Последний день Семена Петровича Пеструхина
Семен Петрович Пеструхин никогда не бывал в консерватории. Единственной музыкой, которой он служил с самых своих юных лет в Подольском ПТУ№19 до конца своей карьеры сантехника в местном ЖЭКе, был сиплый рев и свист открываемых кранов под контрапункт мрачного гудения труб и гневные хоралы жильцов обслуживаемого им участка. Возможно, родись Семен Петрович в семнадцатом веке, он стал бы великим композитором, может быть даже более великим, чем Иоганн Себастьян Бах. Меандры канализационных
труб подернулись бы дымкой латуни, изливая из недр своих вместо загадочного журчания многоголосие органных фуг во славу католической церкви...
Но жизнь Пеструхина сложилась немного иначе: родители его воспитали в сугубо атеистическом (если не сказать нигилистическом) духе, как и положено было в то время в нормальной пролетарской семье. И бегал маленький Семен Петрович играть в футбол, а не в музыкальную школу, потому что папа - простой работяга - сказал, что в музыкальных школах обучаются только евреи.
Однако в то знаменательное утро великое исскуство музыки, паче чаяний Семена Петровича, все-таки зацепило его своим черным лакированным крылом. Огромный концертный рояль, втягиваемый шестью матерящимися грузчиками в квартиру жившего этажом выше профессора Московской Консерватории Марка Израилевича Зильбермана, коварно выскользнул из заботливых рук, и, набирая скорость, понесся вниз. В этот миг одним лестничным пролетом ниже томный с похмелья и безразличный ко всему Семен Петрович пытался закрыть обитую дермантином дверь своего жилища. Аспидно-черный айсберг рояля соткался сзади как мрачное видение из тумана алкогольного делириума и пригвоздил несчастного Семена Петровича к двери его же собственной квартиры. Затуманившийся взор Пеструхина скользнул по линялой шляпке обойного гвоздя, а изо рта вырвалось беззвучное "Бля-а-адь...", которое подхватила его воспарившая душа. Рояль победно гремел.
Душа Семена Петровича долго плутала по проржавевшим изнутри всевозможным тоннелям, соединениям, запорам и древним акведукам. Какое-то неведомое чувство влекло его лететь и лететь, дальше и дальше - ненавязчивое, но непреодолимое - как зов пивного ларька в сотне метрах от дома. Странно было теперь, подобно водному потоку, преодолевать все эти изгибы и конструкции. Каким-то образом Семен Петрович понял, что сейчас он является воплощением дела всей своей жизни. У него даже мелькнула мысль пролиться в квартиру ненавистного Марка Израилевича и устроить небольшую взбучку его картинам и кавказским коврам. Но не успел он насладиться этой мыслью, как увидел вверху свет: сперва мутноватые белесые разводы в плотной водяной массе, а затем яркий и четкий, слепящий овал манящего света.
С шумным выдохом и плеском, подобно морскому млекопитающему, душа Пеструхина вынырнула в бассейне огромного нежно-голубоватого унитаза. Вода в нем была прозрачная, словно подсвеченная изнутри, и приятно пахла. Ощущение необыкновенного счастья и радости захлестнуло и переполнило Семена Петровича, как морской котик он начал нырять, кувыркаться и резвиться в лучащейся электрическим солнцем освежающей прохладе, расплескивая драгоценную воду на белоснежный кафель пола...
Звучный неземной голос вырвал его из блаженного забытья. Язык, на котором изъяснялся голос был непонятен Семену Петровичу, но интонации были вопрошающими. И все более требовательными. Радость Пеструхина куда-то улетучилась, он сжался и почувствовал себя неловко и чуждо, словно он зашел в гости, где его не ждали, или что-нибудь украл.
