Горизонт

Пролог

Я– чайка, летящая над синим морем. Я – облако в небе. Мои следы видны повсюду. Я – дождь, моросящий целое утро. Я – туман над рекой, плывущий на восток. Я то, что не сказать словами. Я – чувство, я – ощущение. Я – южный ветер. Я – капкан, поставленный на вепря. Я – осенний черный лес и зеленая весенняя трава. Я – ласковое летнее утро и злая зимняя ночь. Воплощение одиночества, грусти и беспросветной тоски. Беглая улыбка и большие карие глаза – это тоже я. Я нигде и повсюду. Я – Вселенная и песчинка на дороге. Я – небо и земля, солнце и луна, вода и огонь, воздух и камень, день и ночь, жара и мороз. Я – твое сознание. Неотъемлемая часть тебя и независимая от тебя. Ты можешь меня слушать и слышать, а можешь не обращать на меня внимание. Но я всегда рядом. Рядом с тобой, в тебе и вне тебя. Я ветер жизни, парящий на просторах смерти. Я – смерть, которая едет с тобой в троллейбусе. Я – боль, поджидающая тебя в темной подворотне. Я - вопрос в глазах, глядящих на тебя. Я всегда хожу с тобой, держа тебя за руку. Ты видишь меня повсюду – в старой кирпичной стене и на асфальте, я - в развевающемся флаге и кассире супермаркета, я – черная кошка, перебежавшая тебе дорогу, я – стая птиц, летящих на юг. Я – пропасть и равнина, снег и цветы, яд и живая вода. Я – твоя судьба. Мы неразрывно связаны с тобой, как дым и огонь, как свет и тень. Я – яркие южные звезды. Я – луч солнца, пробивающийся сквозь облака. Я – далекие люди, ждущие тебя в любую погоду. Я – тихий шепот волн на морском просторе. Я – полная луна, освещающая путь. Я – твое отражение в зеркале. Сотни шагов, пройденных по земле, тысячи километров, пролетающих под тобой. Я – секунды и минуты, часы и сутки, месяцы и годы, века и тысячелетия, я – вечность. Я – твой смысл жизни. Тайный и понятный только тебе. Я – старуха, торгующая яблоками. Я - пустой дом, где никто тебя не ждет. Я – время, которое ты тратишь понапрасну. Я – осень, грызущая твою душу, я – весна, дающая крылья, я реки и поля вокруг тебя. Первый снег, первая гроза, лужи на земле. Сотни вагонов и тысячи автобусов, миллионы людей – тоже я. Радость в глазах и крепкое рукопожатие – это тоже я. Я - горы бумаг и километры проводов вокруг тебя. Я – линия электропередач, календарь на стене, книга на полу. Я шипение газа, теплое одеяло и дребезжащий подстаканник на столе. Я – неотвеченный вызов на твоем телефоне, ненаписанные письма в твоей памяти, неназначенные встречи в прошлом, неслучайные попутчики в дороге. Я путь, который ты выбрал, дорога, которая тебе предначертана. Тропа, которую ты должен отыскать, подъем, который ты должен преодолеть. Я - твоя жизнь. И от меня ты уж точно никуда не денешься. Ты во мне. А я вокруг.

---


А она все смотрела в открытое пустое ночное окно, в которое просачивались лучи одиноких фонарей. Сырой осенний ветер растрепывал ее волосы, а капли дождя, слово слезы, стекали по ее щекам. Он ушел в эту ночь. В этот дождь. Голые деревья с неуклюже растопыренными ветками, ночной ветер и дождь – вот что окружало её в ту ночь. А она все смотрела в окно. Изредка проезжавшие машины слепили её светом фар, а тьма все пела гимн одиночеству. Она представляла себе, что он один идет пустым темным улицам, подняв воротник, он спасается от холодного сырого ветра. На душе у него, наверное, тоже скребут кошки. Он думает, что зря хлопнул дверью, зря сказал… Хотя, он, может быть, уверен, что поступил правильно, что я сама виновата в случившемся. Я сама… Я виновата… А он где-то там, далеко, и очень близко. Она посылала ему сообщения, но темнота молчала. Она звонила ему на мобильный, однако ночь отвечала, что его нет. Быть может, он бредет где-то, погруженный в свои мрачные мысли… А может, сейчас, сию же минуту, раздастся знакомый трескучий звонок, и она откроет дверь, и там будет стоять он, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, с букетом ее любимых белых гвоздик, небрежно обернутых в промокшую газету. И он зайдет в прихожую, и прижмется к ней холодной колючей и влажной щекой, с запахом ветра и ночного дождя, обнимет ее и прижмет к мокрой куртке, и тихо-тихо скажет, так тихо, что слова минуя уши и разум, попадут прямо в сердце: «Я не мог без тебя… Я тебя люблю…». И она скажет, что любит его, что тоже без него жить не может, что очень скучала и не находила себе места, а он прервет ее, ласково приложив палец к ее губам, и они будут так, молча, стоять, и станут вянуть гвоздики и сохнуть газета на тумбочке, и с него будут стекать капли ночного дождя, и она вся промокнет, а они так и останутся стоять, обнявшись, и лишь только шум дождя и проезжающих редких машин будут окружать их…
А он все смотрел на красные исчезающие огни уезжающего такси. Дождь лил все сильнее, с мокрых волос стекали ручьи за воротник. Он развернулся и спешно зашагал к подъезду. Войдя в пустую темную квартиру, он скинул мокрую куртку, промокшие ботики, подошел к окну и раскрыл его настежь. Влажный холодный воздух ударил в лицо, капли дождя громче забарабанили по стеклу. Он посмотрел на мокрую улицу, одинокие фонари вдоль дороги. Наверное, она тоже сейчас сидит у открытого окна, подумал он. И скорее всего просто молча смотрит на мокрый город. А может сейчас она едет в такси к нему, спешно выскочит из него, забыв расплатиться с таксистом, спотыкаясь, быстро взбежит по лестнице, откроет дверь и бросится к нему в объятья, прошепчет «прости», а он поцелует ее в шею, она заплачет, и они так и будут в полном молчании в темноте под звуки дождя стоять в прихожей…
У каждого была своя правда, и каждый был уверен в своем мнении, и это локальная правда каждого, наверное, была больше, чем любовь. Любовь, в которой они клялись друг другу, которой занимались постоянно, в лучах которой они купались, с ощущением которой вставали по утрам и ложились спать по вечерам. Никто не хотел уступить первым, все были горды до безумия, до той крайней стадии, что готовы были порвать все, что их связывало, оба мстили друг другу, не понимая, что мстят, прежде всего, самим себе. И оба смотрели на ночной город, стынущий где-то в сыром октябре, на косые струи дождя, переливающихся в свете фонарей, на одинокие машины, на случайных прохожих, спешивших домой в этот жуткий промозглый вечер. Оба ждали, оба играли в игру «кто-сдастся-быстрее», дав почувствовать другому свое превосходство.
