"Большинство людей подобны мне. Они не способны жить во вселенной, где самая причудливая мысль в единый миг может стать реальностью".
А. Камю «Калигула»
Табачный дым плотной завесой разделял пространство на два мира: один тонул в красноватом полумраке подвала, а другой шумел где-то сзади и сверкал витринами.
Это было отличное кафе – небольшое, уютное и очень богемное. Впервые она попала сюда около двух месяцев назад. Просто шла по прямым стрелам улиц, пересекала мосты и садики и вдруг очутилась перед небольшой дверью, спрятавшейся между двумя французскими магазинами. Она быстро спустилась вниз по узкой, вымазанной грязным снегом лесенке и попала в новый мир.
Дым, запах очень крепкого кофе, странно одетые официантки, снующие туда и сюда с высоко поднятыми подносами, острый аромат необычной еды, дым, дым, дым. Молодые люди со спутанными черными волосами, пахучими папиросами и яркими, характерными лицами средневековых шутов, девушки с папками рисунков и книжками в тонких обложках. Кто-то, устремив пустой взор в абсолют, монотонно рассказывал о «той сволочи из издательства» и о вечном страдании истинного художника. Снег беспорядочно летел в окна. Так здесь бывало всегда.
В этот раз она заняла место у окна и, сняв серое пальто несколько старомодного – нет, не старомодного, а старинного покроя, навевающее мысли о начале двадцатого века, революции, эмиграции и тому подобных романтичных вещах, заказала кофе и бутерброды с копченой колбасой. Ей самой стало как-то не по себе от собственного заказа; здесь следовало брать что-нибудь изысканно-утонченное, французское или японское, но она ничего не могла поделать с собой: очень хотелось простой, довольно низменной колбасы. Вспомнилась героиня одного фильма, которая всегда заказывала в кафе только воду. Да и денег на изыски, по большому счету, не было. Все ушло на копию «Любительницы абсента» Пикассо из крошечного бедного магазинчика на какой-то кривоватой улице. Денег действительно не было, но пройти мимо женщины с угловатым лицом и пустым смеющимся взглядом она не смогла.
Она поймала свое отражение в темно-синем окне и покачала головой: за целый день нескончаемой беготни так и не удалось подкраситься и причесаться как следует. Откинувшись на широкую спинку кресла, она устало закрыла глаза и начала подсчитывать в уме неудачи сегодняшнего дня. Впрочем, почти каждый день был таким.
Она возненавидела толпу. Господи, как она ненавидела одинаковые рожи, страшные, отвратительные, пошлые, как мазня последнего нищего художника, как городской романс! Как ненавидела широченных мужчин, отпихивающих ее от дверей и едва не сталкивающих на рельсы, старух с тележками, матерящихся школьников, и чужие светлые меха, на которые хотелось плюнуть, и золотые сережки, и чужие приторные духи! Каждый вечер, измотанная, уставшая как собака, она давала себе слово завтра же стать наглой и беспардонной, научиться отталкивать, прокладывать себе дорогу в толпе и брать то, что нужно ей, – и каждое утро не могла этого сделать. Мешали проклятая неизжитая интеллигентность, какая-то врожденная аристократичность и природная грация балерины.
Чашку кофе принесли на удивление быстро, и она, проведя по губам светло-коричневой, с оттенком охры, помадой, сделала маленький глоток. Кофе имел вкус прошлого. Были в ее жизни запретные воспоминания, к которым она относилась как к святыням и даже не разрешала себе слишком часто перебирать их, чтобы не утратить их ценности, – университет.
Собственно, ничего необыкновенного в ее учебе не было: лекции, преподаватели, семинары, сокурсники. Все как у всех. Но теперь, когда судьба диктовала страшные, пугающие своей бездонностью и темнотой условия выживания, те пять лет казались чем-то необозримо прекрасным и вечно золотым – как Острова Блаженных в древней мифологии. Тогда, еще совсем недавно, жизнь действительно искрилась и звала, были идеалы – Сократ, Платон, Диоген. Теперь был мрак, в котором по определению ничего быть не могло – не было нового. Ничего. Ни-че-го. Ни-че-го.
День за днем в бесконечной погоне за работой и деньгами - копейками, конечно. Случайные заработки, попытки устроиться если не по специальности, то хотя бы не на физическую работу – все бесполезно. Так и приходилось хвататься за любое: иногда подворачивалась возможность поиграть в массовке, набрать на компьютере текст, посидеть с ребенком. Куда проще было напечатать сто страниц, чем высидеть час с сопливым, мерзким, глупым существом. Чужие дети – это ужасно.
Иногда болела голова; иногда – нет. Иногда хотелось напиться вдрызг и развалиться на диване, в изнеможении раскинув руки и ноги на покрывале. Иногда хотелось смотреть в окно на люстры в чужих окнах и гладить морду тихой собаки.