"Шпрехен зи дойч?" - выдавил из себя Семен Петрович, продемонстрировав свои оставшиеся со школы познания в немецком языке. Голос ответил что-то по-немецки, но беда была в том, что глубокие знания Пеструхиным немецкого исчерпывались одной этой фразой. "Не понимаю я..." - жалко простонал советский сантехник и тут огромная дверь напротив злополучного унитаза стала раскрываться. Слепящий неземной свет ворвался в пространство Пеструхина, заставив его руки взметнуться к прищуренным глазам и задрожать от страха. Сотканный из пламенеющего сияния силуэт человеческой фигуры наклонился над трепещущим Семеном Петровичем и произнес: "Ты вышел не на той остановке, русский. Это рай для финских сантехников." Существо воздело сияющую длань над головой Пеструхина и нажало красную кнопку в стене. Бурный поток воды низвергся на голову Семена Петровича, его завертело, закрутило и потянуло вниз. "А унитаз-то финский" - успел подумать Семен Петрович Пеструхин перед тем, как унесся в зловонное ничто.
Смерть профессора Зильбермана
Смыслом всей жизни для профессора Московской Консерватории Марка Израилевича Зильбермана были музыка и греческая мифология. В далеком детстве маленький Марк Израилевич, играя в утопающем в зелени дворике, представлял себя шлемоблещущим Гектором или прекрасным Парисом, защищая Трою и поражая в пятку Ахиллеса. Воображал себя скитальцем Одиссеем, борющимся со стихиями и гневом богов. Агамемноном шел на штурм Трои, прихватив с собой верного Менелая и могучего Аякса Теламонида… Однако родители Марка Израилевича не дали ему возглавить войско данайцев или разорвать пасть немейскому льву и отдали мальчика в музыкальную школу. Там маленький Марк Израилевич сменил копье на кифару и из Геракла превратился в Орфея, что, впрочем, никак не повлияло на его любовь к Древней Греции.
Утонченному и чувственному мальчику легко давалась учеба в музыкальной школе, преподаватели выделяли его среди сверстников и юный Зильберман без труда поступил сначала в Мерзляковское музыкальное училище, а потом и в Московскую Консерваторию, закончив свой жизненный путь ее преподавателем.
В то время, как душа несчастного Пеструхина совершала свой мрачноватый анабасис по меандрам небесных канализаций, Марк Израилевич пребывал в совершенно расстроенных чувствах. Дело было в том, что великолепный концертный рояль фирмы «Stainway», так удачно выписанный им по великому блату из Америки, пришлось из-за нерасторопности грузчиков отдавать в ремонт. Как и многие классические музыканты, профессор Зильберман во всеуслышание не признавал джаза, однако втайне болел им и даже пытался импровизировать, подражая своим кумирам – Дюку Эллингтону и Оскару Питерсону. Он мечтал как огромный рояль угнездится, подобно Эмпайр Стэйт Билдинг в его скромном жилище, и он – Марк Израилевич Зильберман будет грезить Манхэттэном, наигрывая в страйд-манере излюбленные темы своих кумиров. И вот теперь рояль, в который он влюбился с первого взгляда, одиноко стоял в мастерской, а в зильбермановской ванной в довершении всех несчастий открылась течь из смесителя. В былые времена Марк Израилевич купил бы, краснея, в магазине бутылку «Столичной», и, поборов легкое чувство отвращения, пошел бы за помощью к плебею Пеструхину – сантехнику из квартиры этажом ниже. Но Пеструхин вульгарно почил, задавленный профессорским роялем, а вызванный из ЖЭКа сантехник уже четвертый день не мог отыскать дорогу в логово Зильбермана. В сиятельной ванной профессора воцарился аромат сырости, а кафель потускнел, покрылся тонким слоем влаги и стал удивительно скользким.