Он достал сигарету, молча прикурил. Дым медленно опускался на подоконник, прибиваясь каплями дождя. Зазвонил телефон. Он швырнул сигарету за окно и быстро схватил трубку.
- Сева… - сказал знакомый голос.
- Привет еще раз, - устало ответил он.
- Сева… - в трубке послышалось всхлипывание. – Сева, я больше так не могу…
- Я тоже, - безразлично ответил он.
- Но я не могу без тебя…
- Я тоже. Давай закончим на этом разговор… Хотя бы на время. Мне надо побыть одному, подумать…
- Не говори так… Сейчас ты захочешь побыть одному вечер, а завтра скажешь, что я тебе не нужна…
- Завтра будет завтра, сегодня я не намерен с тобой разговаривать. Вернее, ты отбила у меня все желание, обсуждать что-либо с тобой… Созвонимся завтра, хорошо?
- Хорошо…
Он положил трубку и упал на диван. Промозглый сырой октябрьский ветер колыхал штору, от тени от фонаря за окном расплылись тонкими линиями по потолку. Лишь шум дождя и одиноких машин окружали его голову, отдаваясь глубоким эхом где-то внутри. Он лежал и смотрел на потолок, просто лежал и думал обо всем и ни о чем. Он решил не думать о ней, ему ничего не хотелось, ведь так бывает, что не хочется ничего. Действительно ничего. Не идти на работу, не есть, не спать, не ехать куда-то, судорожно надрываясь и боясь не успеть, не звонить кому-то, избегая острых, как бритва, объяснений, не банально поглощать пищу, набивая себе желудок и противно отрыгивая. Не пить какую-нибудь дрянь, от которой становится только хуже, от которой голова и мозг в ней превращаются в бессмысленное продолжение шеи, безвольно мотаясь и вбирая в себя бокал за бокалом, или стопку за стопкой. Не того ощущения, что мир вертится вокруг тебя, что ты сейчас силен как никогда, а не позвонить ли ей… Даже если за окном солнце и голубое прозрачное небо, и куски одиноких облаков, спешащих на северо-восток, или, что лучше, серый дождь, или ливень, сплошной стеной отрезая тебя от внешнего мира, глядя на которую ты пытаешься вспомнить призрачный пейзаж за окном, по которому барабанят тяжелые частые капли, сливаясь в маленькие ручьи, сквозь которые ничего уже толком не рассмотреть, а небо полностью укрыто серыми сплошными тучами, то голубое прозрачное небо, в котором живет солнце, то яркое небо, которое радует тебя ранним утром, когда ты спешишь на работу. И ты думаешь, что тебе сейчас оно и не нужно, и не нужно тебе и солнце, с которым ты здороваешься по утрам, а нужен тебе этот серый дождь, который моет пыльную землю и пытается пробить стекло в твоем окне, и это хмурое небо, и эти грязные облака... И не хочется даже умереть, ведь смерть - не выход. Она находится рядом, всегда следует по пятам, и ты встречаешься с ней ровно тогда, когда это необходимо. А хочется жить, но жить не так как всегда – в проблемах, на бегу, в чужих домах с чужими людьми, втискивая себя в рамки сложившихся стереотипов и условностей, переживая какие-то мелочные обиды, волнуясь по несущественным поводам, нет, не так. А так, чтобы каждый день доставлял лишь радость и спокойствие, так, чтобы поздно вечером, лежа в кровати, жалеть, что прошедший день никогда уже не повторится, радуясь тому, что завтра будет совсем по-другому, завтра – продолжение сегодня, обусловленное вчерашним днем. И тогда, в тот момент, когда ты смотришь в окно, замечаешь, как капли, сливаясь в ручейки, стекают за стеклом, ты понимаешь, что ты думаешь ни о чем, и обо всем. И ловишь себя на мысли, что тебе нравится думать. Просто думать о чем-то, плывя по течению подсознания. Не решать какие-то логические или нелогические задачи, выискивая причинно-следственные связи, прослеживая путь проблемы, искать её решение, которое было на поверхности, не считать или вычислять, или, напрягая память, пытаться что-то вспомнить, что-то не упустить, а просто думать, стоя у окна, глядя на дождь…Но главное не заснуть, ибо когда разум будет накрыт цветным покрывалом сна, он отключается, и через открытое сознание приходит он. Голос…
… - И чего же ты хочешь? – спросил странный голос, будто прищурившись.
- Мира во всем мире, здоровья народам и разума правителям, - ответил я.
- Хм… Это, по меньшей мере, странно… - в интонации голоса почувствовалось удивление. – Обычно существо человеческое требует более э… материальных благ в более эгоистических видах. Еще раз спрашиваю – чего ты же желаешь? – голос будто нахмурился.
- Я же говорю – чтобы все было хорошо – не было бы войн, болезней и тупых политиков.
- А может что-нибудь попроще – деньги, власть, женщины? – в голосе зазвучала отеческая нотка. – Ну правда, на что тебе этот альтруизм? Никто же ведь не оценит, никто не воздаст лавры миротворцу и избавителю рода человеческого. Может что-нибудь приземленное и привычное? Дом в пригороде, шикарную машину, жену-красавицу, небольшой, но очень прибыльный бизнес? Или скромное жилище на берегу теплого моря с видом на голубой залив на острове, где дожди бывают три раза в год? Будешь заниматься спокойным созерцанием природы, где редкие облака пролетают по солнечной лазури, под сенью высоких деревьев и шум моря мирно течет земная жизнь… А может квартиру в огромном городе, где каждую секунду жизнь бьет неоновым фонтаном, а на огромных скоростях мимо тебя пробегают миллионы таких же, пьяных жизнью, как и ты, людей? Решать тебе…
- Мне надо подумать, - сомнения начали грызть мою душу.
