Ultima ratio, часть 2

Вадим Тараканов спал на мягких спортивных матах в маленькой комнатушке рядом со спортивным залом. Это была школа на Юго-востоке Москвы, на отшибе района новостроек около Кожуховской. Промышленный район, речные порты, грузовые краны, дикая, нездоровая местность полна мрачных апокалиптических картин и укромных уголков, где найдется место всякому сброду, сомнительным людям с бледными лицами, искаженными страстью, злонамеренным собраниям, шайкам попрошаек и воров и тому подобной нечисти. Но сейчас здесь было безлюдно; паразиты общества пропали с войной. Рядом со школой находился заросший травой пустырь, по пустырю шла узкая тропинка до проспекта, обставленному с обеих сторон домами. Вокруг школы вился забор, сооруженный из проволоки, зеленая краска давно слезла. На пришкольном участке стояли двухместные качели. Разбитый фонарь должен был освещать крыльцо. Ветер гулял в просторных классах и хлопал дверьми, из-за чего вскоре осыпалась краска со стен. Вадим спал, накрывшись спортивной сеткой и тяжелым зеленым ковром. Называть Тараканова Вадимом я больше не стану, отныне я буду величать его на западный манер Генрихом. Сам не знаю почему, но это можно оправдать моей безликостью. Ведь означенного "я" в данный момент никто не представляет, и в данный момент за местоимением первого лица единственного числа никого не стоит. Бросим смутную риторику повествования и повернем назад в русло сюжета. Через 5 минут Генрих проснется и начнет статью об избранных моментах в "Божественной Комедии". Перед этим он уже несколько просыпался, но проснувшись оказывался в новом сне, что в итоге и привело к созданию статьи, которая была приведена выше. Вызвано данное обморочное состояние было фантастически распущенным образом жизни Генриха. Под вечер он растворил в чае немного фенамина и принялся дожидаться счастливых грез, необычайного прилива сил, когда " во всем обретается целая вселенная намеков, все дает пищу для веселого и пестрого хоровода прихотливых и бессистемных мыслей". Тараканов дождался прихода новой зари и стал подыскивать себе соответствующее занятие. Недавно он стал поигрывать в пляжный волейбол, рядом около Москва-реки, и поэтому оное решение было продиктовано соображениями улучшения технических навыков. Продолжительное время Генрих тренировал силовую подачу в прыжке, один в запущенном физкультурном зале. Но вскоре нагрянула усталость. Всякий опытный в этих делах человек вам скажет, что подача в прыжке отнимает достаточно много сил. И семь подряд подач в игре могут измотать даже бывалого игрока, если он небольшого роста. Генрих чувствовал себя превосходно, однако стало сводить икроножную мышцу. Следовало бы ложиться спать, так как время было уже позднее, но действие даже малого количества обычных амфетаминов прекращается лишь через шесть-восемь часов. Предстояла бессонная ночь. Чтобы выспаться отшельник пошел на рискованный шаг: принял внушительное количество барбитуратов, эффект которых заключается в обратном, подавлять умственную активность, в больших дозах они действием напоминают снотворные. Результат совместной работы амфетамина и барбитуратов обычно непредсказуемый. В этот раз не произошло ничего серьезного, просто целый каскад сновидений обрушился на голову Генриху.
Вначале ему грезилось, будто он спит в большой комнате. Она не освещена, в ней много кроватей. На кроватях спят люди. Где-то рядом дверь. В комнату заходит человек в черной одежде, но все спят и не замечают его. Вскоре отдыхающие просыпаются и обнаруживают распотрошенный труп девушки на одной из кроватей. Потом населяющие огромную спальню забывают о случившейся трагедии и снова погружаются в сон. Описанное повторяется, пустеет еще одна кровать. Жители сонного царства не желают предпринимать никаких мер предосторожности, их не пугает и близость смерти, они вновь погружаются в ласковый сумрак, их однако остается все меньше и меньше.
Действие следующего сна происходит на Воробьевых горах, на скверах перед смотровой площадкой. Причем, знаете, как бы вам поточнее описать место происходящих событий: весь массив дорожек и зеленых площадок напротив Главного здания МГУ разделен поперек надвое проходящим через него каким-то шоссе. Ближняя к Университету часть с фонтанами, на другой их нет. События разворачивались на скверах без знаменитых фонтанов. Эти замечательные дорожки окаймлены небольшими автомобильными трассами с боков. На противоположной стороне левого шоссе ( если смотреть в сторону смотровой площадки) расположена симпатичная кленовая аллея. Очень темная, по ней приятно прогуливаться в одиночестве осенью. Но герой сна не желал остаться в одиночестве, хотя бежал по ней он в конце лета, солнечным вечером. Справа устроили народные гуляния с ярмаркой и балаганами. Только секунду назад он еще видел эти глаза, словно вспышку метеора в ночи, взор молящий и зимний, als снежинка в свете оранжевых фонарей. Но она снова пропала среди людей, снующих без дела туда-сюда. В отчаянии он рванулся вперед, дабы настигнуть беглянку. Но ее и след простыл. Быть может, она перебежала через дорогу в сторону празднества, куда угодно только прочь от меня. Как худо она поступила со мной! Мимо шатров и гримасничающих клоунов, кланяющихся медведей и пудельков с ленточками, мимо виртуозов на одноколесных велосипедах и зевающих, лежа на пожухшей траве, крокодилов. Герой сна останавливается посреди скопления людей и суеты; вид сверху: он вздымает руки и глядит в небо, то есть в камеру. Камера точно над ним, вращается, все быстрее и быстрее. Где ее трогательное лицо, выполненное из пурпура и злата. Ее мнимая причастность к нашей жизни, могущая обмануть кого угодно. Все конец: она потеряна. Но нет не могу слышать этих слов, произнесенных даже мысленно! Ах, залейте мне уши воском, киньте меня на съедение диким тварям, я не могу сдаться просто так! Заключите меня в темницу и мучьте непрестанно, вытесните новыми страданиями старую боль, as волны прибоя уступают друг другу место под напором ветра. Куда мне деться, куда бежать, кому молиться и жаловаться? Лишите памяти – вот это выход, высвободите из оков прошлого, знать не желаю о своей истории, полной горя и разлук.
Еще момент и мы переносимся на территорию спортивного городка МГУ, ближе к трехзальному дворцу. Вокруг ни души, персонаж первого лица представленного отрывка выходит из полумрака длинного белого лимузина с четырьмя парами колес, с щелчком закрывается массивная дверь. Пропадают невозмутимые лица водителя и помощников. В руках у него цветы, - предстоит важная встреча. Ковровая дорожка, дворецкий в поклоне отворяет дверь с позолоченной ручкой. Приглушенная вначале мелодия набирает силу, похоже это " Enough is enough" с альбома Rage "Trapped!". Это добавляет нам уверенности. Нам направо. Неожиданное препятствие в лице субъекта сомнительной, потертой внешности, слабого сложения и с язвительным, крокодильим лицом. Нам заранее известно: у него громкий, резкий и довольно неприятный голос. Он охотно смеется над шутками сильных мира сего, но мы его знаем не с лучшей стороны, а сейчас наше время, долой с наших глаз проходимец, вон отсюда! С краткой мольбой сгинувшей тени он пропадает. Покой восстановлен. Перед нами двери парадной залы, они отворяются. Выходят две девушки: одна из них чуть ниже с живым, подвижным овальным лицом, черным глазами, волосы собраны сзади в хвост. Она чуть насмешливо улыбается нам, кивает, будто узнает в нас знакомого. Что ж это не так плохо! При виде второй захватывает дух, никакие слова не в силах передать ее очарование божества. Какое утонченное наслаждение доставляет одна возможность созерцать ее. Это редчайший вид цветка, нам не дано им обладать, чтобы мы не измяли нежнейших лепестков. Эта пряное чувство сводит нас с ума, топит нас в божественном сне неги и наслаждения. Как радостно видеть ее в отсутствии назойливого окружения. Любое проявление ее божественной натуры любезно нашей душе: злись, негодуй, радуйся, улыбайся, удивляйся, будь смущена, гордись собой, стань заносчивой и прогони меня со своих глаз, все я сделаю с превеликим удовольствием, только разреши не спускать с тебя глаз, мой добрый гений, муза моей души. Я вежливо кланяюсь им, целую им руки, указываю на вторую комнату справа. Мы входим; они поражены, наверное, ожидали встретить нечто совсем другое. Нашему же взору предстали великолепные покои, царственно роскошные чертоги. Богатые драпировки колыхались от легких дуновений теплых потоков воздуха, шедшего от курильниц с благовониями. Многочисленные ниши наполовину закрыты дорогими гобеленами ручной работы, парят легкие занавеси из прозрачного шелка. Пол устелен персидскими коврами, который ласкает ноги и не позволяет наступить на себя в обуви. На постаментах статуи греческих скульпторов, неизвестные творения великих мастеров Античности и Возрождения. Благородство холстов, потемневших от времени; фантастическое великолепие изделий Карла Фаберже ( ювелирных яиц с сувенирами, брошей в виде жуков и стрекоз, яблоневых ветвей и полевых цветов, безделушки в виде портсигаров и шутливые макеты известных архитектурных творений). Мягкие диваны и кресла, наряду с низкими пуфами в римских традициях выставлены в виде буквы "П" вокруг длинного стола из благородных сортов дерева со сложными переплетениями узоров по краям. Тяжелые скатерти с длинными кистями были заставлены блюдами из тонкого английского фарфора и глиняными чашами в красно-черном варианте гончарных изысканий эллинов. Редчайшие плоды были собраны здесь со всего мира: зловонные дурианы с нежнейшей массой дольками внутри, напоминающей по вкусу орехи с кремом; разделанный индийским поваром плод гигантского джекфрута: сладкая ореховая мякоть с изысканным грибным ароматом; мангостин – гость из Малайзии, в котором под хрупкой скорлупой спрятана белая мякоть между глянцевых косточек; ярко-красные плоды рамбутана с жесткими зелеными волосками сверху; медовые личи под красной пупырчатой кожурой; по вкусу похожие на личи желтые грозди лонгана – "лунный" или пустынный виноград; кисло-сладкие тропические карамболы желтого или зеленого цвета, в сечении по форме близкие к звезде; любимое лакомство восточных шейхов – ныне распространенная чика или Sappotta, или сладкая картошка – ароматные доли мякоти грушевого вкуса; индийский custard apple – сладчайший фрукт из доступных смертным, невзрачный на вид, зеленого цвета величиной с кулак; плодоносящий кактус питайя – сочный, редкий вид багрового свекольного окраса из Америки; орешки Макадамии цельнолистной из Австралии со сладкой, мучнистой мякотью, блаженство от вкушения которой заставляет воспарять дух в какие-то неземные высоты, когда мутнеет человеческий взор. Излишне упоминать и о таких частых гостях севера как гуава, авокадо, папайя. Соответствующее изобилие царило и на столе напитков: сбитень, квас, крюшоны, зеленый, красный, желтый чай, легкие фруктовые вина, латур, маркбруннен, муссо, шамбертен, рошбур и сен-жорж, обрион, леонвиль и медок; барак и преньяк; грав и сен-пере; клодвужо, херес, амонтильядо и гранатовый сок лились рекой.
" Как это могло получиться?", - первая их фраза за сегодняшний вечер. Просто мне очень захотелось вас увидеть, вы мне очень нужны, я вам многим обязан. Недолговечные превращения на одну ночь тому подмога. Вы гости в моем сне. Я пригласил вас сюда, и на приглашение явились одни из ваших бесчисленных проекций на людские сознания. А комната, музыка, обстановка ведь очень правдоподобны!
Так, знаете, мимолетный образ: представьте себе, вы на прогулке, на природе, на ветру, чтобы раскраснелись ваши бледные щечки, бесценные сокровища цвета слоновой кости. Вдруг навстречу бежит растрепанный, испуганный человек. "Помогите, спасите", - кричит он. "В чем дело, что случилось?" - спрашиваете вы его или просто ждете дальнейших объяснений. " Я персонаж рассказа и автор, во что бы то ни стало, решил убить меня в конце, мне неизвестен этот непреклонный человек вследствие моего подчиненного человека, и я полагаю, от него невозможно скрыться!" - выпалил он и продолжил свой бессмысленный бег. Так и мы все, но мы в отличие от того несчастного не знаем из какого мы рассказа, а потому живем не беспокоясь. Мои красавицы, быть с вами чересчур приятно и необычно и мне скоро придется вас покинуть. Но эти моменты я буду вспоминать вечно, не приукрашенными. Дрожащий блеск свечей в ветвистых подсвечниках и ласкающе-нежный звук электрооргана одинаковой густоты с клубами ароматного дыма благовоний. Мы пируем здесь, притаившись, als ob полагаем себя провинившимися. Нет нужды беспокоиться. Мы одни, наш соглядатай – звездное небо, даже луна скрылась за облаком. Ах, (имя пропущено, остается неизвестным и по сей день), я могу смотреть в твое лицо бесконечно, упиваться твоим милым обликом, тешить себя мыслями о счастье, ты как свежий ветерок жарким летним днем посреди пустынного поля, как лазоревая гладь небес, влекущая взор и дающая ему отраду, словно далекий запах железной дороги, бодрящий, сулящий счастье. Но нет, ты не обещаешь мне счастье, ты молчишь, ты непреклонна.
 Но безмолвствует, пышно чиста,
 Молодая владычица сада:
 Только песне нужна красота,
 Красоте же и песен не надо.
