Произошло в один из долгих и наскучивших дней на первый взгляд безобидное происшествие, имевшее серьезные последствия. Одежда Джозефа, оставленная на широких вешалках, соскользнула на пол и полностью промокла в воде, которая выплескивалась из бассейна и натекала вдоль плитчатого ската из душевых. С огорчением воспринял он досадное известье, ибо дни стояли ужасающе холодные, вопреки бесплодно яркому солнцу, застывшему в небе. Немало помещений исходил Джозеф Сэммлер прежде, чем отыскал и подобие одежды. В дикарском наряде он отправился домой и с тех пор расхаживал в нем повсюду. От дома до спортивного центра минут семь быстрого шага. Зимние дни гораздо светлее осенних, благодаря отражающему свет снежному покрову. Стыдясь показать кому-нибудь из нечаянно явившихся людей на глаза, отправился Джозеф домой достаточно поздно. Вышел из черного хода, оставив желтое здание районной школы по левую руку, шествовал вблизи овала школьного стадиона. Далее путь его лежал между двух домов шоколадного цвета, около детской площадки. Огибая свой дом, дабы подойти к нему со стороны подъездов, обращенной на шоссе. Скандальная внешность молодого повесы не могла бы не вызвать изумления у почтенных граждан, если бы они находились в данное время в престольном граде. А так: беспокоиться ему было не о чем, ведь толстый купальный халат, легкие шортики леопардовой расцветки, шлепанцы, подобные римским калигам, с шерстяными носками и, в довершение картины, женская шубка, как у сутенера, отлично на нем сидели и отгоняли проголодавшихся демонов льда, уже было разинувших свои прозрачные пасти, предвкушавшие богатое блюдо из дымящегося свежего мясца, недавно еще бывшего живым. За время длительного отсутствия людей Джозеф перестал стесняться своего поведения, своего облика и шокирующего наряда, так как ничто так не отрезвляет людей, как звук человеческого голоса. В злополучный день Джозеф Сэммлер беспечный, словно дитя, катил впереди себя тележку, позаимствованную в одном из универсамов, доверху нагруженную продуктами. С целью пополнения запасов продовольствия он покинул пределы третьего микрорайона и перешел Митинскую улицу, тогда же возвращался в родные пенаты. И толкал тележку впереди себя. Представитель закона, юноша горячий, поджидал его возле одного из домов, намереваясь в плен взять многомощного Мартина Фьерро. Встреча сия ничего доброго для чрезмерно уверенного в силах своих солдата не обещала. Но в дерзости равных себе он не знал. Потрясая оружием грозным, появился он вдруг перед Джозефом, начав свою речь с таких слов: " Кого я вижу пред собою? Кто выглядит шутом, нарядившись женой, нарушив тем самым законы природы и естества?" С трудом гнев усмиряя, Мартин грозный мужеубийца так отвечал:
- Тому сойдет любой костюм, кто боле всех невыразителен фигурою. Я мимо ушей такое оскорбленье пропустить могу, поступок мерзкий последствий иметь для вас не будет. Сейчас же я расстаться предлагаю.
Серопогонный гаер униматься ж не желал и продолжал:
- Руки вверх, и медленно выбрасывай содержимое тележки на землю.
- Одновременно сочетать два названых процесса мудрено. И выберу я третий. – Мартин выхватывает из-за продуктов огнедышащего убийцу, не глядя, наугад палит в солдата. Смертоносные керы довольствуются лишь тем, что отрывают мальчишке кисть руки, державшей пистолет. На разделительную полосу дороги льется багряная кровь. Опустевшие кварталы оглашает дикий неуемный крик боли и страха. Выдержки пример явить не желал милиционер и дал стрекача Спотыкаясь самоуверенный охранник пропадает между домами. С тяжелой думой облокотился Джозеф на ручки доверху наполненной тележки. "И сейчас, как видно, не свободен я. И всяческий пленить меня желает. Никому не нужен вольный человек, пусть даже верхом порядочности бы он являлся. Долгожданная свобода, ты сон, приснившийся когда-то каждому из нас! Иначе, как тебя представить? В виде статуй, символизирующих власть или богатство, да есть ли разница, отличающая грехи между собою. Могу себе представить свободу одиночеством без ограничений пространства, но всем я теперь обладаю, а воли не чувствую сердцем, что-то по-прежнему гнетет! Покой ли это, понимание людей, борьба до конца безо всяческих мыслей о жизни иной вне сражений и битвы? Проще сказать по-другому: неволя человеку не сродни, смерть милее и то. Не мыслю сдавшимся себя, как не привык я до сих пор к убийствам гнусным. Убийства – также несвобода для меня. Стать бы невидимкой и незримым бродить меж людей, подобно бессмертным богам и аргоубийце Гермесу. Не терплю я чужих указаний, что выдержаны в тоне надменном. Нет никого, кто бы выше счел бы себя, чем я, и в открытую стал бы об этом повествовать. С одной стороны мы, конечно, пленены обстоятельствами нашей жизни; метафорическими узниками являемся мы, когда творящиеся события, происходят вопреки нашим желаниям. Иной раз и по воле людей происходить это может, например, когда любимый нами человек, от нас взор отворачивает. И силою здесь поступать не годится. Законы общества стоят на страже, мы и сами убеждены в их правоте, что корнями имеет культуру, вскормившую нас. И остается нам в горе милое сердце баюкать, слезами упиваться и страдать, печалясь, о судьбе, прошедшей мимо нас, шагнувшей вбок."
Джозеф пошел в сторону дома. Остановившись, отыскал среди прочих продуктов, пакетик с соком, пробил отверстие в стенке заостренным концом трубочки и с шумом втянул в себя божественный нектар, с медом по вкусу схожий. Развеивались тяжелые думы, как проясняется небо, расчищаемое резким ветром. Темнеть начинало, амвросийная ночь возвещала тем самым о близящемся приходе. Отчетливо прорисовывались сугробы снега, мягкой подушкой закрывшие пейзаж, чтобы меньше насильственных смертей происходило, убийствам ограничить счет. Джозеф заученным движением набирает номер квартиры, значок ключа и четырехзначный код. Дома он достал просроченный творожок с привкусом вишни, оторвал закрывавшую пластмассовую коробочку крышку из разрисованной фольги и упорно стал поглощать ароматную смесь. Со дна изредка поднимались пузырьки, Джозеф отвел глаза. Когда доел, бросил коробочку в мусорное ведро, а грязную ложку в раковину. Чайная ложка гулко запрыгала по синей сетке для раковины. Резкая боль почувствовалась в районе правой лопатки. "Очень надо было связываться с этим дурачком-полицейским!" – сморщился Джозеф. Боль представлялась ему отростком, острым шипом, выросшим на лопатке и ожесточенно скребущем ребра. Помочь мог меновазин – испытанное лекарство при мышечных воспалениях. Холодильник был пуст, последний пузырек стоял опорожненными. Придется идти в аптеку. Обреченно он стал натягивать ботинки. Опять на мороз! Было около четырех. Небеса мягко струили красный свет завершающегося дня. Неподвижной громадой возвышался дом. Джозеф обогнул его и пошел через район в сторону аптеки. Аптека была в углублении промеж домов, подобном тому, в котором располагался магазин детских вещей. Там, где он отстрелил кисть зазнавшемуся щенку. Но аптека располагалась дальше от пересечения Митинской улицы с Пятницким шоссе. К упомянутой улице, не спеша, подходил многохитрый Ахав. Не намеревался встречать сопротивленья он сейчас, второй раз на дню, получилось бы, он атакован был. Справа он подошел к палатам, там надлежало целебное зелье найти и излечиться им. Но напрасно он планы строил задолго, прежде чем аптеку увидел. Злодеи, власть свою насадить повсюду желавшие, заградили ее, и доблестных воинов на страже оставили. Те подпустить богоравного Джозефа никак не хотели, но и смущены были изрядно, что препятствуют благому и безобидному делу. Занятие Асклепия всем важно и полезно, помощи достоин страдающий каждый, подобен гостю он молящему о крове. Пошли против чести солдаты, против заветов бессмертных богов дерзнули мысли свои направить. На просьбы не скупившемуся Джозефу они ничего не отвечали, а упрямо говорили нет. Совесть в себе заговорить пытались следующими лживыми словами: "Служить приказу мы обязаны, святой то долг наш. Достоинства расчет идет нам по-иному, словам многомудрого начальства мы следуем во всем". Сокрушенно в ответ на такие слова Джозеф качал головой. "Очевидный изъян в ваших речах есть. Но вы правды понять не желаете. Упорствуете, страхом ведомы, трусость прикрываете верностью стране. Но полно, я не поэт, чтобы в словах наслаждение черпать, я воин ныне, и предваряю ими поступков неизбежный ход. Терпите за гордые слова расплату!" Чрез многих лет слой неподъемный Великого Фьерро призрак воскрешен на поле боя. Крылатые слова Эгидодержавной Афины его ото сна пробудили:" Ребячьими жить пустяками//Время прошло для тебя, не таков уже ныне твой возраст". Неравный бой предстоял преобразившемуся Джозефу, но не впервой для Мартина то было. Творить расправу он привык. Младых, с не пробившимися усами, воинов стояло трое. Богиня-воительница осенила Мартина чудодейственным мановеньем, увеличив рост его мощь, придав ему царственный облик. От страха готовы были самострельное оружье побросать защитники аптеки, но оставались. Мартин тогда ударом тяжелой руки на землю поверг одного, схватив за ружье чрез плечо перекинул второго, третьего печальней участь ожидала: в прекрасное лицо ударил Мартин рукоятью оружия. От боли дикой воин обезумел, как зверь живой наполовину, а оттого храбрей еще и бросился на обидчика. Сбил Мартина Фьерро с ног он и ножичек вынул, что на ножнах возле меча держал. Жилы и вены он ему кромсать собирался. В печень по рукоять он намерен был вонзить кровожадного друга, но Афина судьбы веленье исполнить желала, да и мил был ей герой ненаглядный. Руку в сторону она отвела. Мартин невредимым на ноги вскочил. В мягкие кудри противника он крепкую хваткой вцепился. С размаху стража челом он ударил о землю, ярость клокотала в сердце Мартина, что не погиб он чуть, напрасно: судьба иная написана была ему. Сильными ногами топтал он стража, позабыв о цели своего прихода. Тогда скоро с небес Аргоубийца могучий, особо Джозефом чтимый, и явился перед героем в том облике, который только на Олимпе пред бессмертными являет. Поражен был, смелостью от смертных всех отличный, Мартин, и избиенье прекратил он, могучею волей бога смиренный. "Лаэртид, не трать понапрасну ценного времени, важнее занятия тебя ожидают, чем поверженному в гневе новые страдания готовить. Торопись!" – молвил бог окрыленный и исчез, волшебною скрытый силою. Отшатнулся Джозеф от своих ужасных деяний и выбежал прочь из дома Асклепия.