- Совсем другое дело, - оживился голос. Внезапно окружающий меня туман рассеялся, и я оказался в центре зеленой поляны, залитой солнцем, которая была окружена высокими деревьями. Я поднял голову и посмотрел наверх. Яркое солнце ослепляло…
Он проснулся. Вот же бред какой может присниться, подумал он. Ночь вошла в свои права, шторы как в дешевом фильме ужасов вздулись над открытым окном. И странная тишина, только мерные и настойчивые щелчки секундной стрелки часов, отсчитывающих время до смерти. За окном творилось что-то странное. Он кожей, всей своей сущностью понял, что-то происходит. Какие-то вспышки или еще что-то. Он подошел к окну. Вдалеке, над самым горизонтом, в небе, закрытом слоем облаков, рвались наружу молнии. Среди луж на асфальте внизу начали появляться серые пятна, видимо, дождь уже давно как закончился. Гроза, подумал он, как странно, а тихо, как в могиле. Вдалеке ярко сверкнула молния, он начал как когда-то, в детстве, считать – раз, два, три… десять…тридцать два… семьдесят… раската грома он так и не дождался. Вдали полыхнула еще, потом опять. Гроза далеко, очень далеко, подумал он. Первый раз вижу такую жуткую грозу, далекую и тихую. Молнии рвались над горизонтом практически не переставая, рисуя причудливые узоры ослепительных трещин. Он облокотился на подоконник, не отрывая взгляда от горизонта, достал сигарету и прикурил. Лес и ржавый нож, хм, к чему это всплыло из подсознания, подумал он, да ну и ладно. Дым медленно поплыл вниз. От сна не осталось и следа. Интересно, а как там, далеко, там, за сотню километров, где идет гроза? Люди, наверное, ворочаются в кроватях, проклиная природу, этот идиотский гром и сверкание за окном, потому что они не выспятся, а завтра на работу, завтра презентация, или важная встреча, а вставать рано, и они сонные, поплетутся по лужам на службу, будут прикрывая глаза ехать в автобусе, раздражённо кричать на коллег, а те тоже, с мешками под глазами будут тайком крыть директора в курилке. И вряд ли кто будет молча с восхищением смотреть, как сквозь плотную стену дождя, под фанфары грома, столбы раскаленной добела плазмы ударяют в землю. Да, подумал он, до чего только не додумаешься среди ночи… Он бросил недокуренную сигарету вниз, провожая взглядом исчезающий красный огонек. Вот тебе и октябрь…
Почему потолки должны быть обязательно белыми, подумала она. Черные потолки смотрелись бы куда лучше, создавая ощущение ночного неба. Она сидела на полу, упершись спиной в диван, пуская табачный дым вверх. В правой руке болтался бокал с каберне, бутылка с вином стола рядом. Почему же он ушел, думала она. За открытым окном бесился ночной октябрь. Ярко горели лампочки на люстре, создавая в комнате резкий неестественный свет, как в операционной, где подготовленное тело уже лежит на алтаре медицины. Спать не хотелось, она полезла в сумочку и достала вчетверо сложенный белый лист с пятном кофе на уголке. На секунду задумавшись, она развернула его и начала читать.
«Когда исчезают дневные тени, и гаснут желтые лампы под потолком, когда затихает привычный шум за окном, я выйду из стены и подойду к тебе. Ты лежишь под одеялом, и тихо спишь. А я гляжу на тебя, я тихо наблюдаю за тобой. Твой сон беспокойный, у тебя был тяжелый день. Твои сны отравлены этим миром, они горьки на вкус и кислы на цвет. Однако они тебе кажутся яркими и очень реальными. Вот ты идешь по берегу ласкового синего моря, босиком, по влажному песку. Мерный шепот волн, стройные пальмы вдалеке, горы, ослепительное солнце в прозрачном небе. Но сны твои горьки. И вот, море начинает кипеть, и из него вылезает огромный страшный белый пес с красными глазами, злобно рыча и оскалившись, он направляется к тебе. Ты кричишь, бежишь от моря, но спотыкаешься на камне и падаешь, в кровь раздирая руки и колени. Взгляд твой мутнеет, и ты опускаешь голову на горячие камни. А когда открываешь глаза, встаешь, и твоему взору открывается бесконечная пустыня, жаркая как ад, и необозримая, как вечность. Но я тебя разбужу, ласково прикоснувшись губами к твоему лбу, выпью плохие сны, как пьют горькую микстуру. Ты откроешь глаза, увидишь меня, улыбнешься, как можешь улыбаться только ты. Наивно спросишь, я что, храплю, а я скажу, что ангелы никогда не храпят. А ты опять улыбнешься, закроешь свои зеленые глаза и мирно уснешь. Наутро ты не вспомнишь ни страшного белого пса, ни меня. А я буду каждую ночь выходить к тебе из стены и стеречь твои сны, оберегая твой ночной покой от яда внешнего мира».
Сева, Сева, что ты со мной делаешь, подумала она, почему же нас бросает в крайности, почему, когда все хорошо, обязательно потом должно быть плохо. Почему яркий солнечный день обязательно взрывается грозой? А зонтик, как назло, оставлен дома. Если любовь, как твердит Берта, мелочи жизни, неудачный механизм человеческого сознания, так в чем же смысл этой жизни? Семья, дети? Ведь то тоже должно строиться на любви. Наверное… Какая я наивная, господи, какая же дура! Она плеснула еще вина в бокал. Да, а завтра, то есть, уже сегодня, рано вставать… Ну и ладно, у меня кризис, трагедия личного масштаба. Надо лечь поспать, подумала она, встала, погасила свет, отчего яркая белая комната погрузилась в непроглядный мрак, и легла в кровать. Постепенно сначала прорисовалось открытое окно с мутным светом фонарей за ним, потом стол, шкаф… Надо уснуть, как-нибудь заснуть и поспать. Считать овец бессмысленно, не помогает, надо представить что-нибудь приятное… Море, нет, нет не море. Лес… Летний зеленый лес…
Тихий зеленый лес. Птицы. Шелест прошлогодних листьев. Запах смолы. Дует легкий ветер, который шелестит в кронах высоких деревьев. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь высокие ветви, играют на земле солнечными зайчиками. Ты идешь по ковру старых листьев, а вокруг высокие березы, а кое-где и ели, высокие, качают верхушками, кажется, возле самого небесного свода. Внезапно налетает резкий холодный порыв ветра. Замолкают птицы, солнце прячется за грозовыми тучами. Темнеет небо и воздух пахнет сыростью. Усиливается ветер. Зеленые листья в одно мгновение чернеют и скрючиваются, слетая с ветвей зимним ветром. То, что две минуты назад было шумным зеленым лесом, превратилось в мгновение ока в скопище уродливых столбов с кривыми руками, расправленными во все стороны, вокруг которого черным безмолвным вихрем кружат холодные безжизненные листья. Серое небо, сливаясь с бесконечным черным лесом, вовлекаемое в невиданный черный вихрь, застилая все и вся, начинает буреть и краснеть. И уже с следующий момент ты понимаешь, что кроваво-красный вихрь – это всего лишь лужа крови, стекающая с руки, небрежно свисающей с края ванны. И белоснежный кафель, усыпанный брызгами крови, словно звезды на августовском небе. И кривой обагренный ржавый нож, со скрежетом выпавший из мертвой руки. И прекрасные зеленые глаза, который никогда больше ничего не увидят. Зеленые глаза, в которых погиб тихий зеленый лес, в котором умерла вся жизнь, унесенная черным холодным вихрем.
