Юрка Смирнов стал профессиональным охотником только благодаря неосторожному объявлению, которое напечатали однажды в охотничьем журнале: «Н-скому промхозу на постоянную работу требуются штатные охотники». Юрка насобирал денег на билет в один конец, и в плетенках на босу ногу, с болоньевым плащом подмышкой прилетел прямо в Байкит, на Подкаменную Тунгуску.
Таких чудиков, в сандалиях и летних туфлях, в спортивных трико, с плащами или без них, набралось полторы тысячи. В небольшом поселке случилась, как бы сейчас сказали, «гуманитарная катастрофа» – количество ртов всего за месяц удвоилось, а вакантных рабочих мест было десять. Как уж власти управились тогда со стихийным нашествием прожженных бичей и молодых авантюристов – это другой разговор. Но Юрка, благодаря своему легкому характеру, все-таки пристроился напарником к одному из местных охотников. Мужики старше и опытнее «не прошли по конкурсу», а Юрка, не имевший в то время даже маломальского представления о соболином промысле, той же осенью попал в тайгу.
Он часто рассказывал про то, как нечаянно стал охотником, но всякий раз «припоминал» всё новые жуткие подробности. В последнем, уточненном варианте своей истории, он уже ходил босиком по июльскому снегу, в белой майке, синем трико с пузырями на коленях и с женским зонтиком в руках… «Июльский снег» слушатели проглатывали за милую душу. Бывает. Но при чем здесь зонтик?
Юрка делал страшные глаза и начинал объяснять, что без зонтика на промысле просто нечего делать. Что зонтик – незаменимая вещь при сбрасывании собак с зависшего вертолета. Ах, вы не знаете, зачем сбрасывать собак? Да без их страшного лая, доносящегося с неба, голодные медведи-шатуны, скопившиеся внизу, ни за что не разбегаются по своим берлогам. Охотник без зонтика, считай – не жилец. Кто-то смеялся, а кто-то молчал, зная, что Юрка – вовсе не пустобрёх, и имеет полное право…
***
С того первого сезона на Подкаменной прошло двадцать лет. Юрка за это время успел переместиться на Нижнюю Тунгуску, давным-давно обстроил и обиходил свой участок и стал Юрием Алексеевичем, или, попросту, Алексеичем. Если сложить все дни его промысла да прибавить к этим дням время, потраченное на выход из тайги, то получится, как со смехом говорил сам Алексеич, «семь лет одиночного заключения». Их можно хоть вычитать из жизни, хоть прибавлять – вопрос ведь в том, что считаешь жизнью именно ты, а не кто-то другой…
Но чтобы выдержать испытание тишиной и одиночеством, чтобы спокойно работать под «шёпот звезд» и философски относиться к успеху и неудачам, нужно иметь крепкое устройство души. В ней не должно быть дырок, куда обязательно проникает страх и отчаянье. Унылый человек с нежными и тонкими кишками непременно бросит промысел и найдет для себя занятие менее потное и опасное.
Алексеич терпеть не мог нытиков, а потому почти сразу добился права охотиться без напарника. Это разрешалось далеко не всем – только самым надежным и хладнокровным. Такой мужик, если жизнь прижмет, отпилит себе покалеченную ногу, сделает из подручного материала протез, научится на нем ходить, но непременно выйдет из тайги сам, чтобы не утруждать людей бесполезной суетой, а себя не унизить героическим «спасением».
Но один раз Алексеич все-таки выскочил из тайги намного раньше положенного срока. Случилось в тот год необъяснимое наукой нашествие медведей-шатунов. Первого из них попридержали собаки, и Алексеич успел сделать точный выстрел, почти в упор. Между прочим, не из ружья или карабина, а из обычной малокалиберной винтовки, с которой промышляют белку и соболя. Из нее можно и лося убить при случае. Конечно, не сразу «наповал», но можно. А вот в медведя из нее стрелять не стоит – лучше самому себе в лоб. По крайней мере, не почувствуешь, что тебя уже едят. Алексеич об этом прекрасно знал, но выхода не было. Попал в убойное место. Повезло.