 Замечает про себя Генрих, цитируя строки одного из лучших русских поэтов. На мне лежит печать небес, что я мог сделать постыдного, чем прогневил господа, чем обратил на себя внимание змея-искусителя. Я отвержен, все при виде меня замолкают, лишь бросают на виновника неловкости красноречивые взгляды, я отвержен, я изгой и ничтожество, которого не желают и попирать ногами. Увы: пристыженные, они выходят вместе солнечным шумным утром из помещения, бывшего раньше женской раздевалкой, окруженные людьми, побледневшие, сосредоточенные, осужденные.
Удручающе яркое и беспринципное утро врывается в пыльный спортивный зал. Тараканов ворочается, жует губами и недовольно говорит слова, которые не разобрать. Проснувшийся, он натыкается взглядом на кружку с невымытой вчерашней заваркой. Огорченный он отводит глаза. Смотрит в окно на дома неподалеку. Уродливые многоэтажные мутанты: корзинки для сбора денег, всех бы вас снести к чертовой матери. Невзирая на холод, Генрих отважно идет босиком в раздевалку перед физкультурным залом, там есть раковина и туалет. Он возвращается в свою комнатушку, вытирает руки о старый халат. Вытаскивает из шкафчика очередной батон и разрывает упаковку; это его завтрак, но он не сетует на отсутствие разнообразия блюд. Он давно привык довольствоваться всем тем, что попадается на пути и не требует хрустящих бумажек за использование. Из уездного города, название которого давно скрылось в глубинах его памяти, Генрих переехал учиться в Москву и жил, как полагается в общежитии. Спартанский быт тогдашней жизни помог развить Тараканову философскую систему рукотворного социализма. Согласно ей представители беднейших слоев населения имеют право по собственной воле нарушать часть из существующих законов, дабы не совсем прозябать в нищете. Поэтому некоторые его приятели, работавшие в крупных супермаркетах продавцами или грузчиками, уносили дешевые продукты из складов и с прилавков или с рекламных акций; фильмы и музыку они бесплатно качали из локальной сети, когда скорость была максимальной. За пользование общественным транспортом он также решительно не желал платить. Он говорил: " Ежели бывают господа, которых возят личные водители и у которых несколько машин, то почему бы не разрешить хотя бы мне стоять в переполненном автобусе два раза в день бесплатно, мне кажется от этого не будет существенного убытка государственной казне." В автобусы, снаряженные турникетами, он ловко проникал через двери, открываемы на выход пассажиров. Не очень назойливым контролерам он сознавал в собственном банкротстве. По просьбам кондукторов смиренно выходил и заходил в следующий автобус. В метро он также попадал без особых проблем, проходя за добропорядочными гражданами с проездными. Постепенно жар наслаждения от лжи и обмана спадал, правда, денег от этого больше не становилось. Единственную трудность продолжали представлять поезда дальнего следования, необходимо было доставать откуда-то билеты. Проблема была решена с помощью перечисленного везде, где только можно, списка льготных категорий граждан. Из нескольких номинаций наиболее достойной была выбрана должность конституционного судьи; через большое число рук соответствующее удостоверение было найдено и начало свою полезную работу. Между прочим, именно творческие люди часто являются самыми беспринципными из-за своей способности выдумывать множество обходных путей имеющимся запретам; однако они же редко становятся хладнокровными убийцами, так как возникающие в их воображении картины крови и внутренностей отбивают всяческую охоту к злодеянию. Их преступления носят характер безобидный и изощренный одновременно.
Тараканова не покидала мысль о виденном им во сне убийце. Даже не виденном, а замеченном по результатам его ужасной работы. Вкупе со следующими двумя отрывками он заставил мысль Генриха лихорадочно носиться и трепетать в поиске выхода. Это отвратительно, непостижимо! Одиночество отбило у Генриха чувство страха, боязни людей. Все происшествия подобного рода он воспринимал чисто умозрительно, а не как нечто конкретное. Возможно представить себе злобу, ненависть, ревность, сжигающую страсть плотских наслаждений, но здесь речь заходит уже не об этом, а о диком, безумном стремлении к разрушению, расчленении людей. Генрих плюнул и выругался, перестал жевать. Как это омерзительно и гадко! Чьими руками подобное должно содеяно быть? Человекоподобных выродков, гомункулусов-инопланетян с овальными, выпуклыми глазами, созданий с увечным рассудком и ложным подобием человеку. Видно во времена Данте аналогичных случаев еще не происходило, поэтому-то его Ад кажется каким-то старомодным, слегка невинным, забавным. Сейчас уже наблюдается нехватка десятого круга. Там вмерзшими в лед будут вечно утопать кровавые убийцы, терзаемые острыми лапами Дьявола и травимые ядовитыми насекомыми. Вам воздастся за все, за ваше намеренное, показное, нечеловеческое бездушие. Пустое! – вам, верно, и смысл слов непонятен. Генрих встал с гимнастических матов и сел на них снова, почесал голову. Достал с полки "Божественную комедию", из нее выпал, лежащий там вместо закладки, диск ZZ Top. И начал записывать в блокнот то, что мы уже имели возможность прочитать выше.
Тараканов находился в полной уверенности относительно одного странного события. Он полагал, будто около года назад: Его, взалкавшего, на темя серых скал
 Князь мира вынес величавый.
Сделано это было не случайно и не просто так. Сей господин пришел к нему с одним предложением. Правда не заложить ему душу, как это водилось ранее, а с предложением обмена:
 Признай лишь явное, пади к моим ногам,
 Сдержи на миг порыв духовный -
 И эту всю красу, всю власть Тебе отдам
 И покорюсь в борьбе неровной.

 Тебя наследником я сделаю своим,
 Умение писать я передам тебе охотно,
 Ограбив одного из тех, кто у меня мучим,
 Взяв у тебя отсутствующее точно.
О чем же столь непонятно толковал Князь мира? Ну уж кто-кто, а Генрих понимал его очень хорошо. Господин обещал ему талант писательства а взамен желал приобрести нечто эфемерное, как он сам верно выразился. Это была приязнь к Генриху женской половины человечества. Ну что ж, - решил Тараканов, может, так оно и лучше. Лучше уж что-то одно полноценное, чем множество всякой ерунды. Генрих свое обязательство точно соблюдал, а вот Князь, вероятно, смухлевал и обвел Генриха вокруг пальца, правда, и сам ничего при этом не получив. Такие исследователи-психологи, как Матвей Парижский, Томас Браун, Бубер с Эженом Сю во главе, полагали, что никакого господина вовсе и не существовало, а означенную сделку Тараканов совершил сам с собой, насколько это возможно по кодексу римского права. Наплевательское отношение Генриха к предмету столь деликатному объяснялось его недавними разочарованиями. 5 дней подряд ему снилось, что предмет его обожаний складывал зверя с двумя спинами ( как однажды выразился У. Шекспир словами Яго в первой сцене первого же акта) с человеком без лица. С первой надеждой пришлось распрощаться еще в школьные годы, in memoriam о второй грустил Генрих после событий двадцать девятого сентября. Менее чем через неделю, 4-ого октября он подписал соглашение о капитуляции, став свидетелем измены третьей надежды. Но горечь после утраты второй была несравнима ни с чем. Он тогда спускался по лестнице, безгрешный ангел в оранжевом свитере покинул его. Слившись в поцелуе с демоном, личность которого не представляла большого интереса. Он видел ее спокойные глаза, медленно поникающий взор. Дальше он шел по лестнице, не разбирая ступеней. Самые тяжелые трагедии заставляют нас молчать и ожидать опровержения поступившим сведениям. Кое-как Тараканов добрался до своей комнаты, сел на кровать и долго смотрел в стену. Ничего собственно не делая, он очень скоро лишился совсем сил. Он сгорбился, а руки положил на кровать. Сам того не заметив, он лег на кровать и уткнулся лицом подушку. Проснулся уже в середине ночи, с трудом открыл глаза и направился в ванную умыться. Включил свет, холодная вода пузырясь и сетуя на столь ранний подъем потекла из крана. Едва касаясь пальцами лица он вымылся. Бесцельно скользя взглядом по стене увидел окошко в стене, которого раньше не замечал, на этом месте раньше было что-то другое. Оттуда на Тараканова смотрел пьяный, заплывший китаец. "Кого это еще подселили ко мне, убогие администраторы?" – разозлился юный страдалец. Потом уставился на китайца, тот явно следил за Генрихом и был не таким пьяным, каким явно хотел казаться. " Проваливай, полуночник, и без тебя тошно", - попросил Тараканов. Тот стал бормотать что-то несуразное одновременно с Генрихом и совершенно беззвучно. После продолжительного сеанса пантомим в исполнении азиата, на Генриха снизошло озарение: он убедился в таинственной связи телодвижений ночного гостя со своими собственными. Назойливый монголоид оказался честным подарком зеркала Генриху. Но он не сумел различить в чертах себя, в точности воспроизведенного зеркалом, прежнего Вадима Тараканова. Его губы вспухли, как у негра, и покрылись от напряжения кожи кровоточащими трещинами, нос разросся до свиного пятачка и стал широким и плоским, мешки под глазами налились и закрыли большую часть глаз, превратив его в узкоглазого властителя Великих Степей. Рот практически не отворялся для произнесения слов, язык кололо и он неповоротливой тушей свернулся во рту, неспособный ни на что дельное. Генрих дотронулся до своего лица, оно было упругим, будто свежий арбуз; он засмеялся, совсем неслышно, потому что это доставляло ему большие мучения. Генрих владел тем, что тогда потерял, исключительно мысленно. Мысленно же он принялся ее тогда горько упрекать, бранить, просить сказать ему, что все увиденное им только ложь и иллюзия. Он жестоко порицал ее и называл ужасными словами, лишь затем, чтобы потом ощутить угрызения совести и прийти к выводу о немыслимости подобного поведения. Но настоящих ответов ему не являлось, а равнодушная пустота навевала ему мысли о возможности обмана, подмены, досадной ошибки зрения. В воображении Тараканов ее представлял задающей кощунственные вопросы невинным тоном, а потом передразнивал ее:
Владычица дум: И голой с другом полежать в постели
 В границах добродетели нельзя?

Генрих: В границах добродетели – раздевшись!
 Зачем так сложно и так тяжело
 Хитрить пред чертом и морочить небо!
Генрих порадовался каламбуру, изъятому из известной трагедии, посвященной ревности и любви. А сейчас в физкультурном зале он подумал: хорошо, что все закончилось тогда и тревожило меня потом. Хотя, быть может, сейчас я был бы счастлив или хранил память о кратком моменте счастья и не пристрастился к этой гадости. Но такой мне путь начертан на небесах или, проще говоря, во мне проявились черты характера, заложенные во мне с рождения, благодаря которым я пришел к несколько, как бы это помягче означить, скотскому образу жизни. Пребывая в состоянии которого, я совершал комические по своей несуразности поступки. Попадал в немыслимые, нелепейшие ситуации; я был позором студенчества, я был апогеем беспечности и королем распущенности. Помнится, еще до войны, я очнулся на одном из московских бульваров ранней зимой и без пальто. Негодуя на судьбу, порыскал по карманам и нашел номерок, кои, несомненно, находят применение в общественных гардеробах. Но, вот незадача, герой передряги не в состоянии припомнить, в каком именно гардеробе он повесил свое родимое пальто: то ли в институтском ( тогда в каком корпусе?), то ли забыл забрать после обязательного посещения врача или же расстался с милыми одеждами в одном из многочисленных музыкальных клубов Москвы, куда проник по поддельной аккредитации. После пришлось выпрашивать поношенную ничейную куртку у институтских гардеробщиц.
Другой случай произошел непосредственно в институте на лекции, когда монотонные тирады лектора навеяли заслуженный сон труженика. Однако проснулся Генрих с легким недомоганием уже среди незнакомых людей, на неизвестном ему курсе. От нечего делать он снова погрузился в блаженный сон. Следующее пробуждение также оказалось омрачено неприятным обстоятельством: от продолжительного сна в неудобном положении предметы приобрели размытые очертания и изображение лишилось всяческой ясности. Генрих не смог разглядеть лица своих соседей. Отчаявшись достигнуть просветления на этом поприще, он бесславно сдался на милость дремотному успокоению. Как оказалось, такое решение имело смысл, ибо следующая попытка была успешной, припадки мракобесия прошли, и все стало на свои места: лектор к доске, а студенты за столы.
Генрих решил высказать мысль, впившуюся в его душу занозой стихотворной форме. Закончить строку помог случай: зазвенел будильник, зовущий к полднику; с некоторых пор Тараканов стал заводить будильник на определенное время, чтобы не находиться в безделье чересчур долго, потому что от продолжительного приема препаратов он становился чересчур пассивным, мог сидеть часами, уставившись в одну точку. Генрих достал мескалина и заварил в кружке, накрыв крышку блюдцем. В предвкушении увеселения он стал расхаживать возбужденно по своей комнатушке и теребить руками. Он сглотнул слюну. Вдруг ему почудилось, что он давно перешагнул известную границу и смотрит на все уже одурманенным, плененным взором, потеряв над собой контроль, на который очень рассчитывал. Употребляющие сильные стимуляторы и иные средства легко поддаются накатывающей лени и начинают тучнеть, если вовсе не теряют аппетит. "Я давно не выходил на пляж поиграть, это нужно, чтобы подключить обратно меня к настоящей жизни", - убеждал себя Генрих. Ладно, сегодня последний раз, что я не разумный человек, что ли? Я прекрасно понимаю: это не очень полезно для здоровья, но, право слово, эти средства отлично разгоняют скуку в наше безобразное время, когда все куда пропали и дают столько тем, стимулов к сочинительству, райские напитки божественно снимают оковы с моей письменной речи, я лечу, парю, словно птица, мои мысли покорны мне и запросто ложатся в канву сюжета, пропадает неровность, угловатость, обыденное убожество и скверные свидетельства авторской неполноценности.