Она вздрогнула и открыла глаза. Вот это муть, подумала она. Где же Сева, мой ловец снов, почему сегодня он не уберег меня от этого странного ужаса. Да, опять не до сна. И все из-за этого Севки! Откуда он только взялся… А действительно, откуда?...
А ведь это тоже было в октябре, подумал он, да, да, именно в октябре, почти ровно два года назад. Она тогда работала в том магазинчике, вернее, только там появилась. А я чуть ли не жил там, заходил раз в неделю, как минимум. А в октябре появилась она. Как-то незаметно. То есть это вряд ли можно назвать любовью с первого взгляда, по крайней мере для него. Он часто заходил в этот маленький магазинчик недалеко от дома, ведь там было все. Все для того, чтобы убить время – книги, фильмы, музыка, игры. Ко второй недели её появления в этом заведении он уже знал, что она – Ася, или Александра, но не как иначе. Она знала, что он – Сева, симпатичный постоянный покупатель, которого все между собой называли Гейтсом, потому что он частенько покупал какие-то странные и таинственные диски по программированию. А спустя еще пару недель они уже мило болтали в маленькой кофейне неподалеку, и тогда, именно в тот момент, они поняли, что созданы друг для друга, сначала каждый поодиночке, а потом вместе. Потом были разные цветы, которые он охапками тащил в магазин, и эксклюзивные диски, которые она откуда-то доставала. Прогулки по ночному городу, когда вокруг ни души, а твой голос звучит на всю улицу, хотя говоришь негромко, и фонари, таинственно стоящие над светлыми пятнами, и страшные деревья в темноте, проходя мимо которых она жалась к нему, а он её пугал, говорил, что её утащит бабайка, а она улыбалась своей неповторимой улыбкой, которая бывает только у нее. А потом они уже пили кофе у него дома, или смотрели на звезды у него на балконе, когда он тихо подходил сзади и нежно обнимал ее, а еще она очень часто засыпала у него на груди, когда они смотрели наисвежайший мегаблокбастер, а он целовал её в лоб, и она виновато улыбалась и улетала домой на такси… И вот уже два года, боже мой, подумал он, два года они воспринимали друг друга как часть себя.
Да, тогда он еще приволок охапку белых гвоздик, а очень долго пыталась понять, откуда он пронюхал про мои любимые цветы, а ведь я сама ему проболталась, подумала она и сползла с кровати, нащупала телефон, набрала номер. Спит она, что ли…
- Ал-л-лё…
- Берта, извини, что звоню среди ночи…
- Аська, что случилос-с-сь…
- Я поругалась с Севкой.
- О Господи! Из-за этого надо было беспокоить старую больную женщину среди ночи? Ася, у тебя еде крыша…
- Ну, знаешь, мне тут, понимаете ли, хреново, а меня так тактично лучшая подруга посылает…
- Остынь. Чего не спится в ночь глухую?
- Говорю, поругалась с Севой, он уехал от меня в дождь, по телефону разговаривать не захотел, я попыталась заснуть, а приснилась какая-то дрянь, в общем…
- Что приснилось?
- Да муть какая-то, вроде как шла по лесу, а потом покончила собой.
- На муравейник, что ли, села?
- Де нет, вроде шла, любовалась, лес, красиво, потом – хлоп – ветер, все смешалось в доме Облонских, а тут я – с мертвыми глазами, ржавый ножик, ванная, лужа крови.
- А глазки, что, отдельно лежали?
- Берта, видимо ты уже окончательно проснулась. Хватит стебаться. Не знаю как, но я во сне поняла, что это была я.
- Мда… Так что у тебя с этим твоим Все-во-ло-дом?
- Да ничего, помнишь, я тебе рассказывала по того, Алексея… Тогда, еще по зиме…
- Ты рассказала Севке?!
- Да..
- Ася, человек сам п*здец своего счастья, вот что я тебе скажу! Кто тебя за язык тянул!... Да, подруга, ты меня удивляешь. В тебе нет никакой теперь загадки.
- Какая бурная реакция!
- Было бы все тихо-мирно, ни я, ни Стаська не проболтались бы, даже если нас пытали бы сорок три китайских живодера. Вот ты, милая, хотела быть честной и чистой как стеклышко, а оно, хоп, взяло и разбилось.
- Так что теперь мне делать?
- Ага, вот!.. Утри сопли, ложись спать, а завтра с утра ползли к своему Все-во-ло-ду рачком, лобызай ножки и говори, что так больше не будешь… Поверь, мужики это любят.