Но на этом его неприятности не закончились. Примерно через неделю уже второй шатун попытался разгрызть голову Алексеича, как грецкий орех. Медвежьи зубы, к счастью для охотника, стерлись от неправильного питания в течение долгой жизни, и дряхлеющий хозяин зубов благополучно принял смерть от острого ножа. Третьего нападения охотник дожидаться уже не стал: «Сгреб я в охапку мешок и шапку, прихватил на живую нитку лоскутья кожи на голове, и бегом к бабе своей, жаловаться. Я ж, ребята, в свою тайгу за соболями прилетел. А тут прошел по следам последнего и сам себя почувствовал едой. Вижу: идет, бля, серьезная охота «скрадом», и скрадывают, бля, самого Юрия Алексеича Смирнова, то есть меня! Какие соболя? Того и гляди, самого сгребут! Шатуны же, падлы, здоро-о-о-вые…»
Про свое геройство Алексеич в подробностях не рассказывал, чесал голову с заросшими шрамами и говорил только одно: «Смотрит он на тебя строго, бля, как мужик на пельмень. Будто ты у него с вилки соскользнул. На него надо как на танк, бля, только с гранатой идти». Вообще-то Алексеич не любил матерных слов, но, вспоминая тот сезон, всякий раз будто заново переживал опасность и не очень сдерживал язык.
Однако «шатуний сезон» остался в далеком прошлом, и каждую осень Смирнов привычно укладывал в вертолет ящики и мешки, закатывал бочки, затаскивал в него упирающихся собак, и улетал на свой участок, граничащий с Красноярским краем. Полет у охотника почти как у десантника – всегда только в один конец: его забрасывают в тайгу по воздуху, но возвращается каждый по земле, своим ходом. К примеру, Алексеичу только до деревни выходить приходилось километров двести пятьдесят. А до райцентра, где плакала по ночам его жена, топать еще сто двадцать верст по нартовой дороге. Но это уже ерунда – главное дойти до деревни.
Шел Алексеич через участки других охотников и радовался каждому живому человеку. И тут уж – разговор до самого утра, тут и кружка-другая прозрачной и дёрзкой бражки, настоянной на пшене, и ведро выпитого чая, и дым коромыслом от пахучей махорки. Как не поговорить двум человекам, если четыре месяца подряд оба слышали только лай собак, скрип лыж, да собственные мысли, сказанные вслух для проверки: умеешь ты говорить или уже разучился? Толковали всегда о жизни, но никогда о самом главном: почему у одного ловить соболей получается, а у другого нет? Секреты никто «в лоб» не выведывал: так, кое-что, «в общих чертах». Если что-то и спрашивалось, то будто бы ненароком.
А весь смысл охотничьего промысла, как и любого дела – в нюансах и деталях. Человек изобрёл массу хитроумных способов поимки соболей, но появление капканов сделало весь этот вековой опыт практически ненужным. Перед охотником-капканщиком стоят две задачи: безошибочно найти место и поставить капкан так, чтобы в подходящий момент он сработал независимо от снегопадов и прочих сюрпризов природы. Алексеич давно отказался от всякого рода долговременных сооружений, где не обойтись без острого топора, жердей, кольев и лапника. Он придумал «кучи». Может, конечно, и не сам придумал – кто об этом знает?
Он рассказывал: «Куча имени Смирнова» делается элементарно: нагребаешь, уплотняешь, отрезаешь, ковыряешь, кладешь приманку, ставишь капкан и убегаешь искать следующего соболя. Вот посмотрите: я так быстро бегаю, что даже носки лыж обугливаются ». «Куча» и вправду действует на соболя как магнит: зверек очень любит всякие бугры и обязательно забирается на них, чтобы справить нужду. А тут соболь видит перед собой белую отвесную стенку с темным пятном в середине, изнутри пахнет чем-то убийственным и непонятным. Соболь – зверь любопытный. Понюхать приманку можно только через коридорчик, а там стоит маленький капкан. Попавшийся в него соболь замерзает в одной из многочисленных нор, которые успевает отрыть в той же куче. Главная прелесть способа в том, что до пушистой шкурки не успевают добраться мыши, а значит, не нужно делать «пластические операции», незаметно ушивая «лысины», оставленные этими тварями.