Генрих спохватился и побежал за блокнотом, чтобы не упустить драгоценную рифму. Выбрал карандаш соответствующего цвета и начертал: Увижу ль вновь теперь ее,
 Звенит будильник: "Nevermore!"
Генрих отметил, что данное распределение ролей все-таки слишком компрометирует его как автора, здесь он изрядно преувеличил феномены своего сознания. Ведь даже у него часы еще не начинали разговаривать. Торопливо, рывками он перескакивал с одних воспоминаний на другие, он вспоминал свои обиды, недоразумения. Некий фрагмент зашевелился у него на дне памяти. Эта сцена его страшно возмутила, чего, в общем, было довольно странно было ожидать. Несколько лет бок о бок с безмолвными расширителями сознаниями сделали Генриха очень спокойным и сдержанным. Дело обстояло так, - силился завершить картину Тараканов. Разговор двух одноклассников, подслушанный им, вернее, они его и не пытались скрывать, шел об одной прелестнице, которую Генрих неоднократно включал в свои произведения, но для скрытности под мужским именем – производным от ее имени. Один с оттенком пренебрежения замечал, что она не очень-то умна и тем самым для него не подходит, такой-де он разборчивый. Волна чувств бурлила в душе у Генриха и он пробовал напевать партию из "Panic attack" Dream Theater, начиная с 4:22. Немыслимо, - он повел головой в сторону, какое кощунство, какая манерность, какое лживое стремление красоваться подробностями личных пристрастий. Немыслимо, положительно непонятно, с чего мне вздумалось запомнить сию глупость. Вообще, не терплю такого открытия внутреннего мира перед другими, а здесь порок подкрепляется желанием покрасоваться. Доверительный тон, дружеская пошлость, ожидаемая усмешка, если это - человек, то пусть я им не буду, обращусь я в ветер, в птицу, в морскую волну, чтобы не знать никакого противоестественного, согласного попрания истинной красоты. Другой же из товарищей не намного превзошел собрата в умении нарочито очернить светлый образ, напротив он ответил к случаю выбранной цитатой: Таких красавиц глупых в мире нет,
 Чтоб не уметь детей рожать на свет.
Генрих содрогнулся, ut от гадкого напитка. Он сморщился, стараясь подавить раздражение. Потом нахлынула усталость, пустяк, подумаешь, я и имен их не помню-то. Генрих взял в руки кружку и долго глядел на дно сквозь мутный отвар. Потом выпил все до капли, тщательно проталкивая жидкость между языком и небом. Чтобы расслабиться он сел в ложе и матрасов и переключил проигрыватель на Octavarium. Наконец-то, я ждал этого весь день, впрочем сегодня не было днем, какой-то огрызок от дня, время проходит мимо меня, не заворачивая ко мне вовсе, только заглядывает под вечер, как будто я второсортный клиент, не помню, heute ничего не произошло, я никуда не выходил из этого зала, однако так уже не первый день. Но все страдания сполна мне возместит мой мескалиновый полдник, моя отрада, мой праздник, мое искушение, мечта измученных адом полного дня отсутствия, герой всех снов, порошок, оживляющий фантазию, катализатор мыслей, источник сладких грез, верни мне счастье. Не потерял ли ты своей силы, моя прелесть, ну-ка повесели меня, голубушка, я устал от этих стен, от постоянного одиночества, этого мира закономерных повторений, где не хватает хорошего режиссера и ловкого сценариста. Не видел я человеческих лиц давно, разрушается порядок слов в моих неверных устах. Вихрь удовольствий вернет мне силы, не беда, что я снова возвращусь в разрушенный хлев, это будет нескоро, а пока, заостряй внимание на деталях, скоро они поплывут или начнут слегка дрожать. Это первый признак, приходящих друзей.
В этот момент над головой Генриха пронеслась птица, пролетела и быстро скрылась от него. Выпорхнула из комнаты тенью, призраком, бесшумно, словно бумажный самолетик. Он вскочил, намереваясь, поймать ее, но вдруг услышал звук льющейся воды. Он доносился из спортивного зала. Генриху подумалось, что прорвало водопроводную трубу. Меня может затопить, караул, я утону, захлебнусь в лабиринте комнат! Но он хочет взглянуть на источник шума. Водопад несет свои струи из баскетбольного щита. Он переливается всеми цветами радуги. Запах свежести и влаги царит в зале, под ногами разворачивается ковер тропических растений. На глазах распускаются бархатистые бутоны, венчики изменяют окраску, словно иллюминация в музыкальном клубе, лепестки вращаются по часовой стрелке, будто лопасти вентилятора, легкие порывы морского бриза. Но куда уходят воды могучего потока, отчего они не разлиты под ногами и не булькают под ногами? Все ясно: вода уходит в прорубь, прорубленную прямо под водопадом. Следовало ожидать, как замечательно все устроено. Но вокруг холодно и лежат сугробы из ослепительного снега, который имеет обыкновение хрустеть под ногами и блестеть на солнце. В сугроб воткнута лыжная палка, Тараканов снял варежки, чтобы завязать лыжные ботинки новым бантиком. И затем скользит дальше, вперед по лыжне, а затем просто по дороге – коньковым, он нагибается, впереди безлистые ветви корявого дерева. Поднимая голову видит улыбающихся девушек, едущих в противоположную сторону, он улыбается им в ответ и машет рукой. Разумеется, это услужливые официантки в обтягивающих майках без рукавов. В клубе потушен свет и идет концерт. Ули Куш бросает ему из-за установки барабанную палочку: "Моему другу из России!" Генрих складно лопочет на немецком, но сам толком не может сказать, значит ли это что-нибудь конкретное. Но я свободен ото всяческих обязательств, которые считают нас своими подчиненными. Делай все, приходящее в голову до тех пор, пока не наскучит и это. Изнывай от иссушающей страсти мой друг, тем более: ты на знаменательных для тебя лекциях, а они всегда являлись лишь поводом для удовлетворения похотливого любопытства. Гнусный извращенец, жалкий соглядатай, ты обречен прожить жизнь зрителя! Вторая надежда расхаживает в самом низу, а ты делаешь вид, будто не можешь оторваться от занимательной статьи в "Петербургском вестнике". Будь проклята навеки моя незавидная судьба, Генриху не дозволено и насмотреться всласть на нее под чарующие мелодии "Ra" Джордана Рудесса. Возле нее опять околачивается мелкоразмерный блондин сомнительного происхождения. Откуда ты взялся? Ты мне даром не нужен, катись отсюда поскорее или ты бесплатное приложение к моей мечте? Тогда сядь и не заслоняй обзор. Но нет, ты, оказывается адепт иной географии и принимаешь всерьез задачу о злосчастном треугольнике. Генрих принимает облик бородатого психоаналитика, склонившегося над листком полуистлевшего фолианта. Размышляет вслух: в самом деле, интересно, в чем же причина такой природной избирательности, отчего мужских особей чаще всего тянет к женских крупнее их? Должно быть, причина кроется в подсознательном стремлении к ситуации, в которой они находились на этапе полового созревания, то есть девочки крупнее мальчиков. Ха-ха-ха, ( кашлеобразный смех старого педанта напоминает воронье карканье) имеет место некая экстраполяция себя сегодняшнего, возможно, вполне успешного самца в эпоху неуверенности, страхов и становления полноценной личности. Нами руководит желание реабилитироваться, взять реванш в такой приятной обстановке воспоминаний. Начинает сыпать терминами, махать руками, полемизировать и нервно перебивать воображенных в клубах табачного дыма оппонентов.
Или все идет по иному сценарию? Как я мог обознаться, меня подвело чутье, выработанное годами неудач и разочарований. Как говаривал приближенный к персидскому шаху поэт Ивор Занава во времена расцвета арабского халифата: "Судьбоносных истин свет
 Вскоре верный начертит ответ,
 Ноябрь первый – обличений день,
 На посрамленную подругу бросит тень.
 Сообщника ее я перепутал…".
Она вполне могла очень долго водить меня за нос. И менять любовников одного за другим. Во мне нет гнева, да и с чего бы? Мне просто очень жаль тебя. Ты, кажется, просто не знаешь, чего тебе хочется, ты мечешься от одного к другому, упуская из вида жизнь и меня. Про тебя все же, зашифровав это, написал мой друг Илья Копьеносцев: " Когда б твоим желаньям по утробе, то ты б имела миллион детей." Но прости меня, каждую секунду я готов раскаяться в сказанном, яд обиды застилает мне разум. Или вовсе пропасть тебе из моей жизни, будто не встречал я тебя совсем.
Наша красавица вне досягаемости, ее Генриху не достать, под охраной в мрачном тереме с видом на кремлевскую стену сидит она и горюет, льет неутешно слезы. У колонн маршируют два солдата, попробуй мимо них прошмыгнуть, чтоб они тебя не поддели на штык. Для пущей надежности курсируют вдоль огромных ворот дворца ее величества они в противофазе. Когда в середине пути они встречаются лицом к лицу, мгновение они медлят, затем сливаются, like двум каплям жидкости пребывают в слитом состоянии. Невозмутимым безликим Янусом с парой затылков. Вскоре начинают свой бег вновь. А что если губки помадой покрасить, прикинуться доверчивой дурочкой и пройти ко всем в доверие, в том число и к ней. Думаю этот фокус прошел бы! Сейчас прогрессивным назовут того, кто с той или с другой стороны приближается к границе различий между полами, боюсь, правда, не хватит мне жеманности и голоса. Придется упрашивать роботов, говорить о чувствах с машинами.
 Позвольте мне подняться наверх к моей голубушке, моей мечте, моей богине, владычице, всепокоряющей безумному чувству дозвольте предаться, прикоснуться желаю к этому образу, моя икона в этом дворце, вся моя вера обращена на нее, моя судьба в ее руках, моя жизнь зависит от возможности созерцать античную нежность ее черт, ласковую серьезность, невозмутимое обаяние милых глаз, не останавливающих свой бег на мне. Не постесняйтесь расступиться, я никому не скажу, что бывал наверху, ей богу, клянусь чем угодно, клянусь последним мира днем, клянусь я днем его творенья, я буду тих, словно падающий лист, я буду ступать по ковру, подобно призракам, навещающим места телесного пребывания. Вы, что меня не слышите, откликнитесь хоть как-нибудь! Прогоните меня взашей, избейте меня, побирушку, до полусмерти, дайте мне знак. Вас набирали от рождения глухими в отряд охраны моей мечты от меня. Бездушные черти, место вам в аду, если я уже не там, едва ли мне придется там хуже, чем сейчас здесь со невыносимым грузом неутолимой тоски. Вы избрали самое верное оружие: вы молчите, несмотря на все мои просьбы. Хорошо же запомните сей час! Отныне я также глух ко всех вашим просьбам. Вы сотворили сами себе врага, который уж перед вами, бойтесь его, ибо он не будет знать пощады, и не утешит вас ни единым словом.
Перед Генрихом появляется калека в рваной одежде, он приплясывает и гримасничает, высовывает язык, а затем надувает щеки. Бьет себя в лоб и трепет за уши.
 Старик:
 Я вижу счастлив ты, красавец, и день твой удался,
 Мечтаешь ты о большем счастье и нескольких за раз
 Прелестниц хочешь обнимать. Собак нанимаешь в слуги
 И историю семьи пишешь с конца, собираешь осенние листья,
 Запасая на год вперед.
 Потомственный садовод разбогател и сажает цветы вверх ногами.
 Генрих:
 Раз ты берешь на себя роль умалишенного, мне можно отдохнуть.
 Правда не возьму в толк, откуда взялся ты, сначала был здесь я один?
 Старик:
 Призван одеть мысли в словесную форму, посланником являюсь я.
 Генрих:
 И верно: чувствую, внутри вскипает боль и речь моя готова,
 Почерпнутая из глубины веков:
 Вот дама. Взглянешь – добродетель, лед,
 Сказать двусмысленности не позволит.
 И так все женщины наперечет:
 Наполовину – как бы божьи твари:
 Наполовину же – потемки, ад,
 Кентавры, серный пламень преисподней,
 Ожоги, немощь, пагуба, конец!
