Дневник не великого Автор: Жукова Мария.
повесть
В студии было полно народу. Почти все сидели на стульях вокруг небольшой полукруглой сцены, на которую был направлен яркий бело-желтый луч света. Там, на стуле, сидел человек – мужчина.
Маленькая женщина подняла руку. Человек на сцене кивнул. Женщина встала, представилась, спросила:
- Вы великий?
Человек улыбнулся. Он, по-видимому, ожидал этот вопрос и готов был моментально дать ответ, но как-то неестественно выдержал паузу.
- Спасибо, вопрос замечательный, но, по сути, странный - его не должно быть, - человек выдержал еще одну паузу с приятной, немного насмешливой улыбкой. Женщина села, а он продолжал: - велик ли я? Я велик настолько, насколько вы ставите себя передо мной.
Пока вы меня восхваляете, я велик; пока вы меня обсуждаете, я велик; пока вы задаете мне этот вопрос - я велик, – еще одна пауза. - Но это еще не ответ. Ответа нет. Причиной этому не только сказанное ранее, - пауза, и взгляд направлен в сторону прожекторов. - Велик ли я перед собой? Велики ли вы сами перед собой? - переводит взгляд на сидящих людей, и теперь без малейшей тени улыбки и удовольствия. - Вы горды собой? – но вы не велики. Вы любите себя? – вы тем более не велики. А я? - вы определяете мое величие...
Человек заулыбался:
- А это уже вопрос к вам: я великий?
Зал зааплодировал. Кто-то стал вставать. Человек, не дожидаясь, когда начнут расходиться, сказал:
- Спасибо, -
и ушел.
*Вечер. Тусклый свет падает на стол.
За столом сидит тот же человек, откинувшись на спинку стула.
Уставшими глазами смотрит в окно и курит.
Позже тушит сигарету, достает тетрадь, кладет ее на стол, пишет:
«Начинаю еще одну тетрадь. Начинаю писать каждый раз с мыслями, или точнее сказать, с мечтой о том, что мои дневники найдут, по ним станут писать книги, снимать телепередачи. (Пишу не без улыбки).
Иногда спрашиваю себя: какая доля правды в том, что я пишу в этих дневниках? И понимаю, что, в общем-то, никакой. Я хочу, чтобы их нашли, опубликовали, и поэтому пишу в них то, о чем бы я сам хотел прочитать, будь я – не я. И сейчас, даже сейчас, я уже представляю какое могло бы быть название статьи обо мне: "сама честность" или "человек чести" – какая чушь!.. Какая блажь!.. Чушь!..
Чушь, как и то, что я сейчас стараюсь быть этим честным человеком. А люди, которые будут обо мне когда-то писать, (может быть и будут), сейчас испытывают меня, наблюдают, выслеживают... Мою драму делают пошлятиной, и получают за это деньги – чем пошлее, тем больше денег... а им ведь и не важно, кто я, им не важна моя драма. Да и какая у меня драма?! Я велик. Да, я велик...
Эталон величия? Что он? Где он? В каких единицах вы его измеряете? Эталон таланта? Неординарности? Сколько можно гнаться за ними? Я талантлив – значит, я велик. "Я непонятый гений! О, Боже! Я погибну без признания. И слава ко мне придет только после моей смерти! Меня наградят славой посмертно!" – И эти люди говорят, что лишены эгоизма и величия. Скорее они считают, что величайших, великие не понимают… но награждают. Они только в одном слове "великий" таят желание быть истинно великими, и желание быть названными великими. А это, то же, что сумма положительного числа и такого же по значению, но отрицательного числа… – ничего. В любом случае - ничего.
…Они называют это мучением. Какие здесь муки? Сказать: да, я считаю себя великим – зазорно. Что значит, я считаю? А если, главное то, каким меня считают? А я не значу ничего? Я - это то, что я сам творю. А если творю паршиво? Все равно велик? Все равно.
Они смотрят и молчат. Иногда начинают сочувствовать, только я не понимаю зачем. Находят какие-то оправдания тебе, только я не понимаю зачем. Приходят и уходят, но я не понимаю зачем... зачем... зачем... Потом начинаю сам себе придумывать оправдания, и сам себя жалеть. Подождите, о каком величии мы говорим?
Я творю паршиво. То, что я творю – это я истинное. Ну, что же сделаешь, раз я есть то паршивое?»
«да... это произошло не так-то и давно. – Нет, не это... что-то другое и еще раньше. Наверное, это было сотворением мира... а может быть, и нет, может быть, это было зачатие меня.
Если говорить честно, мне хотелось бы быть творением нерукотворным, простите за тавтологию и нескромность. Но знать, что ты стал или стала итогом не запланированного или незапланированного полового акта, а иначе, по-другому. Кто-то очень хотел этого, и появилась или появился ты. Это не было итогом получаса, пятнадцати минут или пяти – нет. Тебя ждали и творили вместе с миром. А эти женщина и мужчина что находятся рядом как раз те, двое, у которых в первую очередь появится сожаление, о том, что появился ты, и они будут первыми, кто об этом промолчит, проглотит, и будет тихо ненавидеть тебя. Потом эта ненависть станет чем-то большим для них – смыслом и идеей. Но твой истинный творец никогда не сожалел о тебе. Никогда не ненавидел тебя. Он продолжает любить. И любит каждый твой шаг, и каждый твой грех, и каждое твое открытие, и каждую удачу, каждое слово, и каждый твой взгляд...
Только докажите мне, что я создан или создана нерукотворно. Одним лишь желанием меня сотворить такой или таким какая или какой я есть. А не то, что я получен или получена запланированным или не запланированным половым актом...
И тогда, не найдя нужных, улик, слов и доказательств начинаешь ненавидеть себя. Эта ненависть становится смыслом уже моим (твоим). И тогда начинаешь катиться куда-то по повелению этих двоих, что рядом, мужчины и женщины, этих, что ненавидят тихо и безмолвно тебя, и никогда не признаются в этом, потому, что они тебя боятся. А ты уже не боишься. Ты ненавидишь себя и их. И ты делаешь все, что они от тебя хотят. А хотят они от тебя только того, что подтолкнет тебя, и ты снова покатишься быстрее и быстрее вниз куда-то, а куда ты не знаешь.
Но продолжаешь искать и надеяться что ты все же творение не полового акта, что тебя творил Творец величайшим разом с сотворением самого мира. И ты молишься в воздух, произнося проклятия вперемешку с молитвой, беспорядочное скопление слов, которое в итоге рождает уныние и ту самую странную и зловещую флегматичность, которую больше всего боятся те самые мужчина и женщина, находящиеся рядом, и тихо, почти молча, но сильно ненавидят тебя...
А ты их... И ты это знаешь. Но ты ничего не делаешь, потому что ты так же сильно и так же уверенно ненавидишь себя....
Я не знаю, возможно, если бы творец создал меня, он расстроился бы узнав, что его творение ненавидит себя… Но докажите, что творец меня создал, прошу вас... опять не хватает улик, нужных слов, метафор и сравнений, доказательств, и прочего и прочих...»
«А что есть рождение жизни? - Рождение чувства?
Грех – рождение мысли. Грех – рождение чувства. Грех – жить. Грех – рождаться… и греховность наша - неоспорима…
Что говорить о тех, кто зарабатывает деньги своим грехом? – Писатели, философы... Их нужно хоронить за оградой кладбищенской.
Деньги как таковые – не грех. Деньги – творение мысли человеческой.
Человек, как таковой не грешен. Мысль его грешна. Благая мысль – не благо – грех. Мысль – то же, что намерение – грех, грех, грех…
Рождение – это грех, тогда что есть смерть? - Смерть никогда не программируется нашими мыслями, а приходит независимо от них, от желания.
…А наказание, каково? – мысль… … не благая, да и не грешная...»
«Мне в тот год было как-то не по себе. Ко мне часто приходили, часто навещали, иногда ко мне даже приходили люди, и их я не знал. Это меня не только смешило – это меня обижало. Чувствовал себя обезьянкой в клетке: спрятаться нельзя, и всегда в центре внимания. Наверное, я хотел не этого. Чего? Я хотел внимания, но не такого. Когда я начал всем этим заниматься, я хотел, чтобы внимание привлекало все то, что я делаю, а не то, кто это делает. Ведь способность человека говорить выражается не в способности издавать звуки. Говорить – означает передавать, доносить, а уже посредством чего ты это делаешь – не важно. Пусть ты рисуешь, пусть ты сочиняешь музыку, пусть ты снимаешь кино, пишешь сценарии, пишешь стихи или рассказы, пьесы, ставишь спектакли, или просто читаешь со сцены, пусть ты танцуешь или делаешь что-то другое, если ты этим доносишь себя, передаешь и отдаешь себя – ты говоришь. И умеешь говорить в любом случае, даже, если ты себя отдаешь одному человеку, или двум. Но зачем они приходят смотреть, фотографировать меня, когда я уже все сказал? Если они не поняли этого, тогда что нового им донесет мой голос. «Да», «нет» - к чему это? Самое смешное, что у меня сегодня спросили – это о чем мое кино. Конечно, к такому вопросу я не готовился, и он меня рассмешил. Я ответил вопросом: «Вы смотрели?» «Да» - ответили мне. «Тогда я спрошу у вас, о чем мое кино?». Он выключил диктофон и сел. Наверное, завтра в одной из первых полос будет написано что-то вроде: «он не смог ответить на вопрос о чем его кино», или «конфузы с пресс-конференции», «газета звезда поставила в неудобное положение звезду». А мне все равно. Они работают на зарплату. И чем пошлее – тем денег больше, а я не против денег, так что пусть будет так».
«Иногда это давит на меня и придавливает. Меня начинает трясти. Наверное, температура. Да, и голоса давно уже не приходят, и возвращать их неохота.
Впервые мысль о красоте забралась в голову. Чужая какая-то, одинокая... не долго ей осталось, да и не жалко. Зачем ее жалеть? Красота – вещь относительная, изменчивая... По большому счету, все красиво и совершенно... - все, кроме соседа. Конечно, он, урод, в стенку долбит целый день - ремонт на жизнь, как будто приговорили. Все, кроме соседа, бывшего друга, его жены, и семьи, и всех их родственников до пятого колена, чтоб его... И еще несколько подонков..., а там и до их семей, друзей, знакомых недалеко... короче, красив и совершенен только лишь я! А что? старая пословица: сам себя не похвалишь, никто не похвалит, уже подразумевает, что все уроды... Да, что там все… да что тут я... как все... уроды...
Хм, (улыбаюсь), подумать, только. Решаю, кому кем быть, кто, во что одет будет, и чувствовать кто, что будет... А кто-то, наверное, решает, кем мне быть, и во что мы будем одеты, какие чувства в нас запихнуть, и еще, сколько нам будет лет, когда с нас сорвут головы...
А я так и не замечу этого... изменения… (улыбаюсь…)
Я создаю миры с каждым шагом и вздохом. Возможно они слишком маленькие и совсем не яркие, но это мои миры – отражения уже мертвых, тусклых глаз.
Глаза, за которые заплатили, которые осудили, осуждают, глаза, которые переоценили, глаза, которые разочаровали, которых покинули, бросили, выбросили, которых купили, которые стали презирать, которые погасли – перегорели... Но продолжают отражать. Точно, немного серо, как и все вокруг... серые...
Но что, если нет, если самообман? – Уехать, перестать жить, остановиться, забыть, исчезнуть – раствориться, пропасть в пропасти и не воскреснуть.
- Странные у тебя мечты, - скажет кто-нибудь из вас.
- А вы о чем мечтаете? – спрошу я.
Вы ничего не ответите. – Не будете знать что. Вы просто не знаете что вам надо. А я знаю, что нужно мне: я хочу снять ошейник. Ошейник мнений, поиска, регистрации, обозначения и ориентира...
Вы посмотрите на себя: вы все в ошейниках, на которых написаны ваши названия и адреса. Вам, наверное, кажется, что они вас защищают, что вы в безопасности. Вам спокойно. И вы спокойно передвигаетесь, спокойно пьете шампанское в обществе себе подобных людей, защищенных ошейниками. Но защитить вас могут друг от друга и от себя, лишь намордники, которые натяните себе на свои лощенные морды, и будите улыбаться через решетку друг другу, и пить шампанское через трубочку – шиковать. И модными будут банты на намордниках. И вы гордитесь. Ну и черт с вами!
Что же я? Получив долгожданную, и желанную свободу... Что же я? Наверное, как и вы, побегу за намордником, чтобы не закусать себя до смерти...
Свобода. Чувство самой свободы или освобождения? Что лучше?
Как бросить, чтобы дальше летело? Куда смотреть, чтобы больше увидеть? Что сделать, чтобы получилось? Зачем смотреть в пол, когда смотрят тебе в глаза? И зачем прятаться за штору, когда хотят с тобой говорить, или дарить подарки? Почему тебе не нравится спать? Почему ты так часто устаешь, и не можешь толком понять, откуда эта бессмысленная усталость?
Чего ты хочешь добиться, скажи, а теперь ответь: ради чего? Все равно ты умрешь, и то, что-то, что ты делаешь, не сделает тебя ни хуже, ни лучше – все это не важно. Как и не важно то, что ты умрешь. Нет фактической разницы между всеми нами – все мы ходячие белки…
Зато насколько горько и страшно чувствовать себя ущербным и немощным! - самое время возненавидеть свое биологическое «я»: эту кучу белка, мяса и жира...»
«Посмотри – ты это делаешь, как дебил!!! А я ненавижу вас!! Посмотрели бы вы на себя, кто из нас дебил: тот, кто делает от души, или тот, кто ни фига не делает, зато умеет критиковать!! Причем, Господи! Что значит – умеет? Ни хрена он не умеет! Какая тут критика? – Ни хрена!!!
"Ты бестолковая!" – А какой толк ты от меня хочешь? Выгоду для себя ты хочешь, и все!! И все!!! И все!!! Для себя, и даже не для кого-то!!! Эгоизм, и нездоровое желание навредить... И что в этом хорошего?? !!! "Ты дебил, бестолковый!!!" И ни в коем случае не признайся – мне все равно!!! На самом деле мне все равно, но не стоит бить меня по моим синякам!!! Мои синяки не пожелтеют, останутся такими как сейчас, потому как вы не успокаиваетесь, и бьете, а я привык к боли уже давно... давно, но не настолько, чтобы забыть о себе... Я люблю себя – и не скрываю этого. Пусть тебе кажется обратное...»
*Он сидел тихо, уткнувшись в какую-то бесполезно заумную книгу, которая, по-видимому его не увлекала, но он ее читал, потому что нужно было срочно чем-то убить время. Совершить убийство было его маленькой сладкой мечтой. Кстати, как раз это убийство – убийство времени, разрешено законом... убить время... а какую меру ты бы придумал, для того, чтобы расправиться с ним?
