подумалось мне. Я решил покинуть опасное место, как можно скорее, и спустился с платформы по лесенке, держась за перила. Я вновь бежал по пустырям и оврагам. Остановившись, я заметил: я нахожусь на перекрестью дорог. Издалека раздала неотвратимый гудок поезда. Никак не получалось определить направление приближающегося состава. При всей ограниченности пространства я еще не мог определить, по какой тропинке мне следует отбежать в сторону. Сдается мне, я уже слышал топот тысяч маленьких ног в тесных вагонах восточных экспрессов. В последний момент я все же прыгнул в сторону и, невероятная удача, я не погадал. Черной молнией поезд пронесся в направлении, перпендикулярном тому, что избрано было мной в качестве спасительного. Отменная реакция спасла мне жизнь, но не спасла ноги. Не успело пройти секунды, как я сквозь предательский свет сумерек заметил, что мои ботинки слегка расплываются и теряют привычные очертания обуви. Десятки острых колес разрезали мою ноги, не оставив ей ни единой надежды: из соединения ботинка и подошвы медленно сочилась кровь. Впрочем мне незачем жаловаться, у меня всегда ноги болели и нуждались в протезах! – воскликнул с непонятным восторгом полковник и непроизвольно дернул коленом.
Генрих опустил взгляд под стол, дабы удостовериться в неисправности двигательного аппарата полковника самолично, все-таки он избрал для себя роль врача. Вместо толстых подошв или ортопедических ухищрений Генрих отчетливо увидел серый длинный облезлый хвост, обвивающий ножку трона. Медленно Тараканов поднял взгляд на полковника, тот изменился до неузнаваемости, развалился на высоком троне, лениво отхлебывал из кубка вина. На него тяжело смотреть невооруженными глазами, его богатые одежды едва заслоняли ослепительный свет, шедший от него, как от солнца. Одежды чернели, словно горшки с растениями на фоне ослепительного света, врывающегося в комнату. Скипетром с четырьмя заостренными золотыми вершинами он нацелился в грудь Тараканову. Очертания зала стали нечеткими и размытыми, они, словно медленно закружились в водовороте.
- Зачем ты пошел против меня, князь? – обратился к нему полковник, - неужели я так неприятен тебе?
В блюде, располагавшемся напротив полковника, дымились пельмени. Сквозь тонкий слой теста просвечивала красным начинка из сырого мяса. Тараканов вздохнул и отхлебнул легкой горечи мате.
- Что же, в таком случае, нам делать?
- А не ты ли в свое время мечтал, подобно аргентинскому фантасту-философу, покинуть мир людей и жить на удаленном острове? – после паузы осведомился полковник.
- До сих пор я не могу расстаться с надеждами располагать жизнью по своему усмотрению. Пусть я буду жить впроголодь, пускай моя одежда будет усеяна заплатами или дырами. Но только не плясать под чужую дудку. Я соглашусь покинуть землю в виде бесплотной души, лишь бы не приходилось мне пробавляться скукой. Наверное, пожертвую и радостями общения с людьми в любых формах проявления сего феномена. Меня душит тоска, если бы я проводил две третьих суток во сне, я бы повредил челюсть зевотой. Представьте себе, могущественный покровитель, я потерял надежду на то, что мир услышит меня. Разумеется, не в прямом смысле, в моих мечтах я окружен толпой единомышленников, на самом деле, я одинок и мои труды никому не нужны. Вместо любимого дела я вынужден искать подмены, что приносила б денег, еды, не унизительно ли мое поведение.
- Ничуть, я подарю тебе твоего Хорхе Луиса, ты станешь редактором журнала, а пока лети на родину Флобера и заступись за моих друзей, они в осаде. Я сам ведь человек стихии, не могу жить без искусства и противник системы. Сделай мне одолжение.