В тот злополучный вечер Марк Израилевич принимал по своему обыкновению ванну – лежа в воде с растворенной морской солью, купленной им в хозяйственном магазине, он представлял себя резвящимся в залитых солнечным светом водах Эвксинского понта. На полочке рядом стоял кассетный магнитофон, из которого неслись бешенные импровизации на «Ночь в Тунисе» в исполнении Диззи Гиллеспи. Утомленный купаниями Марк Израилевич медленно, будто огромный кашалот выбрался из ванной и, обтекаемый хладными струями, грузно ступил на скользкий кафельный пол. Все произошло как в кино: оскользнувшись, Марк Израилевич взмахнул руками, и, сбросив в наполненную морскими водами ванну включенный в сеть кассетник, нырнул следом. Воды Эвксинского понта забурлили…
Экстатическая пляска агонии профессорского тела продолжалась еще долго, но самому Марку Израилевичу уже не суждено было видеть этого. Слабое профессорское сердце отказало в один миг и все потемнело в глазах несчастного музыканта.
Печально и торжественно брела душа профессора Московской Консерватории Марка Израилевича Зильбермана среди величественных подземных сводов, все глубже и глубже углубляясь в царство мертвых. Размеренная жизнь Марка Израилевича подвела его к достойному концу и в отличие от большинства советских сантехников, профессор знал дорогу. Удивленно и священнотрепетно Марк Израилевич озирался, блуждая взглядом по колоннам сталагнатов и ощеренным пастям каверн, ощетинившимся клыками сталактитов и сталагмитов. Мягкий неземной свет освещал путь профессора, ведущий к подземной реке.
Вдруг чуткие уши профессора уловили звуки невозможной здесь мелодии. Он ускорил шаг. Внезапно проход расширился и Марк Израилевич узрел подземную реку Стикс, медленно катившую свои воды в вечность. На свайном деревянном помосте сидел средних лет негр в шляпе и синем костюме и играл на саксофоне теноре. Звуки «Summertime» Джорджа Гершвина удивительно гармонично сочетались с этим местом и непередаваемым образом изменяли его атмосферу. В человеческом языке, пожалуй, невозможно найти подходящие слова для описания этого сакрального слияния радости музыки – как вести из мира живых, и шума вод реки, на другом берегу которой находилось царство мертвых. Пораженный Марк Израилевич стоял и слушал, а негр, отыграв, повернулся к нему и сказал: «Yo man! Do you want to goin’ down?» и рассмеялся.
О том, как Семен Петрович все понял
Движимая водным потоком, душа Семена Петровича Пеструхина уносилась все дальше и дальше от кафельного рая финских сантехников. Семен Петрович пребывал в смятении: конечно, где-то на окраине подсознания он прекрасно понимал, что не сделал за всю свою долгую карьеру в родном ЖЭКе ничего такого выдающегося, за что ему позволили бы остаться в благословенном крае голубоватых унитазов. Скорее наоборот. Но неприятный осадок от экзекуции остался. «Эх, жалко не было разводного ключа» - с досадой подумал Пеструхин – «Надо бы им там всю сантехнику поотворачивать». При иных обстоятельствах подобная мысль принесла бы Пеструхину чувство мрачного ликования и удовлетворения, но величественно спокойная тягучая водная масса, увлекавшая Семена Петровича, настраивала на торжественный и философский лад. «Где я?» - вопрошал тишину канализации Пеструхин – «Что будет со мной? И каков будет конец моего пути в этом бескрайнем водном потоке?» Пеструхин вспомнил рассказы набожной бабки о христианском аде и внутренне содрогнулся – после увиденного технически совершенного финского рая, он был готов уже поверить во все. На ум почему-то пришли деловитые бесы с паяльными лампами, снующие меж электрических плит и котлов, предводительствуемые дьяволом, вооруженным огнеметом. «…и пребудут они там в мучениях до Страшного Суда!» - всплыл в сознаниии скрипучий монотонный голос бабушки. «Нет!» - крикнул Пеструхин - «Я не виноват! Я не знал!» Но крик потонул в темноте тоннеля, а сам Семен Петрович только того и добился, что нахлебался пахнущей хлоркой воды. Ощущение страха и вины куда-то исчезло, зато появилось ощущение досады и твердой земли под ногами. Пеструхин поднялся, отфыркиваясь, отплевываясь и матерясь.