- Спасибо за откровенность, подруга, ладно, спасибо…
- Давай, завтра позвони…
- Давай…


Он подошел к окну. Вдалеке небо замолчало, от того светового безумия не осталось и следа. Он закурил. И вот же, черт, даже позвонить некому, подумал он. Был бы жив Гришка, эх, это было тогда…
А тогда, когда погиб его лучший друг, он же ведь места себе не находил, подумала она. Они дружили же всю жизнь, таких друзей еще не было и вряд ли уже теперь будет. Севка тогда не ходил неделю на работу, а я была рядом, жалела и успокаивала, а он целыми днями молчал, лежал на диване и смотрел в потолок. Да, это было больше года назад, в августе. Когда мы еще купались в том холодном пруду, и я простудилась, ходила вся в соплях с красными глазами. А в тот вечер мы с ним гуляли по старому парку, такому старому, что было жутко ходить по его аллеям даже днем, в тени огромных деревьев с узловатыми ветвями. Мы еще тогда сели на нашу скамейку, откуда сквозь деревья была видна река. У него зазвонил телефон, и спустя четыре фразы, из которых я ничего не поняла, он швырнул телефон об асфальт, опустил голову и закрыл лицо руками.
Да, тогда было жутко, подумал он. Гришку, веселого и беззаботного парня, своего, с которым он прошел огонь, воду и медные трубы, того Гришку, который всегда выручал, что бы не случилось, Апельсина, его лучшего друга, нелепо и страшно сбила машина. Да, была у него плохая привычка – прикуривать на пешеходном переходе, но оказался другой, у которого была привычка ехать пьяным на красный свет. В тот страшный августовский вечер он спешно проводил ее домой, а сам поехал к Гришкиным родителям. Вот тогда он впервые по-настоящему столкнулся со смертью. Со стороны она казалась чем-то обыденным, ведь все смертны в конечном итоге. А здесь пришлось столкнуться не только с внешней стороной смерти, где убитые горем близкие идут след за красным гробом. То, что оставалось за кулисами, он прошел от и до. От морга до могилы. Его трясло, когда он вышел из морга, тогда он закурил после трехлетнего перерыва. Мозг разрывался на части, не понимая, как та груда кровавых тряпок и человеческого фарша, которая лежала в том страшном сером кирпичном здании с толстыми стеклами, как в школьном туалете, могла быть его другом Гришкой. В голове не укладывалось, что больше никто не услышит хриплого голоса, сальных шуток и настоящего дружеского совета. В морге не пахло разлагающимся мясом, а пахло как в больнице, только острее. После этого запах больницы был подсознательно переименован в запах морга.
Гришкины родители попросили съездить в церковь, узнать, как там что по обычаю делается. Сухая старая женщина с живыми глазами в церкви, цокая языком, дала прозрачный полиэтиленовый пакет с какими-то бумажками и свечками. Он тогда подумал, что это, по крайней мере, странно, почему людям надо молиться за душу человека, когда человека уже нет. Какой в этом смысл? Бог, если он есть, (а скорее всего нет, раз позволил убить Гришку), судит души людские сообразно делам их, а не по количеству голосов снизу. Самым идиотским было то, что на голову покойника надо было положить какую-то бумажную ленту из того пакета, а как найти голову, если непонятно, где она.… Ограничились тремя свечами возле гроба, тем более, что гроб был закрыт.
Похороны должны были пройти на следующий день, но он не мог уснуть. В голове крутились сцены битв гнилыми апельсинами и помидорами, когда они с Гришкой в студенческое время подрабатывали на рынке. Тогда еще хозяин научил их незаметно прилеплять магнит к чашке весов при взвешивании, а они, принципиально, наоборот, лепили магнит на другую чашку, веря в бескорыстную справедливость. Хозяина за глаза называли Люцифером, потому что только сам сатана мог обвешивать несчастных бабушек на рынке. А вечером они таскали ящики с теми проклятыми сатаной овощами и фруктами на склад, и перебирали, отделяя мух от котлет, то есть товарного вида от совсем нетоварного. А когда спросили, куда девать весь некондишн, Люцифер просто махнул рукой. В тот вечер люди в общественном транспорте шарахались от них, как от прокаженных, потому что запах гнилых апельсинов и помидор просто впитался в кожу и волосы, у Гришки был синяк на щеке от особо крепкого апельсина, на что он вывалил пол-ящика помидор на Севкины чистые вещи. После этого еще долго они назвали друг друга не иначе, как Синьор Помидор и Месье Апельсин, и иногда, уже на серьезной работе, нет-нет да и замахивались друг на друга дыроколом со словами «примите томатик»…
Утро в день похорон выдалось облачным и холодным. На кладбище опухшие мужики с синими лицами лениво ковыряли яму, потом не могли пронести гроб до места захоронения, потому что были узкие проходы между могилами, все никак не стояла одна из табуреток, в общем, во время приготовления к основному действу, начался мелкий дождь. А в могилу с гробом летела уже не земля, а черная каша. Он не плакал, ни когда узнал о смерти друга, ни в морге, ни в церкви, где ставил свечки, ни на кладбище и ни на поминках, где все пили дешевую водку. Накатило на него вечером, когда он приехал домой, и пришла она, всегда порхающая, но в этот раз какая-то вялая и нездоровая, и они сидели на диване, и просто смотрели в окно, где сквозь рваные облака было видно оранжево-красное небо. Он пил коньяк, она молчала, лишь иногда сжимая его руку, или останавливая его в порыве закурить очередную за три минуты сигарету. Он понял, его сознание поняло, что все - Гришки больше нет, нет, и не будет больше. Его друг лежит под двумя метрами черной грязи в обтянутом красной тканью деревянном ящике, сквозь которую уже, наверное, протекла вода.… И накатило, и понесла волна жуткого страха и отчаяния, и уже ни на девять, ни на сорок дней он не скрывал тяжелых слез, хотя ему с детства твердили, что настоящие мужчины не плачут, а он думал, что у тех настоящих мужчин, которые не плачут, просто-напросто не было настоящих друзей…
А я гладила его по голове, прижимала к себе, но он не мог остановиться, ужас двух последних дней тряс его и разрывался гулкими всхлипываниями. В эту ночь она осталась у него, потом еще, в итоге она пробыла неделю, страшную неделю.
Прочь тяжкие воспоминания, ни к чему это, подумал он. Так и вообще можно додуматься до чего-нибудь ужасного. Ведь это уже прошло, прошло и не вернется никогда. Негоже призракам прошлого мешать будущему. Он выкинул сигарету за окно, сел за стол и включил компьютер. Надо что ли поработать, подумал он, отвлечься от всякой дряни, поспать все равно уже не удастся. Монитор загорелся таинственным светом, компьютер что-то крякнул, и в комнате, до этого разрываемой лишь звуком секундной стрелки, появился стук клавиш.