«История... какая история может быть у тебя? Ты кем-то являешься, или являлся? А может быть, ты планируешь это уже в своей голове? Неужели это для тебя что-то значит? Ты мой герой. Мой лирический герой. О тебе пишу.
Так, буду писать… Только что? Повесть. - Про что? Про любовь – нет. Не хочу писать о рабах своих же похотей и предрассудков. О женщине? Зачем? Чем женщина отличается от мужчины? ...тогда о мужчине... - о человеке вообще...
Нет! Я не буду о человеке ничего писать! Он деградирует быстрее, чем возможно в принципе, тем более, странно, что он умудряется совмещать эту тенденцию со странным и таким же стремительно быстрым развитием. Он развивается для того, чтобы поднять голову высоко, забыть об идее, забыть о цели, ради чего все начал... и упасть... – короче, говоря, я ничего нового не напишу...
Животные, птицы, кто-то еще... вещи, предметы... – нет.
Про себя – да. Только чем я не человек? Да и кто меня знает. Может, не человек?.. Что-то бесполое и бестелесное... Может показаться, что и неинтересное... Конечно, бесполое не может заниматься любовью, а значит и любить – поэтому, что в нем интересного? А бестелесное не может жрать и передвигаться – что в нем интересного?.. – печально, что вы так думаете... а вы так наверняка думаете...
Да, повесть будет обо мне, главным героем буду я. И что дальше? Биографию?
(Смеюсь тихо – почти улыбаюсь), просто самому интересно стало, что достойного произошло, а что недостойного? Ведь не стоит писать про воздух, а раз уж пишу про себя, этот вопрос не мог не появиться. Стоит ли писать про себя – про воздух? Я есть, но меня не видно. Я без цвета и запаха...
Меня не существует. Меня просто не может быть. Так устроено мое странное, и напоминающее комнату абсурда существование. Ничего нового, но восприятие искаженно, лучи под углом, взгляд под углом, и страшно, и интересно, и захватывает, и изучаешь, и открываешь, что-то, как тебе кажется, новое. Выводишь формулу и понимаешь, что это всего лишь комната с углами, построенная кем-то. Ну а ты в ней. И ничего нового. И жизнь не нова. И бытие бессмысленно.
Ладно, я не прошу никого и не о чем, ровно так же, как и никого не виню ни в чем. Хочу писать - это потребность. Что и делаю:
Было солнечно. Но где-то из-за леса шли потихоньку тучи. Было сразу понятно, что, несмотря на лето – бабье лето, - это все же осень, и никак теперь не миновать серого неба с серым дождем. Он сидел на скамейке у фонтана и читал книжку о том, как кто-то кого-то..., но все же кто кого он не понимал. Просто сидел и просто читал. Жил просто. Сидел просто. Посмотрел на небо, так же просто и непринужденно, как читал. Заметил небо, такое серое, мрачное, ему оно даже не понравилось, и даже мерзнуть начал. Наверное, поэтому встал, и пошел куда-то. Просто пошел, и больше не смотрел на небо. Но шел не быстро и не медленно. Шел просто, он просто так пошел. Чтобы не мокнуть сидя на скамейке, потому что дождь или ливень, неизбежны, когда на небе такие тучи. А идти можно всегда. Сам себя оправдал. Решил, что не нужно бежать. Можно идти не спеша. И шел он так не спеша. Вдруг дождь начался. Просто пошел. Просто дождь пошел. Идет, себе и идет. И он вдруг заметил, что книжонка-то его намокла совсем. И странички сморщились и пожелтели. И он вдруг взял, и кинул книжку свою на землю. Так просто взял и шлепнул ею об землю. И книжонка его шлепнулась. И дождик перестал тут же.
- Эй! Что это ты творишь такое? Чего это ты книжку свою кинул. А ну, подними ее, - какой-то прохожий пристал.
А он видит, что что-то не так: солнце светит ярко, и жарко даже стало... и стал повышенным голосом:
- А ты? За кого ты принимаешь себя?
- А ты меня?
- Наоборот, меня, а потом себя...
- Нет...
...а может, и разницы-то никакой между ними и нет. Что взять с неверных? С читающих, и упрекающих? – Ничего. Как и с тех, кто пытается обратить на таких как они внимание. Я не люблю, когда обманывают, хотя сам, грешен. Я делаю, и мне верят. Верят, всего лишь в мою фантазию – выдумку, воображение, вранье...
Не люблю лицемеров, хотя грешен. Мое вранье – моя маска. И с каждым разом их, таких масок, больше и больше...
Я не люблю наивных, тех, кто читает, и думает, что жизнь настолько же легка, насколько и сложна, кто верит в великий апокалипсис, и еще тех, кто не состоялся, но только для того, чтобы себе что-то доказать, восстанавливает свое генеалогическое древо, и доказывает, что он потомок, какого-нибудь царя, а если не царя, то князя, а если уж не князя, то, хотя бы, помещика. Главное – не крестьянина – где уж нам!
Не люблю глупых. А таких – вся наша большая мира... Почему мира, а не мир? Потому что женщина. Мир – женского пола. В этом меня не переубедить. А почему, может быть когда-нибудь сам пойму...
Есть такие вещи, которые точно знаешь, и в которых, не сомневаешься ничуть. Но почему объяснить не можешь. Это аксиомы мира, я так думаю. Аксиомы бытия. Аксиомы, которые смог постичь и впитать в себя вместе с так называемым "жизненным опытом"... может быть это и есть этот жизненный опыт?..
А вечере из вечера, и выходит то, что я не могу с этим ничего поделать... Там где-то они говорят, шумят, меня это даже влечет, но я не могу пойти к ним – походит на детский страх перед неизвестностью или самостоятельностью.
Я остерегаюсь... остерегаюсь лишних вопросов и лишних комментариев – это препятствия.
Препятствия, как и то, что ты узнаешь о себе от людей, которых не знаешь, которых видишь в первый раз в своей жизни, и врешь им, чтобы защититься. И чем больше – тем хуже, и как-то грустно становится... ведь любому хотелось быть знаменитым, но я не этого жажду. Хочу, чтобы помнили. И, пускай любым словом вспомнят, плохим, хорошим – не важно, но вспомнят...
И тогда я играю роль, какова она?.. Не контролирую. Она играет мной».
«... мои любимые женщины... Любить мужчину или женщину – не человека, уже подразумевает не любовь духа, а любовь тела – тягу к телу – мужскому или женскому. У духа нет пола – у тела есть. Любить мужчину или женщину? - Я люблю и тех и тех!
Мои любимые женщины. Наверное, мой идеал – это женщины конца девятнадцатого века, или годов тридцатых – двадцатых двадцатого века – каре черного цвета, маленькая шапочка, красивая грудь, красивые тонкие ноги, тонкая талия, красивые туфли и красивая одежда, красивый цветок в руке, и тонкая сигарета в другой... Миром правит женская красота – такая красота... Ее хочется целовать в губы и руки, ее хочется называть леди, ей хочется повторять – леди, ее хочется – она леди. Она властна и самолюбива – это внушает страх, она печальная, она красивая. Да, сейчас я хочу говорить о красоте, и буду говорить о ней много...
Образ блондинки с короткой, но уже обросшей стрижкой, в черной вязаной шапке, натянутой на лоб, и ошейнике на шее...
С одной стороны мне повезло – я родился, я могу любить этих красавиц, и они могут любить меня в ответ... но ведь я мог родиться ей – красавицей, той, что очаровывает, той, что самодостаточна, той, которая любит, а не добивается любви, той, властной и самолюбивой – той, что печальная и красивая...
Ее – в ошейнике хочу иметь рядом... она образ, от которого не могу отойти и от которого не смогу оторвать глаз – я знаю. Знаю, потому что и она не сводит своих глаз с меня. Но здесь я рулю – правлю. Когда смотрю я, смотрит и она. В других случаях не смотрю я... И что она подняла голову, она расслабилась, ей хорошо, она довольна... Впрочем, доволен и я. И для меня она не кукла, как остальные, но не дух – она – тело. Всего лишь жалкое тело, облачившее себя в тряпки. И, глядя на нее хочется сделать две вещи: или нежно расцеловать ее губы, волосы, глаза и оставить ее навсегда рядом с собой – нежной... или сорвать с нее всю одежду, расцарапать ее некрасивое тело и красивое лицо. Выдрать ее гладкие волосы, и потом бежать... и бежать далеко, так далеко, чтобы она сразу забыла меня. Чтобы ее тело заживало без меня, чтобы я его не заживлял...
... И все же в ней есть дух, такой мелкий и невидимый... Ведь есть еще и такие - с оранжевыми щеками и оттопыренным ухом, и голубым бантом на груди... Такие даже не куклы – это рисунок... И даже не карикатура – просто рисунок. Безобразный, пустой рисунок, мазок слишком яркой краской, несколько капель краски, упавших с кисти, в то время, когда она хотела нарисовать что-то гениально красивое... Но на это не хватило, а из этих трех ничтожных капель образовалась она – с оранжевыми щеками, голубым бантом и оттопыренным ухом. Образовалась... образовалась по ошибке... по ошибке рисунок пустой и пестрый и открытыми глазами и открытым ртом...
Но первоначально я хотел говорить о красоте, так вернемся же к ней поскорей.
Да... они хороши... В их лицах нет ничего лишнего. Ни единой неисправности. Все точно красиво. Все мило и строго в их чертах. Их я люблю. На них я люблю смотреть. До них я не дотронулся бы, чтобы не разрушить гармонию цвета и света, бликов и форм, застывших движений и хрустальных, кристальных взглядов. Чтобы ни дай Бог, они не разжали свои тонкие, бежевые губы, чтобы, ни дай Бог, не сорвалось с них ни одного слова, признака сознания и духа... Но хоть они и куклы, что-то духовное в них есть... они исполнены смыслом, который не уйдет от них, не потеряется. Их кожаные повязки, их удавки – их предостережения. Они молчат, но их взгляды наполнены тем смыслом, который никогда не выйдет из их ртов. Смыслом, неведомым вам, мне и им, остальным красивым, и некрасивым, но любимым моим куклам. Моим одуховленным и одушевленным, моим красивым куклам.
А есть еще в белом, с розовыми пальцами. Она – шлюха. Красивая. Выставлять розовые пальцы – интим, красить брови – слишком вызывающе, выделять соски – вульгарно. По своей природе она - шлюха.
Вообще куклы делятся на шлюх и любимых, и на красивых и некрасивых. Шлюх ненавижу – они отдают свои красивые тела, и свои лица всем. Но я обожаю их кукольные губы. У февральских барышень, например, только лишь губы красивы...
Все мои любимые женщины похожи друг на друга. В них всех есть общие черты. Я не лезу к ним под одежду, не заглядываю к ним в головы – я просто предполагаю – и, в конечном счете, я отказываюсь от своей любимой в ошейнике, в ошейнике, который надел не я. Не буду говорить, что она оказалась не так хороша для меня, нет, просто я оказался не так смел. Она мне разонравилась – она оказалась женщиной. Милую, беспомощную и тупую – как все, как многие женщины. Только куклы не женщины - они просто одухотворенные.
И еще, наверняка знаю: они боятся своих тел. Они их скрывают под большим количеством различных тканей. Ни одна не показала своих щиколоток, кистей рук, конечно, в счет не беру шлюху, которая мне, наверное, так же дорога, как и остальные куклы... Приятно понимать, что у меня большая коллекция кукол..! Наверное, они просто боятся что-то показать, что-то раскрыть ненужное... неверное...
И все же я не люблю женщин! – Они - одинаковые, они не пытаются понять кого-либо, они понимают и принимают только себя. Они бубнят, они жалуются, они все всегда перекладывают на других – все дела, все мысли и все желания, впрочем, разве мужчины поступают иначе?.. Они могут говорить то же, что и думать, или нет, но никогда не угадаешь потока их мыслей. - Вот в чем драма, а хотя, причем тут драма?
Я ненавижу женщин – они не близки мне. Да, они мне интересны. Да, потому что я не всегда (почти никогда) не могу их понять. Но и не хочу сказать, что я есть совершенство: сочетание инь и янь! Конечно, нет! Увы, нет! И, наверное, где-то в глубине меня тоже живет женщина.
Я не люблю женщин! Они все всегда делали не так: Ева. А мужчины виновны перед собой в том, что слушают их себе же во вред… …и погибают.
Я их не люблю».
«...Тот или та, кто когда-нибудь откроет эту тетрадь и прочитает все, что в ней написано, наверняка решит для себя "Господи, как же он жалок! Он никого не любит, и даже себя! Чего же он хочет!"
А я жду. Незаинтересованность ко мне очевидна, а тут пообещала, попросила, потребовала! И жду!: одного не учел я мужчина, и мне ждать бесполезно. И не нужно настолько же, насколько вам не нужно было читать эту чертову тетрадку, и вы не дочитаете до этих строчек, и тем самым сохраните себе свое хорошее пошлое настроение, и раз так есть, вы, наверное, этим сохраните себя.
А завтра, может быть, попрошу: "Приди ко мне, пожалуйста!" И, если не откажется, если придет, напою ее чаем, свернусь калачиком, положив голову к ней на коленки, и расскажу о том, как мне тоскливо, и как я не могу найти себя. Что еще? – Я не люблю этот мир, и в первую очередь упасть в этом мире. Страх упасть от неуверенности в себе или от ненависти к себе?
Вспомнил! Диагноз! Среди желтых, то ли белых стен! говорили! помешаешься или убьешь всех на свете или (и) себя за одно? Нет? – а что? – Лепечешь что-то невинное!!! И это все – я…
- вот такой самоанализ. Смешно и невесело одновременно.
И вот, я сейчас допишу, погашу свет совей лампы, скажу ей спокойной ночи и выйду из комнаты, и она останется недвижима в моей памяти, в моей комнате. И я за дверью буду желать, сильно, от всего сердца, чтобы она сдохла от страха в пустоте одиночестве и темноте! Сам лягу спать в соседней комнате, один, хотя и не хочу, ведь знаю, что сдохну от страха в пустой и темной комнате, и голова полна предрассудков, и уши вонючей серой… а завтра пустой и одинокий день, и, наверное, самый длинный этой осенью...
Ах! Я совсем забыл рассказать еще об одной женщине! о женщине, которая не хочет спать со мной этой ночью...
А что потом? Зима...»
«Наверное, она передумает, и жизнь моя изменится...
А жизнь – это представление запутанного лабиринта, в котором взаимодействуют множество. Множество пусть будет - фишек! – игровых фишек, чьи ходы оказывают влияние на твой ход и друг на друга...