- Ну и че ты орешь, мудило? - поинтересовался чей-то голос сверху - Все, кому ад положен, теперь заново в семнадцатом рождаются. Врагами народа и деклассированными элементами. А всех чертей уже давно за профнепригодностью поувольняли на ***. Морально, как грится, устарели они. Ща, погоди, свет включу…
Щелкнул рубильник и тоннель озарился желтоватым светом от раскачивающейся под потолком лампочки. Очам Пеструхина предстал плотный небритый мужчина в грязноватой телогрейке и строительном шлеме, восседающий на деревянном ящике из-под персиков. Рядом стояли еще два таких же аккуратно застеленных газетами ящика, на одном из которых с достойной японца гармоничностью и скромной красотой были разложены початая бутылка с мутноватой жидкостью и нехитрая снедь.
- Вот, - сказал мужик, хлопая по свободному ящику и наполняя второй стакан - в ЖЭКе велели встретить тебя как положено – сказали, работать вместе будете, чтоб показал я тебе чего тут как. Дядь Мишей меня звать.
- В ЖЭКе?!
- Ну да, а ты, ****ь, как думал? Я вот тоже раньше говаривал: помру, мол, отдохну… А вот ***. Здесь – вздохнул дядя Миша - ваще без выходных въебываем.
- Ну, чтобы было – крякнул дядя Миша, влив в себя полный граненый, и, вытирая грязным рукавом нос, вопросительно поглядел на Семена Петровича. Пеструхина долго упрашивать не пришлось.
- Сработаемся – добродушно прогудел дядя Миша, протягивая Семену Петровичу пучок зеленого лука.
Парад загробных угодий советских сантехников открывали ряды хрущевок, простиравшихся до самого горизонта и перемежающихся желтыми облупленными зданиями ЖЭКов.
-Здесь салаги работают. Низшие разряды. – презрительно обронил дядя Миша - Самые вшивые участки: сантехника наша, с****ить нечего, сломали тут все еще хер знает когда.
-А чинить как же? - удивленно спросил Пеструхин.
-А на *** нам чинить, мы ж на небе, балда! Здесь на себя работаем!
Небесная колесница, оказавшаяся разбитым, пропахшим бензином автобусом, полным толкающихся и матерящихся сантехников, подвезла новоиспеченных коллег к обширному полю, на котором в шахматном порядке стояли аккуратные белые домики с красными черепичными крышами, на дверях каждого из которых висели таблички с латинскими буквами WC.
-Ну что? Готов к труду и обороне?! Тогда вперед на баррикады! Карманы проверь. – радостно сообщил дядя Миша и извлек из кармана разводной ключ.
В кармане новенькой спецовки Пеструхина оказался точно такой же и еще почему-то пачка «Беломора». Они зашли в ближайший из домиков, который на поверку оказался общественным туалетом. Удивлению и восхищению Пеструхина не было границ. Со смешанным чувством восторга и благоговения Пеструхин взирал на анфилады искрившихся чистотой писсуаров, зеркал и раковин. На поблескивавшие, будто сокровища древних царей серебристые гусаки и краны. На высоченные стрельчатые двери, застенчиво прикрывающие лона туалетных кабинок и душевых. На белоснежные рулоны пахнущей цветами пупырчатой туалетной бумаги и восхитительные бумажные полотенца. На загадочного вида сушилки для рук и на расставленные повсюду баллончики освежителя воздуха со всевозможными изысканнейшими ароматами.
-Вот это да!!! – завопил Пеструхин с восторженностью, граничащей с идиотизмом – значит нашенский рай еще почетней финского будет!
-А ты, бля, как думал? - назидательно откомментировал дядя Миша – У нас тут все есть и бесплатно!
Внезапно дверь в туалет с силою распахнулась и, вожделеющее урча, в туалет ворвалась целая орава советских сантехников с разводными ключами наперевес. Топча грязными кирзовыми сапогами девственный кафель, они хлынули в туалетные и душевые кабинки, как муравьи облепили раковины и сушилки.