Джозеф неспешно шел по заснеженному гравию площадки около аптеки. Нечетко он алел сквозь снежную препону, почти совсем скрытый от глаз. Джозеф сел на лавку, в кармане он держал стеклянный пузырек с лекарством. Неведомая сила заставила встать его, Джозеф Сэммлер подчинился и пошел по Митинской улице. Если смотреть сверху на третий микрорайон, то против часовой стрелки. К площади, которая раньше вмещала рынок, затем вымещенный "Макдональдсом" и многоэтажным торговым центром из пластика и зеркальных стекол. На противоположной стороне улицы, подходя непосредственно к проезжей части, стоял забор из отвратительных бетонных плит. За ним когда-то безуспешно продвигалась вперед стройка метро или засекреченных бункеров для правительства с подземным лазом для отступления. Потом территория сдавалась внаем автостоянкам, палаточному хороводу рынков. Грязные дела творились у нас под носом, но сейчас ничейная земля пустовала, давала свободу для творчества. Конец трудного дня. Устало прищурилось небо, наблюдая за поступками неуживчивых людей. Клубы снежного мусора крутились в воздухе, изредка изъявляя желание все-таки достигнуть долгожданного приюта на земной тверди. Вдали показались две фигурки. "Ну, не дай бог, это опять по мою душу!" – озлобленно взглянул на приближающихся близнецов Джозеф. "Доколе мы терпеть притеснения на родных просторах еще будем. Как хочется молча прогуляться, не боясь опасности, которая нагрянуть может из-за угла. Утомляет непрестанная суета борьбы и столкновений."
- Известны мне ваши стремления, мыслей ваших очевиден мне ход, стойте здесь и не идите ближе, иначе в обитель Аида сойдете немедленно вы, подобно множеству прочих, уже усмиренных мною! – останавливает Мартин воинов противника, предостерегающе подняв руку.
- Кто ты, о дерзкий, что смеешь нам грозить? Немедля, прекрати сопротивленье и сдайся нам, повинуйся посланникам власти мощной, данной от бога. Закон на нашей стороне, смирись и не ропщи.
- Речам убогим не давайте ход, позор вы, а не представители закона. Не смутить меня обильем властных слов. Играйте так с детьми, рожденными вашими женами и с малыми братьями, но не со мной, многосильным людоборцем Мартином Фьерро! Вы – чуждые нашему краю и вы – захватчики; неизбывная вина запихнет вашу сволочь обратно в смрадные норы, полные нечистот, что предназначены для пребыванья вам.
- Как понимать прикажете Вас, Мартин Фьерро, бой мы завяжем с Вами кровавый! – надменно возгласили противника воины.
- Избиенье кровавое будет, а не бой, я в прах вас обращу, как сраженье начнется. Готовьтесь, ждать я не хочу, придут следующие за вами патрули, но ко времени тому хочу я быть уверен, что драться буду лишь с ними, но не с вами уже. Начнем без лишних слов!
- Да будет так.
Пули первому воротник отрывают за менторский тон и желание поучать, за друга сломанным по ошибке носом, вездесущее довлеющее в их рядах безделье, полнейшее отсутствие человечности. Его двойник уж был поблизости, вокруг него обежал богоравный Мартин и несильно в грудь толкнул его. Подломились ноги в коленях, уперевшись в ограду, что газон стерегла. В глубокий сугроб рухнул воин, в снегу стал топить его Мартин, мощными держа руками. Минуты не прошло, как ослабли биения теплого тела в руках грозного мужеубийцы Мартина Фьерро. Но не окончились испытания для хитрейшего из мужей. Танец Ареса обещал ему множество страданий и сомнений, пляски Кер способны измотать любого из смертных. Шел к благородному Мартину громадный воин, ростом отличный. Был он могуч, словно бурый медведь, неимоверная сила заключалась в его руках необоримых. Казалось то не человек, а дух или один из древних сторуких великанов или гигант, покинувший мрачные глубины Тартара. Устрашать он Джозефа стал. Множество черных слов произнес он.
- Ты и представить не можешь, во что ввязался невольно. В пределах наших владений не показывайся отныне. Рискуешь распроститься с жизнью, а если не устрашит тебя и это сообщу: мы знаем о тебе едва ли не больше тебя самого. Смирись, оставь оружие и сдайся в плен! Семья твоя не так храбра, как ты, а мы жалеть ни дев, ни жен, ни братьев младших не станем. Тебе по всякому мы будем мстить. Мы знаем дев волооких, черноволосых, полногрудых с медвяносладкими устами, что в сердце твоем обитают и давно приглянулись тебе. Пострадают и они за строптивость твою!
Возмутился глубоко в сердце своем достойный из достойнейших Мартин Фьерро, боли он не боялся, но последние слова возбудили недремлющий страх. Так ответил он, гневаясь очень:
- Что за слова у тебя за ограду зубов излетели? Вино ли тебе помутило рассудок? Всегда ли ум такой у тебя, что на ветер слова ты бросаешь? Гордишься победами никчемными над узниками слабыми, над старцами почтенными, над женами белолокотными, над сословием мудрецов, великих духом? Как бы сюда, кто другой, посильнее, чем ты, не явился! Он бы могучей рукою избив тебя справа и слева, швырнул бы на землю всего обагренного кровью! Окрыленным словам моим внемли: припомнишь вскоре момент сей злосчастный и проклянешь себя за строптивость и самохвальство безумное. Как сейчас, невредимым стоять я останусь, ты же поверженным будешь, умолять о пощаде примешься, сандалий подошвы лизать, и тщетно: уши и нос я тебе беспощадную медью обрежу, вырву срам и сырым отдам на съеденье собакам!
Тотчас схлестнулись в битве они. Сносил безропотно все Ира удары многостойкий Фьерро. Иром гиганта звали. Три раза пропустил Мартин Фьерро удары. Плечи его горели огнем, ребра колола страшная боль. Но выждал он. Мартин по шее ударил под ухом и кости все внутри раздробил. Багровая кровь полилась изо рта. Пенилась кровь ужасно и крошевом костей обильно сдобрена была. Рухнул в снег ужасный гигант и звука не издал.
Джозеф стоял над бездыханным телом, вспоминая недавно виденные боксерские поединки: в первом гордость Пуэрто-Рико Мигель Котто после серии нокдаунов в тяжелейший нокаут отправлял английского забияку Рикки Хаттона, в следующем Феликс Тринидад демонстрировал всему миру неоспоримое преимущество над самозванцем Джерменом Тейлором, в последнем справедливость на ринге восстанавливал тяжеловес Джеймс Тони беспощадно избивая, роняя на пол, выбивая капу изо рта, опережая во всех компонентах боя высокорослого дурня Антонио Тарвера. Опомнившись, Джозеф скорбел над изуродованным телом Ира. "Во мне все переменяется. Я обретаю все большую силу, растет и число испытаний, искушений ее применить. Выбора не остается, приходится отвечать, не стану я бегать ни от кого, и не буду закабален. С продвижением моим по этому пути, все больше проблем требуют решений убийством. Меня буквально затягивает в эту воронку. Но пока я справляюсь, а конец не скоро."
И во время полезных размышлений Лаэртида священная сила столкнулась с целым отрядом противника рослых воинов. Во главе их парламентер с флагом стоял. Крикнул он издалека: "Стойте там, не подходите ближе. Нам надлежит предупрежденье изустно передать вам, хотим мы, чтоб Вы опомнились, чтобы осознали результат неподчиненья, остановитесь, сдайтесь нам, сложите оружие мирно".
- Поздно что-либо менять, я зашел уже слишком далеко. Если я был не прав, то после примирения ждет меня добровольная смерть, а, если я прав, то останавливаться не должен я, ведь не из прихоти я так поступал.
- Посмотрите на себя со стороны, ваши поступки чудовищны. Вы сумасшедший фанатик, с проблесками здравого смысла, ваши поступки никому не нужны. Позвольте нам спасти Вас и общество. Мы не причиним Вам вреда. Покоритесь.
- Cum tacent, clamant. Я не верю тому, что было сказано. Что за смысл без конца толковать об одном и том же? Сумасшедший здесь не я. И не приплетайте к своим интересам общество, посторонних людей. Здесь только я напротив вас, и это еще вопрос, чьи деяния люди воспримут с большим энтузиазмом. Вам не переубедить меня я несгибаем, бросьте искушать меня без пользы.