А если учесть, еще и то, что мы живем в так называемом социальном обществе, могу предположить, что фишки занимают определенные ячейки, тем самым, ограничивая твои ходы. Но у тебя есть шансы, конечно, не факт, что ты вытянешь нужную карточку...
И все же твой ход за тобой. И поэтому эта настольная монополия захватывающа и красочна необычайно ярка, и интересна. И в твоих силах реально что-либо сделать, и тем более в твоих силах изменить свою жизнь. Другой вопрос: есть ли силы?»
«Есть ли силы изгнать из себя демонов? где в себе найти ключ, чтобы открыть решетку и освободиться?
Где взять такой будильник, чтобы пробудиться?
Писать мемуары? - не думаю, ведь жизнь-то прекрасна!!!
А как это доказать? Нужно ли доказывать? Стоит ли доказывать?
Я решил! - теперь вы будите петь, и творить. А я буду сидеть и слушать вас – это слабость! С моей стороны. Слабость с моей стороны... да, я не стремлюсь от нее избавляться… пока!
Вот и все.
А что еще?? Ну, даже не знаю... Вот я думаю, порой, насколько человечество глупо и лениво, чтобы ничего не делать в своей жизни, кроме того, как жрать и петь?»
«...это игра. Ты закрываешь глаза, набираешь воздух в легкие и изо всех сил выдыхаешь,
произнося звук, а потом срезаешь голову – себе...
-
мы все жаждали чуда и погибли, мы все жаждем чуда и погибаем - не вера в будущее стала образом жизни. И я создаю миры, я создаю "мертвых героев", я бог в своем воображении и значит, не вера в себя стала не верой в меня, и породила явление моего не существования...
И это значит, что вы читаете дневник несуществующего гения. Гения породившего себя, не гения убившего, а вогнавшего, загнавшего себя в небытие.
...от начала до конца... ...расстояния длиной в слово, фразу, полруки, или даже взгляда... шаг, полшага и уже конец.
И движение… ...оно бывает разным... оно может быть направлено вверх, вниз, в бок, направо, налево, вперед, внутрь – в глубину... движение... оно изучено... каждое.
На этом ставлю крест и точку, потому что теперь узнал все, и жизнь мне напомнила о своей бессмысленности...»
* Он отложил свою тетрадь в сторону. Взял чистый лист и написал:
«Всегда при моменте выбора, начинаешь заходить в тупики, завязывать узелки, и, в конечном счете, отказываешься от всего, чтобы не оказалось так, что ты сделал выбор неправильным.
Деньги - это то, что ставит человека в тупик чаще и запутывает его в такие лабиринты, в которых нет выбора.
Это лабиринт, который имеет стенки – четыре и внутри все напутано... как ты попал туда? - Ты там родился. И вопрос, как ты туда попал, равен вопросу сотворения мира. Именно... мир - лабиринт – или жизнь... а скорей всего жизненный путь – это лабиринт. Ты вот так блуждаешь, заходя в разные коридоры, комнаты. Открывая различные двери. Ты и не подозреваешь где ты, тебе только кажется, что ты прошел некий путь. На самом деле – все было бессмысленно.
И даже если есть что-то, после смерти – я уверен – это такой же или похожий лабиринт. Такой же бессмысленный и никому не нужный».
После, он поставил свою подпись. И послал кому-то факсом.
В ответ получил три строчки:
«Писать – не значит прописывать.
Я перепишу эту пошлую жизнь. И мне будет лучше, чем сейчас.
А может, и лучше чем когда-либо было у кого-либо...»
* Запись в дневнике:
«Пусть жизнь идет дальше – своим чередом и своими дорогами. Немного напутанными и извилистыми, и все же эти дороги никогда не уводили в сторону. Единственное, когда встречаешь на своем пути еще одну жизнь, главное, не пойти по ее дороге.
"Что ты чувствуешь на рельсах?" спросила у меня та, что навсегда в памяти и сердце. А что я мог ответить ей? Я сказал: - Скорость. Развел пустые разговоры о дорогах и времени. Но на самом то деле я ничего не чувствовал. Даже движения я не чувствовал. Но наврал. Соврал ей, той, что навсегда в сердце и памяти...
А сейчас мне важно другое событие, произошедшее в моей жизни. (Когда я так говорю, мне хочется сказать великой жизни или гениально прожитой жизни...), а дело-то обстоит в общем-то лишь в том, что я познакомился на одном вечере, лучше даже сказать вечеринке, с одним человеком... Он писатель. Да, нет, какой он писатель! Он еще ничего толком не написал! Его творчество заключается в том, что он переписывает свою жизнь раз за разом. Поставив точку, он замечает какой-нибудь изъян в написанном. Предполагает дальнейшие обстоятельства, которые могли бы произойти в связи с этим изъяном, и, в конечном счете, начинает писать все заново.
С ним я познакомился случайно. Помню, я разговаривал с кем-то. (Я все время выпивал, и, наверное, поэтому, был излишне разговорчив, притом с теми, с кем никогда бы не заговорил, будь я трезвым). Я что-то такое говорил про творчество. Я вел себя так, словно я оратор, и некоторые люди, проходящие мимо, останавливались, и слушали, что я говорю, а потом уходили, продолжая обсуждать начатую мной тему. Среди всех я заметил этого человека. Он был пьян, он сидел за столиком, который стоял как раз напротив меня, и, облокотившись на свою же руку, слушал, что я говорю. Со временем даже тот, кому я начинал все это говорить, куда-то исчез, и я в разочаровании решил еще выпить. Этот человек, за столиком (с которым я познакомился в последствии) как-то странно косился на меня, это меня раздражило. Он был один, и я решил подсесть к нему.
Он не удивился, казалось, ждал.
Он не сводил с меня глаз, и улыбался, так иронично, что мне захотелось врезать ему по морде. Но я решил игнорировать его взгляды и "многозначительные" улыбки. Я просто сел и налил себе коньяку.
- Хороший вечер, не правда ли? – сказал он мне. Сначала мне показалось, что это не он, и это даже не ко мне обращено, потому что, голос у него такой, какой-то далекий, как из трубы. Возможно оттого это, что он мало говорит, но возможно и не поэтому. Я никак не отреагировал на его вопрос, и только поднял голову и оглянулся вокруг себя, в поисках того, кто сейчас что-то сказал, и не ко мне ли это было обращено.
Человек, сидящий напротив меня, стал улыбаться еще сильнее. (Я еще не знал, его имени).
- Прекрасно говорите! – продолжал он.
- Спасибо, - сказал я, не желая продливать разговор. (Хотя этот человек, мне сделался интересным... – я играл).
- Особенно, когда пьяны. – Сказал он.
Это мне не понравилось. Во-первых, я не считал себя пьяным, тем более в тот вечер я прекрасно соображал что говорю. Возможно, мой голос мог иногда срываться, а язык запутываться, но это только происходило оттого, что поток моих мыслей был быстрее моей способности говорить. Конечно, я мог сказать ему это, но мне искренне не хотелось перед ним объясняться, и я почувствовал ненависть к этому человеку. Хотя в то же время я так же ярко почувствовал то, что не встану из-за этого столика. Мне было интересно развитие событий. Что-то как мне казалось, назревало. Но говорить я не хотел. Не потому, что считал себя умнее и выше, а просто я не чувствовал своего голоса, и в какой-то момент стал бояться, что стоит мне открыть рот, и вместо грозного серьезного тона, оттуда вырвется щенячий "тявк", что заставит моего "противника" почувствовать свое преимущество надо мной, а меня вогнать в краску и разбить окончательно. Я просто одарил его взглядом - таким суровым...
Но он, вместо того чтобы заткнуться, чуть ли не рассмеялся.
- Да... – протянул он. – Странный народец нынче, что скажете? – он глянул на меня, потом отвел глаза и, глядя куда-то в потолок, продолжал: - Чего-то суетятся, что-то все говорят-говорят... Взять вас, хотя бы, к примеру! – Он посмотрел мне в глаза: - Не подумайте, что я подслушивал ваш разговор с тем мужчиной (он имел ввиду того, с кем я говорил тогда), я просто слушал. И вы так много говорили! Неужели вы сами верите в то, что говорите?
Мне показалось, что если я сейчас промолчу, то буду выглядеть последним кретином, который боится ответить за свои слова, поэтому буркнул:
- А что..?
- Вы верите в бога?
- Нет. (Конечно, я не могу утверждать верю или не верю, хочу верить или не хочу верить, потому что сам не знаю... конечно, много думаю об этом, но пока что еще не понял... но в тот момент, мне показалось, что выгодней сказать нет – это подчеркнет некий цинизм, рациональность моего мышления, и, наверное, принципиальность...)
- Какое приятное совпадение! (эта его фраза меня очень расстроила. Она предполагала разговор двух единомышленников, и долгие расспросы и рассказы, как кто к этому пришел (к не вере в бога – т.е.)...). – Хотя, в отличие от вас, я утверждать не могу. Как не могу утверждать и то, что я верю вам, что вы не верите... хотя..., - он зевнул и сделал глоток коньяка и что-то продолжал говорить о вере и о не вере, и говорил он именно то, что думал я, в чем уверен я. Это мне показалось возмутительным. Я это посчитал плагиатом, хотел что-то возразить типа: "Как вы смеете повторять мои слова и мысли!" как до меня дошло, что этот человек не может знать того, о чем я думаю, а значит, он не может знать моего отношения к богу, потому что я на эту тему ни с кем не говорю, не говорил, и не собирался говорить...
Так вот, он говорил что-то по поводу того, что мы не должны быть уверены ни в чем, потому что все относительно. Приводил какие-то примеры, доказывающие его теорию, и закончил тем, что никто не должен ни за кого ручаться. Только сам за себя. И что мы сами в праве менять свою жизнь.
- Менять свою жизнь... – как интересно говорите. И как вы себе это представляете? Вот, к примеру, я парализован. Я все слышу и все понимаю, но ни говорить, ни двигаться не могу. И меня это не устраивает. И как, по-вашему, я могу изменить свою жизнь? - Есть безвыходные ситуации.
Он задумался, что-то ответил, потом я что-то спросил...
Так мы стали разговаривать. Говорили долго. Потом кто-то к нему подошел, стал что-то говорить. Он извинился, попрощался и ушел. Ко мне подошел мой приятель - критик.
- Ты знаешь, что ты сейчас делал? – спросил он. (Все были пьяны, и он тоже, и я, поэтому эти разговоры были не такими как обычно... наверное, потому, что все говорили именно то, что думали на самом деле, и иногда даже казалось, что они и вовсе не думали, а сразу говорили...).
- Что? – спросил я.
- Ты говорил только что с Никифоровым... (ненавижу имена и фамилии... но он так произнес эту фамилию, что мне показалось, что это ругательство...)
- Что в этом плохого?
- Ни чего... просто он не относится к числу уважаемых... – короче, он стал мне чистить мозги по поводу того, что его здесь не уважают, потому что он известен, но еще ничего не написал... точнее не издал, когда половина нас издают по три книги в год, и остаются без внимания совсем... Он рассказал о том, что Никифоров переписывает всякий раз свою жизнь... пишет по-своему некролог про себя же, но всякий раз что-то ему перестает нравиться и поэтому он уничтожает все и переписывает заново.
- Но, - он нагнулся, и стал мне говорить на ухо. – Говорят, что он написал какой-то вариант, который его устраивает. Конечно, он вносил в него некие правки, но не уничтожает как раньше...
- А сколько же лет он пишет?
- Лет десять уж точно... если не больше.
Потом он засмеялся и ушел. А я остался под впечатлением. У выхода я обнаружил Никифорова. Он курил. Был один. О чем-то думал... – это по лицу видно – не скроешь... Я взял свое пальто, с кем-то попрощался и пошел на выход. Попрощался с Никифоровым и попросил у него контактный телефон. Он дал номер факса... Это тоже меня удивило в нем… Я записал, а теперь мы с ним так своеобразно переписываемся... чёрт! – обожаю переписку! я не знаю человека, с которым говорю, я не вижу ни его, ни его глаз, я понятия не имею, сколько времени он сочинял ответ мне. Я не уверен в конфиденциальности нашей переписки. Я просто пишу и получаю ответ. В принципе это меня устраивает. Я ничего не обязан, и делаю и пишу все что вздумается... (тем более это занимательней, чем просто писать дневник: в дневнике все остается на бумеге, ты зря тратишь время… Ты задаешь тысячу вопросов, но ответов не получаешь, и только потому, что дневник читаешь ты один)».
* «Хорошо живем! (Опять улыбаюсь, и почти смеюсь!) я стал думать о человеке, как будто он претендует на мое место! А это глупо, очень глупо. Мое место занято мной. Его место занято им. Вот и все... О чем еще можно говорить? Ведь это как ячейки. Я сижу в своей. Гнию в своей... Вот размножиться не получилось... (смеюсь)
А кстати, хорошо было бы быть гермафродитом! Сам себе и удовольствие доставляешь, и ты единственный творец. Я был бы единственным творцом...
Гм... А ведь не единственный. Ты распыляешься на тысячи атомов, и молекул, которые перепадают на тысячи твоего вида, им нравится, значит, понимают, если понимают, значит знают то же что знаешь ты, а раз так, значит, похожи. Похожи на тебя. А ты единственный... но увы нет. Не забывать, что они того же вида и той же анатомии, и умные и сильные мира сего, хотят, чтобы такие, как я, отказались от себя, и от всего, и ушли в небытие вечное.
...вечное небытие... кажется неправдой... боишься, чтобы оказалось правдой... и каждую ночь, в одиночестве, смотришь на свою руку, или на деревянный рисунок на спинке кровати, и отчетливо ощущаешь то, как время идет. Как нервные клетки умирают, и не восстановятся никогда, как умирает твое тело... Но ты это чувствуешь не телом, и не головой, потому что голова уже не способна ни на что, кроме того, как сопротивляться этим мыслям... А мысли такие медленные, перетекающие в ощущение...
И ощущение того, что тело умерло, а ты остался... но ведь ты так хотел (хоть и боялся) умереть. Тебе тошно, и ты устал. Но теперь, когда перед твоими глазами деревянный рисунок, или рука уже полумертвого вонючего тела... ты ненавидишь! Ты хочешь исчезнуть!!! Ты ненавидишь бесконечность и время, которое бесконечно!!! И уже не веришь в то, что все это твое ума построение!!! И молишь Нечто, чтобы ты жил здесь, пускай самой обыденной жизнью с насморком и геморроем, но только не в бесконечности!!
А в голове ассоциации: ночь, Рим, Париж, Лондон, мост... моросит... туман...
...голуби, трава, асфальт... – все оттенки серого...
И чувствуешь, что напичкан стеклом... что все это стекло сейчас в тебе... глаза колит... режет... душу... душу ли? А может быть самолюбие?