Стремглав летим мы на другой конец Москвы, дабы проведать давнишнего гостя наших сердец, страдальца Джозефа. В оранжевой робе солдата ремонтных бригад путешествует он подземными галереями. Отмеряет шаги вдоль темных ниш и стен, на которых танцуют отблески горящих факелов. Сперва Сэммлер шел спокойно, как и должен вести себя человек, переживший незадолго до описываемых событий столь дикое приключение. Мальчик ступал не спеша, потому что побаливала ушибленная нога. Через пару минут стало намечаться легкое движение на периферии видимого, активность, подмеченная неразборчивым боковым зрением. Джозеф забеспокоился и обернулся. Никаких поводов для подозрений. Голые стены, длинные коридоры, пустота, воцарившаяся на века. Сердце забилось чаще, исключено, кто бы мог здесь прятаться? Джозеф старался забыть о досадном движении, но оно принимало все более угрожающие размеры и приближалось к нему медленно, вкрадчиво, но с непоколебимой уверенностью в том, что всегда сможет продолжить свой бег. Будто загадочные частицы плясали за спиной путника, гнусная мошкара, мелкое зверье. "Бог мой, - крепился Джозеф, - я не сломаюсь, не сдамся на милость врагу, вот подожду, когда сие адское коловращение вплотную ко мне подойдет и повернусь к нему лицом, я хочу знать кто мой враг!" Непонятное мельтешение, наполнявшее душу страхом, перерастало в немыслимый маскарад, и он грозился поглотить Джозефа. Невероятно, да что же это! Откуда взялись призраки, морочащие мне голову. Лучше не молчать, на фоне тишины и дробная поступь мыши будет казаться шагами человека. Сгинь, сгинь, пропади, прочь с моих глаз, изыди наваждение: мне не за что нести такое наказание! – закричал Джозеф во все горло. Эхо разнесло его крик на многие километры вокруг. С удовлетворением он прислушался: беготня унялась, никто не готовил козней и не пережидал в засаде беспокойный момент. "Боюсь, я чересчур взволнован и мне чудится много лишнего, но подтвердить данное соображение не удастся в одиночестве. Одиночество пугает, все кругом настораживает, везде мнится подвох, чудится ловушка, недобрый умысел. Но с другой стороны страшнее остального враг, долгое время остававшийся вне подозрений, враг, которого мы принимали за нашего сообщника. И от таких избавлен я все-таки. Длинная галерея обрывалась остроступенчатой лестницей, закончившийся переход открывал вид на станцию, отделанную розовым мрамором. Ужасающий беспорядок царил вокруг. Вся платформа была завалена мусором, расколотыми бутылками, очистками от овощей. Трудно было и вообразить размах вандальских пиршеств. Отвратительный запах заставлял дышать с помощью рта: у каждой колонны было наблевано, высохшие лужи крови крепко присохли к полу. Клочья человеческих волос, раскиданных здесь и там, позволяли строить предположения о том, что происходило в метро неделю или месяц назад. На Джозефа удрученно взирали со стен фрески и мозаики, их удивление не знало предела. Это скорбное зрелище заставляло Джозефа сравнивать пребывание здесь с посещением развалин Помпей или прогулкой по Содому и Гоморре, наказанные за свои прегрешения. Так и моя Родина наказана руками своих граждан. Жива Москва отныне будет только в памяти потомков, да и они, пожалуй, будут теряться в догадках, относительно того, кем мы являлись: просвещенной нацией ученых и поэтов или страной господства самодуров и излишеств. Но излишне повторять, что страх оздоравливает нацию, ибо нашу не могло испортить уже ничто. Страну срама и неизбывного позора, где любое благое начинание или явление немедленно сводилось к выгоде власть предержащих и к горю подчиненного люда. Страну бесконечного раболепства и непрестанного кипения людских масс в желании истребить все и сотворить все заново. Государство, в котором наиболее верным толкованием сокращения СМИ представлялась фраза: " Сознанием манипулируют интерпретации". То было время, когда дети помыкали родителями, когда гении гнули спины за гроши и кляли судьбу за то, что не родились домашними животными. Время, по сравнению с которым собственное царствование показалось бы Лиру раем. Его можно было обозначить, как засилье бездарностей, торжество примитивных воззрений, эпоха дешевых лозунгов и поразительной доверчивости, поголовной наивности людей. Джозефу казалось, чем глупее трюк циркача, тем охотнее на него все велись. Время, когда все кичились своей безграмотностью. Это было государство, перевернутых ценностей, государство, в котором преобладание недостатков над положительными сторонами было столь велико, что казалось намеренным, казалось шуткой, неумелой комедией. Для Джозефа это было временем плавающих ориентиров, временем, когда доселе прозрачный кристалл жизни начал мутнеть, когда пропала былая простота и ясность. Момент жизни, овеянный смертной скукой и боязнью зыблемых ценностей, мгновения, просиживаемые на берегу Москва-реки. Тогда в осенних туманах Джозеф разваливался на корпускулы и нити, растворялся в упрямом потоке людской суеты, тянущей свою лямку, словно осел, не обращающий внимание ни на что остальное до тех пор, пока его, как следует, не огреют по голове: "Остановись, прислушайся, что-то не так, мы катимся под откос!" Страна замерла в ожидании, что-то будет сейчас! И было поздно искать выхода, просить прощения или советов, доверия или времени, наступил конец, и это также очевидно, как и то, что былого не воротить, что прольется много крови, что жертвы будут со всех сторон. Народ стоял на пороге катастрофы, и даже ярые фанатики содрогались при мысли о том, что придется им совершить. Но это было неизбежно. Преданными зрителями сидели на ветвях жирные вороны. С женских губ была стерта помада, тяжесть войны опять падала на их плечи, они поголовно рядились в медсестер, поварих и чернорабочих на заводах. Дух войны поселился здесь надолго. Он нарисовал жизнь горожан заново, с чистого листа, руководствуясь нормами многолетней давности. Война повернула время вспять. Люди осунулись и ходили с перепуганными лицами, и только самые стойкие, храбрые или безмозглые не теряли присутствия духа. Джозеф прохаживался туда и обратно, дожидаясь поезда. Но тот все не казал носа из своей темной норы.
Сэммлеру кажется, будто за ним следит пара внимательных глаз. Будто с него не сводит взора вставший за колонной шпион. Кто-то дышит в спину, кто-то сдерживает стук возбужденного сердца. На платформе станции два ряда колонн. Джозеф выбежал на середину, чтобы проглядывать одновременно оба ряда. Он быстро промчался вдоль всей платформы. Но преследователь опять умудрился скрыться. Где же он, за какой колонной таит свой замысел? Джозеф решил брать тем же. И сам прислонился к колонне с лицевой стороны, то есть пойди он вперед, он уперся бы в следующую колонну этого ряда. Холодный, гладкий мрамор, слегка поблескивают в нем отражения ламп, которые елочными игрушками развешаны по потолку. Он губами прикоснулся к немому камню и принялся вслушиваться, на этот раз мелкий топот не останавливался. Дальний ход отдавался еле слышным эхом в просторах зала. Принять решение: выглянуть вправо или влево из-за колонны. При этом по правую руку окажутся основные площади, впрочем, они под контролем и с легкостью просматриваются. Другое дело: шпион способен прятаться точно по диагонали в соседнем ряду за дорическим ордером. Дожидаться своего часа. Ладно, - Сэммлер огибает колонну слева, и проворно льнет к следующей. При этом под наблюдением находилась правая половина пролета. Таким образом, враг не проскочил навстречу ему в противоположную сторону. Из того факта, что юный контрразведчик двигался с края станции к ее центру, со всей очевидностью следует ограничение пространства перемещений его тактического противника. Вместе с этим теоретиком стратегии сухопутного боя и разведки мы попытаемся запереть зверя в его собственном логове. Джозеф движется тихо, ступая на мысках. Ни единого движения не было замечено за это время. Как перед бурей замолкает океан. Но вот и закончилась станция, впереди стена. На дверях неповрежденные печати, а сигануть в тоннель шпион не мог: давно известно, что для борьбы с хулиганами и вредителями в тоннели закачан ядовитый газ, который под действием вентиляторов и из-за выгнутого вниз профиля подземных коммуникаций, не выходит на платформы. Куда он мог спрятаться? Осмотрен каждый уголок, наверное, на станции никого и не было; почудилось движение впотьмах, шорохи в нишах, вздохи там, где нас нет. Скорый ход подозрительных теней. Не стоит огорчаться, с кем не бывает. Для порядка Сэммлер следует на середину каменной гробницы московских подземелий и дожидается поезда там, но мания преследования не дает ему покоя, боязливо он отступает от края платформы. Как бы кто нечаянно не подтолкнул украдкой, и как бы не очутится на рельсах растерзанной грудой мяса. Локомотив не появлялся, что послужило причиной его задержки? Джозеф нервно мял шнурок от куртки и прохаживался пять квадратов мозаики туда, пять обратно. Но дикий визг, донесшийся из самых глубин ада, возвестил ему о конце света, самые страшные опасения нашего героя оказались воплощены в жизнь. Он слетел на пути и пребольно расшиб коленку о каменные шпалы. В порыве страха он, ничего не соображая, попытался тут же взобраться обратно, но худющий человек в потрепанном замшевом пальто лихо смазал ему тростью по голове и заставил вновь подниматься на ноги. "Пусти меня, что ты делаешь сумасшедший, сейчас покажется поезд и мне тогда несдобровать!" Но тот только визжал от радости, что поймал Джозефа в ловушку, и стучал тростью по краю платформы, чтобы отпугнуть мальчика. Он бесновался и брызгал слюной. "Опомнись, к чему тебе моя смерть, отпусти меня наверх, ты, верно, меня с кем-то спутал!" – тщетно пытался образумить маньяка мальчик.
- Я слеп и мир обращен ко мне темной стороной, он взрастил во мне темные стороны моей души; считай, я отвечаю ему той же монетой, - неожиданно зашепелявил сумасшедший. Я вижу только тьму, но я чую, как ужас смердит у тебя подмышками, и в уши ко мне просится тяжелый присвист твоего дыхания и глухой стук запертого сердца. Тебе отсюда не выбраться, ты обречен на смерть так же, как обречен стать мне пищей, после того, как по тебе пройдется поезд.
- Псих, что ты мелешь…
- Молчать, я сейчас главный, на меня уже достаточно кричали в прошлом, теперь вы будете меня умолять о пощаде, и ты будешь первым!
- Еды полно в магазинах и они не охраняются, наешься досыта, зачем я тебе сдался, пусти меня.
- Я шага не ступлю из метро, мне есть кого опасаться, там бродят духи, которых мне не одолеть, которые движутся тише, чем я, чья рука тверже стали, а мысль разит на расстоянии! Ангельских войск легион сторожит все выходы из метро, но и сами они опасаются заходить в мои владения. А здесь я полноправный хозяин. Но вот, движется твоя смерть, прими ее, как подобает мужчине: повернись ей навстречу, слышишь, вот, вот она, приготовься, уже скоро произойдет главное событие, в твоей жизни.
- Может, и главное, но надеюсь не последнее, - Джозеф пытается отбежать и забраться на платформу в стороне от умалишенного.
- Ха-ха-ха, нет не выйдет, умри, умри, пришел твой час, я тебя не выпущу отсюда!
Грохочет, сыпет искрами и сверкает прожекторами подземное чудовище, неспешно оно обращает на меня свой взор, и ускоряет ход. Оно, подобно времени, сокращает расстояние между моим любимым героем и его кончиной. Неумолимо и хищно. Что сделает наш Джозеф? Все пришел конец, беги, не беги – нет разницы, тебя расшибет в лепешку, поздно вспоминать былые дни, не осталось ничего, он вновь новорожденный. Словно вняв словам помешанного, Джозеф оборачивается навстречу составу и его глупо ухмыляющемуся свиному рылу. Прислоняется к стене и глядит вдаль, затем с вызовом смотрит на старика. Тот настораживается и пытается уловить причину стихших просьб пленника. Тот устремляется навстречу локомотиву и бежит, не страшась столкновения лицом к лицу. Когда шансов выжить почти не осталось, наше поведение становится таким, каким бы оно было в ситуации гипотетической игры, принципиально лишенной летальных исходов. Мы идем на сумасшедший риск и на диковинные трюки. По мере приближения к головному вагону составу Сэммлер начал смещаться влево, ближе к стене. Затем он с разбегу ступил одной ногой на стену и успел коснуться другой, сильно выпрыгнув вверх. В этот момент цепь грохочущих вагонов закрыла бы его от наших глаз, находись мы на платформе. Сделал он это неслучайно, дело в том, что прижавшись к стене на некоторое время, он уцелел. Далее Джозеф вцепился руками в раму, заранее выбранного окна. Состав двигавшийся в противоположную сторону перекрутил в воздухе тело мальчика и с размаху захлестнул его на крышу вагона. Не приходя в себя, Джозеф соскальзывает на платформу и бежит к слепому. Тот поражен:" Как он сумел уцелеть, это невозможно! Он бессмертен. Пришел мой час, но и я не сдамся. Сперва побегай за мной, моя смерть. Я тебя не боюсь, ибо мне не видно твоего звериного оскала". Джозеф движим жаждой мести. Только бы ухватить сухопарого старичка, монстра в человеческом обличии. "Я хорошенько его проучу, так, чтобы его собственное учение выбьется из головы!" Помешанный с нечеловеческой прытью огибает одну колонну за другой, при этом он умудряется помогать себе тростью, которая снабжена крючьями, он перепархивает от колонны к колонне и почти не касается ногами земли. Вскоре он скроется из виду и все преимущество Джозефа сойдет на нет. В последнем броске юный натуралист падает на платформу скользит по ней и хватает за штанину прыгучего демона. Тот спотыкается и случайно выпускает трость из рук. Падает и бьется о платформу, замирает. Его лицо разбито, он дышит, словно загнанный заяц. Теперь ему не вырваться: слишком он хрупкого сложения. Да и возраст уже не тот.
- Ты попался, - замечает Сэммлер.