Алексеич, правда, никогда не уточнял: как он выбирает место для устройства «кучи», а в этом-то и заключалась вся суть дела. Но ведь и ни одна женщина не расскажет во всех подробностях секрет своего неповторимого дрожжевого теста. Потому оно и неповторимо.
Кстати, насчет теста. Алексеич любил говорить: «Работай по «Системе Смирнова»: Тесто месит баба. Ты прилетел за соболями. Завтракать будешь завтра. Обедать – дома». Но не все могли прожить четыре месяца на сухарях, галетах и мороженом хлебе, который теряет и свой вкус, и пленительный запах. А вот Алексеич мог. Ел он, как хорошая лайка – только вечером, но до отвала. Утром пил крепкий чай и жил на нем до вечера, потому как был уверен: «Чай пьешь – сто километров идёшь, а мясо ешь, дак только ссышь».
***
В этот сезон у него тоже все сложилось удачно, если бы не одна беда, которая для любого человека самостоятельно непоправима. Смирнов выходил из тайги, и всего три дня оставалось до деревни, и все было путём… Но надо же такому делу случиться! В общем, ковылял Алексеич последние километры, уже почти прощаясь с жизнью. Ничего ему не хотелось сейчас так сильно, как стать гнездышком для своей мягкой и ласковой жены…
Мужчины и женщины знают, конечно, чем заниматься, находясь в одной постели – иначе род людской давно бы вымер. Но за всю жизнь встречается только один человек, с которым даже просто спать рядышком, безо всяких глупостей, и есть настоящее счастье. Это особенное, уютное и неслышное счастье. От него женщины, как существа более тонкие, незаметно роняют на подушку избыточные слезы, которые уже не помещаются в уголках глаз. Женщина чувствует, как родная рука поправляет одеяло, прикрывая нечаянно открывшуюся и очень аппетитную округлость. Она улыбается в темноте и поворачивается к тебе спиной, чтобы сподручнее получилось обнять ее всю. Ты становишься для нее теплым и живым гнездышком, повторяющим все изгибы ее тела, без единого зазора, куда мог бы попасть холод внешней жизни. Она понимает, что кроме тебя больше ничего в этой жизни нет и, наверное, не может быть. Она знает, что наступит сезон охоты, и покой закончится, но это случится только осенью, а пока она слышит твое дыхание и спокойный стук сердца. Оно бьется у тебя реже, чем у нее. И дышишь ты не так часто. И женщина в очередной раз пробует дышать так же, как ты. И незаметно засыпает в этом родном и единственно подходящем для нее гнезде. А ты, чувствуя, как во сне она по-детски вздрагивает, боишься даже шелохнуться. И ты тоже понимаешь, что нет ничего большего в твоей жизни, чем она. И если случайная слеза все-таки капнет на подушку, то это нормально. Ты же – авантюрист, а все авантюристы – люди сентиментальные…
Но ведь ты не будешь говорить о таких глупостях со своей женой.
Нет, жене о таких деликатных вещах говорить нельзя.
Потом, когда-нибудь.
Ближе к смерти…
***
Деревня, в которую выходил Алексеич, с виду ничем не отличалась от всех прочих: дымы из труб, пустой лай скучающих без настоящего дела собак, огромная Луна – единственный на всю деревню надежный фонарь, домишки с крышами из драни, больше похожие на таежные зимовья – вот, пожалуй, и все. Все очень просто: деревня эта – временное пристанище охотников и оленеводов. Настоящие их дома – это базовые зимовья или стационарные чумы, покрытые еловым корьем. Они стоят на веселых местах в собственных угодьях. Именно там проходит или главная часть жизни, или вся жизнь целиком. Жить «на два дома» ни у кого не получается по-настоящему. Это пустая трата времени, которого и так не очень-то много отпущено человеку. Алексеич мечтал только об одном: чтобы дядя Вася был дома. Он перевалился через порог его халупы, упал животом на пол и успел только сказать: «Спасай Васька, жить, бля, уже не могу. Штаны сыми, сам увидишь…»
***
Нож вошел в жилистое тело Алексеича с легким хрустом, и в ту же секунду он понял, что человеку для полного счастья нужно очень немного…
Во-первых, конечно, жена. Ради нее вся жизнь. Даже на промысле она вроде бы как за пазухой сидит и сердце греет. Это же она тогда прямо изнутри говорила: «Спокойно, Юрочка, это же дикий зверь, а ты – человек. Единственный. Только спокойно, ты управишься с ним… Ну, вот видишь, успел… А теперь покури. Домой вернешься, и мы все твои ранки залечим да зацелуем, и все заживет. Ты только вернись…».