Есть ли ему место? самолюбию... его стоит страшиться так же как и бесконечности...»
«Я почти никогда не плачу. А сейчас все разрывается... но не плачу...
Обычно, когда все в нутрии разрывается и ничего не хочешь делать, просто сидишь, ничего не делая... тогда явно ясно, что нужно плакать... но не хочу - не могу...
...ах, да совсем забываю! Слезы – всего лишь вещество, вырабатываемое в организме после стресса. А мой организм почти мертв... О каком стрессе речь? Но это ведь романтично и даже красиво... Именно – красиво! – думать что плачешь, а не выделяешь жидкость. Что тебе плохо, а не гормоны... что любишь, а не похоть...
Зачем знать, что я не могу лететь, только потому что на меня действует какая-то сила притяжения?.. Или например, что она не может родить от меня, не потому, что «бог не велел»... а потому что я бесплоден...
А я бесплоден... хм... и не гермафродит... зато жив и, видите, живу! И все! И не ее дело! Пускай рожает от кого получится. Все равно мир – не мужское устройство. И не мужского рода. Мир – принадлежит женщинам, как и жизнь... Они творцы и они создатели. Они в сговоре. И не смешно. Так есть! Подумать только, что моя мать была в сговоре с матерью моего отца!.. Все эти иксы и игреки... Один мужчина ни черта не может!..
Но я могу... Потому что я бесплоден... Все во мне. Это не эго, это так захотел Творец. Он наверняка есть. Если бы не было... Черт! Или творят иксы и игреки? Если бы был Творец!..»
«Вчера говорил с Никифоровым...
Было поздно уже... он мне позвонил... сказал, что было бы неплохо встретиться. Я не хотел никуда ехать. Видеть его, не видеть – это все равно, поэтому согласился, чтобы он приехал ко мне домой. Долго мне его ждать не пришлось. Он приехал с какой-то папочкой. Разделся, весь какой-то взбудораженный был... сел в кресло, лицом к окну... посмотрел внимательно на меня. Я принес коньяк. Он выпил. Поерзал на кресле... Посмотрел еще раз на меня внимательно. И сказал:
- А я верю.
- Что? – я не люблю, когда приходят ко мне, начинают разводить длинные монологи, а потом, поблагодарив, уходят, делая вид, что у нас была хорошая беседа, и что мне повезло, что я услышал этот монолог... и еще, как правило, уверены, что я ни черта не понял из всего сказанного...
- Верю! Я верю в успех, который скоро, очень скоро ко мне придет! Я верю в него...
- Не лучше ли быть уверенным, чем просто верить?
Он посмотрел на меня внимательно, и как будто объяснил:
- Сначала вера, потом уверенность.
Он выпил еще. Откинулся на спинку кресла. Стал смотреть в окно. Потом потянулся:
- А знаешь, мне уже ничего не хочется! Все так, как оно есть! Я рад, что так оно есть! Мне это нравится!! – он говорил, и его слова содержали в своем смысле позитив (не в том смысле, что мой гость в него вкладывал, а в том, что в них сложил их создатель).
Он оставил у меня свою папку... там было немного его… того, что он писал…
Сейчас это лежит на моем столе... Я не смею притрагиваться...
Ложусь спать. Черт с ним!..»
«...и все-таки я не понимаю своего отношения к нему... есть иногда такие люди, к которым ты странно относишься, впрочем не только к людям, но и к некоторым явлениям. Если убрать из головы ничтожную веру в Бога и всяческие высшие силы, и также то, что все мы подосланы друг к другу... то это странное ощущение можно обозвать паранойей или манией преследования... Мне кажется, что он не просто человек. Он демон... Он имеет власть надо мной. С каждым его появлением у меня в жизни начинаются какие-то противоречия...
Он подослан...»
«Не знаю, почему у меня в квартире цветы долго не живут... Притом даже кактусы гибнут... нет, есть растения, растут, но они становятся уродливыми такими, совсем некрасивыми... и их прячут по окнам, занавешивая шторками, так чтобы никто не видел.
Да, а кто бы тут видел... много к нам кто ходит? Нет, только... и изредка... в комнате...
Наверное, любви здесь нет... ни у кого.
Ненавижу я этот дом и эти окна и эти цветы на окнах. И эту скучную жизнь на окнах, потому что мы, уродливые, выжили, и нас прячут на холодных не заклеенных окнах, на холодных бетонных подоконниках, и мы лишь видим белые сугробы.
И лучше бы вырвали нас из земли и кинули в форточку, чем жить в мерзлоте. Там где гибнут, где нет любви...»
«Снова вечер, снова мысли, снова события. От этого не уйдешь. Вопрос мучит меня... не о смысле, не о цели, не об идее... а просто: что сделаю? Когда сделаю?
Знаю, что не буду менять, итак все променял... не изменю, довольно уж изменился... и не полюблю... просто буду долго и много курить. Затяжка за затяжкой, пока не свернутся легкие в тоненькие серенькие трубочки, которые будут означать то, что перехожу границу – вхожу в новый мир... тот, где нет никотина и бумаги...
А вот действительно, думал ли кто, планировал ли кто, мечтал ли кто о том, как умрет?.. Ну, мечтают ведь о будущем, планируют его, конструируют в мыслях и выдают программой в жизнь... так почему же не подумать о том, от чего умрешь?
... ну я вот, например, не хочу умереть от рака легких или от передозировки какого-нибудь психотропного наркотика... нет! об этом мечтают юноши и девушки... хотя о раке не мечтает никто... вообще интересная вещь, (почти предмет), эта смерть. Предмет, потому что очень материален... животное... труп... мертвечина... и сразу далек, потому что не только уже не одушевлен, но и не одухотворен... но плачем, убиваемся, и убиваем...
Убиваем... именно. Насколько бывает жалко людей, что хочется искренне их убить! Не всех, и даже не многих ... просто некоторых... которых особенно жалко. Притом не жалки, а жалко. Это имеет значение, ведь, когда жалки, не хочется даже соприкасаться, не хочется даже прикасаться... но когда жалко, когда испытываешь это чувство похожее на осознание вины и ответственности, а также власти... и жалко и не можешь уйти, тогда готов убить. И не просто пришибить так чтобы поскорей и больше не возвращаться, а аккуратно, предварительно спросив, чего боится, чтобы не дай бог не испугать, и так очень аккуратно, уверенно убиваешь.
Как, по-вашему? Что ж... самый легкий способ убийства – это закрыть глаза очками, рот сигаретой, нос духами, в уши – наушники, и руки с ногами связаны этикетками с закорючками... или проще – поставить перед глазами двигающийся экран, как в метро. И уже не важно где ты и что ты... только белый медведь или кролик...
Или самое простое – в глаза вбить буквы... что я и делаю... простите уж... тогда вы ничего не слышите, не видите, не чувствуете, и не производите... А что, собственно производить?..
Как бы я хотел умереть..? а чёрт его знает.. не думал... уши тоже забиты звуками, а легкие отравой. Обрывки воспоминаний фраз и мысли... и бесконечное «дежа вю», вот характеристика жизни, которой живу...
А еще в жизнь вмешался кто-то... И этот кто-то стал важным... это она... или он... это уже не важно когда понимаешь, что именно с ним или с ней связано твое вечное «дежа вю»...
С этим существом ты не спишь, не встречаешься и даже не разговариваешь. Это существо просто присутствует, находится, живет... и ты присутствуешь, находишься, живешь...
Смешно понимать, что просто живешь... или живешь просто... Только вот понимание и осознание, что живешь просто, но это существо делает эту простую и неинтересную жизнь воспоминанием, о котором помнишь всегда, делает тебя не то что бы добрее – нет, наверное делает немного взрослее и пробивает что-то внутри такое, то от чего не хочется ни закрываться (да и не выходит), ни убегать (не хочется).. а просто жить... жить просто... и больше ничего... совсем ничего... мечтаю... И действительно – не вредно... совсем даже... И не забываешь и о существе... любимом... наверное... любимым... которое каждое утро отражает твое зеркало... зеркало - .. еще один предмет от которого умирают глаза и слух...
... и тут я слышу явный гул приближение поезда метро... и пора... и не хочется... и не знаешь – не ведаешь – откуда? Зачем? С какой стати? – я слышу приближение поезда дома у себя на стуле, за своим столом... и почему, пишу от руки? Разве это важно сейчас?
Тогда что важно? Не существо и не смерть, не легкие и не сигареты. Не мальчики и не девочки? ... я скажу: важен тот, кто подослан. Это все тот же человек сидящий и смотрящий, изучающий и говорящий. Это он был и подослан, и приставлен... Я его видел... Я с ним говорил... Я его читал... – нет, не то чтобы его, но читал нечто, о чем сейчас не готов... Просто нагло и высокомерно желаю не видеть, не слышать, не ощущать, не осязать и знать...»
«Контроль. Интересно было наблюдать за теми, контролируемыми, наивно верящими в то, что ими никто не управляет... Гм... скоро я поверю, в то что я Бог. Не божок, а Бог. Только от этой мысли мою ногу берет судорога. Гм... это кажется немного смешным, и не верю, но так есть...
Вы скажете, что я не прав, да и вообще что мне не стоит говорить многие вещи... но:
Вспоминаю тех, кому, наверное, спасибо стоило бы сказать!
Господи! Сколько произведений посвящены родителям! А я продолжаю желать быть творением, не полового акта итогом, а нерукотворным. Да, а как же! Стоит мне поверить в Бога или иные высшие силы – я буду знать, что сотворен не ими двоими – а им – великим. И наверное, все-таки сатаной. Ведь она кричала и мучалась когда рожала. Когда оттуда появлялся я. Она страдала тогда и на протяжении всего того времени, пока я жил с ними – и, да ладно... наверное, наверняка сатана создал меня, ведь когда крестили, я плакал. Плакал, плакал... а от шума проснулись иные дети и тогда я уснул. Я уснул под плач не одного, а множества младенцев... И любовь стала ненавистью. А ненависть – страданием... Они, две сатаны, меня создали. Но я хочу верить в то, что не они, не их воля была – а высших сил – Единственной высшей силы. Праотца всего! Я - первый. Я - последний. Я - единственный. И не просто так...»
«Но выйдет все иначе, наверное.
Я ненавижу и люблю.
Я и люблю и жалею! И мне ненавистно это существование с себе подобными! Ведь я – единственный. И в моей жизни нет места иным.
...и знаю, что мой сегодняшний плач – будет историей, сложенной в предложение кротчайшее простейшего содержания, написанное кем-то кого не знаю и не хотел... и что наверняка он хотел как я, а стал как все...
А если по правде говорить, то никакой я не гений. Давно известно, что стоит назвать себя гением, и скоро им станешь... не напущенная ли это та самая тебе ненавистная... маска что ли – не правда. Так не есть. Не есть так хорошо.
О чем еще не говорил? Наверное, не говорил о войне. Да что там... все понятно и так. Воюем, убиваем. И жизнь становится похожей на войну. Живя и наблюдая за своими же поступками зачастую выходит так, что в один момент перестаешь понимать как то, что ты являешься, так и то, кем же ты все-таки являешься. Это становится не то чтобы не важным, это просто уходит в небытие».
«Просто убей себя, сучка!!! Почему, когда ты не знаешь, когда и что делать, просто-напросто оправдываешь и злишься... ты не хочешь думать, а тебя не хотят услышать. А я все кричу и кричу. И если сначала крик был взывающий, то теперь принуждающий. Не услышать нельзя. Другое дело поймете ли... Да что там... Конечно, поймете – ведь уже прожили, уже пережили. И этот человек, поющий оперу, тоже поймет, как никто другой».
* «И вот... вчера я встретил ее... ту самую... от которой бесплоден, с которой не живу, чьей смерти жажду с той же силой, с какой и процветания...
Короткие волосы.
Короткие взгляды.
Короткая жизнь, короткая смерть – этого ей желаю, но не осмеливаюсь думать об этом.
В чем измеряется красота? В красивых черных глазах? В тонкой талии и длинных локонах?
Вам не понять – вы противники красоты.
Вы – не поймете!..
Я шел тогда по проспекту, на остановку, собирался ехать домой, уже был вечер. Что-то произошло, напомнило «де жавю» ... навстречу мне идет. Я не помню кто, но узнаю черты. Мы останавливаемся друг напротив друга, она улыбается, и я прихожу в себя. Я вспомнил...
- привет
- привет, как ты?
- живу, вот, а ты?
- тоже... неплохо... куда идешь?
- так, гуляю, была в театре...
- одна?
- да, я одна. В театр хожу одна, дорожки вытаптываю одна... да и вообще по жизни одна... – и как-то нервно улыбается...
- ну да...
(оба замялись)
- А ты куда? – она первая опомнилась.
- домой иду...
- а вообще чего хорошего в твоей жизни происходит?
- да... разное...
Когда встречаются два давних знакомых неожиданно, независимо от того, рады они встрече или нет, обязательно наступит именно та неловкая пауза, после которой, вы обязательно вспомните вслух все свои дела и удачно разойдетесь, не обменявшись новыми адресами и телефонами. И, слава богу!
Здесь же все по-другому, иначе. И не потому, что слишком давние, просто так вышло…
Я решился ее проводить, тем более она об этом настойчиво несколько раз просила. «Нам о многом нужно поговорить», - говорила она, и я уж и впрямь подумал, что нам есть о чем говорить. Она все время смотрела на меня, а когда переводила взгляд – улыбалась. И не мог я понять тогда, почему она так весела, зачем я с ней пошел, мне казалось, что время повернулось вспять. Я видел перед собой совсем ту же, молодую. Был в глубине души горд тем, что иду с ней, но вместе с тем, я хотел бежать от нее, потому что не знал, не помнил, что нас связывало. И только лишь какие-то правила той странной игры, которую мы оба и затеяли, вдруг всплыли у меня в голове. Я не знал что говорить, как говорить, просто не хотел, и потому шел молча.
Она первая прервала молчание:
- Мне сказала Саша, что ты больше не хочешь меня видеть, - это означало начало поединка, впрочем, я помнил, как нужно в таких случаях поступать… раньше, после долгого молчания, если она начинала говорить, то это были либо упреки, либо вопросы. С упреками-то ясно все, но вопросы она задавала так сладко, и коварно, что отвечая на них никогда не думаешь, к чему приведет все это… После того, как она услышит ответ, ее лицо расплывается в еще большей улыбке, и она задает еще один вопрос, который, на этот раз, решает все. Так, например, тогда, когда я ей в первый раз изменил, и она с этой сладко милой улыбкой спросила, и я соврал, можно считать началом моей трагедии. Она задала еще один вопрос, и я раскололся. А трагедия заключается в том, что еще после нескольких попыток соврать ей, я больше не врал. Только она этого не поняла…
Впрочем, сейчас, я тоже не стал врать. Коротко:
- Да, было.