- Знаю, - отвечает старик, - но пойми: это был не я. Одиночество, унижение, желание мести творит с нами что-то невообразимое. Я превратился в чудовище, в монстра. Я больше не внушаю жалости, я могу вызвать только страх. Я животное, я инвалид, я мерзок, и гнусными деяниями я пытался расквитаться с миром за свою неудачную жизнь. Ведь именно люди воспитали во мне демона. Мне нет оправдания, сейчас, когда ко мне возвращается разум, я и сам не в состоянии узнать себя. Как я низко пал! Отчего мне выпала столь ужасная судьба, что люди перестали меня считать себе подобным? Конечно, легко меня осуждать, когда вам все время улыбалась удача, когда жизнь не толкала вас на преступление, когда вы купались в роскоши, а зло творили чужими руками, но попади вы на мое место, еще неизвестно, кем бы стал каждый из вас. Не тяни времени, убей меня сразу: моя рука бы не дрогнула, пусть твоя будет столь же твердой.
- Нет. Нет, я не стану этого делать, - Джозеф молчит, коленями придавливая старика к земле.
- Значит, ты собиратель душ, и моя тебе ни к чему?
- Опять не то.
- Привяжешь меня к рельсам, подлец, хочешь видеть мои страдания, цедить по каплям мою боль?
- Ты свободен, иди на все четыре стороны, побежденные вызывают лишь жалость. Ты не посмеешь больше напасть на человека, обезоруженный людским пониманием. Не знаю для чего я так поступаю. Но убийство – попытка перекроить мир, а я не сторонник перемен. Я их боюсь, я страшусь времени; будь это в моей воле, я остался бы навсегда в уединенном королевстве, где нет смерти и новых лиц. Замена старого новым терзает меня невыносимо.
- Ты святой!
- О нет. Я грешник и грешники любимы мне (рыдает). Я пришел в мир не творить расправу, а проповедовать добро и терпимость. Я тебя понимаю, а потому могу простить, ступай, мой друг, мир больше, чем тебе кажется.
Старик подымается, он дрожит, он растроган, текут слезы из незрячих глаз: "Прости меня!" Джозеф поворачивается и собирается садиться в поезд. Старик молитвенно протягивает к нему руки. "Скажи, как мне присоединиться к тебе, чтобы следовать за тобой повсюду?" Сэммлер медленно поворачивается: " Трижды поклянись мне в верности, а при первом удобном случае предай мня врагам". Старик смотрит вслед Джозефу продолжительное время. А затем падает; из щелей между зубами струится кровь, красная, как восток утром. Волной кровь закрывает подбородок. Молчание наполняет зал. Джозеф уходит, старик умирает и падает лицом вперед.
Укачивает в вагоне мерный ход и стук о рельсы. За окном мелькают полосатые таблички и надписи с цифрами. Пучки проводов лозами вьются вдоль серых стен. Но напротив сидит странный субъект, его пытливый взгляд нервирует натерпевшегося за сегодня Джозефа. Одет он на редкость прилично: в костюмчик с брюками, ботиночки блестят, словно зеркало. Тем более, что кроме них двоих в вагоне больше никого, и они незнакомы.
- Не позволите полюбопытствовать, с какой целью Вы в столь неподходящий час едете на метро по опустевшей столице? - начинает разговор человек в костюме.
- Так катаюсь, гуляю, - с неохотой отвечает ему Джозеф.
- То есть как, – поражен Костюм, - Вы что ж, не на службе?
- Я не слуга, - замечает Сэммлер.
- Все мы слуги своего Отечества, - с пафосом возражает Костюм.
- Мне всегда казалось, что отечество должно служить своим гражданам. А потом, Вы, что тоже на службе?
- Разумеется!
- Стало быть, Вы не отечество, а отечество – те, кто рангом повыше Вас?
- Глупости, по какому праву вы отлыниваете от своих прямых обязанностей?
- Прямых, косвенных, выражайтесь поконкретнее: во мне не найдете своего собрата-политика, демагога, болтуна, позера и пустомелю.
- Не пытайтесь меня раззадорить, я не поддамся на ваши провокации. Разумеется, речь идет о воинской повинности.
- Из повинностей мне известны барщина, оброк, но я был рожден не крепостными и не холопами, чтобы их отбывать.
- Ваше поведение слишком типично, даже заносчивость не добавляет вам оригинальности. Но все едины перед лицом закона, вы, таким образом, поступаете очень некрасиво.
- Чепуха! Добропорядочность не имеет ничего общего с добром и, тем более, с нравственной красотой. А закон – это так. Абстракция, символ, знак, пугало для несовершеннолетних и палач для животных в людском обличии. Закон сделан людьми, отсюда проистекает его обязательное несовершенство. Закон не может быть неизменным, он обязан быть непрерывным процессом. Ежели он прекратил свою эволюцию – все: он принялся вредить людям, ради которых появился на свет. Нынче закон – предмет насмешек и пересудов, к нему утрачено доверие, он ненавистен. Закон не могут блюсти люди, подобные вам:
 Кому свой меч вручает Бог,
 Быть должен так же свят, как строг:
 Собою всем пример являть…
 Позор злодею, что казнит
 За грех, что в нем самом сокрыт!
 Втройне стыдиться должен тот,
 Кто ближнего пороки рвет,
 Как сорную траву на поле,
 А свой порок растит на воле!
Законы, в обществе, созданном вами, подобны драгоценностям в руках нищих или дикарей, они столь же неуместны и бесполезны. Ваши издохшие заповеди походили на садовника, что состригает молодые побеги и не позволяет дереву развиваться. Юриспруденция стала синонимом сутенера или сводни, торгующей нашим временем и судьбами.
- Не торопитесь упрекать меня в грязных делишках. За мной ничего не числится, а вот Вы, например, по какому праву прошли в метро, закрытого для посещения в настоящее время в связи с военной обстановкой?
- Я уверен: наши предшественники строили эти коммуникации не затем, чтобы их продали в частные руки обманщиков и торгашей, захвативших все, представлявшее ценность. Отчего вы решили, будто вам позволено регламентировать наши радости, доходы, перемещения, все ограничено, кроме ваших аппетитов. Полно, строить из себя ангелочков, выборов ждать еще долго. Пусть даже Вы не такое крупное лицо, но цепь порока начинается и раньше: О, если б все, имеющие власть,
 Громами управляли, как Юпитер, -
 Сам громовержец был бы оглушен.
 Ведь каждый жалкий, маленький чиновник
 Гремел бы в небесах.
 Его не убедить: мера самозванцу неизвестна,
 Жажда помыкать затмила взор.
 Речей разумных смысл ему не ясен,
 Доводам простым не внемлет он,
 Как бешенством спаленная собака или
 Обезьяна, человека младший брат,
 Что на потеху зрителям упорно рожи продолжает строить.
Поступки, в которых людей вашей профессии и образа жизни обычно замечают, были предсказаны много веков назад. Вам даже нет нужды кого-то из себя строить. Обмануть вы можете только непросвещенную чернь, каковых вы и пытаетесь сделать из нашего народа. Чем грязнее и подлее было ваше собственное поведение, тем больше ужесточали вы законы. К счастью, вы были ограждены от его карающей длани, словно он создан не для вас, словно вы люди другой породы и от закона найдется у вас иммунитет. Сила, сосредоточившаяся в ваших руках понуждала вас проверять ее необъятность, безграничность. Любая причуда, пришедшая вам на ум тут же воплощалась в жизнь. Играйте с судьбой, рискуйте, бейтесь об заклад с фортуной, но знайте: "Легко и просто в преступленье впасть,//Когда ему защитой служит власть."
- Знаете, тяжеловато отвечать на все обвинения сразу, тем более, что Вы и пытались хоть как-нибудь структурировать свою обвинительную речь, а кинули в меня целый ворох насмешек, цитат и дичайших сравнений, будто вылили ведро помоев. Я скажу так, и знаю: многие меня поддержат, и большинство со мною согласится: людей, наш народ, всю эту толпу надо усмирять, необходимо каждый вечер загонять их в загон, а каждое утро выводить пастись на луг, иначе, кто знает, что случилось в противном случае: поднялся бы бунт, началось восстание, везде воцарился бы хаос. Все добродетели зеркальным образом заместились бы на соответствующие пороки, вместо школ и детских садов везде бы понастроены бордели оказались. Власть должна держать людей в ежовых рукавицах, власть, как опытный наездник: вовремя пришпоривать обязан и шоры не снимать. Усмиренная лошадь и не подозревает, что спокойно бы скакала без наездника. Вам это чувство превосходства наверняка знакомо, ощущение брезгливости по отношению ко вкусам черни.
- И не пытайтесь ко мне подольститься, сейчас дело не в том, к кому я себя отношу и что думаю по поводу массовой культуры. Вы ко всем нам относитесь, как к средству и отчего-то возомнили себя достойнее прочих людей. Очень верно этот момент подметил Шекспир:
 Ты уличную женщину плетьми
 Зачем сечешь, подлец, заплечный мастер?
 Ты б лучше сам хлестал себя кнутом
 За то, что втайне хочешь согрешить с ней.
Вы не боги и не дворяне или аристократы, но отчего-то полагаете, будто от природы ваше положение выше положения других людей. Вы располагаете ими, словно рабами, хотя обязаны им всем, вплоть до своих круглых сытых лиц. Вы не замечали? – все, вращающиеся в ваших кругах, моментально тучнеют и полнеют. Их лица приобретают мерзкий оттенок довольства и брезгливости. Вам никогда не стать знатью в том смысле, в котором этот слово употреблялось до революции. Вас впору называть отбросами общества, забравшимися чересчур высоко. И боюсь, чтобы согнать вас придется приложить немало сил. Ваши дни сочтены, а в вашем сословии историки предпочтут умалчивать, словно и не существовало этого пятна позора на панораме истории нашей страны. Внушительность зрелища вашего свержения с престола, который вы успели обратить в хлев, будет сравнима только с внушительностью бездны ваших прегрешений. Люди будут и радоваться, и содрогаться одновременно, но в ужас мирных граждан приводить будет не зрелище ваших окровавленных тел, а дитя, что они пригрели у своего сердца, и которое так долго сохраняло втайне свой истинный облик вампира и чудовища.
- Замолчи, замолчи, немедленно прекрати! Ты подстрекаешь народ к погромам и убийствам.
- Нет, вы заблуждаетесь. Я, скорее, дух грядущих кровопролитий, я призван их оправдать своими страданиями, но, полагаю, вам не уловить ни толики юмора в моих апокалиптических речах. Ваш рассудок закоснел в стандартных формулировках каждодневных проявлений ораторского мастерства. Профессия дурить людям голову дала о себе знать: вы и сами поглупели изрядно. А такой аспект вашего мастерства, как умения казаться хорошим человек, субъектом, заслуживающим доверия, тем не менее, не делают из политика хорошего актера.
- Вы грозите расправой своей Родине, вы фанатик и будете гореть в аду!
- Как бы все места не оказались там заняты, да и хватит сорить громкими словами: политику, дельцу, заимодавцу это не к лицу.
- Выметайся из вагона, подлец, ты заслуживаешь немедленной казни, жаль, народа не соберется на отличное зрелище. Прочь, позор своего поколения! Сгинь, ублюдок, при чьем появлении краска не сходит с лица у всех матерей при мысли о том, что и Вы приходитесь кому-то сыном. Что стоишь? Выметайся немедля! Пошевеливайся и не взирай на меня с гордостью и вызовом!
- О боже, какая сцена, вы превзошли самого себя. Какой пафос и верность традициям Вы говорили чрезвычайно убедительно, но меня вам убедить не удастся, ибо ваше червивое нутро мне видно насквозь.
На ближайшей станции мистер Костюм стремглав выбегает из вагона, на нем и лица, впрочем, нет, а выглядит он действительно жалко и потрепанно, не зря, видно, говорят, что профессия политика более всего напоминает профессию проститутки.
Тем временем, Генрих в порыве губительного отчаяния завершал одно из стихотворений, которое с натяжкой получилось бы назвать удачным:
 Когда последним вздохом мнится осень,
 Опять мятущийся твой облик зрим,
 Лепечет листьев умирающих напев.
 Одной тобой я уж давно томим,
 Дневную славу я, охотно бы презрев,
 К тебе летел бы окрыленный,
 И нынче неземной красой плененный
 Наверно, вспоминаю о тебе,
 А, в общем, о неверной нам судьбе.
После часа бесплодных мучений Генрих перешел к работе над собственным сценарием фильма, в котором молодой Джонни Депп играл бы, столь рано от нас ушедшего Томми Болина, а Орландо Блуму предназначались роли сразу двух известных спортсменов: Семена Полтавского и Роже Федерера.
В тот самый миг Джозеф Сэммлер выходил из метро на станции Перово, где-то неподалеку от Зеленого проспекта. Рядом находилось пересечение двух небольших улиц. Врата ада были окружены близко подступавшими угрюмыми домами кирпичной кладки. Как только голова Джозефа показалась над поверхностью земли, его окликнул голос человека явно невежественного и неприветливого. Он сторожил выход из метро и сидел на стуле, одетый в тренировочные штаны, сапоги и нелепый полушубок.
 Сторож:
Кто тебя пустил в метро, и что ты делал там, ответь? Или придется отвечать за свой поступок по строгости закона всей. Признайся сам: замыслил преступленье, и план свой бережешь, - открыть тогда придется. Выпытаем его мы у тебя.
 Джозеф:
Поверьте мне: ответить со всею откровенностью желаю. Я знать не знал о мерах предосторожности такой. Зовут меня Автолик, и по надобности я ехал подземным поездом.
 Сторож:
Никто про самого себя не скажет: да в праздности шатался я по граду стольному, прости меня усердный сторож. Каждый приберег нужду на черный день. Что с тобой: да отчего ты грязен так, оборван и побит?