Не понравились гордые слова парламентерам, и огонь они тут же открыли из самострельных орудий. Насмерть желая убить многостойкого Мартина Фьерро. Пули летели, как град ненастной погодой. Предчувствуя близкий конец, Мартин Фьерро поднял с земли канализационного люка крышку, зело большого размера. Обороняться он ею начал, важные органы от пуль охраняя смертельных. В его руках стал этот люк щитом Теламонида, опоры ахейцев могучей. Не раз он вовремя щитом ворочал, и отлетала в сторону посланница Аида, при этом поражая из противников кого. Недостаток воинов заметен стал в рядах врага, многие страдали на земле, в агонии милый свет покидая. Но напор врага возрастал, отчаялся Мартин хоть однажды закончить бой этот победой, при этом живым совершенно. Он думал про себя: всю жизнь стрелять людей я буду и души изымать из бренных тел. Судьба моя уж мне ясна. Опасность ближе подходила, а снарядов запасы истекали, и наконец ни с чем остался милый нам герой. Беззащитным стоял он на ледяной тропе, называемой жизнь. Принял решение мудрое он после того, как не раз кровожадные твари расцарапали милые руки и крепкие плечи. И клюквенным вареньем будто, измазано тело было его. Чрез ограду он прыгнул в глубокий сугроб с головой, полностью скрывшись в нем. Поспешно руками перебирал он в снегу, будто медленно плыл. Наемники искавшие его бесцельно в снег палили и тратили запасы. От снега пар шел: уж много очень свинца в себя он принял. Снежные навалы глубиной, наверно, метр превышали. Внутри прозрачны не были они, а темной, глубинной отливали краснотой, gleichsam путешествуем мы по организму человека. Многострадальный Мартин руками шарил по дну и продвигался вперед снежной массой несомый. Холод пробирался во все уголки ослабшего тела, но ощущение нестерпимого хлада вскоре пропало. Мельчайшие пузырьки воздуха просеивались Мартином сквозь плотно сжатые губы. Он мог дышать и показываться над поверхностью не было нужды. Широкоохватную руку зимнего пловца кольнул гладкого стекла кусок. Медленно он охватил его и задумал черную смерть для воинов врага, искавших повсюду его. Средь мутных силуэтов, по берегу ходивших отметил одного он. Прицелясь, пустил он осколком в "троянца". Со свистом осколок летел в зимнем солнце, сверкая и лучами играя. "Юноши нежную шею насквозь острие пронизало.// В сторону он наклонился сраженный…// Мгновенно из носа густою струею хлынула кровь человечья". Из носа притупленной стороны осколка, пронизавшего хрящами объятое горло. Упал тот медленно на землю, хрипя и закатив глаза, держась за пробитое горло, изливающее кровь по рукам и храброй груди. Не один троянец погиб от разящей Мартина Фьерро руки. И напрасно пытались их друзья изловить проворного данайца в снегу шнырявшего. Как крот в земле хозяин, так и неборожденный Ахав в снегу неуловим был. Руки его к гребле снега горстями приспособлены были, как конечности насекомого медведки служат земли рытью. Уж много полегло захватчиков подлым поведением известных, и утомленный Джозеф на землю вылезает, с радостью ногами касаясь прочной земли. От прикосновений снега лицо его румяно было, словно лик индийского бога смерти. Горело оно мщенья огнем. Близ носа, испускавшего воздух дыханья горячий в инее белом было лицо. Пряди волос приняли форму коротких сталактитов вверх растущих. И волосы заиндевевши были все, жуткое различие седым своим оттенком являя с цветом щек. Увидел Джозеф побоище им учиненное и не поразился: все ли здесь рук его дело? Горы кровоточащих тел валялось повсюду. Стоны и крики, мольба и ругань разносились окрест. Совесть замучила богорожденного героя, затерзали сомнения и состраданье в душе пробудилось его. В оправдание слова окрыленные молвил:
" Божья судьба и дурные дела осудили их на смерть.
Не почитали они никого из людей земнородных –
Ни благородных, ни низких, какой бы не встретился с ними.
Из-за нечестия их им жребий позорный и выпал."
Джозеф полагал, что теперь-то он свободен от посягательств на жизнь и свободу, но, как оказалось, чересчур рано он приготовился праздновать победу над великим войском. Из-за длительного пребывания в холоде сильно пострадала его реакция и чувство времени, сзади незаметно подошел к Сэммлеру уцелевший полисмен и заломил ему руки. Джозеф, в общем-то, и не сопротивлялся: его утомили бесконечные битвы и водопады крови, в глазах рябило от пестрых ландшафтов и быстро движущихся солдат-поработителей. Приблизившись устами к ушам Джозефа полицай невнятно, но усердно нашептывал неразборчивый монолог. "Он вжился в роль священника, и читает мне в назидание проповедь собственного сочинения", – сквозь смертный сон пронеслось в голове у Джозефа. Боров, заломивший руки Джозефа за спину был чуть крупнее нашего героя. С полными руками и крупом. Губастое лицо не предвещало особой смышлености и пластичного ума. "Слабому и проиграть не так обидно", - задумался Джозеф, ведь ты как бы уступишь не в борьбе, а по случайности, данное наблюдение успокоило Джозефа. Смеясь про себя, напыщенно он начал причитать, подводя своеобразный итог личной деятельности подрывника:
"Горе! Как видно, всегда я останусь негодным и слабым
Или же молод еще, не могу положиться на руки,
Чтобы суметь отразить человека, напавшего первым!
Пафосные слова не произвели никакого впечатления на бестолкового слугу власти. Он продолжал куда-то медленно тащить Джозефа. "Ахтунг! Что за честь мне выпала. Я не желаю пасть жертвой маньяка или урода с отклонениями!" Наконец слова полицая стали более разборчивыми:
- Каково же пасть в расцвете жизни, молодости, сил. Покинуть мир земной, навечно обратившись в тень, и на асфодельном лугу пастись. Гермес килленийский Вам спутником будет, за кадуцеем его неситесь времени вослед. И много испробовать Вы в жизни не успели, зачем на путь негодный вздумали ступить?
- Пользуясь изобретенной Вами системой ценностей опять же для того, чтобы расширить мысленный горизонт охваченных рассудком событий. – Но полисмен, кажется не слушал.
- И жен цветущих Вам вкуса не испробовать теперь, упустили Вы сие богатство в погоне за необъяснимой прелестью мужебойства. Юных прелестей аромата не вдохнуть, взора не усладит вам сладких форм очертание. Не манит ли Вас сейчас соблазном описанный мной образ?
- " В наше время такой не имеет жены ни ахейский // Край, ни Микены, ни Аргос, ни Пилос священный, ни черный // Весь материк, ни сама каменистая наша Итака." Одна лишь утрата по-прежнему гложет мне душу, // Та, о которой узнал я в прошлом году несчастливом// Двадцать седьмого числа декабря одну я машину приметил, // Пленительной пленницей богатства последняя мечта моя была.// С тех пор погиб для чувств сердечных я, // Запечатлев навеки причины моего несчастья, // И если с девами бессилен был я что-то изменить, // То месть жестокая моя избранников настигнет их.
- Звать-то тебя как, бедолага? – снисходительно вопрошает надменный тевкр.
Джозеф молчит, пытаясь сосредоточиться и вспоминает: где-то он уже слышал этот голос, эту манеру держаться встречал. Лаэртида милое раня лицо, неистовый дарданец бьет без устали его. Но Джозефа удары эти не достигают будто. Только переваливается из стороны в сторону, еле держится на ногах. Но на конец его осенило: Ведь очень похожий субъект гостил на дне рожденья его дорогого друга, светлого проводника в мире нелегкой современности. С самого начала комедийный персонаж был не очень трезв, развязность и вульгарность бросались в глаза. Напившись он начал буянить и дебоширить, забирался на стол с ногами, кидался посудой, наполненной яствами, бил стекла. С непрестанным упорством горланил гость русские песни под дребезжащую гитару. Красные полные губы лоснились, а глазки заплыли и сощурились. Все его отвратительные поступки, тем не менее, совершались с видом потешной важности, с видом капризного балованного ребенка, которому все позволено. В разговоре он себя очень вальяжно, будто знал тебя целую вечность: клал руку на плечо, шептал неразборчиво на ухо. Причем стыдясь его поведения, все говорили с ним извиняющимся тоном, словно дети, отвечающие строгому учителю. Шумная компания это даже поощряла, желая посмотреть насколько далеко он зайдет в своем бесстыдстве, а также подсознательно уважая его за открытое пренебрежение моральными устоями. Напившись, он прямо и без обиняков начинал приставать к находившимся на празднике девицам. Те, также навеселе, охотно принимали его ухаживания. В пьяном полусне лизались с ним полулежа на диване, застеленном махровыми покрывалами. В напряженной темноте второго часа ночи и непривычной жажды от обилия съеденных ананасов, нарушаемой робким светом микроскопических свечек. Джозеф вспомнил и ему стало до ужаса обидно погибать от рук подобного негодяя, от кого угодно, но только не от него! Месть зажгла в нем желание жизни. Кое-как он скинул с себя тяжелые, липкие руки жителя Пергама. Тот никак не прореагировал, но как зомби стал вновь приближаться к Джозефу шагом.
С легкостью проворнейший Мартин проскочил под руками, что сулили ему столь надоевшие объятия полисмена. И оказался сбоку от него и чуть-чуть позади, после чего всем телом вложился в далекий удар, наметившись в висок. Не услышал Мартин предсмертного вопля, просто медленно подкосились колени троянца. Глаз белки помутнели его, наполнились кровью ужасно. Красный выпал дрожащий язык за зубную преграду, хлынула черная кровь из отверстых уст. Еще ударял ногой тело убитого воина хитрейший из смертных ахеец, терзаемый страшною злобою. Но от греховного дела был отвлечен Мартин Фьерро новым противником мерзким. И был пергамский воин не похож на своего убитого собрата. При виде его странная мысль посещала сознанье: не один создатель людей на свете был, ибо тот, что создал ублюдка сего, не ровня был создателю людей обычных. Он подмастерьем, не мастером и не художником был: сей полицай из камня был высечен будто грубой рукой, неумелой. Не старался никто, работая над ним. Но и при появлении следующего персонажа выставки уродов, Мартин Джозефу на время место уступил.
Кто-то, очень напоминающий бывшего ученика из параллельного класса, стоял в этот момент перед ним. Звали его Валерий, ничем он особенно не выделялся. В целом Валера создавал о себе очень положительное мнение. Он был трудолюбив, но глуповат, он был упорен, картавил и заикался. Даже на фоне всех прочих гимназистов он был на редкость серой и не выделяющейся личностью. Но после более пристального ознакомления с Валерой большинство людей начинало испытывать некоторое омерзение по отношению к нему. Нисколько не смущаясь своей неприглядности, он тем не менее иной раз осмеливался настаивать на своих решениях. При чем делал это в грубых, батрацких выражениях. Не обделен он был и физической силой. По совокупности факторов создавшееся опасение не давало чувствовать себя в безопасности, если рядом находился этот гомункулус. Будто бешеная цепная собака, заснувшая у тебя под боком. Все от того, что этот хренов вы****ок наделял себя аксиоматическом правом распоряжаться чужими судьбами, но изначальное небогатое воспитание все-таки не позволяло распространиться этой мании в прежней жизни, но сейчас он подался в жандармы, что определенно расширяло круг его полномочий. Тогда, давно дети обожали его почему-то, не исключено, что виной всему был уровень его развития. И иногда в здоровом на вид яблоке бывает червивое нутро, кажется, так было и в его случае. Никто не решится утверждать, будто он был скрытым адептом однополой любви, но что же он тогда шептал на ухо своим маленьким любимцам? Мартин, которого инстинктивно воротило ото всяческого рода отклонений, моментально занял место мягкодушного Джозефа. Моментально они сцепились с Валерием. Не ведал богам непокорный Валерий, что с духом могучим сцепился он. Руками корявыми в грудь Мартина толкать он стал, и схватив за халат, который Джозеф во Дворце позаимствовал, пытался на землю опрокинуть героя. Но брови свои и волосы он опалил, близко к Мартину подойдя. Тот же от ограды оторвал кусок металла крючковатый и вдохновившись веленьем богов пошел на троянца. Метким ударом пробил он руку в районе локтя насквозь, так что далеко с другой стороны медный показался прут. Метко меж двух костей прошло острие, неимоверное вызвав страданье. Танатоса близость почуял троянец и вырываться стал. "Что ж, - подумал Мартин, - ступай!" И дернул медное орудье на себя. Выдрал мякиш он руки, что меж двух костей лежал. Вниз прошло орудие вплоть до запястья. Длинный плоти шматок выпал на снег, истекая кровью. Как серпом взмахнул Мартин забора куском. Под затылком шею сзади пробив, под челюстью он показался вновь. Сражен противник был и этот. "Одного за другим я жизни лишаю недругов своих, расквитаться мне судьба дала возможность за пораженья прежних лет. Ссылаю ненавистных мне людей за три девять земель я прочь со своих глаз. Есть во мне ужасная черта дикости, несдержанности, чистого отрицания слабой людской сущности. Я пример нетерпимости, недружественности, пример максимально асоциального типа человека. И похож на ежа иль дикобраза, к которому не подобраться ни с одной из сторон."