Вопреки неизбежной фрагментарности сюжета и мозаичности повествовательной ткани. Место действия переносится на побережье Италии. Уединенное поместье, громадный сад возле ласкового южного моря. Аллея, усаженная платанами, конца которой не видно. Теплый ветерок, близость задумчивого вечера. «Я подобен чистому листу бумаги. Я готов начать свою жизнь сначала, готов бороться, готов прощать и влюбляться, но здесь признания самовлюбленного поэта не имеют ровным счетом никакого смысла. Потеряны на фоне благодатного пейзажа мечты и стремления. Хорошо бы остаться здесь навечно. Из борцов мы превратимся в домоседов, останемся ожидать, когда рассосется хмурая тревога в предвкушении перемен. Ничего страшного нет в столь прозаическом превращении». Слух Генриха принял странные колебания извне. Он пробудился там же, где и заснул пять часов назад. В зале, такое впечатление, грабители пытались разбить стекло с тем, чтобы ворваться вовнутрь. Тараканов удивился, но встал, обулся и пошел проведать прилегающие к его территории владения физкультурного зала. Маленькая тень соскользнула из проема окна и шмыгнула в зал. Генрих насторожился; затем в плечо ему вонзилась странная игла, не причинившая ему особенных страданий. Генрих выдернул иглу и бросил на пол. Тень попыталась напасть на него, но Генрих с легкостью отбросил ее в сторону. Придется напомнить любезному читателю, что Вадим Тараканов ростом превышал отметку в метр девяносто сантиметров. Еще пара игл вонзилась в грудь поэту. Генрих не на шутку рассердился и попытался поймать вторгшегося в частные владения любителя охоты. Но тень без затруднений уходила от тяжелых объятий. В конце концов, гость пришел к разумному решению начать дипломатические переговоры. Вадим включил в зале свет, перед ним стояло странное существо с саблей на боку и крыльями за спиной. На плече висела винтовка. Несложно догадаться: гостем поэта стал уже знакомый нам Илья Соболевский. Генрих растерянно потирал заспанное лицо. Илья настороженно ожидал дальнейших действий высоченного обитателя спортивного зала. Наконец он расслабился и дружелюбно спросил:
- Не понимаю, как ты не свалился от дозы снотворного, которую я в тебя воткнул.
- Вообще-то я только и делаю, что глотаю снотворное и сплю, да и веселящие средства, оказывают не лучшее воздействие на эффект от снотворного. Я же пропитан всякой дрянью, - апатично ответил Генрих.
- Занятно, никогда не встречал подобного раньше!
- Зачем ты явился ко мне, Сент-Джон? – поинтересовался после длительной паузы Генрих.
- Откуда ты знаешь, как меня зовут?
- Я сам тебя так назвал, и ничего нет удивительного в том, что оно совпало с твоим настоящим, твое имя просвечивает сквозь тебя, его не стереть, не изменившись самому.
- Так я пришел за тобой, Генрих. Мне нужна помощь, вместе мы сумеем добиться многого, мы изменим мир, заживем лучше прежнего.
- Как часто два этих лозунга начинают путь рука об руку и как редко они завершают его вместе. Я не обещаю тебе своей помощи.
- Друг мне нужно немногого, однако я далеко не сумасшедший идеалист, просто мы сумели бы воспользоваться моментом, когда вокруг неразбериха и власть захватит тот, кто первый протянет к ней руки. Мы сумели бы направить мир по верному руслу.
- Ты преувеличиваешь, особенной суматохи вокруг незаметно, все под контролем, да и зачем тебе я?
- Сидя в своей келье, ты станешь для меня генератором новых идей, словно дон Исидро Пароди.
- Ну, не знаю, ты сразу начинаешь мне льстить, твои слова хоть и приятны, но настораживают. Ответить согласием тебе сумею я, как только ты объяснишь, чем будем заниматься.
- Я вернусь дня через три, когда ты придешь в себя, тогда составим план действий, сейчас же пей одно зелье. – Сент-Джон протянул Генриху пузырек. – Оно приведет тебя в чувство. – Мистер Риверс уже собирался выпрыгнуть в окно, как его окликнул поэт.