 Джозеф:
Повстречался мне бродяга окаянный. Меня он обобрал и поколотил, так, что я чуть с жизнью не простился.
 Сторож:
А имени его ты не припомнишь?
 Джозеф:
Ну, как же! Отлично помню, передо мною он бахвалился своим коварством, назвался он Джозефом в тот раз.
 Сторож:
Отлично, молодец, Автолик! Скоро мы поймаем мучителя, злодея. И воздадим ему за прегрешения его.
(Странный человек с широким рюкзаком крадется у Джозефа за спиной, стараясь пройти незамеченным. Сторож обращается к нему.)
Постой, куда же ты, не торопись! Вначале я тебя и не заметил. Что за чудеса, как тень бесшумно крался ты.
 Незнакомец:
Все верно, я тень того за кем я крался.
 Сторож:
Как так? Тебя случайно звать не Джозеф. А фамилья как? (Джозефу)
 Джозеф:
По фамильи Сэммлер, припоминаю я.
 Сторож:
Так вот, не ты ли Джозеф Сэммлер?
 Незнакомец:
Если б так, я скорее был бы не тенью вашего собеседника, а его родственником!
 Сторож:
Что за смысл ты от меня таишь? Вы вдвоем дурите меня, но, клянусь, меня вам не провести!
 Джозеф:
Посудите сами, ведь тень и вправду родственником далеким мне придется. А общие корни у нас - солнце, что меня освещает и земля, по которой силуэтом бродит тень.
 Сторож:
Ты мне по душе, ты ловкий малый, за словом ты в карман не лезешь, ответом я твоим удовлетворен.
 Незнакомец:
Который час? - не откажите в любезности мне сообщить.
 Сторож:
Сейчас взгляну; скоро пять пробьет. Ах, хитрец!
 Джозеф:
Что произошло, бесстрашный привратник? Чем Вы так удивлены?
 Сторож:
Не сбивай меня! Пусть пять пробьет, но секунды не прошло, как он пропал, момент удобный улучив. Вот человек: незаметно появился и также бесшумно пропал.
 Джозеф:
Остались мы вдвоем. Так мы близки, и все же мы враги!
 Сторож:
Скорее, наоборот, мы враги именно потому, что остались в одиночестве и кроме нас здесь никого. Ведь, когда толпою мы окружены, ненависти природной суждено обратиться на множество людей, и так безбурно переходит в безразличие вся злость.
 Джозеф:
Но мы - сторонники различных сил: порядка и свободы.
 Сторож:
И вправду, плохо государство то, что ставит волю человечества превыше закона!
 Джозеф:
Плох закон, стремящийся свободу обуздать.
 Сторож:
Желания иных людей преступны; свободы им давать нельзя.
 Джозеф:
И разгулявшийся закон не менее опасен, чем пес кровавый, сбежавший от хозяина.
 Сторож:
И кто ж его на цепь осмелится обратно посадить?
 Джозеф:
Положим, я. Засим оставить нужно мне тебя. Мне пора, будь на чеку. В отличие от меня, вам есть чего бояться. Старуха с косой неподалеку бродит.
Свинцовый сон ослабил свою хватку, и на несколько мгновений, незадолго до того, как пробило пять, Тараканов очнулся лежащим на полу. Проснувшись неожиданно, он отлично помнил приснившийся ему сон, а потому решил его записать.
 Oreodytes (краткий рассказ, записанный Генрихом).
Солнечная долина, не ведавшая огорчений и утрат до этого дня. Заливные луга, светлые леса хвойных пород. Альпийская местность, девственная чистота нетронутой природы. Опрятный поселение с деревянными домами и булыжными мостовыми. С маленькими продуктовыми магазинами и продавцами, которых всех знаешь поименно. Безвыездно гостит здесь тишина, на первый взгляд здесь никого не живет, лишь доносится откуда-то сверху детский смех. Мы замечаем компанию детей. Их трое, им около 13 лет. Смуглые, загоревшие под жаркими лучами горного солнца. Торопливое щебетание, веселое беспокойство, маленькие секреты благословенного возраста! Он замечает, что некто третий крутится около нее слишком долго. От этого ноет сердце, ком отчаяния моментально подкатывает к горлу. Взгляд задерживается на белых кружевных рукавах короткого летнего платья. Они колышутся, будто на ветру. Он взглядом умоляет ее прекратить, но она делает вид, что не понимает его и продолжает беззаботный разговор. "Может быть, сходим в сад?" – только бы не оставаться на одном месте. Робость не оставляет места ясности и правде, дым тайны застит глаза детям. Она прелестно хмурится в ответ на его недовольное молчание. Наконец, она отходит и раздраженно говорит, что заведет интрижку с другим. Он обижен, удивлен, оскорблен. Как же было прекрасно, когда они еще не осмеливались называть все своими словами! Первозданного порядка больше нет. Они разрушают его своими руками, будет что угодно, но прежней чистоты не вернуть. Как жаль, они не осознают еще своего счастья, потом они будут страдать и плакать, а теперь ни за что не уступят друг другу. В ответ, он хочет побольнее уколоть ее, тоже удивить, отомстить за то, что она первая совершила опасный шаг. В этом возрасте дети еще не умеют просить прощения, зато с легкостью ранят друг друга, даже не замечая того. " Мне то что, я уже давно "дружу" с Алленом", - отвечает он и уходит, покидая их изумленных.
Дети директора местной школы вместе играют на пляже, но грозный убийца в железном панцире, спрятавшийся в кустах на другом берегу озера сверкает глазами и гипнотизирует их. Они бросают свои занятия и босиком идут туда, где их сожрет человек в железных доспехах. Скорее всего, они не последние.
Директор школы организует какой-то праздник. Длинноволосый Аллен говорит ему на ухо, директор благодарит за совет, а Аллен замечает, что будет довольна и жена директора. Вместе они выходят из кабинета директора о чем-то оживленно разговаривая, но перед этим директор поворачивает фотографию в рамке изображением вниз. На фотографии изображена она улыбающейся.
А Джозеф выходит из подземного перехода и держится правой стороны улицы и идет вдоль пятиэтажного дома, крашенного в желтый цвет. Встречает ресторан с заколоченными дверьми и завядшими растениями в кадках. Эта улица пересекается очень на нее похожей и идущей относительно нее под прямым углом. Разбитая табличка из пластмассы любезно сообщает Джозефу о том, что ранее эта улица называлась 2-ой Владимирской. Реклама ковров соблазняет покупателей оголенным телом модели с подведенными глазами. Джозеф смотрит себе под ноги и поднимает мягкий белый ластик, специально для художников который. В недоумении он кладет его себе в карман. Придется принять чужие правила игры. Но перед принятием этого решения он был пронзен острейшим воспоминанием. Шестой и седьмой классы, его школы, где заставляли заучивать огромные латинские тексты. Злобный и надоедливый карлик Можжевелов домогается высокой, обаятельной Оли. Сам Джозеф был здесь как бы не при чем, он не умел глупо улыбаться и говорить другим из желания подольститься. Он был чересчур стеснителен и скован. Он боялся объяснений и опасался играть в открытую. Можжевелов с глупой улыбкой на перемене между подряд идущими уроками латинского таскал у Оли вещи: пенал или ручку. Джозефа это всегда бесило, и он сначала догонял Можжевелова, затем хорошенько его встряхивал и отбирал стащенную вещь. Тот особенно и не сопротивлялся, только смеялся, закатывал глаза и молил о пощаде дурным голосом. Сэммлер понимал: по дурацки, скорее всего, выглядит он. И именно он постепенно становился лишним в их междоусобных играх. У Ольги были прямые, светло-русые волосы и короткая прическа, в виде собранных сзади в пучок волос. Даже, когда она старалась выглядеть серьезной, вечная улыбка царила у нее на устах. Солнечное существо. Подробнее об этом вспомнить трудно, кто-то из предков у нее был нерусским. От них она унаследовала суженный разрез глаз и лучащуюся теплым южным солнцем кожу. Она иногда прищуривалась и часто шушукалась с подружками или смеялась. В школе она появлялась в джинсовой юбке цвета морской волны. Но развития этой пьесы он так и не дождался, а перешел в другую школу, где и был положен конец всем его сладким мечтаниям. В восьмом классе он уже учил, чем ферменты отличаются от обычных катализаторов и рассматривал в бинокуляр огромных стрекоз из рода Кордулегастер. Только в одиннадцатом классе он осмелился позвонить своей бывшей однокласснице. Непостижимо, как он решился на этот поступок. Джозеф избегал встреч с прошлым, которое, как ему казалось, всегда глядит на него с укором. Одноклассницу звали Аня. она пришла во второй класс латинской школы одновременно с ним. Это как-то их связывало на протяжении всех пяти лет. Он даже считал, что в некотором роде должен оказывать ей покровительство, оберегать ее. Она конечно была не столь броской, как ее подруга Ольга. Она заплетала волосы в длинную косу, носила очки и ходила в одежде неярких тонов. Но изредка он подмечал в ее походке необъяснимое изящество, величественность, царственную медлительность. Чудную черту, что засверкает, будто бриллиант, если осветить ее под нужным углом. Она могла так улыбнуться, что замирало сердце, что слова замирали в груди невысказанными, так, что ее просьбе уступил бы любой. Но она не оказала заметного влияния на его жизнь. Прошла рядом, но они разминулись. Но тогда Джозеф зачем-то ей позвонил и волновался при этом до дрожи в руках. В том разговоре он узнал: все в порядке, все, как всегда, и отчего он не пришел на последний звонок в их старую школу? Еще она сказала непонятную фразу, реплику, вырванную из контекста. Ей не нравилось, как себя ведет Можжевелов. Он стал какой-то не такой, неприятный. Не ясно, какой смысл таился за таинственными словами, а предполагать Джозеф не смел. Когда придут времена, и истина откроется. Только после окончания войны, да с нами в качестве живых. Думы, обращенные в прошлое волнуют нам сердце неизъяснимым страданием. Они живительны неосязаемостью, события, которых уж нет не отягчают душу, как прежде. Ветер прошлого не колышет волосы ныне.
Вечерних сумерек неясный свет. Небо еще светло. Сэммлер заворачивает вправо, он выбирает путь, будто повинуясь внутреннему голосу, хотя нога его ступает здесь в первый раз. Прошлая жизнь или жизнь второго Джозефа, его прототипа, оригинала. Не хочется верить во вторичность себя. И почувствовать самому природу подобной многоликости, вероятно, непросто. Каждое окно закрыто изнутри плотным покровом штор, запылившихся со времен начала войны. Скорбные отражения черных ветвей деревьев и молоко жидкого неба между ними. Белые перекладины, составляющие рамы окон напоминают кресты, несущие тяжелый взгляд Джозефа. Конец улицы отсюда невиден, перспектива с той стороны вечно гложет бесконечность. Серые кирпичи, узенькие балконы, заботливо собранные в единую вязанку лыжи. Расколотые козырьки крыш. Понуро висят провода троллейбусной линии над асфальтовой, двусторонней начинкой районной артерии. Как бы хотелось затеряться в этих дворах, заблудиться в переулках, сгинуть навсегда, пропасть, раствориться, быть поглощенным родным городом, разделить свое сердце между всеми людьми, когда нас не будут пугать сны, в которых люди с наслаждением пьют нашу кровь, бьющую фонтаном из тысячи ран в нашем теле. Мученик не должен плакаться о своей судьбе, его доля мучаться за чужие проступки, его решение – подвиг, его судьба – слава. Вдоль автомобильной дороги посреди означенной улицы, с обеих сторон посажены деревья. Убийственная симметрия, зеркальность мира, застилающая взор своей неправдоподобностью. Но в чем цель его паломничества? – не ведает он и сам. Тысячи запертых квартир в пустующих домах, комнаты полные изолированного воздуха, стонущие привидения, пожираемые временем. Подоконники с засохшими цветами и скоморохами-пауками, раскачивающими свои батуты. "Это надо, надо думать, совершенно одинаковые, однообразные ряды окон, повторяющиеся на каждом этаже – с одного и до другого конца абсолютно прямой улицы. У перекрестка справа открывается точно такая же улица: та же пустынная мостовая, те же высокие серые фасады, те же запертые окна, те же безлюдные тротуары". И хотя еще достаточно светло, на углу уже зажжен уличный фонарь. Окружающие здания кажутся плоскими и бесцветными. Выцветшими от скуки, усталости и безразличия. Тусклый день жизни, состоящей из превратностей и подвохов. Единственный способ всего избежать – пасть, как можно ниже. Подровненный кустарник еще бодро топорщит остриженные ветви. Вздыхают подворотни и темные углы старых домов, если бы они могли рассказать нам, что творилось подле их мрачных стен! Уверенно Сэммлер переходит на противоположную сторону улицы. Через мостовую на стертый тротуар. Вывеска "Зоомагазин" заставляет Джозефа про себя усмехнуться. Он сворачивает в переулок. Там уже темнее, скудный освещение уличных фонарей не достает до укромных глубин Москвы. Под вечер начинало холодать. Гаражи, разрушенные повстанцами, сожженные машины пока не убраны и служат мрачным укором былому безрассудству и удали. Джозеф меняет курс вправо. Прямо перед ним таинственное здание с разбитыми окнами и прозрачными занавесками, плещущими от ветра в рамах, оставшихся бес стекол. Ресторан с потушенным светом и громадный зал в глубине корпуса, с блестящим и ровным полом. Пугающий шелест полутьмы и предательский скрип дверей. Опустошение коснулось всего. Прекрасное погибает прежде всего остального, ибо оно хрупкое от природы и не создано для борьбы и выживания. Не нуждаетесь вы в красоте, так расстаньтесь с ним навсегда. Сэммлер сидит полчаса не шевелясь, будто слился с этим местом, обратился в камень или покинул свою телесную оболочку. Неясные мысли тревожат его, но их нечеткое исполнение оставляет планы по расшифровке на потом. Не оборачиваясь, он выходит из здания. Пока он предавался раздумьям в стенах странного дворца пошел снег. Осень одела подвенечное платье. "Однообразные хлопья, постоянной величины, равно удаленные друг от друга, сыплются с одинаковой скоростью, сохраняя меж собой тот же промежуток, то же расположение частиц, словно они составляют единую неподвижную систему, непрестанно, вертикально, медленно и мерно перемещающуюся сверху вниз". Добро пожаловать в лабиринт. Следы унылого скитальца медленно выстраиваются в одну цепочку. Толщина свежевыпавшего снежного покрова еще не столь велика, чтобы отпечатки подошв ботинок были также белого цвета. Ночь вступила в свои законные владения, день отдал ей ключи от города. Подул пронизывающий ветер, засвистел высоко в крышах, грохоча железными листами, раскачивая вывески рекламных щитов. Судорожно замигали фонари, источающие тусклый горячечный свет. Клубы снега, несшиеся по улице с размаху шлепались Джозефу в лицо. Метель кружила хороводы с чертями. Не все тут было чисто, как пить дать. Заунывная песнь севера укрепит души страдальцев. Джозеф перебрался на другую сторону улицы и свернул в первый попавшийся переулок, чтобы спрятаться там от ветра. Он поднимает воротник повыше и затягивает ворот веревочками. Он пошел, не разбирая дороги, просто вперед, не интересуясь тем, что было вокруг. А там все стояли дома, ничем не отличающиеся от прежних. Своего собственного, непонятного цвета, со следами убежавших хозяев. Надо же, как зябко! Джозеф, поднеся руки ко рту, чтобы дыханием их отогреть, стал в дверной проем подъезда, неглубокую нишу, в которой можно было сохраниться от ветра. Глаза ощупывают пространство темноты, знакомятся с ночной наледью. В конце улицы затарахтел простуженный мотоцикл. Джозеф, запахнувши пальто, в ожесточении стал читать строки Шекспира, как заклинание или молитву:
 "Пусть небеса разверзнут хляби вод.