Новые полчища врагов тесным строем приближались к Мартину. И уставший он стал искать иных путей в битве за жизнь и победу. Одно лишь сомнение снедало его душу: "Как они так быстро меня отыскали, столь оперативно сориентировавшись? Собственно началось-то все с нападения на меня безусого юнца, когда я набрал продуктов и шел домой, продолжилось все походом в аптеку, и именно тогда тевкры посыпались на меня, как из ведра. Будто все это было заранее спланировано ими, и войска врага подстерегали меня в засаде!" Машинально Джозеф, натерпевшийся немало, подобрал с земли легенькое ружье, осмотрелся и пальнул в бак машины, рядом с которой пробегали медношлемные троянцы. Подобно тому, как земля застилается пламенем при старте космической ракеты, так и огонь объял земли окрест грузовика при взрыве горючего топлива. Черного дыма клубы возносились по воздуху ввысь, богатую гекатомбу принося богу войны могучему Аресу. Одиноко над пламенем летящую фуражку с блесткой над козырьком различить успел Джозеф. Не выдержав мощного напора взрывной волны, в сторону заваливаться стал фонарный столб. И Джозеф воспользовался этим, невероятный трюк представив миру. Прежде надобно упомянуть о двух проводах, что тянулись от столба к столбу. Высокие столбы стояли вдоль дороги, шедшей вниз. Джозеф прицелился и отстрелил верхний провод от падающего столба, нижний провод разбил он прямо над собой. Один конец, что прикреплен был к падавшему столбу взял в руку, другой завязал одной стороной на угловатом куске забора и закинул на верхний провод, а другую сторону взял в руку. На этом проводе повис он. Импульс падавшего столба через кусок нижнего провода был передан парящему над землей Джозефу, и богоравный Лаэртид заскользил по верхнему проводу, который остался нетронутым. В нужный момент он отпустил трос, закрепленный на упавшем столбе, который оказался позади. Вихрем пролетел хитроумный Джозеф до автобусной остановки "Дубравная улица", там же его крепление к верхнему проводу дало сбой: он с увеличивающейся угловой скоростью стал крутиться вокруг застопорившего ход столба. Затем оставил он провод, а сам отлетел в сторону разрушенного торгового центра и пункта гражданской обороны – источника всех бед и огорчений. Слабо искрила малеванная вывеска "Макдональдса", желтая краска пластами ссыпалась вниз. Брошенные стулья валялись вокруг здания и на дороге. От многоэтажного торгового сохранились только руины из пластика и разноцветных стекол. Поле перед многоэтажными домами было перекопано рвами и окопами. Магазин канцелярии, окна которого смотрели на второй микрорайон был смят посередине, парочка оторванных балконов с нелепым видом громоздилось на его крыше. Джозеф смотрел на оплот врага, который располагался на первом этаже высоченного гиганта. Над городом собирались черные тучи, но верхушка дома все равно пылала ярким белым светом. Венчающие дом веточки антенн источали роковою черноту и безумие. Джозеф взбежал на возвышающийся вал из мусора и выжженного грунта. Молчание разлилось по округе. Мальчик прислушался, опустил глаза и пнул какой-то камешек. С вершины вала он отлично видел второй микрорайон, там до сих пор стояла школа, в которой он учился первоклассником. Большинство старых домов давно снесли, ни следа от прошлого Джозефа. Щемящее чувство одиночества и просеивающегося сквозь сито нашей личности времени; только хаос и огонь разрушения могут дать утешение нашей боли. Сэммлер сделал несколько шагов вперед, в ответ застрочили пулеметы, вдалеке послышались хлопки одиночных выстрелов. Пули пролетали совсем близко, и Джозеф улыбался им, как близким знакомым. Расслабленно и хладнокровно он с легкостью ускользал от цепких лап повсюду снующей смерти. Джозеф кувыркался, танцевал, пробегал в опасной близости от участка, он строил рожи, дабы разозлить полисменов. Показывал: "Вот я, стреляйте в меня, я неуязвим, свалите меня, кишка тонка, ничего не выйдет, убогие коротышки!" Джозеф делал разножку и посланцы Кер только пыльный след оставляли от соприкосновения с валом. Под конец он раззадорился и неистово пнул кусок спекшейся от взрыва глины, снаряд, рассыпаясь на лету, полетел в сторону участка, там просадил окно, погнул дверь, пять людей в форме отлетели далеко в стороны, стонали и не намеревались продолжать борьбу. Джозеф захохотал при виде новообретенной силы и воздел руки к небу. Несколько слуг Ареса вонзилось ему в руки и грудь, но они не оказали ровным счетом никакого действия на его самочувствие. Пули, словно сдирали приставшую к коже одежду, не затрагивая костей, остававшихся неповрежденными. Вокруг стало совсем темно, чернота набежавших туч затмила тусклый свет зимнего солнца. Роль центра композиции взял на себя сокрушительный росчерк белой молнии опустивший змеиное жало на средоточие сил врага. Мир замер в удивлении. Все разрешилось при помощи deus ex machina. Начинается пожар, он охватывает вражеские укрепления и высоты прилегающих этажей. Население в панике покидает пылающее здание. Чудесным образом Джозеф оказался среди трусливой братии палачей в подобающей для этого положения форме. Он смешался с толпой, картинно машет руками, и, с трудом сдерживая улыбку, что-то громко кричит, наводя панику и нагнетая ужас. Город пустеет.
В течение получаса Генрих сидел на кровати, не подавая признаков жизни. Кровать была неубрана, а он свесил босые ноги к полу. Ужасающая картина нищеты, безволия, моральной дезориентации. Как труп, покоился несчастный поэт на изодранном диванчике. Не то чтобы Тараканова особенно удивила окружающая его обстановка: в последнее время он, вообще, не подавал признаков эмоциональной активности, но сегодня ему особенно отчетливо бросилось в глаза убожество интерьеров и хроническое неудобство, сопряженное с обращением в представшем перед ним мире. "В принципе, я к тому же очень одинок, - задумался Генрих, - вся моя жизнь предстает пасмурным утром после шумного праздника с дурными собеседниками. Я никого не помню, от того ли, что никто из моих друзей этого не заслужил? Да я и не был ни с кем особенно близок, чтобы доверить другу сокровенные тайны сердца, чтобы обсуждать с кем-нибудь посещающие меня мысли всерьез. Хотя не стоит особенно огорчаться, меня это и не трогает, до меня доносятся лишь отголоски несчастья. Будто я не один, и моя часть, общающаяся с миром людей, отгорожена от меня стеной тумана, непреодолимой завесой. Мне определена судьба всякого писателя: жить в одиночестве и говорить с будущим поколениям, слушая наставления предшественников, не имея возможности выразить им своего почтения. Только при счастливом стечении обстоятельств я буду общаться со своими сверстниками и то через посредников. Парки, прядущие нить моей жизни, приучат поэта к неустанному труду и гордому и тем не менее вынужденному одиночеству. Во многом это происходит из-за того, что никакими усилиями теперь не соединить два разошедшихся пласта речи устной и письменной, понимая под последней объект творческого созидания." Напротив Вадима сидел худой старик с лицом, изборожденным в глубокими морщинами.
- Дай поесть чего-нибудь, - попросил старец.
- Странно, Вас вроде не было здесь в последний раз, как я припоминаю, что это Вы тут делаете? – спросил Генрих бесстрастно и протянул старцу хлеб.
- Я в Москве пятьдесят лет сижу безвыездно, меня отсюда не выкурит и атомный взрыв! – промычал тот, жуя.
"Художники в молодости нахальны и беспринципны, художники в старости ведут себя до неприличия просто и невозмутимо," - закончил Генрих мысль, мучившую его уже очень давно. Но инвалиду не довелось выслушать замечательной сентенции. Взамен нее Джозеф предложил другую: "А знаете, любезный дедушка, кто-то пустил слух, будто первым упоминанием в художественной литературе о кулачном поединке, была сцена в "Песне о купце Калашникове" Лермонтова. Однако, несомненно и другое: Вергилий написал "Энеиду" задолго до рождения Михаила Юрьевича. В ней же присутствует сцена боя престарелого Энтелла и молодого богатыря Дарета, в честь памяти отца Энея Анхиза и по случаю счастливого бегства из Карфагена в родственные земли Акеста. При этом в качестве спортивного комментатора Вергилий смотрится гораздо более убедительно, чем наш славный соотечественник". Генрих замолчал и посмотрел в окно, за окном опять темнело и шел медленный снег.