Когда исчезают дневные тени, подумала она и усмехнулась. Эту чушь Севка написал мне, когда в январе уезжал на стажировку в другой город. Я тогда попросила его остаться, не уезжать, а он прижал меня к себе, сказал, что ничего страшного, что все будет хорошо, что он всегда будет со мной. А вечером я нашла в сумке вчетверо сложенный листок, угол которого был залит кофе, а там такое… когда исчезают дневные тени.… На следующий день Берта долго смеялась, а Стаська, наоборот, с удивлением смотрела на залитый кофе листок. Они сидели в каком-то дешевом, но жутко популярном заведении, тянули из длинных трубочек коктейли с многообещающим названием, в клубах табачного дыма и громкой музыки, от которой все внутренности прыгали в едином порыве выбраться наружу. Потом были сполохи огней, какие-то знакомые и малознакомые люди, потом еще по чуть-чуть, ну, за встречу, ну, за отдых, за нас, красивых, за них, уродов, все мужики козлы, а я вам говорила, смотри, смотри, кто к нам пришел, очень приятно, Алексей, ты что дура, Берта, а Севка, да не строй из себя, просто прогуляться, за милых дам…Спустя три часа она уже лежала в объятиях Алексея и думала о том, что завтра ей придется что-то сочинять для Севки, опять врать, уводя в сторону глаза, о том, чтобы Берта и Стаська не проболтались, а они не проболтаются, потому что все три подруги были жестко связаны круговой порукой. И дело вовсе не в том, что любовь к Севке ослабла, вовсе нет, думала она, даже стала еще сильней. И этот Алексей рядом… что же я натворила!... А он смотрит на меня бесстыжими серыми глазами, и не знает, что он ничего не значит в моей жизни, о том, что больше себя я люблю этого проклятого Севку.
Она уже потом узнала, что Берта специально пригасила того Алексея, так, Аське развлечься, пока нет Все-во-ло-да. Вероятно не потому, что Берта недолюбливала Севку, просто потому, что ревновала подругу с её парню, ибо не было уже таких веселых посиделок и вылазок в ночной город, потому что рядом был Сева, или он был не рядом, но чувствовался между подругами. В тот вечер Берта организовала аттракцион щедрости, они пролетели через три заведения, успокоившись в четвертом. Асю почему-то весь следующий день мучила фраза «Папа едет в Ленинград, мамин хахаль будет рад», причем с интонацией голоса Берты. Алексей потом названивал в течение двух недель, приезжал к университету с цветами, благо Севка был за пятьсот верст. Она равнодушно отнекивалась от Алексея, не отвечала на звонки, а Берта каялась, называла себя лошадью и дурой, извинялась, и обещала принять меры против своего же оружия. Видимо, ей это удалось, потому что к приезду Севки от Алексея ни осталось ни одного напоминания. Потом уже, спустя полгода, как-то летом, когда они с Севкой гуляли по набережной, она увидела идущего навстречу Алексея. Что-то внутри у неё сжалось, как пружина, но они прошли мимо, не привлекая друг к другу излишнего внимания. На миг их глаза встретились, но ничего не произошло, это было как обычно, когда совершенно посторонние друг другу люди проходят мимо. Пружина разжалась, а Севка даже ничего и не заметил. Когда исчезают дневные тени…
Как она могла, подумал он, откинувшись на спинку кресла. А я дурак, писал какие-то сопливые записки, жалел её; как идиот среди зимы на какой-то станции с банальным названием, за сотню километров до нее с риском не успеть на поезд, потому что он стоял там четыре минуты, искал белые гвоздики. Да… Но дело-то ведь не в этом. И я прекрасно понимаю, что это жизнь, черт возьми, жизнь со всей её пошлостью и субпродуктами, жизнь как она есть. И ничего в этом страшного или предрассудительного нет, и он тоже не ангел, но что же тогда, что же не дает спать, не дает, в конце концов, жить. И пусть она гуляет, встречается, с кем захочет, но ведь она его любит, она не раз это говорила, и дома, и на улице, и при её подругах, и наедине, обжигая его своим горячим дыханием.… Значит дело не в ней, дело в нем…
Он встал, размял затекшие ноги, выключил компьютер и подошел к окну. Что-то происходит, что-то, что скрыто в этой мерзкой октябрьской ночи, за завесой темноты, разрываемой мертвым светом фонарей. А город спал, странный и чудесный город видел тысячи снов, ворочался в кровати, отмахивался от назойливых комаров, кто-то курил, то-то любил, кто-то рыдал в подушку, надрывно пел срывающимся голосом, спал на остановке троллейбуса. Несчастные таксисты с опухшими глазами раскидывали загулявших по домам, уставшие патрульные сонно курили в машинах, а он смотрел в окно. Мертвый осенний ветер тихо шелестел жухлой травой и опавшими листьями, а он подумал, что дворникам придется теперь нелегко, сначала листья, потом снег, который будет падать почти каждый день, и им надо будет вставать рано-рано утром, чтобы почистить сначала двор, дороги, а потом посыпать протоптанные дорожки песком.


Как мы кидали семечки, помнишь, в тот день, когда мы обнаружили, что голуби едят у нас с рук, в том летнем кафе, где мы всегда сидели? Всегда было солнце, мы пили отличный кофе, а, совсем рядом, по улице, шли люди. Они спешили, кто куда, по своим делам, шли, не обращая на нас никакого внимания. Мы еще тогда некоторым давали имена, которые, как нам казалось, им подходили, да, еще придумывали для каждого свою историю, судьбу. Вот, смотри, женщина лет тридцати пяти - сорока, вон, та, в синей кофте, да, дико накрашенная. Наверняка её зовут Светлана, или Валентина, она медсестра в хирургическом отделении, у нее восьмилетний сын, который сейчас у бабушки, а муж у нее алкоголик, притом иногда бьет её. Почему? Видишь, толстый слой тонального крема, не вижу, я не специалист в кремах, так вот, под слоем крема позавчерашние синяки. А куда она идет? Она идет к молодому хирургу в гости, они познакомились на работе, а она устала от мужа, от вечных проблем дома…
Вот тогда, в тот день, когда мимо прошла Светлана или Валентина, ты сказала, что все люди похожи на голубей, которые сначала боятся брать с рук, а потом, если видят, что опасности нет, кормятся, и жутко обижаются, если их перестаешь кормить. И все ждут, когда же у тебя хватит совести дать еще что-нибудь, и ведь, вот же странные существа, не понимают, что, например, закончилась булка, или пирожок, и кормить больше нечем, а им и так повезло, что их просто так покормили, хотя могли бы ничего и не дать. Я тогда спросил к чему это, а ты сказала, что просто так. Потому что голуби рядом. Я еще подумал, что есть в этом какой-то скрытый смысл. Ведь каждое слово имеет смысловую нагрузку, а каждая фраза несет в себе информацию. Уже вечером я понял. Но имело ли это отношение ко мне? Неужели, если меня отлучат от кормушки, мне больше ничего не перепадет? Кончится любовь? Но тут она позвонила, мы поговорили, она сказала, что любит меня, и никогда никому не отдаст, и я успокоился.