Иногда, очень-очень редко, ее приглашали на какую-нибудь презентацию или на модный спектакль – писать статьи и рецензии. Поскольку газета, давшая ей работу три года назад, медленно, но верно умирала, борьба за такие задания стала не уступать гладиаторским боям, и копеечные гонорары, скупо выдаваемые после неоднократных напоминаний, были высшей целью победившего. В таких случаях она предпочитала отойти в сторону – до тошноты не хотелось связываться.
Весь день – город, город, город, жизнь в ритме этого сумасшедшего огромного города. И вечер дома – плед, книга Камю, или Сартра, или Сократ, и красное вино. Может быть, такое пили философы в Греции, любуясь скульптурными фигурами мрачных рабынь. Чушь. Жизнь вне времени. Особое счастье, похожее на счастье других не больше, чем похож лондонский туман на радостно-желтую, солнечную русскую осень. Полусчастье, потому что счастья-то нет. Намек. Туманный контур. Безвременье. Презрение к себе. Рваные мысли.
Бросив взгляд в окно, она заметила, что давно стемнело; деревья, припорошенные золотым театральным светом, неподвижными часовыми охраняли узкую улочку и отражались в витринах, светящихся голубоватым и серебристым светом подводного царства. Приглушеннее стал шум машин.
– Есть – это бездарно. Но чертовски приятно, – сказала она сама себе – все равно в хорошем crescendo шума ее никто не мог бы услышать – и привычным жестом потянулась к толстому блокноту, чтобы записать собственное изречение. «Оно очень неплохо бы вписалось в новую ерунду», – подумала она.
Был у нее еще один смехотворный источник дохода: раза три-четыре в год ее рассказы брал один литературный журнал, превращал их в ровные колонки, помещал между постмодернистскими стихами, и ее слова, набранные на серой бумаге, подозрительно напоминавшей туалетную, летели к людям. Впрочем, ей это было все равно, она писала ради денег.
Сейчас ей внезапно захотелось написать что-нибудь настоящее. Здесь очень хорошо получалось сочинять под ровный гул голосов и тихую музыку, когда в белой шали сигаретного тумана действительность тонула и исчезала, а кусок сумасшедшего города, торчащий в окне, был достаточно большим для того, чтобы его описывать, если понадобится. Подвернулась мерзкая ручка, оставляющая за собой след из старинных клякс. Она давно заметила: если есть красивый блокнот и удобная ручка, не пишется. Все приходит в голову только тогда, когда писать невозможно – в переполненном метро, в магазине у кассы, за столом в гостях.
– Девушка! – расцветшим голосом позвала она, торопливо, почти иероглифами записывая начало рассказа. – Принесите мне, пожалуйста, салат из курицы с ананасами, фруктовый салат, горячий шоколад и вот это мороженое.
«Самый большой циник на свете – это писатель или поэт, который, с аппетитом поливая еду соусом, описывает страсти и страдания», – подумала она, неожиданно ощутив прилив хорошего настроения, – хотя писатель не должен быть голодным, иначе выйдет не писатель, а угнетенный менестрель средневековья».
В памяти кофейным запахом всплыло…
«Это все», – прошептала она тогда, любуясь чистой красотой момента, и он старомодно прижал губы к ее руке. А она вытерла слезы прозрачным шарфом цвета тумана и вышла. Навсегда.
Вот оно – самое любимое воспоминание. Вылезло, когда не просили – писать о нем нельзя. Высшая точка чувств, которые она хотела и могла испытывать. Тысяча чувств – вне примитивности.
Время бежало, и постепенно на блокнотных листах вырисовывался хмурый зимний день, витрины, набережная Мойки, мелкий мокрый снег, зеленоватый цвет тумана над русалочьей водой…
– Девушка! Пожалуйста, теперь черного кофе… Побольше!
– Счет когда подавать?
– Когда-нибудь, – отмахнулась она, дрожащими буквами рисуя героиню и, недолго думая, подарила ей свои темно-синие глаза и темные короткие волосы.
Она писала и писала, писала, периодически нервно зачеркивая строчки и немилосердно перекраивая куски… Захватывающий полет в небе, среди облаков, без конца и края, без границ и условий, то теплый и спокойный, то – какой-то ведьминский, неровный и бешеный. Героиня вышла быстро и легко; дело было за героем. Проступили, как на холсте, его живые черные глаза, вобравшие в себя необычайную зрелость и серьезность; губы исказила ироническая улыбка, и на лбу возникла строгая складка умного печального человека.