А теперь пришло время рассказать о последнем из трех героев, чьи похождения будут еще долго тревожить нам души и заставлять нас возвращаться к своему прошлому. Илья Соболевский был одного возраста с Джозефом и до восьмого класса они учились вместе. Теперь же они могли при встрече и не узнать друг друга. Он был несколько ниже Джозефа и гораздо ниже Генриха. В школе он всегда держался особняком, даже по сравнению Джозефом он казался нелюдимым и замкнутым. Я бы не сказал, что он был чересчур мрачным, нет, скорее, он был рассеянным, меланхоличным. Уже к четырнадцати годам ему ужасно надоела жизнь школьника. Его не интересовал ни один из предметов. И если Джозеф был отличником, то Илья перекатывался с двойки на тройку, но оставался в школе. Определенную роль, наверняка, сыграла второстепенная роль его матушки в огромном штате прислуги школьного хозяйства. Скукой можно определить наиболее верно состояние, владевшее им на протяжении всего учебного дня. Во время ужасно, удручающе коротких контрольных по математике, выполняя которые, нужно было мчаться стремглав, как на стометровке, он зевал, смотрел в окно на храм Христа-Спасителя, а учителю без тени стыда сдавал пустой листок. Никто не ощущал своего превосходства над ним, он был словно из другой когорты, человек другого сорта. Ему было на все наплевать, и он осмеливался говорить об этом вслух уже тогда. Он был худ, бледное лицо печально несло отрешенные черные глаза. Но нет я опять говорю не то. Он не был совсем-таки сомнамбулой и готической мечтой целомудренных педерастов. Нельзя было назвать качество его характера отрешенностью. Илья был очень вялым, пассивным, ко всему ( и прежде всего к своему положению в классе) относился с долей юмора, скорбной улыбки. Кто-то из учителей в шутку назвал его однажды мистером Бином. Что ж, пожалуй это было лучшее из сказанного о нем учителями, и присутствовало достаточно верно подмеченное сходство было между Соболевским и киношным персонажем комедийных историй. Обычно учителя его порочили, ругали хором. обязательные пять минут в начале или ближе к концу урока посвящены разбору личности Ильи Соболевского. Лишь уроки истории возбуждали в нем интерес. И к ним он относился с должным почтением. В нем всегда жило и укреплялось обостренное чувство справедливости. Он не мог смолчать, несмотря на то, что был гораздо слабее прочих одноклассников ( прошло время уверенных в себе, не в меру улыбчивых качков из порнофильмов, я возведу на трон иного героя с новой судьбой, терпение, читатель и ты полюбишь его), если видел притеснение, грубость, торжество силы над правдой. Пытался как-то раз он оказать помощь и Джозефу в глупой ситуации, в которую тот влип сам, нечаянно причинив боль местному гостю-иностранцу, школьнику по обмену. Дружной гурьбой мальчишки бросились на Джозефа в шутку стараясь его замять в толпе. Увидев неравенство сил и такой поворот событий, к ним подскочил Илья и высоким, надтреснутым голосом закричал им:" Отпустите его, немедленно отпустите!" И пытался разжать сплетение рук. Илья часто болел и, вообще, был слабого здоровья, часто пропускал уроки физкультуры в школе. Его нередко можно было встретить в школе, уныло бредущего с этажа на этаж с зеленоватой бледностью в лице. Не стоит представлять его особенно честным, порядочным человеком, хотя многое простительно, если принять во внимание возраст тех школьников, какими они тогда были, но он вполне мог ударить одноклассницу. Правда не со зла, не от того, что ему очень хотелось причинить ей боль и огорчение. Не припомню, что было в тот раз на уроке физики. Но знаете, некоторые девочки, видимо, уже примеряя на себя роль будущих хозяек, отчего-то решают, что им позволительно обращаться к почти незнакомым людям в пренебрежительном тоне, указывать им, почти толкать собеседника. Не стоит удивляться, может, он сдуру и ответил. Сейчас перевелись святые – это точно, потому что разговорам верить не стоит, а всякие манеры, вежливое обращение, светский блеск – не более, чем ханжество, показуха. Дворянства больше нет, знать вымерла, значит пускайтесь во все тяжкие и нечего бояться: вокруг люди собрались не лучше нас. Вскоре Джозефу довелось ответить услугой на услугу. У большинства из людей есть такие вещи, которые представляют большую ценность для них, по совершенно непостижимым для других причинам. При этом с виду вещи могут быть не очень ценными с точки зрения денег, они даже не будут похожи на сувенир. Просто с ними связана некая история, памятное событие, призрак близкого человека осеняет их своими нетленными покровами. Так вот Илья почему-то носил меховую шапку с собой в класс, а не оставлял в гардеробе. В принципе, шапку такой формы трудно было бы сложить и поместить в рукав пальто или в карман, а сам он говорил, чтобы не украли ее. В итоге он носил шапку с урока на урок в руках, а на переменах в шутку надевал на голову. Его не единожды за это укоряли учителя, которые упрямо считали, будто должны давать наставления не только в учебное время и не только по преподаваемому материалу. К делу борьбы за нравственную чистоту решила подключиться и одна из сестер, учащихся с ними в одном классе, с дивной, но легко влетающей из головы фамилией. Юля ( зато осталось имя!) сдернула с головы Ильи высокую шапку и принялась дразнить его, не возвращая шапку. Юле помогал ее рост: она была выше, кажется, всех одноклассников, поэтому просто могла поднять шапку на вытянутую руку вверх. Джозефу очень не понравились коллективные издевательства над Ильей, он быстро схватил легкомысленную девушку за талию, а другой рукой выхватил шапку. Да, замечательный эпизод отроческих воспоминаний! Илья спрятал шапку, а Юля через некоторое время спустя подошла к Джозефу и, горячо дыша ему в лицо, гневно сказала: "Еще один раз до меня дотронешься так… ". Она так и не договорила.
Илье был очень памятен другой момент из школьной жизни. Незадолго до нового года проходили традиционные театральные постановки. Он уже было лениво развалился на кресле, закинув ногу на ногу и бесцельно уставился на сцену. Интонация гневной реплики героини заставила пробудиться его. Девушка указывала дрожащей рукой со сцены прямо на него. И надрывно произносила:
"В его глазах таится что-то злое,
Как будто в мире все ему чужое,
Лежит печаль на злом его челе,
Что никого-то он не любит на земле."
Илья был поражен, он и сам нередко также думал о себе, а тут его опасения подтвердились знамением свыше. Чудовищным совпадением. А, что, если все сказанное – правда, неужели я, действительно, настолько плох. И все люди вокруг видят эту самую печаль, нет так не пойдет! Надо стать более скрытным и незаметным. Но всей его жизни подтекстом служило романтический образ. Борьбы, одиночества, избранничества. Ему нравилась детская книга, написанная Астрид Линдгрен "Братья львиное сердце", нравилось изложенной теорией героизма, духом жертвенности. Идущим дорогой славы нет дела до мелочных сор и обид. Илья часто выкидывал разные шутки. наверное, от безделья, со скуки. Ведомый жаждой обозначить себя, проявить себя среди одноклассников он подписал контрольную работу не своей фамилией и именем, а именем повелителя джинов Иблиса. Интуитивный поступок пробудил в нем фантазию и изобретательность зла, скрытность и злонамеренность хищника, чудовищную изворотливость, мстительность того, кому не дано второго шанса. Появление подобных качеств нельзя посчитать случайностью, если принять во внимание, в какой школе учился наш герой. Помимо обычных среднестатистических классов были и классы, доверху забитые беспризорниками и охламонами. Идентифицировать по-иному их обитателей не представлялось возможным. Все они, кроме девушек, были на одно лицо: крепко сбитые, выглядящие года на два старше заявленного возраста, скуластые и с прическами стремящимися к их полному отсутствию. Лица же их были явственным примером воздействия алкоголя на красоту черт лица, все ходили с опухшими, затекшими вблизи глаз физиономиями. От большинства за километр разило куревом. С ними было опасно иметь дела, не стесняясь они пускали в ход кулаки. Памятный читателям одноклассник Соболевского и Джозефа Можжевелов был промежуточным звеном между нормальными школьниками и описываемыми представителями рода человеческого. От Ильи Можжевелов узнал секцию борьбы, на которую Илью записала мама, и сам принялся активно там совершенствоваться. И где-то через месяц он уже вовсю бросал Илью на пол и выкручивал тому руки. Легко поэтому представить, чем оборачивались встречи с обитателями особых классов. Илья был одинок, и он сам обрек себя на горестное одиночество, потому что мир, которым жили окружающие его ребята, не мог удовлетворить высоким требованиям морали, красоты, чести, выдвигаемым Ильей. Соболевского расстраивало удручающее положение вещей, одновременно с этим он испытывал мрачное удовлетворение, когда все предавались радостям и веселью вдали от него. Впоследствии, упиваясь текучей материей шекспировского слова, он отыскивал там поразительно верные описания настроений, посещавших его душу. В исступлении он раз за разом повторял следующие строки:
"Но я не создан для забав любовных,
Для нежного гляденья в зеркала;
Я груб; величья не хватает мне,
Чтоб важничать пред нимфою распутной."
Так он пытался оправдывать себя; аргументы, приводимые им в свою защиту едва ли можно счесть заслуживающими внимания. Другое дело: а стоит ли тратить на бессмысленное занятие свое время? Он не должен ни перед кем оправдываться в своем отличии от прочих. Он потакал свои слабостям, что ж большинство тратит на компромиссы с совестью всю жизнь. Илья боялся мира, сложных переплетений, неудобных ситуаций, урагана событий. Случайно нам в руки попал любопытнейший документ: род психологического теста или анкеты. В ней Джозеф ответил на вопросы, касающиеся его отношений с людьми, его характера. Итак, внутренний мир Ильи Соболевского откроется вполне нам.
1) Самое страшное на свете: тайные закоулки человеческих историй и взаимоотношений. Сеть подземных коммуникаций неразвившихся чувств. Рой мечтаний, не воплотившихся в жизнь, коим позволено не было детей – поступков явить на белый свет.
2) Самое мерзкое на земле: опошление красоты формализмом порнографических историй, сведение всего к шаблонным сюжетам. Гадкая безысходность, производящая на свет пресыщение. ( Читая упомянутый отрывок, Генрих вспомнил события, относящиеся к двенадцатому декабря 2005 года: тогда лектор по одному из предметов объявлял, кому достанется экзамен в облегченном варианте досрочной сдачи. Его обступили алчные студенты. Некоторые старались заглянуть в его записи, в которых отражалась посещаемость лекций. Особенно близко к нему очутилась одна девица с фантастической прической переливающихся светло-серых волос. И, может быть, непроизвольно, случайно, она изредка касалась полной грудью его рук, которыми он опирался о кафедру. И ничто не сможет остановить лавины губительных образов женской порочности. И в каждом создании ты начинаешь подозревать сластолюбивую шлюшку.)
3) Самое приятное на земле: чувство братской приязни к преданным тебе друзьям. Быть соучастником дружбы, которая переживет своих хозяев, как дружба между Патроклом и Ахиллесом.
4) Мне льстит: внимание людей, заинтересовавшихся во мне, но увидевших меня в первый раз. Значит, мы нашли друг друга, обрели недостающую часть. И я кому-то нужен, тем, кто узрел во мне черты, отсутствующие у других людей и интересные им, индивидуальность.