 Пусть хлынут волны нового потопа.
 Пускай умрет порядок. Пусть во всех
 Проснется Каин, и в потоках крови
 Окончится существованья фарс,
 И сумрак ночи похоронит мертвых."
Мотоцикл ночным хищником подъезжал все ближе, облизывая конусом света фар продрогшие стены и ослепшие окна. Джозеф испугался, все это неспроста. Мотоцикл был с коляской, и в нем сидели люди, держащие в руках автоматы. Хмурые и недружелюбные лица, как бы хотелось отучить вас от вашего высокомерия! "Что я здесь делаю? Кажется, пытаюсь укрыться от ветра, ничего иного у меня и в мыслях не было. Не верите мне, отчего? Ваши лица заслуживают не большего доверия, чем мое. Начался комендантский час, нет, о таком слышу в первый раз. Били часы? Часы вроде бы били утром, что же комендантский час начался с самого утра? Какой, к чертовой матери, шут, на себя посмотри, гнусная челядь!" Джозеф моментально рванулся к двери, перепрыгивая через три ступеньки, помчался по темной лестнице вверх. Снизу доносились звуки выстрелов, мелькали ищущие крови лучи карманных фонариков. Шум нескольких пар ног все нарастал. На одной из лестничных площадок Джозеф ударил ногой по хлипкой оконной раме. Ночь ворвалась в затхлую атмосферу нежилого дома с ветром, наполненным блестящими снежинками, словно осколками стекла, рассекающими кожу лица. Он прыгнул в окно и приземлился на крышу то ли гаража, то ли старого сарая. Сила небесной скорости согнала его с крыши и швырнула в глубокий сугроб. Сэммлер выскочил оттуда, как ошпаренный и побежал в сторону других домов. Но напоследок ему все-таки досталось. Из окна последовал хлопок и вспышка света. Джозефу обожгло плечо, но он уже был далеко. Стало неожиданно тепло. Хотелось петь от радости, ловко он обманул этих бандитов! Провел их, будто первоклассников! Но только началом явится злосчастная встреча целой череды кровопролитных битв, и наш Джозеф, как многострадальный Иов, пройдет через все страдания до самого конца. Джозеф подходил к метро. Чувство эйфории постепенно сменялось надломленностью, пустотой, неуверенностью. Красная буква "М" плавала в глазах, как ей заблагорассудится. С той стороны откуда он пришел сновали щупальца прожекторов. Сейчас Сэммлер впервые заметил, что большинство уличных фонарей не горит. Только торопливо снуют щупальца прожекторов с угловых опорных пунктов на перекрестках, обложенных мешками с песком. Джозеф взял снега из огромного сугроба с человеческий рост и утер раскрасневшееся лицо. Сплюнул, его качало, будто он на море в ветреный день. "Пропусти меня, приятель, я спешу", - крикнул еще издалека Джозеф своему старому знакомому - сторожу. Но тот, видимо, превратно истолковал поведение Сэммлера и заслонил ему дорогу. Джозеф отбросил его в сторону. Начинающий нарушитель волочил за собой ногу, которую вывихнул или сломал во время приземления на крышу сарая. Скорее домой. Джозефу становилось все хуже, он слабел с каждой секундой: пуля, попавшая ему в плечо, разорвала мышцы и содрала кожу. Кровь текла медленным, но уверенным потоком, по консистенции она походила на сгущенное молоко. Рука уже не поднималась. Свитер, одетый под курткой весь почернел в области груди. Внизу рука была белой, как лист бумаги; выдавались вены синие, as провода с плесневелой обмоткой. Одежда прилипла к кровавой ране, которая будто всасывала одежду внутрь. Джозеф, раздвинув турникеты, упал в вестибюле метро, боль в ноге выжигала все чувства и соображения. Он полз вниз по лестнице и бранился про себя: " Встань же и продолжай идти, негодная тварь, порождение скотного двора, перемещайся на двух ногах сучий потрох, помои, грязь, позор, ничто. Не могу, боль подступает волнами и валит меня с ног. Ты достоин сожаления, человек-пустышка, ты уже возомнил о себе невесть что. Подымись и сядь в поезд, доберись до дома, не подыхай посреди улицы, как собака, побитая каменьями. Прояви волю, мешок пороков, незаконнорожденный ублюдок, которому поспешили дать имя человека. Мерзостная тварь, скопище отвратительных черт, совокупность всех мыслимых недостатков, существо промежуточного пола. Немощный старик, слюнтяй, зарвавшийся интриган, щенок, скандалист и плакса, первооткрыватель мысленных прегрешений, географический справочник всех отвратительнейших черт, из тех, что уже известны людям, паскудное чучело, насмешка над человечеством, шут гороховый, обжора, позер и негодяй, где твое чувство достоинства!" За Джозефом протягивался кровавый след на всем протяжении его пути. Кое-как он забрался в поезд и лег на коричневую кожаную лавку. Стук колес рождал ряд утомительно похожих мыслей, конец которого пропадал где-то в бесконечности. Шахтерские лампочки на угольных стенах тоннеля наспех рождали просвечивающих двойников и с ужасным воем пропадали.
В преображеньях времени часы порой тянутся к мигу, а минуты стремятся к дням. Джозеф очнулся в широкой постели, укутанный в ворох простынь и белоснежных покрывал, перепачканных кровью. Рука перестала досаждать, теперь Джозеф стал похож на манекена-инвалида, с руками накрепко приваренными к телу. На секунду ему привиделась женская фигура, сидящая к нему спиной. Девушка была одета в свободный свитер с высоким воротом. Широкие полосы серого цвета перемежались на нем с красными; волосы ее были перехвачены сзади заколкой в виде белого цветка. Юбка была синего цвета с нарочито выбеленными полосами, в тех местах, где ее ноги соприкасались с благословенными участками ткани. От неожиданности Сэммлер вздрогнул и с треском ударился головой в высокую деревянную спинку кровати. Липкий капюшон крови стал медленно расползаться по голове. Но видение оказалось всего лишь удачно расположившейся фотографией. Квартира, незнакомая Джозефу, была богато уставлена разнообразными украшениями старины, деревянной мебелью, картинами. Календарь, призванный упорядочить ход времени, наоборот, вносил сумятицу и упрямо твердил, что сегодня десятое декабря. Квартира, впрочем, еще недавно была обитаема. На столе непринужденно разлеглись крошки еды и лужицы пролитого кофе пытались замаскироваться под торфяные болота. Как полицейские, так и повстанцы или дезертиры, бомжи или интервенты вполне могли избрать это место своей конспиративной квартирой. Здесь храниться оружие должно, волшебные артефакты, призванные наделять нас необычайной смелостью и самоуверенностью. В момент поиска и предположений зазвонил дверной звонок. Напевая "Too young to fall in love" Motley Crue, Джозеф Сэммлер подошел к двери и задал традиционный вопрос гостеприимных хозяев, да-да, вот так: "Кто там?" В ответ пуля чуть не лишила девственности его грудную клетку. Отскочив, Джозеф лишний раз удостоверился в собственной сохранности. В панике он побежал в комнату, которую еще не осматривал. Выстрелы продолжали решетить несчастную дверь, а сплющенные пульки весело звенели, отскакивая на пол от бетонной стены. Спешно Джозеф опрокинул шкаф, за ним обнаружилось неряшливое отверстие, пробитое в соседнюю квартиру. Быстро, как только позволяло ему его теперешнее состояние, он юркнул туда. Там было темно. Что же предпринять? Джозеф побежал налево, но по нарастающему шуму выстрелов он понял: перед ним дверь, ведущая в коридор между квартирами. Пятясь назад он споткнулся и чуть не расшибся о некую массивную железную конструкцию. Ощупью Джозеф распознал в нем тяжелое огнестрельное оружие, испачканное в черном масле. Страшная мысль осенила его. Если попытаться освободить себя от ненавистных преследователей, это не будет расценено, как преступление. Однако такой подход устарел. Здесь царит иная правда, иные порядки, нормы и законы. Он попал в страну новых ценностей: страну насилия и самосуда. Тогда тем более, ничто не удерживает его от этого поступка. Это позволит сохранить самому себе жизнь, которая незачем не нужна тем снаружи. Пришло время сделать выбор между собственной жизнью и незапятнанной совестью, спокойным сном. Но так или иначе, к выбору нас подталкивают силой. Либо они прикончат Джозефа, либо Джозеф сделает из них мясную похлебку. Угловая дверь в соседнюю квартиру угрожающе затрещала. За Джозефа приняла решение его судьба. Он стал искать рычажки или кнопочки на железном звере, изрыгающем огонь. Тот вдруг резко встал на дыбы, отбросил Джозефа в сторону. И словно адский гром сошел с небес на землю. Джозефу заложило уши. Он закрыл глаза и заткнул уши в ужасе от происходящего. В доме будто начался ураган. В воздухе стоял запах гари и крови. Громыхание прекратилось и сменилось мертвенной тишиной. На заплетающихся ногах Джозеф Сэммлер подошел к двери. Мягкой рукой он толкнул на еле висящую дверь. Со скрипом она упала на пол. Увиденное заставило Джозефа содрогнуться. Излишне описывать, что может сделать станковый пулемет с толпой в ограниченном пространстве. Безумие овладело Джозефом, он выбежал из дома. Свет снежного утра ослепил его. В белой порванной рубашке он упал на землю застывших слез. В глазах стояла светло-зеленая стена коридора вся в грязных брызгах. К рукам мальчика пристало машинное масло, которым был смазан пулемет. Джозеф судорожно вздохнул, от пережитого он не ощущал холода. Он встал и пошел к себе домой, как будто происшедшего и не было в реальности. "Стоп, а почему я не выпрыгнул в окно?" – спохватился Джозеф. "Ах да, квартира была чересчур высоко, чтобы оттуда можно было без последствий выпрыгивать", - ответил сам себе новоявленный убийца. Он подходил к знакомому подъезду, поднялся по лестнице, вломился в квартиру. Выглянул в окно полюбоваться белоснежным пейзажем, посаженным в плен ровным строем многоэтажных домов. Блеск слева привлек его внимание. Кто-то сидел с винтовкой на соседнем балконе и выдал себя стеклянным прицелом. Моментально Сэммлер стряхнул с себя оцепенение. По-звериному нагнулся и побежал на выход. "Это соседний подъезд, на три этажа выше. Взять нож", - машинально пронеслось в голове Мартина Фьерро. Он бегом преодолел расстояние разделявшее его и снайпера наверху. Зашел в коридор второго этажа. Открыл шкафчик с проводами и резким ударом разорвал их всех. Темнота застилает нам взор и толкает нас на безумства. Ногой Мартин вышибает дверь и уверенным шагом заходит внутрь. В комнатах светлее, но видно все равно не очень отчетливо. Снайпер располагался на балконе. Мартин ринулся в комнату справа. Там нет никого движения, в чем дело, чрезмерная пустота, аж холодком веет внутри? Мартина ударили прикладом винтовки в лицо! Он как бы с удивлением втягивает воздух и падает спиной вниз. Дуло винтовки жгучим колечком приложено к его лбу. Убийца ждет, когда Мартин придет в себя и откроет глаза. Но тот все знает и еще крепче сжимает в руке нож. Рукой сбив со лба дуло, Мартин полоснул ножом того по ноге и вскочил на ноги. Изголодавшийся нож с охоткой вошел в теплое тело упавшего снайпера. "Однако, одним выстрелом мы убьем двух зайцев ", - подумал Мартин, ставший вновь Джозефом Сэммлером, взял винтовку и трубку радиотелефона. "Здравствуйте, это милиция? Немедленно приезжайте в квартиру номер 154, в 35-ом доме на Пятницком шоссе. Поторопитесь, в драке серьезно пострадал мой друг, Джозеф Сэммлер". Джозеф запоминает номер телефонного аппарата и кладет трубку на подоконник. С винтовкой наперевес Сэммлер помчался в детский сад напротив. Там, на третьем этаже он устроился возле окна, уперевшись ногой в ребристую батарею центрального отопления. Открыл окно и через прицел отыскал окно квартиры, откуда вызывал милицию. Джозеф затаился и стал ждать. Минут через десять в окнах загорелся свет. Хитроумный Джозеф за провод подтаскивает телефонный аппарат, стоящий неподалеку и набирает номер самой квартиры-ловушки. Все происходит без звукового сопровождения, но у окна тут же появляется человек.