Туалет огласился трудовым матом, скрежетом разводных ключей и напряженным сопением работяг.
-Налетай! – заорал дядя Миша и прыгнул в самую гущу беснующейся трудовой массы. Пеструхин, не в силах вымолвить ни слова, как вкопанный, стоял и смотрел, как его хрустальная мечта падает к ногам трудового пролетариата.
Пожалуй, перо баталиста бессильно описать тот хаос, который за считанные мгновения был произведен в туалете скромными силами советских сантехников. Сначала сантехники трудились на себя: с мясом вырывали из стен все, что можно было оторвать, свинчивали все, что только можно было отвинтить, кидая награбленные богатства в огромные заплечные мешки. Выдирались из цементных объятий даже унитазы. Затем, когда забрать с собой уже было нечего и только обрывки туалетной бумаги и полотенец словно выдранные перья оседали в напряженном воздухе этой адской кухни, в сантехниках проснулся неистовый дух разрушения. Крушили все подряд: с печальным звоном осыпались зеркала, сметенные сокрушительной силой раздробленные двери валились на пол… В довершение туалетного апокалипсиса, обезумевшие от насилия трудяги испражнялись прямо на пол, в кабинки душевых, а кто половчее – в зиявшие на месте раковин дыры. Потом все кончилось. Мгновение толпа созерцало содеянное, а потом, с диким ревом, отталкивая и пихая друг друга, вылетела из туалета и понеслась к следующему домику с красной крышей.
Пеструхин остался один-одинешенек – дядя Миша исчез вместе со всеми. Подавленный, Пеструхин сел на оброненный кем-то надколотый унитаз, трясущимися руками достал папиросу. Долго-долго он сидел и курил одну беломорину за другой, прикуривая от бычков, а по небритым щекам его текли слезы. А потом, сотрясаемый рыданиями, Семен Петрович поднялся со своего насеста, вышел прочь, и упал лицом вниз на мягкую зеленую травку возле своей искалеченной мечты.
С пятого этажа тошнотворно желтого здания небесного ЖЭКа № 7894 неслись нестройные звуки возмущенного многоголосия. Кричали секретарши и бухгалтера, размахивая какими-то актами, кричали уборщицы, махая тряпками, мычали сантехники в грязных спецовках, потрясая разводными ключами, голосил председатель, дергая в воздухе шариковой ручкой, будто дирижерской палочкой.
-Перевести его к перворазрядникам!
-Отстранить!
-Лишить премии!
-Сделать взыскание!
А посреди комнаты сидел на стуле Пеструхин и спал – ему было все равно. И мнилось Пеструхину, будто он в белых одеждах входит рука об руку со своим соседом сверху - профессором Московской Консерватории Марком Израилевичем Зильберманом в огромный общественный туалет с ослепительно белыми стенами, посреди которого стоят два рояля – черный и белый. И как будто Марк Израилевич говорит ему: «Прошу Вас, коллега» и указывает на белый рояль. И будто бы они садятся и играют 3й концерт Сергея Васильевича Рахманинова в пеструхинской обработке, солируя оркестру из голубоватых финских унитазов, писсуаров и блестящих кранов.
И тогда тот, кто обладал необходимыми полномочиями, дал Пеструхину второй шанс, потому что Семен Петрович все понял.
Преображение Марка Израилевича
- Yo man! Do you want to goin’ down?
Вероятно, в тот момент у профессора была презабавная физиономия, но негр вида не подал, а, отложив тенор в сторону, поднялся и вразвалку подошел к Зильберману.
-Ну, здорово, старик, какие пироги?