На этом по непонятным причинам записи обрываются. Крайне невысокого мнения был Илья, относительно своих "внешних данных" и о своей способности приглянуться людям:
"Уродлив, исковеркан и до срока
Я послан в мир живой; я недоделан –
Такой убогий и хромой…"
Да, Илья, действительно хромал на одну ногу, что впоследствии сослужило ему недобрую службу.
"Решился стать я подлецом и проклял
Ленивые забавы мирных дней."
Решение о принятии экстренных мер было принято не спонтанно, под влиянием накопившихся обид. Каждое буднее утро ездил по одному и тому же маршруту, пролегающему через станцию метро Краснопресненская. И садился на поезд в сторону Киевской. В тот день, о котором пойдет сейчас речь, Илья был одет в коричневое пальто с завязками, чтобы затягивать ворот потуже. Он заворачивал, чтобы пройти между двумя колоннами к подошедшему поезду. Но на его пути стали здоровенные неряшливые ребята, с диковатыми, разгульными рожами. Однако их скотская сущность не ограничилась чудодейственной порчей внешности. Они ловко оттеснили Илью к стене. Самый здоровый среди них, брызгая слюной, принялся задавать посторонние вопросы Илье, пересмеиваясь, а то и угрожая своим сообщникам. Они полагали, будто их театральная постановка является верхом оригинальности и изобретательности. "Словно дети", - подумал Илья. Его спросили, где ближайший "Макдональдс".
- Наверное, на Улице 1905 года, подумав, ответил Илья.
- Знаешь, - здоровенный кабан схватил за шнурки пальто и стал их затягивать до удушья и темноты в глазах у Ильи, - какие-то вы, школьники, чудные.
- Отпусти меня, - сказал Илья, и попытался выбраться самостоятельно. Но тот задержал его.
- Погоди, видишь ли, какая тут проблема: у нас нету денег, чтобы перекусить. – Его товарищи хором засмеялись. – Может, ты одолжишь нам немного.
- У меня у самого немного, - как всегда ответил Илья.
- Не беда. – Главарь ударил Илью под дых и прошелся немного ногами. Их группа уволенных пациентов дурдома заслоняла происходящее своими широкими телами. Они сорвали рюкзак и обыскали его. Кошелек взяли себе, а остальное бросили рядом. Илья поднялся с грязного пола и сел. Мимо проходили люди и никто не замечал его бедственного положения. Школьник смотрел на проходящих людей одним глазом и пытался остановить кровь, идущую из обеих ноздрей. Болели плечи и грудь, испытанная на прочность кожаными ботинками добровольцев народного фронта. Невысокий, франтоватый, изящный молодой человек с лицом южного типа проходил совсем рядом с Ильей и даже остановился напротив него.
- Что смотришь, сучий вы****ок, ты что – в музее думаешь? Помоги лучше подняться на ноги! – не сдержался мальчик. Так его поразило непристойное любопытство к его беде одних и полное безразличие других людей. Но любознательный иностранец уже отскочил от излучавшего недоброжелательность русского. Илья силился встать, но у него будто онемела и отнялась нога. Мальчик держался за стену, словно потерявший над собой контроль пьяница. Это было жалкое зрелище борьбы человека против людей и их природного страха перед неудачниками. Тут бы самое время включить пронзительную "Lost In The Future", созданную гениальным немецким коллективом Gamma Ray. Какая-то женщина, из жалости закричала: "Вызовите милицию, скорее!"
- Ты какого черта горланишь, паскудная баба, адская шельма? Я разве похож на преступника, гнидская тварь, безмозглая курва? Ментов, мне здесь еще не хватало! – возмутился пострадавший и заковылял по направлению к вагону.
С тех самых пор Илья серьезно задумался о своей судьбе, о том, сколько можно терпеть унижения со стороны более сильных собратьев по происхождению. Ведь это несправедливо, нельзя тиранить слабых, это подлость подчинять слабых силой, измываться над ними и мучить их, но никому нет до этого дела, всем дороже собственная шкура, у них, видите ли, здоровый эгоизм, теперь это называться так, трепать их задницу! Люди молчат, пусть всем занимается милиция-полиция, а они будут заниматься легкой атлетикой, до тех пор пока небесные силы им самим не устроят порку, а тогда они станут плакаться, жаловаться, стонать и причитать. Раньше надо было думать. Происходит восстановление высшей справедливости: никогда не помогал людям в беде, так получи же сам сполна. "Но я слаб – сокрушался Илья: постоянно болею, я невысокого роста, хрупкого сложения. Восточные единоборства или боевые искусства (второе более красиво звучит, но почему-то никому не приходит в голову называть бокс или греко-римскую борьбу искусством) не по мне. Меня там быстро сломают, подомнут жлобы, здоровые от природы. Да и к тому же мне даже вспомнить стыдно, чем занимаются эти придурки на полигонах: крушат бутылки о свои обездоленные головы, тошно смотреть на этот спектакль. Надо было заняться чем-то таким, что резко бы повысило мои шансы на успех, на победу."
Проще говоря, Илья Соболевский не на шутку разозлился и решил возвратить долг обидчикам, говоря словами Шекспира, ситуацию обрисовать получится следующим образом:
"Я кроток был и слишком терпелив
И мог вам нерешительным казаться.
Вы бросили стесняться и теперь
Мое терпенье топчете ногами.
Но берегитесь, я переменюсь.
Я мягок был, как пух, как масло, гладок,
И все спускал. Вот я и потерял
Свои права на ваше уваженье,
Которое привыкли воздавать
Лишь грубой силе люди грубой силы.
Сил немного мне собрать осталось,
Чтобы войной пойти на мир, что заговорами полнится,
Что приютил обманщиков и подлецов…"
Илья Соболевский принял бесповоротное решение заниматься спортивным фехтованием. Это всецело духу его потребностей, сущности его противоречивой натуры. Его душа жаждала занятия мужественного и не смехотворно бесполезного. Научиться отлично драться шпагой было его детской мечтой, но тогда давно он понимал, что когда они начинают драться обычными палками, - это определенно не то, о чем он читал книги. Их детские забавы не имели ничего общего с очаровательным сериалом про защитника справедливости, благородного Зорро. Он выбрал подходящий клуб, наверное, один из лучших в Москве. И стал ходить на занятия в понедельник, среду и пятницу. Потом, посчитав, что трех дней недостаточно, стал ходить каждый день, а по выходным дням по два раза в день. Вскоре он понял, что спортивное фехтование не имеет ничего общего с теми отрывками, которые он видел по телевизору в фильмах. Вначале он почувствовал разочарование: как же так не будет красивых поз, эффектных стоек и разворотов вокруг собственной оси. Незачем, оказывается, выбрасывать, ловко подцепив, шпагу из рук противника, лезвием остужать оголенную шею противника. Вместо благородного мушкетерства и кровавых драм и он столкнулся со скупыми, рациональными движениями, звериным стилем ведения боя и умопомрачительной реакцией. Его постепенно начала завораживать колдовская стихия дорожки, на которой шло сражение. Это был настоящий спорт, а стало быть конкуренция: никаких поблажек, никаких игр. Начав с рапиры, он перешел на шпагу. Потом он услышал от многих ребят, оказывается, они прежде занимались "японским фехтованием" на палках, но то было не спортом, а традицией, показухой, совершенно не проработанной дисциплиной, яростью не знавшей правил. На первом месте в фехтовании европейском была отличная работа ног, именно она позволяла убежать от врага или же, наоборот, донести твой собственный удар до противника. Без устали Илья совершенствовал технику выпадов и молниеносных отражений атак. Фехтование не являлось грубым видом спорта, мужицкой дракой, спортсмены чрезвычайно редко получали повреждения, травмы были связаны, в основном, с растяжениями, вывихами ног, повреждениями спины. Один лишь раз Илье оцарапали руку через костюм обломившимся концом оружия. На полусогнутых ногах, с угрожающе покачивающимися в воздухе руками и наклоненными шпагами они напоминали механических пауков или чудовищных насекомых, роботов, чьи конечности собраны из отдельных частей. Поочередно загорались лампочки, возвещавшие об успешно нанесенном ударе. Звон шпаг разносился окрест, а сердце глухо накатывало градом ударов. Следуя указаниям тренеров, которые и не ожидали, что к именно этим указаниям кто-нибудь отнесется всерьез, он стал ложиться спать ежедневно в десять часов, перестал смотреть телевизор, чтобы не терять концентрацию и наряду с собранностью не терять хорошей реакции. Каждый день он делал упражнения на гибкость, для подвижности суставов. Необходимой также была тренировка твердости активной руки. Из-за того что Илья был достаточно маленьким, он отлично оборонялся, удары слегка парированные шпагой проходили мимо него. Мальчику с легкостью удавалось в нужный момент разорвать дистанцию, а чувство ритма подсказывало ему, когда резкая остановка станет неожиданностью и принесет успех. Несгибаемая твердость духа и упрямство честолюбия гнали его вперед, не давая времени на отдых. Скоро последовавшие успехи были наградой ему за проявленное усердие. Но в планах у него не значилось совершенствования владения рапирой или шпагой. Илья принял решение перейти к занятиям сабельным фехтованием. В этом было гораздо больше жизненной правды, сабля могла быть использована сегодня, она еще не утратила своей эффективности. В этой разновидности фехтования роль имела сила рубящего взмаха, однако и колющие удары играли большую роль. Даже во снах Илья продолжал сражения, начатые на земле, наяву. Только все сны были одинаковыми: люди, одетые в белые костюмы, покачивающиеся на согнутых ногах, с блестящим ураганом в руках, с вихрем смертоносных шквальных атак. И сабля, напоминающая змею вытягивающую в струнку в броске за жизнью дрожащего грызуна. Но вместе с тем фехтование не стало смыслом жизни для Ильи Соболевского, униженного