И вот что меня поразило больше всего. Она перестала улыбаться и устало и посмотрела на меня. Конечно, я никогда не считал себя специалистом читать по глазам, но даже в ее тоне я услышал нечто странное, необъяснимое, то чего никогда не слышал от нее, или, быть может, не запомнил…
- И ты ничего не хочешь мне сказать? – с дрожью в голосе сказала она.
Мы остановились. Стали друг напротив друга.
- Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?
Ее взгляд выражал укор и презрение. Не знаю, ко мне ли… ей свойственно было замыкаться в себе неожиданно. Не договаривать фразы, и уходить не прощаясь. И я был уверен в этом взгляде искренне и к себе.
- Я не знаю… хотя бы объясниться.
- Что значит объясниться? – а это уже означало, что наш разговор будет представлять собой долгие препирания, глупые вопросы. Она стала повторяться. Это означало, что ничего толкового не должно выйти, но я ошибался… Боже! Как же часто я ошибался! Я ошибся тогда, когда впервые позвал ее к себе, и ошибся тогда, когда в последний раз закрывал за ней дверь.
Она закрыла глаза, а я не сводил своих с нее. И теперь я ясно увидел: она совершенно не изменилась. Только, наверное, морщинки на лбу стали глубже, их стало больше в уголках ее черных огромных глаз, и в уголках губ… Я желал ее увидеть седой, совсем старой и морщинистой, когда уже не разобрать где глаза, а где ноздри… Я мечтал подать ей руку. Я мечтал довести ее в молчании, после столетней разлуки, до кровати, той, что непременно будет стоять у окна. Я мечтал уложить ее на край, и закрыть ей глаза навеки.
Но вот она: совсем молодая, такая же взволнованная, много говорит, вздыхает… как раньше, печальная… И только я заметил ее руки… она больше не кусала кожу у ногтей, и ногти… они были немного отращены и заострены на концах…
- Ты больше не кусаешь пальцы?!
Она посмотрела сначала на свои ногти, потом на меня:
- Да. Уж года два так точно, - она выговорила каждое слово с наигранной четкостью, и даже повысила тон.
- Ты хочешь узнать, почему я не хотел видеть тебя? Или почему тебе об этом сказала Саша? Или почему я тебя прогнал тогда? А может быть, сама мне что-то расскажешь? – что-то сорвалось во мне. В эту секунду, когда я говорил, я чувствовал отчаяние. Мы снова пошли. Я ее провожал. Шли мы медленно. Я боялся, что скоро появится ее дом, и мы не успеем сказать друг другу… что именно сказать, я не знаю… но слишком много времени, слишком много мыслей… все впустую…и эта встреча...
- Не могу понять, почему мне приходится делать выбор между собой и собой: женщиной, которая совершает попытку влюбиться?..
Как неожиданно для меня после трех лет разлуки: полной разлуки, абсолютной разлуки, слышать такое... Она вообще всегда удивляла меня своими частыми сменами настроения и случайно брошенными фразами, сбивающими меня с толку, и не вяжущимися ни с чем в моей голове.
- В кого?
Она словно проснулась:
- Что, в кого?
- В кого совершаешь попытку влюбиться?
Она пожала плечами:
- Ни в кого...
Я засмеялся тогда. Она спросила:
- Зачем ты смеешься? – и добавила: - Ты же ничего не знаешь и не понимаешь...
- Ну, да. Я ничего не понимаю... Может быть, расскажешь?
- А ты знаешь, моей дочке скоро три исполнится,- можно было подумать, она не слышала моего вопроса...
Я не любил никогда вспоминать ни о ней самой, ни о ее детях... Это не мое дело, и еще это меня задевает...
- ...А, я уже и забыл...
Мы еще прошли молча. Я чувствовал, что с каждым шагом вперед, что-то теряю, и хотелось вернуться, и пройти еще раз с ней рядом, пусть молча, но рядом... Конечно, я хотел поговорить... нет, хотел поспорить, хотел покричать, а потом крепко обнять ее... но разговор не клеился, и я был уже разочарован. Казалось, и она тоже.
- Знаешь, - сказала она, - я думаю, правильно то, что мы не стали устраивать разборки сейчас с тобой... уже не за чем, ведь правда?
- Да уж... без разборок всегда легче...
- Легче? Уж нет... просто все равно ничего не изменится...
- А что ты хочешь, чтобы изменилось?
- Я не знаю... А помнишь, как мы с тобой встретились? – она стала смеяться.
По-моему это совсем не смешно... и на ее месте я бы и не вспоминал, но она просто заливалась от смеха и все говорила и говорила...
История эта была совсем не романтичная: был вечер. Ресторан. Снят зал. Отмечали чей-то юбилей – одного из наших писателей... Все пьяные, ругань, где-то успокаивают дерущихся, перегар... Я не отличался от этой массы народа, но не дрался ни с кем, не пытался танцевать. Праздник заканчивался. Люди успокаивались и засыпали на столах, для них вызывали такси, а потом долго пытались разбудить. Наш юбиляр давно уехал, но никто о нем уже не вспоминал, и люди пили за наступающие и прошедшие праздники. Я сидел за столиком с одним нудным критиком, который рассказывал мне что-то из своей биографии. Мне было не интересно, и я рассматривал зал, людей. Почувствовал что-то странное... Мне казалось, что за мной следят... сзади... я обернулся и не ошибся. За нашим столиком, как раз за мной находилась группа молодых художников. Какой-то умник вместо фотографов пригласил художников... Когда я присмотрелся, я увидел, что мольбертов в зале много, только вот художников вместе с гостями рассаживали по такси. А за мной стояла девочка. Она очень забеспокоилась, когда я на нее посмотрел, наверное, решила, что мы сейчас уйдем, и она не закончит свою работу... Мне она понравилась. Еще не долго я потерпел критика, потом подошел к ней.
- Вы мне нравитесь, - сказал я.
- Вы мне тоже нравитесь, - ответила она.
- Тогда я вызову машину и поедем ко мне, - сказал я.
- Согласна, - ответила она.
Тогда мы поехали ко мне - без слов, занялись сексом, а утром я попросил ее привезти ко мне свои вещи. С тех пор мы жили вместе...
Теперь я понимаю, что это была судьба... Тогда, как и она сейчас, смеялся...
И только сейчас, когда она вспоминала эту историю, она сказала, что сразу когда меня увидела, поняла, что мы будем вместе.
Мы шли мимо каких-то домов. Уже темнело. Вдруг она остановилась у одного из подъездов. Так резко, что я сразу и не сообразил в чем дело.
- Может быть, зайдешь? – спросила она.
- Нет, - я сделал паузу и долго смотрел на ее лицо, - не зайду... – сделал еще одну паузу... мне казалось, что все, кончено... - Мне пора, - сказал я. - Пока, – и уже развернулся, чтобы уйти.
- А знаешь, я хочу уехать...
Я обернулся.
- Куда?
Она покраснела и улыбнулась.
- Так что, может, больше и не увидимся, – застыла в каком-то ожидании, и, почти не моргая, смотрела на меня.
- Куда? – я чувствовал напряжение... казалось, что-то решалось... и еще, что на чего-то не договаривает...
Она снова стала улыбаться:
- Ну, не знаю...
- Зачем тебе это?
- Что?
- Зачем тебе уезжать?
- Не знаю, - с каким-то странным для меня оживлением она стала объяснять, - что мне тут делать?
- А там?
- Не в этом дело... – она заволновалась.
- Зачем тебе все это, скажи?
Она вздохнула не по театральному, не так как обычно:
- У меня есть муж...
- Ты хочешь уехать от мужа?
- Нет... – она побледнела... – С мужем...
- Я понял, - мне захотелось дать ей пощечину, или просто пихнуть ее в канаву какую-нибудь – столько пренебрежения вызвало у меня то, что она замужем... Я снова собрался уходить.
- Пойми, я здесь родилась и все искала...
- И нашла, - перебил ее я.
Она особенно тяжело теперь стала смотреть на меня, словно хотела что-то сделать или сказать, словно все вернулось, все наше общее, возродилось снова...
- Не нашла...
- ...но хотела...
- Хотела! Всем сердцем хотела.
- А он? Неужели тебе больше некого вспомнить, и ты так одним разом хочешь перечеркнуть всю свою жизнь?.. ради чего? – когда говорил, желал, всем своим существом, что она скажет мне, что я – тот... но нет...
- Вспомнить?
- Да, кого же ты вспомнишь?
- ...его...
Я понял...:
- А почему его?
- Не знаю, наверное, он единственный кого, нет, я не любила... кто меня любил... а это значит, не все во мне так плохо...
- Я думаю, об этом нужно у него спросить.
- Боже! Не нужно! Ты ничего не знаешь! Ты избавляешься от всего, что ограничивает твою свободу! И любовь для тебя не свобода, а ее ограничение!
- Что ты знаешь о моей любви?
- В том-то и дело что ничего не знаю!
- Тебе то и знать не надо! – какая-то детская обида появилась во мне. Она вспыхнула неожиданно. Так бывает когда тебя обвиняют в чем-то чего ты не делал, и ты пытаешься доказать свою правоту, но не хватает слов... - Ты помнишь о нем! У тебя есть он! – кричал я.
- Разница есть. Его я не любила... – резко, словно отрезала, сказала она.
Повисла пауза. Темно очень быстро, но фонари еще не включали. Мы стояли у ее подъезда, как в юности бывает... Я знал, что она нужна кому-то, ее ждут... Я хотел ее обнять, прижать – сжать в руках, как ребенка, того, которого у нас не было и нет...
Она не смотрела на меня. Но и не уходила.
- Ты меня любишь? – спросил я у нее. Когда мы жили вместе, мы с ней о любви не говорили...
- Нет... – не глядя на меня. - Это что-то другое, - пауза. – Наверное, нет, не боготворю... но... – она замялась и взглянула на меня.
Я слышал те слова, которые хотел услышать, и волна неуправляемого цинизма нахлынула на меня. В голове пронеслось «****ь!» обращенное к ней. Я не поверил. Не захотел верить ей. Я вспомнил ту девочку с мольбертом... «Тварь! Как она могла!» - пронеслось во мне...
- Значит, не зайдешь? – еще с надеждой спросила она.
Хотел, но:
- Нет... думаю, не стоит...
- Да, - резко она. – Ты прав... Не стоит...
Еще не расходились. Стояли у подъезда молча...
- Как дочь зовут? – спросил я.
- Саша – Александра.
- Хорошее имя... - А в голове: «Саша?!»...
Саша – была последней каплей в наших отношениях... Саша была моей ошибкой. Любая измена прощалась... Но не Саша... Саша – ее сестра. Сестра старшая. Их всегда сравнивали родители, знакомые, друзья... Саша тоже была художником. И она единственная поддерживала нас... Но оказалась предателем и провокатором. Я не знал их проблем и их отношений, догадывался... Я никогда не хотел обижать ее. Я даже этого боялся, наверное, поэтому обижал так часто. Хотя, верно рассудить, кто кого и когда и за что обидел – как бессмысленно так и не возможно. Всего не вспомню... – мы поссорились, я выпил, наговорил ей всяких гадостей... – как раз тогда Саша жила у нас. У нее были какие-то проблемы. Саша меня поддержала, и мы с ней закрылись в моей комнате. Это и была последняя капля. Я не думаю, что был причинной ссоры сестер... что-то между ними все равно произошло бы рано или поздно... Утром я не увидел ни разбитых, ни разбросанных вещей, ее тоже не увидел... только ненавистную Сашу в своей постели. Тогда я ей сказал что не жалею о нашей связи и не хочу видеть ее сестру больше никогда. Весь день мы были вместе. И вечером то же самое я сказал и ей. Она собрала свои вещи и ушла. Больше я их не видел... конечно, было несколько телефонных разговоров... но не больше...
«Почему Саша?» - я не знаю, как складывались дальше их отношения...
…а наши отношения заканчивались здесь, у подъезда... она замужем и у нее ребенок... я, как раньше... снова молчали.
- Что ж...
- Да, - подхватил я, - Пора.
- Пора.
- Пока, - почти вопросительно сказал я.
- Прощай...
Вот и вся наша встреча, весь наш разговор... Ее прощай... Мое пока, как всегда требующее времени не выиграло ее прощай. Стоило ли мне сказать напоследок, прощай? Стоило ли... и чего мне это стоило бы... Не сказал, не извинился...»
«Дома. Опять. Вот так бывает довольно часто, и даже сразу не понятно, почему происходит именно так... Что-то происходит в твоей жизни. Ты как всегда хочешь чего-то другого, хочешь лучшего, лучшего нет, и ты пытаешься избавиться от того, что есть... или нет, все не так... не совсем так... Я знаю... Вечно неизменного не бывает, и всякий раз, когда в жизни что-то меняется, а точнее какие-то ситуации, казалось бы, разрешились, и ты считаешь, что все кончено, наконец-то, и слава богу... и уже забыл, смирился и успокоился, как неожиданно, или не совсем неожиданно все всплывает вновь. Тогда я не понимаю смысла... значит, не все разрешилось и это еще не конец... или конец открытый, что еще хуже.
...Не конец, еще не конец, снова всплыла... снова взрыла, как мне не хотелось и хотелось этого одновременно. Хотелось уйти, как будто не заметил, и хотелось остаться, наверное ждал. Не хотел быть замеченным, но хотел кричать, чтобы обратила внимание...
Обычно, слишком давние знакомые первыми и расходятся при встречах... конечно, ведь сама причина таится в давности их отношений, и во времени разлуки – ведь жили друг без друга. И, наверное, самое печальное что может произойти при такой встрече, это то, если человек с которым встретился счастлив, и не из-за тебя... Когда видишь его хорошую одежду, его улыбающееся лицо, и когда не можешь себя контролировать от того, что твое собственное лицо перекашивается от всего что видишь и что нравится в этом человеке. Причина – нет, не зависть... причина то, что не ты причина этого счастья и этой улыбки. Особенно неприятно если первая фраза, которую говорит человек при встрече – это «какая сегодня хорошая погода!»... ты шел, ненавидел и это солнце, и эти ромашки, что нес в руке, и эти елки, специально посаженные в центре города... но шел к ней, и потому надеялся на лучшее, и видишь ее, но оказалось тебя опередили... радость ей доставил не ты, а эти ненавистные елки, солнце и ромашки.
И думаешь, дождусь ли я поры (и еще когда эта пора настанет – тоже не мало важный вопрос), когда такой вот пейзаж и в моем сердце расцветет? Когда ярко солнце светить будет на уровне глаз, и свежий ветер, и ромашки...