-Э-э-э… – проникновенно начал Зильберман – я… эээ-э…
-Да ты расслабься, мужик, я ж музыканта за версту чую, все дела, йоу, братишка … - ритмично продекламировал саксофонист, оживленно жестикулируя - А! Меня Харон зовут, если че, но ты можешь звать меня Кожаный Убийца или Нитроглицериновая Перчатка, или вот, хочешь, зови меня Секс-Торпеда… Йоу!... А, ну его на хер, братан, зови меня как хочешь… А! Че там? Про че я там начинал, братан? - жестикуляция остановилась и два пальца Харона уперлись в профессорский саван. С полминуты негр молчал, будто в ступоре, а потом выдохнув свое загадочное «йоу», хлопнул Марка Израилевича по бесплотному плечу – Спокуха, чува-а-ак! Харон не подведет, ты залезай пока в лодку, а я за мотором сгоняю – в сарайчике он.
Негр исчез, оставив за собой в воздухе расплывающееся «йоу». Растерянный профессор, словно во сне, неуклюже залез в железную лодку и плюхнулся на задние сиденья, рядом со сваленными сетями, спиннингами, банками консервов и различными духовыми музыкальными инструментами.
-Во! Моторчик – новенький! Хонда, мужик, хуоооооон-дааааа! Йоу, мэн – Харон приладил мотор и перебрался на рулевое сиденье.
-А у тебя деньги-то есть?! – повернулся он вдруг к оторопевшему Зильберману – Шучу, шучу, братан, своим бесплатно, поехали – Харон завел мотор и лодка понеслась по волнам подземной реки.
Зильберман зябко ежился на своем заднем сидении, кутаясь в тонкий саван, и созерцал торжественно величавые воды Стикса под непрерывный треп Харона. Зильберман совершенно не понимал о чем говорил лодочник – с заднего сиденья речь Харона воспринималась как бессвязное бормотание, из которого регулярно выбивались всяческие вскрики, смех, обрывки импровизации скэтом и неизменное «йоу».
Лодка причалила к омываемому стальными водами каменистому берегу.
-Ну, братан, пошли, отведу тебя, куда надо.
Харон повел Зильбермана в царство мертвых. Калейдоскопическое разнообразие картин быта мертвых открылось изумленному профессору. Здесь был и бесплотный землепашец, отдыхающий в тени стога сена и стоящий по горло в прозрачном озере человек, над головою которого нависали лозы винограда и яблоневые ветви. Здесь были безумные девы, сношавшиеся с драконом и пожираемые им, чтобы потом снова быть извергнутыми из его чрева. Здесь были и счастливцы, пребывающие в неге до скончания времен, были и страдальцы, обреченные на муки, были и безумцы, жребий которых и вовсе был страшен и непонятен.
Какой-то мужик с завидным упорством взбирался на вершину крутой горы, толкая перед собой внушительных размеров бочку. Пот лился градом с изборожденного морщинами лба, вершина была ближе, но в последний момент бочка выскальзывала из рук страдальца и подпрыгивая на выступах с грохотом катилась вниз, а трудяга покорно матерясь разворачивался и шел подбирать свое бремя.
-Кто это, Харон? Зачем этот человек мучается и занимается этим бесполезным делом, вместо того, чтобы посвятить себя созерцанию прекрасного?
-А это дядя Миша, бывший напарник Семена Петровича Пеструхина - твоего соседа-сантехника. Он, как и его коллеги из небесного ЖЭКа № 7894, так ничего и не понял, да и надежды на это особой уже нет. У каждого, старичок, загробный мир свой, ведь каждый из нас с рождения живет собственной жизнью, и заканчивает ее по-своему. Каждый получает, то, о чем думал: чего больше всего хотел или боялся. Но местоположение загробного мира одно, и, поэтому ты видишь сейчас дядю Мишу, но только в своей интерпретации. В представлении дяди Миши он сейчас со своими коллегами обслуживает территорию небесного ЖЭКа № 7894 и занимается полезным для себя и других делом, разбирая финские туалеты. А ты улавливаешь действительную суть его занятий, но в присущей тебе форме. Такие дела.
-А что же Пеструхин?
-А вот насчет Пеструхина, брат, я бы и хотел с тобой поговорить. Понимаешь, братан, такое дело… понял ведь все Пеструхин…
-Понял? Что понял?