побоями недоразвитых пролетариев, польстившихся на мнимые богатства его кошелька. Все время он рисовал у себя в воображении картины страшной мести. Немалых усилий стоило ему заглушить голос разума, советовавший ему забыть давнее происшествие, как дурной сон. Нет, – говорил Илья сам себе, - в основании моей истории, моей блистательной судьбы не может лежать ни одного гнилого бревна, ни одного порочащего меня факта. Я не дам слабины, я возьму реванш за то поражение, и однажды они пожалеют о содеянном, но я отыщу их раньше, чем раскаяние посетит их. Тайно от родителей, он съездил в одну подмосковную деревню, где ему наточили обычную, тренировочную саблю, похищенную со склада. Казалось бы, не было никакой возможности снова встретиться с разбойниками снова. Но Илья выследил их и обнаружил периодичность в их встречах друг с другом на станции Краснопресненская. Развязка наступила очень скоро. Но прежде он договорился с уборщицей, дежурившей на станции, что в нужный момент он сумеет саблю оставить у нее, а она вернет ему, оставленную им куртку, которую он оденет поверх свитера. Саблю Илья сумел поместить в футляр из-под бадминтонной ракетки с ним он уверенно подошел к группе, знакомых ему разбойников. Те оживленно что-то обсуждали и не заметили его. Лучше бы они пренебрегли его персоной во время их прошлой встречи. Хладнокровно девятиклассник достал саблю из футляра. Футляр свернул и заткнул за пояс. Этот момент запомнился Илье на всю жизнь. Тогда человек в нем умер, остался лишь разум, ведомый единственной целью – отомстить. Его мысленный взор уменьшился до размеров группы людей, стоящих перед ним. Илья сознательно старался не разбрасываться на чувства, мысли, оценку своих поступков, иначе он никогда не выполнит начатое. Кроссовки мягко ступали по гранитным плитам платформы, звуки лениво таяли во влажном воздухе метрополитена. Вдали, нервно задрожав, красная цифра хронометрического табло сменилась следующей. Наконец Илья подошел слишком близко, чтобы оставаться незаметным. Человека три обернулись, почувствовав приближение незнакомца, на их лице не было написано тревоги, торжество блаженной безмятежности. "Я думаю, следующая наша встреча произойдет только в пределах мрачного царства Аида". Заманчиво бледнела тучная шея безмозглого лоботряса. Ничуть не сомневаясь, не колеблясь, Илья опустил лезвие клинка. Голова безвольно съехала на бок. Эти бестолочи не успели даже шума поднять. Илья быстро скрылся в подсобном помещении для машинистов и работников станции. Вышел он уже на другую сторону платформы, очень обрадованный тем, что не поднялось никакого шума. Расследование зверской расправы в метро зашло тогда в тупик и было остановлено за недостатком улик. Как обычно, в газетах понаписали кучу всякой ерунды: о маньяках, заговорах, сектах, шпионах, инопланетянах. В общем, наш герой остался безнаказанным и спокойно участвовал в спортивных соревнованиях и ничто не выдавало в нем хладнокровного убийцу. Обучение в школе к старшим классам становилось все более эфемерным и особых проблем ему не доставляло. Оставалось много времени на посторонние занятия, он много читал. Он никогда не задумывался, почему выбирает не одну книгу, а другую, просто начинал читать и все. Авторами почти всех произведений значились мужчины, да, пожалуй, и в целом в мире ситуация именно такая. Достойных авторов женщин очень немного. Конечно, все зависит от того, каким критерием пользоваться. И если бы неутомимая работница детективного жанра из Англии заняла бы по нашей иерархии должность цехового мастера, ибо на большее ей стыдно претендовать, то женщин-мастеров не осталось бы вовсе. Но сам себя желая разубедить в порочной точке зрения изначального неравенства он сосредоточил свои мысленные ресурсы на творчестве Джейн Остен, Франсуазы Саган, Шарлотты Бронте. Читая самый известный роман последней из перечисленных, он обратил внимание не на самого главного из героев произведения. Его поведение идеально описывало поведение Ильи. Фанатика звали Сент-Джон Риверс. Девизом Ильи с некоторых пор стало также: "Сомневающимся нет места на небесах".
Новоявленный Сент-Джон Риверс показывал отличные результаты уже на уровне страны, несмотря на это он чувствовал, что его медленно оттесняют от возможности участвовать в крупных соревнованиях и от участия в сборной России, руководство не принимало никаких заявок от него и советовало взять на время перерыв. На отборочных соревнованиях к юношескому чемпионату Европы судьи явно были небеспристрастны и несколько раз отключали сигнальную лампочку. В самом конце Сент-Джон вышел из себя и после успешно проведенной атаки, увидев, что сигнала опять нет просто сшиб ударами сабли противника на дорожку и ушел в раздевалку. Так закончилась карьера Ильи – мастера фехтования. Но не в его правилах было сдаваться, и вскоре новое увлечение нашло в нем себе покровителя: Илья занялся стрельбой по подвижным мишеням. В этот раз им не владело радостное чувство постижения нового, он не старался показать высоких результатов, но хорошая реакция, твердая рука и неиспорченное зрение приносили и здесь свои результаты. Спокойно, с затаенной злобой он прижимался щекой к стволу винтовки и разбивал одну тарелочку за другой, быстрее и быстрее. Уже в институте Сент-Джону пришлось съездить во Францию на не очень важные соревнования. На зрительских трибунах он заметил рассеянно смотрящего по сторонам известного писателя, сторонника радикальных взглядов. Сент-Джон, удивившись этой встрече, сказал французу несколько лестных слов. Тот, словно о чем-то только что вспомнив, пригласил спортсмена на чашку кофе. Писатель жил в одном из богатых пригородов Парижа. Его дом был окружен высокой каменной стеной. "Настоящая крепость!" – удивился Илья. "Приходится принимать меры", - улыбка хозяина из язвительной превратилась в печальную. Он провел Сент-Джона по своему особняку. От гаража с тремя блестящими машинами до чердака с зашторенными непроницаемыми занавесями окнами и с системой домашнего кинотеатра. На каждом подоконнике лежал пульт управления. Сент-Джон поинтересовался их ролью. Хозяин подошел и нажал кнопку на пульте управления, заработал скрытый в глубинах дома механизм и напротив просвета окна оказалась решетка из проволоки. Другие устройства расстилали поверх стекольной глади стальную скатерть прочных ставен. "Мы живем в неспокойное время, - заметил писатель, - и в то время, как одни люди борются за свободу, другие – прикрываясь нашей же терминологией, и говоря об уважении чужого достоинства и обычаев, чинят нам препятствия. Заметь те – мы похожи на радушных хозяев, которые вынуждены мириться со скотским поведением гостей в собственном же доме. Но гостей смышленых, апеллирующих к законам гостеприимства, по которым невежливо отказывать несчастным путникам, потерявшимся в пути. Мне стыдно терпеть унижения со стороны чужих цивилизаций, достижения коих ничтожны по сравнению с бессмертными творения Бальзака, Флобера, Пруста – ты и без меня сумеешь продолжить этот список. Мы стали мягкотелы, нам осточертела борьба, нам, как не парадоксально звучит, стыдно за колониальную политику наших соотечественников, живших век или два назад". В глубине мрачных покоев писателя запищал таинственный прибор, хозяин удалился, чтобы утихомирить его. Истошные вопли звонка прекратились. Источником непонятных звуков, видимо, являлся телефон. Писатель говорил громко, раздраженно, и явно не стеснялся своего гостя: "Я так и знал, что об этом зайдет речь. Нет, нет, даже не пытайся меня уговорить. И им конечно будет этот ее знакомый с подозрительным именем! Конечно мы родственники, но даже ради тебя я не собираюсь идти на такие жертвы! Раз в жизни – что-то я сомневаюсь, при ее-то воспитании! Угу, только не ее, а тебя и твою терпимость. Нет, так нет: справляйте в харчевне у своего турка, или кого там? Боже мой, дожили – голос писателя стал почти визгливым: "Значит, вам хочется, чтобы у вашей дочери был роман с арабским жеребцом, чтобы ваши внуки ржали и у вас были рысаки в роду и связи с иноходцами?" Благодарю покорно, можешь отныне не звонить сюда!" Писатель в сердцах кинул трубку на аппарат.
- Мне очень жаль, что я стал свидетелем неприятной сцены, которая вывела вас из себя, - признался Сент-Джон.
- Да не беда, сидите, сидите, не вставайте, - писатель заправил прядь волос за ухо, - ты посмотри, каков подлец! Я о своем брате все толкую, - пояснил он. Я и так ему во всем помогал, он принимал мою помощь, как должное. Все зашло еще дальше: не спросив моего мнения они решили провести свадьбу у меня в доме, потому что квартирка у них, видите ли, недостаточно для этого большая. Я и вправду заботился о его дочери, будто о своей собственной, у самого меня детей нет, моя жена погибла, давно уже. Так вот, несмотря на мое живое участие в ее судьбе, они не желали принимать никаких советов от меня, говорили, не мое это дело, в конце концов, его семья зашла слишком далеко. Я мог бы помогать им деньгами, и то, знаете ли, это будет выглядеть, как будто я вымаливаю у них прощение, но не надо вмешивать меня в эту склоку, не смейте покушаться на мою жизнь, на мой мир! Так, они дойдут до того, что поселятся со своим арапом в одной из моих комнат, а там арапчата пойдут. И меня отсюда выселят со всем моим скарбом! Я не очень Вам надоел, любезный Сент-Джон, вспомнил вдруг о госте писатель?
- Нет все в порядке, - заверил хозяина Илья Соболевский.
- Знаете, я сделаю такое Вам предложение: не согласится ли меткий стрелок погостить меткий стрелок у меня парочку дней, мне может понадобиться его помощь.
- Конечно, с большой охотой! – согласился Сент-Джон, дивящийся порывам случайных решений хозяина.