... Я уже писал о нашей с ней первой встрече пьяным вечером. Что я почувствовал, когда позвал с собой, что почувствовал, когда просил остаться. – Ничего. И это «ничего» высшее что может быть на свете – не пошлое, не эгоистичное. Это ощущение, а точнее сказать, понятие, когда знаешь этого человека. Я знал ее с первой же минуты нашей встречи. Мне не нужно было время чтобы узнать ее, мне не нужно было ничего для того чтобы понять ее... я ее знал, как знаешь все в любимом фильме или книге. Она мне говорила, что чувствует то же самое... Мы никогда не спрашивали друг у друга о чувствах – мы знали что их нет, есть лишь то, что называется единение. Это единение наше общее – когда два человека едины. Без лишних вопросов и комментариев она осталась у меня. Жили мы с ней четыре года вместе. За последние два года нашей совместной все круто изменилось.
Конечно, сначала как в любой истории все было хорошо. Кстати, хочу заметить одну небольшую и глупую закономерность: в сказках сначала назревает конфликт, потом он разрешается и все живут долго и счастливо. В жизни иначе: сначала живут счастливо, потом конфликт, ну а дальше - долгая и однообразная жизнь...
Она художница. Я писатель, пробующий себя также и в других сферах. Не потому что не определился, потому, что так проще познавать жизнь. Жизнь, жизнь... она мне тоже по-своему помогала ее познавать. Я не достоин был ее тогда – переоценивал... все смешалось, но жили. Жили прекрасно. Она меня понимала, когда я не работал, и не зарабатывал, так же и я понимал ее, когда она просила у меня денег. Прошло полгода нашей совместной жизни, она заговорила о ребенке, я знал, что ничего не получится... но она настаивала хотя бы на попытке... сначала пробовали так... потом уже в кабинетах у врачей... но было сказано однозначно: нет. Мы смирились... прошел год, ничего не менялось... хотя, мы стали реже видеться, иногда я не приходил ночевать домой, а застревал в каком-нибудь месте, где можно пропить все свои деньги. Иногда не приходила она... Не требовали мы друг от друг и верности.
Я помню, как мы с ней ругались все по поводу нас... она человек странный, и если сначала не было и речи о регистрации наших отношений, то чем дальше шло время, тем больше я слышал от нее «я не понимаю, что между нами происходит...» Потом начались измены... как издевка. Всегда, потом лежа в постели, мы рассказывали друг другу о том, как это было. Конечно, мне было не приятно слушать ее... я видел, как менялась она в лице, когда слушала меня... я рассказывал ей обо всем без удовольствия. Я смотрел на нее не переводя глаз, и пытался уловить там, хоть малейшую жалость к моему существу, или хотя бы понимание... или... мы никогда не говорили о любви... я никогда не говорил ей. Что люблю... и любил ли? – не думаю, это что-то другое...
... шло время, и мы стали жить молча. Теперь уже мы не говорили, где были, и с кем спали. Мы почти не говорили и не проводили вместе время, только редко, очень редко встречаясь в одной комнате, подолгу смотрели друг на друга...
Без восторга принял ее сестру у нас...
Боже! Я не знаю, я не помню, что творилось тогда с нами! Это напоминает какую-то глупую, бессмысленную детскую игру, упрямство, прихоть! И, никогда не было так, чтобы мне сказала «остановись» - это означало сдаться самой... А я не говорил, потому что не считал ее пораженной...
Вот было бы все не так... и началось бы все не так как началось... но нет – не жалею, даже не собираюсь жалеть, потому что своими жизнями живем. И прав тот, кто считает, что истинная любовь не требует слов и доказательств... но привыкли к такой... нет, вернуть ничего не хочу, повторить тоже... но хочу, чтобы снова любим... Только вот понять... совсем недавно сказала, что любит... а я? Он был ее тогда... что я мог... мог ли простить, нет, не для нее для себя... забыть... не могу.
Почему, когда два человека хотят быть вместе... – не вместе, что им мешает и почему? А может быть Он – всевышний не хочет? Вдруг Он мне приготовил что-то иное?.. нет... а если все это только мое воспоминание... »
«У нее был он... Он любил, она говорила сильно и по-настоящему. Потом, когда она ушла, когда я прогнал Сашу, и мне казалось, что столько грязи осталось во мне, в квартире, в еде, в предметах... я не мог находиться спокойно в том пространстве, где был хозяином... все напоминало, все отдавало какой-то глупой, короткой историей, или мгновенно исчезающими образами... Но и тогда временно мы стали откровеннее и языки наши развязались, на искренние «ненавижу» и искренние «хочу, могла...». Мало и честно – ценнее всего.
Был разговор, когда она сказала мне:
- Знаешь, мне кажется, что все случилось так, как должно было случиться... Я поняла такую странную вещь... но она мне душу лечит, кажется, кто я еще сгожусь для чего-то... Хочешь, узнать о чем это я?
Я, конечно же, согласился, и она сказала:
- Я встретила человека, которому подарю свою жизнь... но я его не люблю...
- Не велика ли цена? – спросил я, но она улыбнулась:
- Зачем мне высыхать, жить просто так несчастливо без любви, одной, когда я могу подарить счастье и любовь другому человеку...
...она отдала свою жизнь ему... будет ли счастлив он... слеп ли он... или просто эгоистичная тварь, пользующаяся несчастливой нелюбовью другого...
Не знаю... но этого не смог простить я... оказалось, что они видятся уже давно... мне нечего сказать, нечего возразить, но я сказал бы, если бы он бросил ее: А у тебя был когда-нибудь кот? Знаешь, как он мурлыкает лежа у тебя на груди? И как он смотрит тебе прямехонько в глаза? Наверное, лучшего любовника не найти! Но отношение твое к нему нежнее чем к любовнику. И ты знаешь, что быть любовниками – пошло, но любить красиво. И ты его любишь сильнее всего. Сильнее любимой гитары и фотографий, и диска с непонятными мелодиями, и занудных и совсем далеких друзей... Ведь они ни за что и никогда не будут так мурлыкать и так смотреть лежа на твоей груди. Они пошлые, а тебе хочется любви? Любви нежной? – Тогда люби кота...
Я подарил ей кота, на ее день рождения, когда три года были вместе... я предчувствовал, что не все может сложиться в нашей жизни, но кот с ней будет всегда... до самой смерти.. любить ее будет... но я переоценивал его и свою значимость... не зависимо от того, как сложатся ее отношения с мужем, с тем кто ее любит... – у нее есть ребенок. Тот, кто переживет... и дай, Бог, чтобы пережил... ее... И кот не понадобится для, того, чтобы согреть... и кот умрет раньше...
Уже не интересно. Самому надоели эти отношения... И сейчас, накануне ее отъезда, она кажется мне самой близкой...»
«А знаешь, мне иногда хочется носить их на руках... Я восхищаюсь ими, я люблю их. Хочу любить – хочу взаимной... но они целуют тебя только тогда, когда некого больше целовать. Говорят обожаю, но жалеют себя, и надеются остаться не с тобой. Они – мои любимые женщины. Не люблю детей настолько, насколько не люблю их. Дети плачут, и хотят, чтобы их жалели. И эти женщины тоже. Дети тоже очень ласково кладут свои головы тебе на грудь - так же, как хотелось, чтобы делали они... – она... Обожаю из ее уст, как мое ****ь в ее глаза...
Прекрасное вечно! Но я хочу его рядом с собой. И пусть ее обожаю ничего не значит, но мое содержит столько отчаяния и столько надежды, ради которой стоит жить и стоит просыпаться.
Нежность ее взгляда сквозь меня. А я люблю. Мне так кажется. Как ты думаешь, что я мог тебе посвятить... – да, ничего... люблю... – Сам сказал, сам признал. И ничего против сказать не хочу. Вот так устроен человек, сам понимает что с ним происходит, но не принимает этого... а я вот принял... теперь, надеюсь легче будет избавиться от этого – т.е. привыкнуть и забыть о существовании оного. Привыкнуть, смириться и забыть... так же как ненавистное сравнение «тихо и мирно» - напоминающее о смирении и об Иисусе... – сильно... силен!
...Знобит... и стало безразлично...»
«Да! Она уезжает... а возможно останется… А что может быть больней видеть ее... знать, где она живет, видеть этот дом, этот подъезд и проходить мимо него изо дня в день... Изо дня в день помнить и знать, что где-то в толпе она, помнить о ее не существовании, но присутствии. Присутствии не духовном, но физическом где-то совсем близко... неуловимо близко... – не поддается контролю. Изо дня в день желать пересечься где-то в транспорте, и потому специально ездить в метро... или встретить ее на улице... Но встречаешь не одну, жалеешь, что не уехала... Пора ей стало вдруг появиться в моей жизни и уехать, так сразу! А что я?! Я просто хотел побыть один. Я просто хотел весь день прожить один... хотя бы раз! Хотя бы раз! Без нее! Без мыслей о ней! Она не уедет... знаю наверняка – не уехала... и мы видимся... но теперь уже не пересекаемся ни словами – ничем... Господи! Не моя воля – Твоя!!! Да и кто ты такой, Господи! Что предназначено мне!!!
... Сколько агрессии выходит! Сколько сожаления! Сколько слабости! И сколько ненависти! Я ненавижу ... их, ее! Себя... Да, я знаю, это всего лишь порыв... такой мимолетный, который со временем пройдет, исчезнет, и все забудется. И, несмотря на то, что у меня все незакончено, как восклицательные знаки, с этой ситуаций я закончу. Не брошу, не спрячусь – нет, просто разрешу... и пусть, в первое время будет больно, я стану сильнее... как кости: внутри разрушаются, и там остается пустота, а снаружи вырастает еще один слой чего-то... может быть грязи... может быть чего-то твердого, как камень, который разрушить может лишь вода с солью... и наверное, из ее глаз... но она не заплачет, я знаю... она плакать не умеет... так же не умеет она и правду говорить глядя в глаза, да и в общем... не камень – корка вырастет... ее можно будет отколупать... Только вот кому надо руки марать? Даже самому противно...
А на чем основана жизнь моя, скажите, мне, пожалуйста, любезные?? – запросто отвечу сам: ни на чем. Что с нее взять? – Ничего.
А тебе, жалко меня, да? мне тоже себя жалко. А тебя, нет. Ты решила избавиться от своей жизни – как легко ее отдать в распоряжение другому человеку! Ты настолько пуста, поверхностна и агрессивна, что мне чертовски жаль тебя! Жаль и не хочу тебя совсем! Жаль и не нужно! Жаль и ненавижу! И люблю одновременно! Но зачем такая любовь? И вообще, что такое эта чертова любовь? Зачем мне доставлять себе лишние беспокойства этим? Нет! Есть дела поважнее! Есть моя жизнь – она важнее. Честь? А что такое честь? Уже и о чести заговорил, интересно!..
Моя голова! Мой мусор. Не выносить... не выносить... а рука пишет, и столько времени проходит даром... даром кому? Чему? Истории? Или воспоминанию мимолетному, короткому? (Хочу порвать, очень хочу порвать все что написал, и особенно то что пытаюсь написать сейчас, но не рву, себе в наказание, потому что сейчас вижу во что время уходило... и так жить легче... душе легче...»
Курит много.
«Согреться о лампочку моего настольного осветительного прибора не получалось никогда. Не успевал... То ли еще холодную трогал, то ли обжигался...
Наверное, в тот промежуток, когда она была нужной температуры, я не замечая того, грелся, а потом, в жажде получить больше, обжигался... А в памяти-то оставалось желание тепла, и боль ожога, и в следующий раз хватался еще за холодную лампу – и ничего не получал... только разочаровывался...
Так еще ни разу не грелся о тепло... только обжигался... только разочаровывался... и сегодня не буду ее трогать. И даже не включу. Просто так... ведь, зачем? Зачем... а с чувствами то же...
И ни кому не секрет. Поспешишь... наткнешься на холод...
Не замечаешь тепла, а потом жаждешь его – и обжигаешься... Ну а со временем и вовсе отказываешься от чувств. Остаешься без чувств...
Она мне говорила когда-то, что жизнь без чувств не возможна. А я привык к отсутствию тебя. – Отсутствию ее. Конечно, неожиданным стало ее появление и недолговременное (увы) появление у меня в голове... обжегся? Или замерз?
А главное, зачем это все нужно было с самого начала? Ведь можно было просто выйти на солнце или одеться теплее, и не пришлось бы... – да! Понимание! Так приходит понимание! Что ж... Пришло, и это значит, что я не потерял ничего, но приобрел!»
«О понимании:
Иисус сказал (им):
Когда сделаете вы два одним, и когда сделаете вы внутреннее внешним, а внешнее внутренним, и верх низом, и когда сделаете вы мужчину и женщину единым, так что не будет мужчина мужчиной, а женщина женщиной, когда создадите вы глаза вместо глаза, и руку вместо руки, и ногу вместо ноги, и образ вместо образа... – тогда войдете вы в царство».
«Отче Наш, Сущий, на Небесах! Да святится Имя Твое! Да прибудет Царствие твое! Да будет воля твоя как на земле, так и на небе! Хлеб наш насущный Дай нам на Сей день! И прости нам долги наши, как прощали мы Должникам нашим! И не Введи нас в искушение! Да Избавь нас от Лукавого! Ибо Твое есть Царство, Сила и Слава во Веки Веков! Аминь...
Написано – молиться, не прибавляя ни слова желания или просьбы, вкладывая душу в каждое слово, в смысл и идею... Тогда, и только тогда молитва будет услышана, потому что вникая, только вникая очищаешь душу, и слышит тебя тогда Господь, в молитве слышит тебя, все о чем страдает душа твоя, чего жаждет и в чем нужду терпит...
О чем жаждет душа моя? Чего она хочет? Чего я хочу? – Счастья. Простого человеческого счастья. В чем оно и почему простое? Не знаю... Наверное, это любовь или вера... Искусство, или война. Я знаю, что второго не дано или любовь или искусство... искусство или вера... Вера или война... Любовь и вера тоже стоят порознь. Так уж устроено: вера - явление одностороннее. Вера ломает многих. Нет, не в Бога. Не вера в бога ломает, нет. Вера как таковая. Чтобы стало понятней, приведу в пример веру в любовь. Мы ведь не можем сказать «холодно жарко» - это бессмысленно. Такого же смысла, а точнее, так же бессмысленна и фраза «вера в любовь». Что вообще значит верить? – Нет, я не замахиваюсь на слишком сложные вещи, нет, совсем нет. Я просто говорю о вещах простых и бытовых, ведь один раз удачно замахнувшись на истину, теряешь всякий смысл. (Снова улыбаюсь, чувствуя свое превосходство, как будто знаю истину... и снова улыбаюсь, но уже от того, что чувствую себя глупцом...)