- Постой, постой. Я расскажу тебя одну вещь. Ты меня крепко испугал, твой приход похож на один из кошмаров, приснившихся мне. Я будто бегу через зимний лес. Вокруг склонились деревья под тяжестью снега на ветвях. Уже вечер и мне страшно. Длинной аллее не видно конца, и сбежать с нее тоже страшно, между стволов деревьев еще гуще тьма, пары мерцающих глаз льнут к стволам деревьев. За мной кто-то гонится, дистанция между нами медленно сокращается и скоро он меня нагонит. Я оглядываюсь или нет, но знаю, за мной гонится лыжник, чьего лица не различить во тьме. С трепетом в сердце я слышу скрип лыжных палок в снегу, слышу щелканье лыж о накатанную трассу. Совокупность всех ощущений, вызывает в памяти образ громадного, подвижного краба, клацающего острыми клешнями. И я думаю, вот нагонит меня ужасный лыжник и изрежет насмерть жесткими ребрами лыж. Он раскачивается из стороны в сторону, летя, будто орел коньковым ходом без передышки. Однако вскоре ко мне приходит осознание того факта, что, в самом деле, я и этот лыжник – одно и то же, то есть ему незачем за мной гнаться, а мне от него убегать. Мы собираемся воедино и продолжаем путь вместе. Едем по скользкому настоявшемуся снегу, уклоняемся от веток, переступаем лыжами на поворотах. Мы съезжаем с не очень крутых горок, несемся, обгоняя ветер. Веселимся от души, одним словом. Но вот, подъезжаем к горке посложнее, с двумя поворотами, со сложным креном и небольшим трамплином в конце. Я собираюсь съезжать, как вижу сбоку от горки, посередине ее высоты прогуливающуюся семью. Семья беззаботно радуется весеннему дню на природе и лепит забавное изделие из снега. Белоснежная статуя щурит глаза из веточек. Я съезжаю с горки и возвращаюсь назад. Семья гуляет в составе трех человек: мамы, дочки и ее младшего брата. Они тоже катаются с горок и с почтением следят за моим стремительным спуском, сравнимым со сходом лавины в горах. Я пленен очарованием мирного семейного общения. Младший брат, улыбаясь, отвечает на какой-то вопрос, а затем сам съезжает с горки на плоской пластмассовой посудине. Девочка очаровательна и озаряет все вокруг своей неброской красотой. Ее прелесть заставит смириться любую бурю, любое чудовище покорно ляжет у ее ног. Я не в силах покинуть мирное спокойствие ласкового света серых глаз. Безумие, смешанное с вселенской тоской, охватывает меня при виде миловидного лица, легкой улыбки, которой расцветают ее губы. Неодолимо меня влечет к несбыточным картинам счастливой жизни. Я слишком скоро становлюсь жертвой мимолетных страстей, влюбляюсь без памяти. Моментально мое сердце заходиться тревожным боем узнавания будущей судьбы, мне кажется, времена стыкуются между собой, и грядущее перестает быть загадкой. Признак ли это непрочности чувств? Едва ли, но, впрочем, как знать. Единственное, признаком чего является моя подвижность души, так только сердца открытого для многих, искреннего и неподдельного интереса к миру. Ведь поэт должен влюбляться и страдать, иначе, как сможет создать он произведение неповторимое, уникальное. Без помощи внутренних волнений ему не обойтись, хотя иногда получается сместить равновесие в сторону рассудочной, логической части произведения. Но редко из этого выходит что-либо путное. И также быстро я признаю несбыточность моих фантазий, постепенно я смирился с эфемерностью подобных встреч. Я будто начинаю сам за собою наблюдать со стороны и не особенно расстраиваюсь из-за собственной непредприимчивости.
- Ладно, мне пора, - Сент-Джон хлопает Тараканова по плечу.
- Только возвращайся поскорее, - просит его Вадим.
- Обещаю! – Сент-Джон вылетает из окна и пропадает во тьме, подступившей к столице.