Чудесным образом, по непонятному стечению обстоятельств, описанные выше события, совпали с началом парижских беспорядков, за которыми в страхе наблюдал весь мир. Для хозяина укрепленного особняка наступили тяжелые дни, вокруг его дома расхаживали малоприятные личности смешанных кровей. Чего-то высматривая, разнюхивая, подглядывая. Неспроста были все приготовления. Даже в богатом районе, какие-то идиоты решили перевернуть тачки из тех, что были меньше остальных потрачены временем. Номинально был введен патруль, который только и делал, что где-то пил или спал, или с кем-то братался. Никого не было невозможно заставить работать, но все хотели жить припеваючи. Каждый оболтус считал себя королем мира с рождения, считал, что все кругом обязаны ему чем-то. Бедные слои населения точно выпили горячительных напитков и их понесло без разбора. Никому нельзя было сказать и слова. Полиция, скорее, предостерегала разумных людей от решительных поступков, чем торопилась принять решительные меры в отношении людей неразумных. Они ждали указаний сверху и проедали солидные зарплаты. Чернь воплощала сумасбродные идеи революционного погрома в жизнь. Низы общества уже примеривались камнями и бутылками к окнам почтенного писателя, но решетки из проволоки успешно отражали все атаки хулиганов. Имущество французского писателя находилось под охраной прочных стен его дома-крепости, но запасы продовольствия подходили к концу, а вокруг дома постоянно околачивалась подозрительного вида молодежь. Здесь-то и пригодились навыки Сент-Джона. Бесстрашно он покинул пределы дома с объемной хозяйственной сумкой, в которую кинул саблю и спортивное ружье. Первый раз, толпа проводила его изумленными взглядами, ничего не предприняв. Возвращаясь, он разогнал всех демонстрацией сабли. Ночью они, как пещерные люди осаждали дом с факелами. Сент-Джон, крадучись, подошел к окну и просунул ствол ружья между витками проволоки, оберегающей окна. По улице расхаживали парни в широких белых майках и бросались бутылками в окружающие дома. Речь их была неразборчивой, напоминало улюлюканье, звероподобные крики. Сент-Джон с горечью подумал: " Но отчего нельзя без скотства, без наглости, без угроз, отчего они никак не уймутся и перестанут терзать мирных жителей, почему решили, что они вправе устанавливать здесь свои пещерные законы порядки, основанные на насилии? А вот откажи я им сейчас в таком праве, поступи с ними согласно их заповедям, их представят несчастными жертвами цивилизации, невинными детьми природы, пострадавшими от рук варваров и тиранов. Малолетние герои, забравшиеся на баррикады? В тринадцать лет они выглядят здоровее, чем я в девятнадцать. Рано взрослеете ? - Что ж расплачивайтесь за свою несознательность кровью!" Бесшумно винтовка выплюнула посланцев с того света, но у Сент-Джона и в мыслях не было убивать великовозрастных приматов. Выстрелы слегка оцарапали им плечи, бородатому коротышке Илья целился в колено. И тот картинно опрокинулся на мостовую, уже залитую кровью повстанцев. Туземцы городских джунглей бежали из просторов элитных пригородов Парижа. "Теперь придется на время покинуть ваш дом", - объяснил Сент-Джон невезучему хозяину. В таких случаях, как наш, милиция приезжает особенно быстро, главное, цело окно, ружье я уношу с собою. И еще: нет ли у Вас шерстяных носков?"
- Найдутся, но позвольте полюбопытствовать, для каких целей?
- Надену из поверх башмаков, чтобы тише ступать, ткань будет заглушать звук шагов.
- Понял, ну до скорого, удачи!
Сент-Джон скрылся в ближайшем переулке, проглоченный ночным мраком. Бесшумно он бегал от звуков полицейских сирен, прятался в подвалах, сторонился крупных улиц. Утром, Илья Соболевский, опять наведался к писателю, взять причитающиеся ему деньги. После он посетил институт зоологических исследований, адрес которого они нашли по справочнику, и узнал где продаются пули с залитым внутрь снотворным. Обновив арсенал наемного убийцы, Сент-Джон принялся искать подходящую одежду. По возможности черную или темных оттенков: черный плащ, черные ботинки, черную маску для лица, чтобы никого не привлекала ночная бледность лика убийцы. Кроме того Сент-Джон купил моток веревки, бутыль медицинского спирта и катушку широкого пластыря. Илья ощущал себя упырем, оборотнем, Джеком-потрошителем, Фредди Крюгером, помешанным кретином, злобным маниаком, стерегущем своих жертв в засаде и набрасывающемся на них в самый неожиданный момент. Но, увы, миссия русского гостя была не столь ужасной, но более глубокомысленной, по-Кафкиански абсурдной. С наступлением ночи Илья покинул ресторанчик, в котором он обосновался в дневное время суток. Сент-Джон держался стен, лестниц выступающих в сторону улиц, прятался в углубления окон подвальных этажей. Развернулась настоящая война! Охота за повстанцами. Наконец Илья отыскал группу невменяемых негроидов, громивших одинокую тачку, вероятно, безобидного пенсионера, а то и ветерана войны. В общем-то, в тот момент едва ли Сент-Джон думал об убеленном сединами старике, за которым числилась несчастная единица техники. Но его всегда возмущала, бесила неуправляемая энергия самовозбуждающейся толпы недоумков, которая может быть направлена на самые постыдные цели. Вшивый миротворец стал бы их уговаривать, описывать вокруг них круги с рупором, обещал бы устроить на высокооплачиваемую работу в офис с шикарными белыми телками, поддакивал бы малолетним щенкам и унижался перед ними. Но миссия нашего героя состоит немного в другом, на сцена пьеса "Страхи ночного Парижа". Сент-Джон проверил винтовку, пора! Перебегая наискосок улицу в направлении толпы Сент-Джон по порядку укладывает всех на землю. Плечо, плечо, грудь, бедро – не очень метко, но, если учесть, что Илья впервые стрелял на бегу, то вполне себе ничего. Они не истекают кровью, но дозы снотворного рассчитаны на африканских буйволов, носорогов, а здесь всего лишь люди. Из дома писателя Соболевский выехал на небольшом грузовике, предназначенном для прогулок за городом. В кузов покидал тела, магнитиками приклеиваются подставные номера поверх правильных. В путь, странно: главная площадь пролетарских кварталов французской столицы ныне пуста. Колоритные зарисовки трущоб от Гюго или Джека Лондона сегодня не пригодятся. Сложившаяся ситуация даже к лучшему, никто не помешает противоестественным занятиям русского спортсмена. Юноша закинул несколько веревок на кирпичные трубы здания, чья стена выходила в сторону площади. Подтащил лавки, расставленные на площади и уже обгаженные благодарными жителями. Илья, внутренне содрогаясь, плескал спиртом на спины французских хулиганов и легко чиркал саблей поверх смуглых спин, выводя буквы, что образуют послание. Сухая кожа с охотой расползалась в стороны, раны наполнялись кровью, пленники все равно не просыпались, их тела были скованы сном, действие наркоза было поразительным. Одних Илья подвешивал на веревке, затянув петлю под руками, других клал на лавки спиной вверх. Наконец ужасное послание было готово: по букве на человека, пришлось сделать несколько заездов за материалом. Один здоровяк успел даже метнуть камнем из пращи в грузовик писателя, видать, не давно приехал из саванн. Все расположились в различных позах, кто-то даже сполз на бок, но в целом, инсталляция, что надо, впечатлит кого угодно, правда, многие почувствую разочарование, узнав, максимум, что грозит несчастным жертвам после пробуждения – это пластическая операция. Собственно в послании нельзя было найти ничего сенсационного, буквы, вырезанные на спинах бунтарей, складывались в угрозу: "В назидание прочим!".
Примерно через день после охоты за бунтовщиками почувствовал мягкий, но пристальный взгляд следивших за ним глаз. Непонятно кто, из окружавших Сент-Джона в каждый из моментов его пребывания в Париже людей, находился около него не случайно. Не исключено, что они менялись ролями, передавая друг другу своеобразную эстафетную палочку. Скрыться от них не представлялось возможным: как можно скрыться от того, кто не существует или кого ты не знаешь, им способен оказаться любой. Ильей овладела паника, и он решил оторваться от преследователей. Он находился в отличной форме: быстро бегал. мог спокойно перемахнуть через высокий забор. Иные бы потратили на это не одну минуту. Единственное, что мешало Сент-Джону избавиться от преследователей: он не знал их в лицо. В отличии от Джозефа Сэммлера ему надо было знать наверняка, какой из горожан угрожает его жизни. Илья не мог просто так учинить побоище и скрыться затем с поля боя. В его действиях не было стихийности, порыва, страсти. Он всегда действовал по плану и никогда не перегибал палку. Илья пробовал заходить в людные места, дабы запутать там следы и выбраться, скажем, через черный ход. Но ничего не помогало. Скрытый соглядатай неотступно следовал за Сент-Джоном. Лишь изредка безликий шпион позволял угадать свое местоположение, внешность, детали одежды, но тут же ускользал, растворяясь в витринах магазинов, соскальзывая с полированной черноты автомобильных бортов. Неутомимый преследователь надменно раздваивался в невинных парижан, уносящих в разные стороны характерные черты преследователя. Стоило мистеру Риверсу на долю секунду изменить поворот головы, тотчас полицейская ищейка присаживалась на бульварную лавку, полностью занятую такими же невзрачными людьми, как и он. Уделом призрака-шпиона было вечно маячить на периферии зрения, моментально преображаясь при попытке более детального рассмотрения. Он незамедлительно таял в толпе, рассеивался, как дым, как утренний туман. Поняв, что ему не суждено как следует насладиться красотами парижской архитектуры, Сент-Джон быстро купил билеты на поезд до Петербурга, а сам, рискованно перепрыгнув на соседнюю платформу, заскочил в электричку до аэропорта. Первым же рейсом до Москвы. В самолете ужасное ощущение пропало. Пассажиры мирно храпели, неотрывно смотрели в окна или нервно переминались с ноги на ногу, ожидая своей очереди в туалет. Москва приветливо встретила спортсмена, газеты пестрели шокирующими заголовками, касающимися событий, виной которых был Сент-Джон. Наиболее инертные издания, претендующие на статус аналитических, не желали пускать непроверенную информацию, правда затем отыгрывались на названиях статей: "Ответный удар французских спецслужб", "Европейские страны всерьез рассматривают вопрос об исключении Франции из евросоюза". Шумиха была страшная. Но Сент-Джона Риверса заботил уже иной вопрос. Во всех странах не соблюдалось разумного соотношения между силой государства и положением граждан. Франция поразила его беспринципным нахальством черни, подобной переростку-птенцу, по-прежнему раскрывающему рот в надежде поживиться даровым кормом, который ему будут носить угнетенные родители. В России и намека не было на подобного рода проблемы. Здесь на его родине, на которую он взглянул новыми глазами, всю власть, всю свободу прибрали к рукам властные структуры и богатые компании, пользующиеся безгласностью толпы, приученной работать, трудиться просто так. Фундаментом сооружения, именуемого Россией был страх, угрозы, обычай немо сносить побои. Люди терпели нужду не от случайного недосмотра властей, а из-за планомерной политики, все знали о проблемах царящих в стране, но никто не торопился их исправлять, что-либо предпринимать. Люди возмущались не когда им плохо жилось, а, когда были отрезаны пути к отступлению. Но до поры до времени и сам Сент-Джон не торопился работать над оформлением этих идей в стройный свод предлагаемых реформ, скорбные представление о российской действительности безмолвно пережидали в его душе период оформления, становления, когда бы наш сумрачный герой мог сформулировать их сам и что-нибудь предпринять. От природы он был молчаливым, человеком действия, идеальным исполнителем срочных поручений, но он не мог взяться сам за превращение в жизнь собственных глубинных представлений о правде. Ему нужна была помощь людей творческих, идейных вдохновителей, чьи бы точки зрения хотя бы приблизительно совпадали с его позицией относительно положения дел в стране.