Он поежился, закрыл окно и пошел к кровати. Выждав непонятную паузу, он лег и закрыл глаза. Интересно, а что он сейчас делает, подумал он. Наверное, спит…
Ведь дело не в Алексее, подумала она. Это вообще было признание чисто для себя, для себя, любимой, для очистки своей совести. Севка и раньше все прощал, и, вряд ли, зимние события стали для него откровением. Вероятнее всего, наши отношения зашли в тупик. Ведь так говорят люди: «наши отношения зашли в тупик», или «не сошлись характерами». А как мы не могли сойтись характером? Что это значит? Тогда, когда мы сидели на пригорке, на сочной зеленой траве, которая к вечеру пропитывала воздух вокруг, тогда, когда с реки пошел туман, застилая все вокруг, а солнце начало садиться. Он сидел, а я положила голову ему на плечо, и мы сидели, и последние лучи солнца окрашивали багровым цветом облака на горизонте, а вокруг стрекотали кузнечики, и мы молчали, вдыхая запахи заката и лета, разве тогда мы не сходились характерами? И что значит «тупик»? Это, наверное, значит, что вперед идти уже нельзя. Но ведь можно повернуть назад, и попробовать найти другую дорогу… Тем более, я же его люблю! Я. Его. Люблю.
Все равно непонятно, подумал он. Некоторые ж говорят, что любовь кончается… А как она может кончиться, это же не батарейка, не пружина. И если, как говорят медики, что любовь – это химический процесс в организме человека, конец любви должен означать физиологическую смерть организма. Потому что, если кончилась любовь, значит, кончились все химические процессы, значит тело мертво. Хотя нет, ведь любовь может перекинуться с одного человека на другого. Значит, любовь – это хронический вирус, причем вирусоноситель может вовсе и не быть в состоянии любви. Хотя, как вирус может быть хроническим? Гришка говорил, что любви не бывает. Что это название других состояния человека, объединенных общественным мифом. И этот миф существует со дня сознательной жизни человека, потому что человек – существо прежде всего биологическое, а размножаться надо, не смотря на карьеру, глобальное потепление или духовный голод. Поэтому нормами общественного сознания является любовь, и тех, кто не хочет плодить детей, прессуют сопливыми сказками про романтику и эту вонючую любовь. Влюбленность, страсть, привязанность, привычка – есть. Любви – нет. Все равно неясно, как в том тумане, когда мы с ней молча сидели и смотрели на закат…
Она встала и подошла окну. Дождь давно закончился, в доме напротив горело два окна. Люди, наверное, не спали, или спали, но не выключили свет. Может быть, они ссорились, швыряя о пол тарелки, а их маленький ребенок смотрел на них испуганными глазами, сжавшись в уязвимый комок в углу. А может быть к ним приехал старый друг, которого они не видели сто лет, а они вмести служили, или работали, и вот они пьют водку и поют песни про «Варяг», или просто молча сидят, разглядывая друг друга… Сердце ночи завывало мутной тишиной с полутонами ветра и шумом моторов редких автомобилей. А ведь он ушел в эту проклятую темноту, подумала она, и дождь сразу же смыл его следы, а ветер развеял его запах. Он где-то там, так близко и так далеко, что за завесой октябрьской ночи не разглядеть и слабого отблеска его присутствия. А что было бы, если его вдруг не стало, подумала она, и тут же, поежившись от внезапного ледяного ветра, резко закрыла окно и задернула штору. А вдруг? В комнате стало тихо, как бывает тихо перед началом грозы, ни единого звука, ни малейшего шороха. Я бы, наверное, не пережила бы… Хотя, если он меня бросит, будет, в принципе, тоже самое. Я его никогда, никогда, никогда, никогда не увижу…и умру… Где-то вверху послышался скрип открываемых водопроводных кранов. Или нет, не умру, а буду посыпать голову пеплом и ходить в черном двенадцать лет. Она взяла лист бумаги, карандаш, подошла к подоконнику и стала писать, доверив содержимое тусклому свету уставших фонарей:
«Двенадцать лет меня ждала
Двенадцать лет любовь хранила
И зим двенадцать берегла
Все то, жила чем, что любила
Двенадцать вёсен обо мне
Ночами пела на балконе
Двенадцать раз в день в тишине
Меня ждала ты на перроне
Кричала в зимы, в осень жгла
Но никогда не позабыла
Кого двенадцать лет ждала
Кого двенадцать лет любила», она откинула ручку и посмотрела в окно. В доме напротив погасли все огни, а над землей поднялся сильный ветер, пригибая к земле тонкие деревья и поднимая мокрые листья. Что бы ни случилось, мне придется жить, подумала она, и даже не ради себя, а ради родителей, Берты и Стаськи. Ради других. В любом случае…
Он смотрел в потолок. От тусклого света фонарей за окном, на потолке протянулись узкие светлые плоски. Вот если прямо сейчас обрушится потолок, подумал он, ведь будет же ужасно. Спящие люди если не умрут, то останутся калеками, а если выживут, их дома будут разрушены. Именно дома, ведь у каждого человека есть дом. Неважно, где он живет, куда он едет или где спит. Есть такое святое место на земле, куда ты приезжаешь издалека, и говоришь: «Ну, вот я и дома!..», и чувствуешь себя в полной безопасности. А тут дома не будет. И этим людям надо будет искать новое жилище, а потом наполнять его смыслом, ведь не вещи делают дом домом, а смысл, вкладываемый в него. И затем, когда к ним будут приходить друзья или родственники, они будут им говорить, что у них был дом там, в обрушившемся подъезде, а здесь так, прибежище, хотя все прекрасно поймут, как трудно наполнить смыслом новую бетонную коробку. Но главное, найти этот смысл, иначе, когда его не будет, в пустую душу придет он. Голос…
… - Так ты решил, что тебе нужно? – спросил голос, вопросительно вздернув бровями.