-А того, что Пеструхин понял, нам с тобой, чувачок, никогда не понять, ибо оно у каждого свое. Да и не каждому дано это. Но решили там, наверху, дать второй шанс Семену Петровичу и ты, мужик, ему в этом поможешь.
-Но что же я могу сделать для него?!
-Ты должен взять над ним шефство, страрик. Говоря по-вашему, быть его ангелом-хранителем. У Пеструхина большой дар – а ты этот дар ему раскрыть помоги, считай, мы тебе такую работу дали. На пенсию выйдешь, как Пеструхин помрет. Если раскроет Пеструхин себя полностью – тогда твоя миссия выполнена – при таких раскладах вместе с ним в рай пойдете – настоящий и всамделишный, прикин! Ну, а если не получится у вас с ним ничего – тогда уж извиняй, спросим с тебя по полной – а Пеструхин – того вообще черт знает куда теперь пихать – от него даже в 7894м ЖЭКе небесном отказались.
-Но… - робко начал профессор.
-Отказаться права не имеешь. Пеструхин все понял – его высшая цель впереди. А твоя высшая цель – помочь ему в этом. Ты ведь, дорогой Марк Израилевич, тоже ничего толкового за жизнь свою длинную не сделал. Жил в свое удовольствие: жрал, спал, ножки терпсихор молоденьких в консерватории разглядывал. И спасла тебя только, профессор, смерть твоя несчастная и преждевременная, а то вот тоже бы сейчас рояль черный на гору закатывал. А можно чего и позаковыристей тебе подобрать – как тебе перспектива «Мурку» до скончания времен играть? А?
Растерянный стоял Марк Израилевич перед внезапно посуровевшим Хароном, обуреваемый сомнениями – справится ли он, достоин ли он… Но делать было нечего. И вот так профессор Московской Консерватории Марк Израилевич Зильберман стал ангелом-хранителем сантехника Пеструхина.
Мистицизм Пеструхина
В тот тягостный дождливый осенний день Петр Алексеевич Пеструхин, проходя по Большой Никитской улице мимо здания Московской Консерватории, услыхал дивную мелодию. Пронзительный скрипичный пассаж ворвался в суровое сердце Петра Алексеевича и словно взорвал его душу, заставив увлажниться его строгий взгляд. Петр Алексеевич остановился и, словно во сне, его ноги сами понесли его через улицу, мимо припаркованных автомобилей, прямо по лужам к желтым зашторенным окнам храма искусств. Встав на цыпочки, Петр Алексеевич заглянул в окно и увидел как черноволосый юноша в костюме, парит смычком над сверкающей лаком скрипкой, и тонкие нервные пальцы выплясывают безумную dance makabre на узком эшафоте грифа. Слезы хлынули из глаз изумленного и восторженного Петра Алексеевича, ибо простой работник 4-го троллейбусного парка предаставить себе не мог, что на свете может быть такая красота. Восхитительная музыка плыла и плыла сквозь него, словно мягкие воды ночной реки, унося душу Петра Алексеевича в далекие места, где не было ни этого мокрого и грязного осеннего вечера, ни 4-го троллейбусного парка, ни очередей в магазинах, ни этой страшной обыкновенной жизни, которой он жил вот уже сорок два года. А потом музыка кончилась, юноша со вдохновенным лицом положил скрипку в кожаный кофр и вышел из маленького кабинета. Сквозь слезы Алексей Петрович глядел на свои красные трудовые руки с грубыми толстыми пальцами и плакал, плакал от того, что время упущено и не та дорога выбрана и ничего уже по большому счету нельзя сделать и изменить. Неизвестно сколько стоял он вот так, раздавленный своим неожиданным открытием, но вдруг словно луч света озарил лицо водителя 4-го троллейбусного парка - черты лица его разгладились, а в глазах появилась твердая решимость. И если бы случайный прохожий в тот момент мог невольно наблюдать эту сцену, то возможно он увидел бы за спиной просветленного Петра Алексеевича зыбкую сияющую фигуру грузного мужчины в очках с нелепыми крыльями над сутулыми плечами.