Есть желание любить, желание – любовь, желание – любви. Вера чувство чистое и искреннее. Верить в любовь может лишь тот, кто не счастлив, кто любил, но не сложилось... кто знает, что она есть – кто хочет, чтобы так было. Хочет, и конечно же желает себе. Желает – ключевое слово. А вера? Вера – это не то чтобы желание... нет. Вера в чистом виде представляет собой больше ощущение и понимание, которое не укладывается на полочку воображаемого «мозговой библиотеки», нельзя веру сформулировать, уложить, переработать и выдать в форме какого-либо вывода. Это понимание близкое к ощущению. Когда чувствуешь, что понимаешь. Тебе ничего не говорили, ничего не объясняли, тебе не задавали вопрос и ни что не говорит о присутствии или еще о чем то... Но понимание есть. Есть ощущение – ключевое слово.
Наверное, подкрадывается вопрос, чем же желание не есть ощущение. Я разъясню: желание – это определение. Ощущение – есть ощущение. Без определения, без все той же формулировки. Так есть. Они не связаны. Так есть и так устроен мир. Мир не тот, в котором живет – не системный мир. Мир безобразный по форме, но красивый по сути. Вера – это красиво, впрочем, как и искусство.
Искусство. Что такое искусство? Это отражение мироощущения и мировоззрения автора в образах... Творческое отражение. Что такое творчество? Творить – что-то создавать, что-то делать новое. Новое – это ключевое слово. Ты интересен, если это ново, если этого никто еще не видел, и не думал, что так может быть. Тогда интересуются, тогда хорошо. Почему же не любовь, почему не вера, почему именно искусство. Почему не вместе... Искусство – это ложь. Творить – лгать. Автор отражает свое личное, свое субъективное чувство, взгляд на вещи, на жизнь или на явления, но не так есть. Это искажение. Искажение неприкрытое, искажение явное. Вера и ложь не стоят рядом. Об этом говорил ранее, но повторюсь: вера не есть желание верить. Это то что дано, то что есть, то что живет и вечно. Ложь рождается от желания. Но и не любовь. Ложь – не любовь. Любовь, хоть и эгоистична, но построена на доверии. Доверие исключает ложь. Доверие – не вера. Это нечто, явление, образующееся до веры, отсюда и «доверие». Любовь к идолу - не вера. Но сначала есть любовь, затем вера, затем искусство... ну а потом черед войны...
Искусство порождает войну. Война – это не просто, когда бегают хаотично, и стреляют хаотично, и умирают хаотично. Это целый механизм, который заводит искусство. Сначала есть мысль, потом противоречие. Противоречие приводит к столкновению, столкновение к войне.
Война – не любовь. Ничего близкого, и даже не противоположность. Просто не любовь. Так уж получается по логике вещей, ведь война – это идея, это движение, но не в коем случае не желание. Желания воевать нет ни у кого, даже у тех кто затеял войну, не в этом дело. Дело в идее, дело в течении, движении времени и в итогах этих столкновений. Любовь по-своему тоже столкновение и по-своему движение, но другой природы. Не физической. В любом случае менее физической. Это так... Война исключает также веру. Война – это земля. Вера – это воздух. Любовь – это вода. А искусство – это огонь.
Цепь ясна. Из любви вытекает вера, из веры искусство. Искусство приводит к войне. А война возвращает в любовь. Физическое приводит к духовному. Закольцовано. Нет точки отправления и нет точки прибытия. А выбор зависит от того, чему хочешь посвятить себя: любви, войне, искусству или вере. Выбор свой я делаю: искусство. Им я могу разрушать. В нем лгу, и зарождаю веру... что ж... как-то даже теперь легче вздохнул, выбор...
Конечно, этот выбор далеко не окончательный. Конечно, не окончательный. Наверняка не окончательный. Но хочу верить в то, что уверен в нем. Да, я уверен в своем выборе.
Не буду гнаться за любовью – уже позади; не буду жить войной – есть то, что выше; не посвящу себя вере – не уверен...»
« Каков же будет мой следующий шаг? Ответ: Никифоров. Имя его – Николай...»
«За все это время мы очень сблизились с ним. Это, конечно, не любовь, но привязанность. Особенно с его стороны. Неловко, когда слишком он много говорит, но приятно. Устаю от него и немного от себя в общении с ним... Странный человек. Но не нравится. Своих секретов до поры до времени не выдает, но интригует... Человек он не плохой, но и не положительный. Его творчество в секрете, но что-то мне подсказывает, что скоро он посвятит меня в свой секрет.
Еще он одержим идеей, что скоро умрет. Конечно, я бы с радостью помог бы ему в этом. (Улыбаюсь. Люблю исполнять волю других, особенно тогда когда другие этого от тебя не ожидают).
Недавно мы были у меня. Говорили. Хочу описать эту встречу:
Мы были у меня, впрочем, как всегда. У него я ни разу не был. Причина? – Даже не знаю...
Вообще, перед тем, как я буду писать о том, о чем мы говорили, я хочу немножко собраться с мыслями и их, как бы так сказать, упорядочить. Эти мысли касаются нашего общения с Николаем. (Теперь я буду его называть Николаем. Наверное, потому что фамилия – это фамильярно. По фамилии называют друг друга те, кто что-то утаивает друг от друга. И можно ли их тогда называть «другами»? – Друзьями? Друг ли я Николаю? – Нет. Но мы стали приятелями. Нам приятно общаться, приятно быть вместе.
Конечно, сначала я к нему относился как к подозреваемому в каком-то смертном грехе. Притом слишком смертном, чтобы ему после этого жить... Я до сих пор не слишком открыт с ним. Жизнь научила меня не открываться людям. А, впрочем, было бы что мне открыть… Говорят психологи, что если ты стал говорить о своих проблемах, или просто заговорил, что уже хорошо, это значит, что ты идешь на выздоровление. В этом заключается лечение многих.
Николай все время говорил, и потому, как я для себя решил, был совершенно здоров.
Недоверие к нему пропало спустя месяц общения с ним. Когда я встретил ее, он тоже оказался рядом. Если мои профессиональные неудачи обсуждались, и он подкидывал мне пару-тройку советов, то стоило мне рассказать ему нашу с ней историю, он умолк. Угрюм и невесел он был до конца вечера. А когда прощались, он сказал, что меня ждет великая беда. Я тогда сказал, что ему нужно меньше пить, но эта фраза засела в меня глубоко, и на следующий же день я попросил его объясниться. Долго уговаривать не пришлось. Намека на ту вчерашнюю угрюмость уже не было, и он в своем обычном приподнятом настроении подмигнул мне, хихикнул и сказал: «Живи, человек! Может быть и тебе повезет!»
Николай загадками не говорит, он говорит обрывками. С ним общаться – собирать большой до невозможности puzzle.
Что же касается его творчества... Мы не обсуждали. Он прекрасно знал отношение тусовки к нему, и никогда меня не просил ни о чем, ни об одном одолжении, зная, что ко мне относятся очень хорошо везде. Так же и я ни о чем не просил Николая, разве что принести с собой сигареты или коньяк.
Наше общение тянулось. Тянулось – хорошее слово. Это были долгие вечера и ночи, когда мы сидели у меня в гостиной, он листал книги, что-то читал, я его слушал, или мы просто разговаривали. С ним было плохо, но без него еще хуже. Женщины у меня так и не было, у меня вместо женщины был Николай, он, конечно не делил со мной постель, но по стаканчику мы могли пропустить с удовольствием. Развития наших с ним отношений не было, не было кульминации, но спад произошел тем странным вечером, о котором я хочу написать.
Было где-то около одиннадцати часов вечера. Он пришел ко мне совершенно трезвый. Я курил, в то время, когда открывал ему дверь. С порога он осуждающе на меня взглянул и попросил жестом сигарету. Я решил, что он сейчас сделает затяжку, но он, взяв ее, тут же выбросил в подъезд. «Вот, человеку спокойно не живется», - подумал я и пропустил его в квартиру.
Я предложил выпить, он попросил воды. Я был удивлен вдвойне.
- Что-то не так? Что-то случилось? – задал я двойной вопрос, наливая воду.
Он не отвечал. Я поставил стакан на столик.
- Нет... не важно это... это не так уж и важно... – бормотал он. Потом взглянул на меня:
- Хочу быть трезвым.
- Почему? – встречный вопрос.
- Предчувствую.
- Что? – засмеялся я. – Решил что ли, что умрешь?
- Да. – Николай уронил на меня взгляд, и тут же закрыл глаза и сделал глубокий вдох. – Хорошо у тебя! Окно открыто, да?
- Всегда, - ответил я.
- А я не замечал...
- Трезвый, поэтому заметил, - решил съязвить я, наливая себе тоже воду.
- Не понимаешь! – взорвался он. – Все еще не понял!
Мне не нравится, когда люди так говорят. Или они действительно слишком умные или
знают то-то, чего не знаешь ты. Впрочем, это почти одно и то же...
Дальше он мне говорил что-то о смысле жизни. Единственное, что я отчетливо запомнил, это то, что мы слишком не правильно живем.
- Правильно не значит заурядно, понимаешь? Правильно – значит праведно. Скажи, ты веришь в Бога? – спросил он у меня.
Я не мог ответить, но чувствовал долгом ответить «да». Я выронил: «Да!»
- Нет! – сказал он. Не веришь. Я-то знаю. Ты не веришь ни в Бога, ни в праведность, ни в себя. А в смерть ты веришь?
- Смерть существует, в нее верить нельзя.
- Что я и говорил! Такие понятия как смерть и уродство – такие явления, лучше сказать, есть, так называемые «несуществующие явления» или понятия. Кому как угодно...
Я думал, что жизнь уродлива, что я живу уродливо, и скоро умру, и, слава богу. Я настолько сильно был не доволен своей жизнью, что написал на себя некролог. Заранее, чтобы кто-то, кто писал по какой-нибудь надобности некролог на меня, сильно не привирал, а основывался на моем варианте... Но сейчас, я четко знаю, что есть Бог, но нет смерти, нет уродства. Нельзя прожить уродливо. Нельзя быть уродливым. Так не может быть просто по существу. Если я скажу что-то типа ... (он что-то проговорил, похожее на просто беспорядочное сочетание букв, и абсолютно не несущее никакого смысла и эмоционального заряда). И скажу, что это русское слово. Это будет не верно. Это будет не так. И знаешь почему?
- Потому что нет такого русского слова, - ответил я.
- Верно. Так же и уродство. Так же и смерть...
- Но если не смерть? Что тогда? – мне было интересно, как он выкрутится, и что найдет ответить на вопрос.
- Не смерть?
- Не хочешь ли ты сказать, - перебил его я, - Что ты улетишь вместе в ангелами в небеса?
- Смерти нет... – в задумчивости произнес он... - Не об ангелах, но о смерти говорю...
Мы помолчали.
- Скажи, у тебя было когда-нибудь предчувствие. Такое тревожное предчувствие.... Уж больно напоминающее реальность?
- Не вспомню...
- А у меня оно сейчас... – так же медленно и туманно сказал он. – Я скоро, совсем, скоро умру. И говорю тебе об этом. Странно... Ладно! Мне пора! Я ухожу!
Я его проводил, и еще в дверях просебя подумал, что это очень хорошо, что никто не знает о нашей с ним приятельской связи, иначе, если его предчувствие оправдается, мне придется писать на него некролог.
Я закрыл за ним дверь и тогда долго молча курил. А впрочем, с кем мне было разговаривать?..»
«Смерть и уродство... Что я думаю об этом?.. Смерти нет, или есть – это не важно. Важно то, что ты себе уже успел придумать. Объясню: ты уверен, что смерти нет? – и живешь себе, живешь спокойно, пока не станут тебя оплакивать. Но ты так об этом не узнаешь. А вот если ты решаешь себе четко, что умрешь, то не разочаруешься... так ведь?»
«Он мне позвонил, и попросил о странной вещи... Его голос не дрожал... Он не написал мне, а позвонил, значит, хотел слышать... Хотел услышать мою реакцию, сразу получить ответ. Он попросил меня после его смерти заняться его текстом. Я рассмеялся сразу, переспросил, серьезно ли он считает, что скоро умрет. Он промолчал. И спросил, так согласен я заняться его текстом или нет. Я еще посмеялся и сказал, что согласен. А когда повесил трубку, еще раз поплевал через плечо (хотя и не суеверен), что никто не знает, о том, что я общаюсь с Никифоровым. Сам не знаю, почему...»
«Совсем недавние события становятся историей, ровно так же, как и история уходит в небытие, превращаясь в ни что не значащую мелочь. И уже не актуально.
Что до шанса, шанс не обязательно синоним успеха. Шанс на успех, шанс на удачу, шанс на достижение, просто шанс... И еще вопросы мнения: Сколько лет? Какое меньшинство? Что думаешь о кошках?
Как же ты ошибался! Ошибался в себе. В людях, ошибался в восприятии. Пока кровью истекали твои пальцы, пока никотин разъедал твои легкие, пока она смеялась этим неестественным и непонятно-странно-красивым некрасивым смехом... Я почти на дне. И тогда, какое царство?
Свежего воздуха не хватает и теперь. Подышать хочется! Только вот свет в правый глаз не дает сосредоточиться, вспомнить, зачем здесь...
Кто-то решил, что я гений, и у кого-то понизилась самооценка. А мне хотелось не совсем этого. Конечно, хотелось, но не этого...
Всегда в душе, всегда хочешь, и не совсем искусство...
Цена. Сколько же я думаю о цене! Когда говорят, когда осуждают, когда клевещут. Может быть это слава? Или то наказание ада земного, о котором пишут, и которого боятся люди? Я не знаю, но ничего хорошего это мне не дает. Ведь я так сильно хочу доверять, дружить, любить... но я не могу. У меня не получается. И все потому, что слишком много говорят, осуждают и клевещут. Вот почему. Наверное...
Еще, мне кажется, что щедростью я не наделен так же, как и той самой красотой, о которой пишу... Наверное, поэтому и пишу.
Мне очень нравится, когда в окно светит яркое солнце. Мне очень нравится, когда четко различимы зеленые свежие, только что впитавшие в себя влагу дождя, листья на деревьях! В кронах деревьев... Это позитивно и не требует от меня лишних усилий и жизненной силы, которой, мне кажется, уже не так много осталось в моем резерве сил... Это не плохо, это просто значит, что моя жизнь перевалила за половину. Это означает, что я сделал свой выбор, и что уже что-то поменять не получится, хотя бы потому, что слишком много времени я учился жить один, и слишком много времени я наслаждался такой жизнью... А сегодня поздно что-то начинать. Только не поздно жить... Конечно, нет, нельзя говорить, что что-то поздно, а что-то не поздно... Ничего делать не поздно... Но хочу ли я? – Нет. Не хочу.