Она чувствовала, как ее обволакивает теплый сладковатый дым. Мутные контуры официанток и посетителей размылись окончательно, уступив единственное ярко освещенное место длинной тощей поэтессе с профилем старой девы. Она вышла на середину, за ее спиной оказалась занавеска, изображающая небо, усыпанное кривыми неправдоподобными созвездиями, с запинками прочла хаотичные стихи без формы, рифмы и содержания и, пробормотав что-то о своей долгой прекрасной жизни в Израиле, растворилась.
И снова официантки двинулись на посетителей, запела ненавязчиво восточная мелодия, перекрываемая громкими разговорами и разнузданным воем под гитару. «Господи, как это все пошло и неинтересно», – вздохнула она про себя, на секунду отрываясь от блокнота. – Если бы было пошло, но интересно, можно было бы пережить, но ведь скучно и одинаково…»
Снег по-прежнему хаотично летел в окна и мягко ударял в стекла.
Уже никого не ждали, и никто посторонний не заходил внутрь. Уже закончился рассказ, лунные ломтики ананаса утонули в остатках соуса, громче взвыли гитары, и уже тянуло домой, к пледу и Камю.
Дверь распахнулась, на пороге появился кто-то, но, в отличие от других, не попятился обратно на улицу, а сделал несколько шагов вперед. Прищурившись, стал кого-то искать. Кого-то, кого не ожидал встретить здесь, но упорно искал. Потом повернулся в ее сторону.
Широкие, но какие-то поникшие плечи. Уголки губ – опущенные, как на древних театральных масках, руки, давно не обнимавшие женщину, и над всем этим – черные глубокие глаза. Складка на лбу. Теплая и ясная душа, отягощенная прожитыми годами и бесполезной суетой и оттого подернутая цинизмом. Злой и закрытый, замкнутый и черствый, близкий и чужой. Наверное, единственный человек, про которого она могла бы с уверенностью сказать, что знает его. И почти ничего общего не было у него с когда-то поцеловавшим ее руку человеком. Ничего необыкновенного в нем не было. Ни на грамм. Самый обычный, из плоти, с бегущей по жилам кровью и усталым ищущим взглядом.
Он протолкался сквозь толпу, сел рядом и подозвал официантку.
– Какой снег сегодня, – сказал он.
– А, это вы, – произнесла она, но он не расслышал.
– Кофе, пожалуйста. Да, черный.
Она улыбалась, глядя на то, как он подносит чашку к губам и делает неторопливый глоток.
– Вы меня простите, я не сумасшедший, правда, но сегодня, буквально несколько часов назад, я вдруг понял, что очень плохо помню свою прежнюю жизнь. Мне вдруг показалось, что я не жил раньше, до сегодняшнего дня, и я решил идти кого-то искать. Я занятой человек, у меня тысяча дел, я мало сплю, в такие заведения вообще никогда не хожу, – он понял, что впал в слишком лирический тон и саркастически приподнял бровь, оглядывая стены, испачканные разноцветными каракулями, иероглифами и знаками, и пестрое общество. – В общем, теперь я не понимаю, что происходит…
– Я вас придумала, – призналась она.
– Любопытная точка зрения, – не удивился он.
Она снова улыбнулась: это именно то, что он должен был сказать.
– Странные фантазии у современных девушек… Кстати, не хотите немного пройтись? Погуляем, посмотрим на цвет тумана. Вы, конечно, как молодая девушка, – он произнес последнее слово с хорошо знакомым ей оттенком иронии, – можете подумать обо мне бог знает что, но…
Она ощутила дикую мимолетную любовь к нему и поняла: так – мимолетно и неистово – был влюблен Леонардо в Мадонну Литту.
– Спасибо. Я не пойду. А вы… идите один. Понимаете, так надо, чтобы не разрушить… Вот так, в цвете сигаретного тумана, вы мне очень нужны. Что же будет на улице, я не знаю – еще не придумала. Лучше я ничего не буду говорить, и… Куда вы сейчас пойдете?
Он пожал плечами.
– Домой.
– Вам далеко?
– Нет, не очень, пешком полчаса.
– Повезло вам: живете в центре…
– Повезло, – рассеянно и прохладно ответил он. – Только своей жизни я почти не помню. Туман.
Распахнулась дверь, синий ночной воздух на секунду ворвался в душный зал, и его высокая фигура исчезла.
Она схватила сумку, по-царски бросила деньги на стол и выбежала вслед за ним. Уже далеко, среди темных домов, мелькнул его силуэт. Она тихо пошла за ним по Мойке. Быстрым шагом, не оглядываясь, он пересек узкий мостик и начал отдаляться от нее и от Невского.
И она засмеялась, потому что увидела, как снег золотым театральным светом вьется вокруг верхушек деревьев и падает на волосы созданного ею героя, уходящего к Казанскому собору. А в лунном зареве проступал мягко-белый цвет тумана.