На следующий день глава семейства Пеструхиных вернулся в родовое гнездо немного позже обычного с загадочным пакетом в руках. Сняв ботинки, он не раздеваясь прошел в комнату к своему сыну и, достав из загадочного пакета коричневый кожаный футляр грушевидной формы, вручил его маленькому Семе. В футляре оказалась маленькая детская скрипка. В пакете еще были самоучитель и хрестоматия скрипичных произведений для первого класса музыкальной школы. Жена Петра Алексеевича Наталья Николаевна всплеснула руками: "Петя! Ну кто тебя надоумил?! Сам ведь сказал, что в музыкальных школах только евреи обучаются!" Но Петр Алексеевич не терпящим возражений тоном заявил: "Семен не хуже еврейских детей. Пущай и он на скрипке учится". Утром, взяв на работе отгул, Петр Алексеевич отвел Сему в ближайшую музыкальную школу - то была детская музыкальная школа имени И. Дунаевского.
Преподавателя Семена звали Генадий Викторович Аверин - то был седовласый старец с поразительно молодыми голубыми глазами на благородном лице. Казалось не было на свете музыкального произведения, которого бы не знал наизусть профессор. Говоря о великих композиторах так, будто это были его лучшие друзья, он играл, играл, играл их произведения, а маленький Сема зачарованно слушал, не отрываясь глядя на профессора своими большими зелеными глазами. "Играй как Паганини, а не как Пеструхин!" - с апломбом восклицал профессор, обрушивая ладонь на столешницу - "Ты талантливый чертенок, но ленивый сукин сын! Ты должен каждую больше работать! Музыка выбрала тебя, а не ты ее, живи же ей!" И мальчик играл - хохотал скрипичным смехом над чудаком-профессором, пародируя пицикато его грассирующее "р".
Да, он был талантлив - невероятно талантлив - это признавали все. Признали это строгие тетечки и дядечки из комиссии Мерзлековского музыкального училища, куда Геннадий Викторович досрочно порекомендовал Сему, пришлось признать это три года спустя и профессорам Московской Консерватории. Даже самый старый профессор Московской Консерватории - талантливейший и известнейший пианист и дирижер, композитор, народный артист и лауреат, услышав "Air" Иоганна Себастьяна Баха в исполнении Семена Петровича Пеструхина, сказал: "Друзья мои, я плачу, потому что понимаю, что этот удивительный человек знает о звуке все."
И впрямь, тем, кто хоть раз слышал игру гениального скрипача, казалось, что понятие звук и сам Пеструхин слились в одно целое, что нет на сцене пылкого юноши со скрипкой, а есть ночной ветер, что крепит струны прямо на деку человеческой души и пронзает смычком трепещущее сердце...
Студентка пианистка Юленька Николаева и Сема познакомились в Консерватории. Юля шла по корридору мимо дверей концертного зала, в котором играл Сема, и, пленившись волшебством скрипача, не выдержала и зашла. Зал был пуст, а на сцене стоял красивый юноша с удивительно вдохновленным лицом и большими зелеными глазами, который играл как бог. Юля прошла к сцене и села на первый ряд и слушала, слушала... А потом их глаза встретились. Свадьбу они сыграли через две недели, потому что поняли, что жить друг без друга они не могут.
Ночью после свадьбы они поднялись с разметанной постели в огромном доме юлиных родителей и Юленька села за старинный клавесин. А Сема зажег сигарету, взял в руки скрипку, вышел на балкон и заиграл под юлин аккомпанемент "Air" Иоганна Себастьяна Баха. И в тот момент Семен увидел в бездонном ночном небе росчерк метеора - то упокоенная душа профессора Московской Консерватории Марка Израилевича Зильбермана, исполнившего свое предназначение, вознеслась к небесам.