- А что, ты исполняешь все желания? – спросил я.
- Ты сомневаешься в моих возможностях? – не без удивления ответил голос. – Что ж, я тебе кое-что расскажу, если, конечно, ты не торопишься…
- Нет, нисколько не тороплюсь и удовольствием послушаю. – Во мне взыграло любопытство.
- Так вот. Жил в одной далекой и глухой деревне один старик. Никто не знал, сколько ему лет. И как его зовут. А звали его Голубь. И он ел из рук булки, если его кормили, а если переставали, он обижался, и проклинал того, кто его кормил. И тогда проклятый превращался в голубя, и остаток жизни проводил в обличии птицы.
- Что за бред? – спросил я, – кто ты вообще такой?
- Ты действительно хочешь это знать? – со страхом спросил голос.
- Да. И немедленно.
Голос глубоко вздохнул.
- Ты меня прекрасно знаешь, но я тебя не понимаю, поэтому тебе плохо, - сказал голос. – Ведь когда исчезают дневные тени, и гаснут желтые лампы под потолком, когда затихает привычный шум за окном, я выхожу из тебя и силюсь понять, что же тебе все-таки надо.
- Кто ты?! – закричал я.
- Я твое сознание, ты что, так и не понял? Мне уже надоело. Если ты не перестанешь мучить и терзать меня, я обижусь и уйду от тебя к какому-нибудь розовому младенцу. Понял? Кому нужны твои смыслы жизни и духовные терзания? Никому, кроме меня. Потому что если не будет тебя, мне придется покинуть твою серую, но уютную душонку и уйти к новорожденному. Вот и все…
Он открыл глаза. Все, подумал он, я спятил. Я разговаривал со своим сознанием. Какой ужас, ведь это может быть правдой. А если я посчитаю это правдой, то я сошел с ума. А если не посчитаю? А что если из Гришки тоже в свое время ушло сознание, из-за того, что он считал жизнь полным дерьмом, людей вокруг – алчными чавкающими ублюдками, а любовь – мифом? Не выдержала терзаний и ушла к розовому младенцу, когда Гришка прикуривал на переходе? Нет, это же бред полный. Полный бред. Бред.

---

Да, бред, ведь этого не может быть, подумала она. Никуда он не уйдет, и мы всегда будем вместе. Она посмотрела на листок на подоконнике. Хмыкнув, смяла его в комок и, приоткрыв окно, выбросила его на улицу. Тоже мне, Ахматова-Ахмадулина, подумала она. Странное дело, эта жизнь и эта любовь…
А почему бы и нет, я, все-таки, человек, и ничто человеческое мне не чуждо, подумал он. Если я хочу рыдать, надо рыдать, если хочу пить, надо напиться. Никто не заставляет меня делать одно, а не другое. Я сам себе хозяин, сам себе голова, сам п*здец своего счастья. И от того, как я захочу, я буду жить. И не оглядываться на других людей в поисках знаков существования и поддержки.
А за окном рождался новый день. Ночная тьма нехотя уходила с горизонта, гася за собой звезды. Коричневые листья неслись по грязному асфальту, подгоняемые просыпающимся ветром. Он встал и подошел к окну. Вдоль горизонта по всей ширине растянулась полоса сплошных облаков, еле прорисовывающихся на фоне темного неба. Он открыл окно и закурил. Надо бросать курить, подумал он, все-таки это жутко вредно для здоровья. И делать зарядку по утрам, хотя бы иногда. Ветер окончательно проснулся и весело гнал листья и мусор по земле. Полоса на горизонте начала синеть, а в открытом небе над ней начали пропадать звезды. Где-то там, за облаками, солнце, подумал он. Уже встает для меня, для нее и этого странного города. Хотя на самом деле оно светит всегда – над горизонтом и за ним, и для нас, и для других людей. А у нее в окне не видно рассвета, у нее виден только дом напротив. И она может наблюдать только за рождением нового рабочего дня, когда зимой утром зажигаются сонные огни на кухнях, а летом распахиваются балконы. А ведь я её все-таки люблю, черт побери, люблю. Не смотря ни на что. И надо быть благодарным жизни за то, что я встретил её, ведь иначе я так бы и не смог узнать, что такое любовь. И благодарным за то, что у меня был друг Гришка, иначе я так бы и не узнал, что такое настоящая дружба, и какова её цена в нашей жизни. Облака над горизонтом начали голубеть, а небо над ними светлеть. Он затушил сигарету и глубоко вдохнул. В воздухе смешались запахи дождя, листьев и удивительной для осени свежести. Над облаками показалась яркая оранжевая полоса. Все происходит так, а не иначе, подумал он. Иначе было все совсем по-другому. И незачем терзать себя в десяти кругах рефлексии, надо просто жить. Жить, и наслаждаться жизнью. Плакать от мелочных обид и радоваться простым событиям. Любить и дарить любовь и заботу тем, кто в этом нуждается. Грустить в дождь и улыбаться солнцу, которое, несмотря на горизонты, всегда встает с утра. И не жалуется на свое настроение, а разливается яркой полосой вдоль облаков, застилающих восток, медленно выползая навстречу новому дню.
Он взял телефон. Немного подумав, положил его на подоконник и посмотрел в окно. Из-за синей полосы облаков показался оранжевый солнечный диск, ярко заливая все вокруг. Он снова взял телефон и машинально набрал номер.
 - Да… - сказал знакомый голос, немного уставший и сонный.
 - Доброе утро, - сказал он. – Завтра уже наступило, а я вчера обещал тебе позвонить.
 - Я что, храпела? – улыбнулся голос. – Доброе утро.
 - Сама знаешь, ангелы не храпят…
А солнце за окном, сбросив покрывало облаков на горизонте, уже светило вовсю, а странный город нехотя просыпался, фыркая одинокими машинами. Ветер гнал жухлые листья по земле, а в лужах затухали последние звезды.

Смоленск-Москва-Ярославль
апрель 2004 - август 2006