Работа при такой жёнушке всегда на втором месте. Даже такая, как промысел. Но так приятно вытряхнуть из мешка собольи шкурки, растрясти да распушить все это богатство, да сказать жене скромно: «Вот, гляди, сколько наломал нынче. Выбирай самых лучших». И смотреть, как твоя королевна радуется у зеркала, как ребенок. Она, правда, и без соболей – королева.
А дом? Дом – на третьем месте. Там, где жена. Возвращаешься в него бегом. Одичавший, грязный. Жена уже неделю баньку подтапливает, ждет. «Снимай, - смеется, - свои опорки, я тебя парить буду». А потом, после баньки, да босиком, по чистому полу, прямо за стол. А на столе – все. Она тебе сразу рюмку водки да пару ломтиков строганины с солью и перчиком. Уж неважно из сига, хариуса или лосиной печенки. Выпьешь, закусишь… И как будто Христос по душе прокатился. А она рядом сидит, пельмешки горячие в тарелку подкладывает, смеется, плачет, щебечет что-то, как певчая птица. Смотрит на тебя, как будто ты с войны вернулся. Только ради этого взгляда можно всё сделать и всё вытерпеть…
Но оказалось, что не все. Есть, слава богу, надежный товарищ, который сделал то, что у самого тебя никак не получилось бы. Ты ведь не сова: при всем своем благородном желании ты не сможешь повернуть голову так, чтобы увидеть собственную задницу. А без этого как же можно вскрыть на ней огромный нарыв? Как только накопившаяся в нем гадость получает выход, так сразу проходит боль. В ту же секунду человек понимает, что смысл в жизни остался и, вообще, она прекрасна.
Дядя Вася бесцеремонно орудовал в правой ягодице у Алексеича, что-то чистил, чем-то мазал. Потом ворчал, зашивая рану, что и нитки не те, и иголка не та, что с этим промыслом и жопу можно потерять, и вообще…. Алексеич уже курил и только смущенно покряхтывал. Дядя Вася рассказывал последние новости. Мирный разговор дух мужиков, теплый и человеческий. Алексеич кряхтел и радовался, что есть на Земле места, где люди живут не торопясь. У них есть время посмотреть на далекие звезды и послушать их вкрадчивый шепот.
Вы так и не поняли, что такое «шёпот звёзд»?
Когда мороз опускается ниже - 55 градусов по Цельсию, вся влага в выдыхаемом воздухе мгновенно превращается в кристаллики льда и пугает неопытного путника каким-то необъяснимым посторонним шорохом. Ему кажется, что кто-то тихо крадется за ним по омертвевшей зимней тайге. Человек замирает на месте и перестает дышать. Его преследователь затихает где-то рядом…
Но нет больше сил сдерживаться. И человек делает выдох, и через секунду слышит: «Ш-ш-ш-ш». Еще вдох и выдох – и опять: «Ш-ш-ш-ш». Это с тихим шуршанием падает на землю замерзшая влага человеческого дыхания. Алексеич слушал своего спасителя и невпопад улыбался, вспомнив почему-то, как сам в первый раз услышал этот странный звук.
***
В жизни все проходит, и все заживает. Да и сама жизнь когда-нибудь кончается. Но пока есть верный товарищ, работа и дом, пока есть женщина, для которой ты сам – единственное и родное гнездышко – жить не так уж страшно в любых краях. Даже в тех, где из года в год отчаянные мужики добывают соболя и давно привыкли к тихому шёпоту звезд.
12.05.-15.05.06