- Милиция, мы Вас слушаем. Але, кто это?
- Тот, кто вас позвал сюда.
- Зачем звонить нам понапрасну, и так немного времени.
- Почему понапрасну? – смутился Джозеф.
- Никакого тела нет!
- Нет? Но как же…
- Постойте, а где Вы сами сейчас?
 Джозеф приходит в себя, вспоминая о цели своего визита в детский сад.
- Посмотрите в окно повнимательнее. – Ну и чудак, он не только не отбежал от окна, но и позвал своих коллег вдобавок! Джозеф смотрит на общество глупых сатиров в прицел винтовки. На ком из них остановить пересечение зазубренных прямых, пересекающихся под прямым углом. Сэммлер крутит фокусировку, разгоняя набегающий туман. Кровь стучит в ушах, будто играя на тамтамах. Люди, захваченные прицелом, отчаянно дрожат. Джозеф метит самому толстому из них в плечо, но боясь промаха берет немножечко глубже. Мало ли, двухслойные окна могут все исказить, и рыба сорвется с крючка. Решено, вот моя месть. Пространновластным, тучелюбивым громовержцем поражает Джозеф немощных солдат врага. Раскаленный свинец выпрыгивает драконом из душного сопла на морозный воздух и летит над игрушечным домиком-беседкой на территории детского сада, над колоннодержавнымм навесом от дождя, над проволочным забором, ограждающем детей от злонесущих посягательств порченных внутри людей. Близ веток сторукого древа, спящего в забытьи. Над горками на детской площадке, с мостиками, килепротяжными крышами, галереями и верандами. Над лавкой, что варварами превращена в груду хлама. А рядом страдает от неизъяснимой тоски мусорное ведро. Но смертоносный снаряд продолжает свой путь и глядит в глаза своей жертве, уже мысленно выпивая из нее все соки. Не успеет человек и моргнуть, а несущий боль, грызущий плоть, дарящий вдовство и сиротство, вызывающий поток слез и крови, решающий большинство проблем слиток, призванный служить людской вражде, уже у окна квартиры-ловушки. Висит, ожидая приказаний, в нетерпении гложет кончиком жала гладь прозрачного камня. Он упирается сильнее. Трещины разбегаются по стеклу, как по треснувшему льду, как сеть молний, вспарывающих сытое брюхо дождевых туч. Статуя злой воли скульптора проскальзывает дальше и срывает одежду, кожу, подкожный слой жира, сухожилия и связки, лопает сосуды, разбрызгивая кровь, с искрами чиркает о кость и утомленная утыкается рылом в деревянный шкаф. Полисмен с криком валится на ковер. Это засада, похоже, до них начинает доходить, но поздно, никакие меры не спасут вашего здоровья и надолго введут вас из строя. Потому что Джозеф наготове и разит без промаха его винтовка. Один, другой третий, подходите, кто следующий. Пули летят, обгоняя друг друга, отвешивают на лету друг другу поклоны и справляются о здоровье близких. Еще щелчок, но выстрела не раздается, жаль, патроны закончились, а эта красавица питается особенными. Как ее только назвать: Джен Эйр или Джин-Луиза Финч? Очередной повержен. Сперва не понимая в чем дело, Джозеф ищет подтверждения в прицеле и вправду: лежащих прибавилось. Но как это могло получиться? Выстрел же был холостой, глушителя здесь, по идее, нет. Значит, одна из пуль заплутала и пришла с опозданием либо долго рикошетила, прежде чем отыскала хозяина. Пора уходить. Винтовку в руки, и быстроногого людоборца Джозефа и след простыл.
В последующие дни развернулось активное противостояние между набиравшим силу Джозефом и гильдией поработителей-палачей. Власть безграничную они приобрели, обязуясь поддерживать порядок, охранять покинутое в спешке горожанами имущество. Вопреки своим обещаниям и долгу службы, их сословие начало промышлять грабежом, торговлей, воровством. Они не знали удержу в бесстыдстве и с охотой чинили неправедный суд. Столь бедственное положение дел, а также вздорный, непримиримый, свободолюбивый характер Джозефа толкали его на противоборство внутренним захватчикам. Отсутствие усердия со стороны блюстителей закона и породило неэффективную систему поддержки порядка. Они заклеивали пустующие квартиры полосатыми желто-черными ленточками, чья целостность и должна была гарантировать сохранность чужого имущества. Имелось множество обходных путей: можно было пролезать под ленточкой, в окно, через балкон, взламывая тонкие межквартирные перегородки в труднодоступных областях прохождения водопроводных труб; никаких следов проникновения также не оставалось, если вначале отклеивать ленточку, а после ухода возвращать ее с помощью клея в прежнее состояние. Имело место принятие контрмер, когда сила врага превращалась в его слабость и уязвимые места. Логичным было бы предположение, что полисмены, патрулировали предназначенные им районы. Особенно заостряя внимание на квартирах, которые были обворованы. Но не имея другого признака, кроме поврежденных лент, они пользовались исключительно им. Поэтому Джозефу большое удовольствие доставляло вызывать в их стане ложную тревогу разрезанием ленточек сохранности, эффект наблюдался, подобный соринке, брошенной в муравейник. Несомненно, аналогичные действия пугали их, заставляли настораживаться. Одним словом, он подрядился им всячески вредить и досаждать, отвлекая их на посторонние дела. Дабы путать их, направлять их в ложном направлении, богоподобный Сэммлерид ближе к вечеру зажигал свет в разных квартирах, и никогда в той, где ночевал. Их, как суетных ночных насекомых, страшно возбуждало наличие света, и они все стекались к этим местам и пытались организовывать засады. От горьких уроков они постепенно теряли интерес к преследованиям и убеждались в том, что никого на самом деле и не существует, а действует здесь нечто вроде локального полтергейста, злых духов. Неустрашимый Сэммлер приготавливал им и иные сюрпризы, уже более ощутимого толка: прозрачная леска, протянутая поперек лестниц в наименее освещенных участках, ступени, до блеска смазанные машинным маслом, срывающиеся маятники кирпичи, начинающий свой разбег после открытия дверей. Были и самопальные установки, устройство которых проще обозначить, как пистолеты, подобранные в тюках Джозефом, стреляющие в первого, входящего в квартиру, с перерезанной ленточкой либо включенным светом, после того, как он наступит на одну из ключевых половиц. Этические вопросы в этих ситуациях и идентичных им не очень волновали хитрейшего из смертных, главным для было то, что не он являлся непосредственным исполнителем казней, созерцание которых видеть ему не очень хотелось, из-за их эмоциональной перегруженности. Джозеф Сэммлер играл с презренными доспехоносцами, как кошка с мышкой, водил их за нос, насмехался над ними и оставлял их в дураках.
Повседневная жизнь Джозефа одновременно с его набирающей обороты подпольной деятельностью стала тоже более разнообразной и насыщенной. Он смирился с наступающей действительностью, нашел в ней свою нишу, сумел подстроиться и не утрать оригинальности поведения и образа жизни ( уж с этим-то трудно не согласиться). Он осмелел и почувствовал себя королем жизни, стал творить, что вздумается. Некоторые неудобства все же доставляли необходимость носить перчатки, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, и прикрывать лицо от бдительного ока шпионов-телекамер. Оружие в глазах Джозефа уже давно стало инструментов повседневных нужд. С помощью огнеблещущих револьверов Сэммлер вскрывал любые замки и крепчайшие запоры магазинов. Он делал проходы для отступления в стенах из одной квартиры в другую. Тяжело ему жилось без шампуня и крема для рук. Кожа на руках трескалась и иссушалась от ветра и холода, а потом лопалась. Волосы лезли в глаза, чесались, мешали думать. Самое удивительное: этих роковых товаров не было не в одном из покинутых магазинов. Предусмотрительные беженцы, покидавшие город, брали с собой именно шампунь и крем для рук. Чувствовали неладное, видно! Проблемы вооруженного противостояния между богоравным Ахавом и трусливыми палачами и мстителями, не мало однако не отвлекали его от забот о собственном теле. Он обильно питался, щеголял разнообразием угощений, пестрота обеденного стола, полного яств, могла поразить человека самого опытного и прожившего немало лет вдали от милой Родины. Лучшие сорта вин и нежнейшие части разнообразных животных с гордостью водружались на мощный дубовый стол. Подобные наклонности и особенности поведения показались бы странными человеку, далекому от дела битв и сеющих горе сражений. Сходное с позицией Джозефа замечание сведущий муж нашел бы на страницах бессмертного труда греческого поэта:
 " Кто бы смог из мужей, не поевши, сражаться с врагами
 Целый день напролет, пока не закатится солнце?
 Если бы даже он духом упорно стремился сражаться,
 Все ж незаметно все члены его тягчит и захватит
 Жажда и голод, и станут, лишь двинется, слабы колени.
 Те же, кто силы свои укрепил вином, и едою,
 День со врагами сражаться готов непрерывно."
Консервных банок ровный строй теснился грудой и взор смущаться заставлял. Терпели убытки гастрономы, прежде высокочтимые, а ныне ветры гуляли в пределах их. Полноправным хозяином стал себя мнить Джозеф пространнодержавный. В открытую он насмехался над силами врага, во много раз превосходившими его по мощи своей. Наслаждениям иного рода предавался узурпатор охотно. Пользовался он отлучкой хозяев державных GYM-центра, что гордо стоял района посреди. Сверкая окон широких радостным светом. В будке привратника, поднимавшего шлагбаум полосатый, никто не сидел, морозом устрашенный, ушел он домой или вовсе покинул престольный град, в руки врага отдав богатства свои. Не встретив на пути препятствий, доблестный воин следовал дальше. Не ведал он, чего встретить придется ему в достославных пределах дворца. Двери, прежде не пожелавшие отвориться перед гостем незваным, после сами за ним затворились, ведомые мощной пружиной. Пол чистотой блестел. Тело теплом согревалось приятно, дух возрадовался видениям славным изрядно. Никто не приветствовал знатного гостя внутри. Вешал одежды свои, богатством отличные, на вешалки с удобством для целей сих приспособленные. По мере продвиженья вглубь дворца оранжевый свет преобладать начинал над освещеньем обычным. Воздух жарок и влажен был. Шум воды доносился издали, фонтаны пеной клубились из пастей сказочных чудовищ и рыб, невиданных доселе. Вокруг зимний сад зеленью густой осенял просторы дворца. В кадках пальмы цвели, и гигантских хвощей да лапчатых папоротников вид заставлял содрогаться, воображая тварей дичайших в глубине листвы непролазной. Шествовал славный муж, не привыкший к южным красотам, далее. Жемчужное сияние бассейнов широких манило его плеском неспешным своим и сулимой прохладой. Белоснежный хитон не замедлил с плеч его плавно к ногам пасть, дабы телу свободу дать. Водная стихия приветливо объяла тело властителя земного, обещав дум сумрачных строй развеять вскоре. Плескался он ободренный, как дитя, в воду с головой окунаясь и проплывая так от берега одного до другого. Белый цвет кафельных плиток с зеленым оттенком и прочность сияющих лестниц вселяли благодушие довольства и расслабляли члены посредством текучей стихии. Утомившись, на берег он выходил, найдя готовой к прибытию его раскладную кровать и столик с напитками в бокалах хрустальных, иных угощений прелесть успел он познать. В холодильных шкафах, холод хранивших успешно, дожидались фрукты из-за дальних морей. Старательно заготовлено все это было, но кинуто в спешке ужасной. И думал Джозеф, сладостной негой объятый, раньше не знал я таких наслаждений, мне недоступны были они, другие вкушали пленительный богатства нектар. Но спрошу я себя: " Не досталось ли мне удовольствие это по случайности, не предназначалось ли оно другим? Согласился бы я расстаться со всем этим тотчас? А после и не бороться за эти блага, доставшиеся мне по случайности, улыбчивой фортуны?" Пустота открытого финала сквозила в мыслях богоравного Джозефа: каково ему будет расстаться со всей своей властью, и привилегиями, даруемыми ей, после возвращения людей? Лучше было бы вовсе не знать волнующий привкус богатства и власти, чем расставаться с ним однажды и предвкушать расставание неизбежное постоянно, негодовать и пугаться, не желая крушения мечты прекрасной.