Коля попросил меня об очень серьезном одолжении. Я настороженно к нему отнесся... Отношусь... Вот что: у меня завтра море работы! Завтра иду к издателям говорить на счет моей работы... Одно из двух: или я ее получу, или ее меня лишат. – Странный выбор, не так ли?..»
«Вот в чем моя трагедия: я не сближаюсь с людьми, и в итоге я становлюсь менее внимательным, а, следовательно, менее бдительным. И потом сталкиваюсь с тем, что или я не понимаю людей, обманываюсь. Или они не понимают меня. Обманываются.
Я остался без работы.
Вспомнил про папочку, которую когда-то у меня оставил Николай. Я сжег все. Тогда, когда эта папка оказалась у меня, я думал о воровстве. Не стоит себя искушать. Поэтому избавился.
Я решил себя не искушать вовсе. Это хорошо звучит, правда? Не искушать себя… Мило. А, в общем, мне плевать на все это. Так же и плевать на тех, кто больше меня и значительней.
А Никифоров мне не звонит. Надеюсь, его нет больше… Он мне напоминает о моей незначительности, а также о том, вечном вопросе: почему получается у тех, кто не делает? А тех, кто делает, она игнорирует… Вечный вопрос неудачников. Впрочем, не важно. Просто тупо не важно…»
«Вот что меня интересует: в чем разница между такими понятиями, как сюр и бред? А еще очень мило то, что я вечно во всем ищу разницу, противопоставляю всякие понятия.
Когда есть цель – живешь. Это понятно. Но, лишаясь цели, жизнь теряет свой смысл, а ты – интерес к жизни. Пока придумаешь себе новую цель! Это черт знает сколько времени пройдет! И что потом? Суп с котом, как говорят.
Я начинаю читать. Я убеждаюсь в своей бездарности. Не то чтобы убеждаюсь, но подозреваю…»
«Вот оно! Я так и знал, что ничего гладко не проходит! Я знаю, что мир взбесился! Бог взбесился! Чего Он хочет от меня? Зачем это происходит? Или я пешка, а главная фигура в этом – Никифоров?
С ним произошла неприятная вещь. Мне позвонили вчера, попросили приехать в больницу. Сказали, что он шел по дорожному мосту. Что-то случилось. То ли сознание потерял и перевалился через перила, то ли что… Короче, он упал. Теперь он парализован… Говорит только, и то еле-еле… Сегодня вечером поеду к нему. Он сам просил вызвать к нему меня… Он уверен, что умрет, а врачи этого не отрицают.
Провидение?
Да, считается, что люди, даже мало-мальски связанные с творчеством уже необыкновенные. С ними говорит Бог. Они не послы, но пророки. Это красивая теория. Хорошая теория. Эти люди – наделены божественным даром. Только вот хотелось бы быть уверенным, что творческая сила и потенциал выражается не в количестве гонорара.
Если Никифоров умрет, и когда об этом узнают, представляю, что начнется. Какие разговоры. Мне даже кажется, что они будут пить за свое избавление, от одного несостоявшегося гения. Или напущенного гения, претендующего на их место.
Это не красиво, пошло. Но я буду первым, кто поднимет бокал… Не поминать будем, а провожать: «скатертью дорога»… может быть, это и называют поминками?
А еще я не хочу верить, что жизнь Никифорова заканчивается… Я хочу верить в то, что вечером он завалится ко мне с бутылкой мартини, и будет рассказывать о том, как ему казалось, что все плохо. Но вдруг пришло прозрение, и теперь он выпьет последнюю бутылку со спиртным, выкурит последнюю папиросу с отравой и будет жить с чистого листа. А я посмеюсь, и скажу, что неужели лучше марать чистый лист. Он засмеется, и мы откроем окно, и он будет читать мне стихи, а я буду делать редкие записи в книжку. А когда он уйдет, возьму тетрадь и напишу в ней все что думаю…
Но ведь все может случиться и по-другому: он умрет. А на меня повесят похороны. Потом вопросы, расспросы… И снова одинокая жизнь человека, который нового не творит, и которого уже забыли...»
*Он закрыл тетрадь. Посмотрел в окно. Встал, взял ключи и ушел.
В больнице он увидел Никифорова. О чем-то с ним поговорил. И в задумчивости ушел. Не домой. Прогуливался по улицам, и только поздно вечером пришел в свою квартиру, широко открыл окна. Не курил, а сразу стал писать:
«Что ж… Жизнь коротка и бесполезна… Хотя, в контексте моем, жизнь Никифорова – Николая, имеет большой смысл и значение. Он плох. Вспомнил о нашем разговоре про безвыходные ситуации, еще при первой встрече. Когда мы говорили…
Теперь он оказался в такой безвыходной ситуации, разве что говорить может. И то еле-еле. Врач сказал мне… Так отвел, в сторонку, как они это обычно делают, и сказал мне, что не долго ему осталось. Что органы потихоньку отказывают. И это не хорошо, для него. Просто потому, что он умрет. Умрет скоро. Никифоров-то, Николай-то, сам все знал. И сам догадывался. Черт! Почему, я говорю в прошедшем времени о нем, когда он жив еще!!! Я не знаю, что происходит!! Что происходит в моей голове! Он позвал меня. Он сказал, где взять его ключи, чтобы я пришел к нему в дом, в его квартиру. Чтобы я посмотрел его фотографии, и прочитал его черновики. Он сказал мне спасибо, за то, что я появился у него в жизни. Он прощался! И еще раз попросил, чтобы я занялся его текстом! Что я мог ответить! Да! Я сказал да!
Я ушел, а он молчал мне в спину. Чертовски злостно молчал. Что я мог сказать!!! Я просто ушел. Я не хотел говорить ничего. И, о да! Желал его смерти.
Что ж, поговорим с самим собой. Поговорим:
- Почему ты радуешься его смерти, и его плохому состоянию?
- Я не знаю.
- Ну, не думай, что ты гениален, и потому, тебе позволено не знать, а точнее делать вид, что не знаешь ответов на вопросы тебе поставленные и понятно сформулированные.
- Хорошо. Я подумаю над этим: мне никогда не нравились конкуренты. Тем более, более успешные чем я. Такой ответ устроит.
- Вполне.
- Ну, а теперь что?
- Что ты будешь делать дальше?
- Я не знаю.
- Не начинай только…
- Хорошо: вторая попытка подумать: наверное, буду хорошим мальчиком, каким меня хотели видеть бабушки, дедушки, мамы и папы, и поеду домой к Никифорову читать его гребаные дневники и смотреть его гребаные фотографии. Все теперь?
Это не самоанализ. Это глупая, преглупая фантазия, основанная на реальных моих чувствах и ощущениях.
А в жизни?
Что происходит в личной жизни?
К черту! Давно пора взять пример с Никифорова и на себя составить некролог, чтобы те, кто будет писать его на меня, не соврали лишнего… просто из добродушия, помочь им… да и память о себе оставить».
«Начинается день с кошмара нереальности, называемого сном. Что такое сон? Откуда он берется? Как формируется? Из воспоминаний, образов уже видимых тобой или чего-то неуправляемого твоей мыслью.
Может ли сон стать продолжением твоей реальности? Или отделиться от нее?
А какое влияние сон имеет на меня, на мое настроение? А чужой сон?
Есть ответ?
Есть. Наверняка есть. Я почти уверен в этом, и даже не почти, а точно. Ведь это жуткая, просто плохая привычка говорить, как бы сомневаясь. Это просто глупо, мне кажется. Но я вот такой слабый и глупый… Глупый, точнее…
Что мне снится? Она. Снова она. Как будто не было ничего. Или было, но осталось незамеченным. Просто в памяти, просто есть. Просто присутствует, просто есть и будет вечно.
А!!! Как легко спать не зная, что сон. И как легко потом жить, так и не осознав, что сон.
Это просто нежелание принять. Это естественно. И проезжающие мимо авто и проползающая шумка.
И иронически оранжевое садящееся в облака солнце. И стеснение кривого трясущегося почерка, который только всего-то пять минут назад нравился...
Она так грациозна и так божественна… Теперь я точно знаю, что не люблю ее. Я хотел быть ею. Всего-навсего. И даже отдать свою жизнь чужому и нелюбимому мужчине. И встретить такого подонка как я, и страдать или не страдать от его отсутствия рядом с собой…
А сны приходят под утро. И их так ждешь. И так не хочешь ложиться по вечерам, потому что знаешь, что чем быстрее ляжешь, тем быстрее проснешься и кончится твой прекрасный и незабываемый сон. А когда встаешь, хочешь скорее лечь, чтобы повторить все сначала или продолжить его дальше.
Только вот то ли высшие силы, то ли просто моя голова не позволяет мне этого испытывать снова и снова. Стоит мне увлечься своими ночными фантазиями, как тут же на следующюю же ночь, мне снится кошмар. И после него, я просто боюсь лечь спать, и потому не могу себе этого позволить – я боюсь. За этим следует несколько бессонных ночей, а потом я сплю без сновидений. Наблюдая темно-серую пустоту перед глазами несколько часов. И что удивительнее всего, удовлетворен, как никогда».
«Удовлетворен как никогда чужой жизнью, чужими фотографиями и чужими событиями. Не хватает только бумажки с печатью – позволением присвоить это чертовски интересные события себе. А как бы было здорово получать такие бумажки. И за свои двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят или семьдесят лет мог бы испытать время ста или тысячи лет. Это не изучить историю времени. Это изучить досконально историю человечества. А именно только ту сторону, которая тебе интересна: жизнь, любовь, секс, творчество и муки. Понять муки, прочувствовать их, получить опыт, не испытав их! Совсем не испытав их. И даже ни минуты времени не затратив на это. И в тоже время остаешься полноправным хозяином своей жизни. Кто-то конечно же, может присвоить и твою жизнь, но это не плохо.
Это напоминает такую бесконечно большую базу данных. Тебе стоит обратиться в ее специальную, самую лучшую, и самую качественную поисковую систему, и тогда тебе, выбрасывают все, что ты хочешь. И этого будет минимум, зато точно в цель! В яблочко, как говорят некоторые.
Хотел бы я быть моряком? Возможно…»
«Жить в ожидании, а потом вздохнуть свободно, себе же на удивление. С чем это связано? Зачем так происходит? Ведь не моя жизнь прервалась.
Мне позвонили врачи из больницы. Сказали, что друг мой умер. Никифоров умер. Все! С ним покончено. Теперь у меня куча дел! Сообщили об этом мне. Еще добавили, что перед тем, как испустить последний свой вздох, он сказал, что я у него единственный знакомый и родственник. Единственный, кто у него есть. Это значит, что теперь мне нужно занимать похоронами, и всякими такими делами… А, кстати сказать, я ни разу никого не хоронил… Разве что мысленно.
Свобода… Когда-то я писал о чувстве свободы или об эмоции, самого освобождения. Об ощущении. Да, второе, все-таки лучше.
Первое еще я не понял, не сформулировал. Наверное, так же как и саму идею своего существования.
Все! К черту все! Меня теперь ничто не связывает. Никифорова нет! Поговорю о нем потом… у меня есть что сказать о нем!!! Но сейчас не буду. Сейчас я просто подумаю о том, что мне делать с этими чертовыми похоронами.
А лучше всего, я поеду прямо сейчас к нему домой… Хотя уже был там. И видел все. И забрал его черновики. Только вот некролога его не нашел… Наверное он его выбросил. А может быть, то что он написал и есть его некролог на себя? Не знаю. Знаю лишь то, что мой наиважнейший соперник исчез с моей дороги. Его нет. Я о нем скоро забуду и вовсе. Чего жду с нетерпением. Все. Увы, все. Не сегодня…»
«Когда, или лучше сказать, если люди пишут, это означает что они все же способны говорить правду (эти люди, я имею ввиду, могут говорить правду). Также не мало важно то что они пишут. И при каких обстоятельствах. Ведь если человек пишет сидя дома у компьютера с чашкой кофе, или на даче у печатной машинки – это совсем не то, если человек пишет плохо заточенным карандашом на туалетной бумаге, сидя при этом на унитазе в общественном туалете нужду справляет. И после того, как поставив «жирную точку», от чего бумага рвется, и он (человек) укалывает себя, он (человек) вытирает свои причинные места этой же бумагой и смывает ее вместе со всем что «справил»… Разница! Вот!
В первых двух случаях мы скорее всего будем наблюдать двух «сладеньких», которые занимаются более саможалением, чем творчеством. А, хотя не о творчестве говорю – это совсем другое. Я говорю о так называемой писанине, о которой можно сказать, что написано «от души». Первый, который дома у компьютера не душу свою «выписывает», нет, совсем нет. Он занимается имитацией. Выдумкой. Ерундой. Блажью. Как вам угодно! Это его прихоть.
Второй пытается дать выход душе, но он специально приехал на дачу для этого, а это значит, что он дал себе задание: «Итак, я! Сегодня я приехал на дачу. И мне здесь быть неделю. В конце недели я должен дописать все, что собирался, а это значит, что прямо сейчас сажусь за работу». Конечно, этот второй больше приближен к третьему. Он еще помнит, что значит писать, когда припрет, он это помнит, и очень пытается этого достичь. Ему может быть также тяжело, как и многим другим (как почти всем), и что он делает: он просто садится и пишет. Он выписывает то о чем думает, но не то, что чувствует. Он пишет, пишет. Но все не то. И, наверное, тяжелее становится ему…
Но вот этот третий. Он мог бы и не писать вовсе. Он даже не пишет никогда. Его карандаш случайно завалялся в сумке. Он достал его с трясущимися руками. Зная, что спешит, что надо куда-то, но по известным причинам он не может выйти. Просто не может. И время останавливается. А мысли не укладываются в голове. И все так кипят и бурлят. А он скорее всего банковский работник. И он систематизирует свои мысли на бумаге этим не пишущим карандашом. Но по-другому нельзя никак. И он пишет. Потом к этой писанине добавляются комментарии, потом чувства. Эмоции, правда. Никто не видит. Никто не знает и не узнает. Спешить невозможно. Пошла писаться сама по себе правда: о себе, о жизни, о близких, о родных… понимание себя приходит на третьей строчке, потому что писать сложно этим тупым карандашом, и мысли быстрее чем пишешь. И пишешь только самое главное. А главного не много: или люблю или ненавижу. «Да!» - вот правда. Это будет означать, что признал, что не убегает. Он в эти минуты поговорил с собой, и ему стало легче. И, что еще хорошо – это место. Легче стало не только душе, телу тоже. И вот он выбрасывает эту, нет, не правду, а отходы вместе с другими отходами в канализацию, и счастливый, и спокойный, а главное, облегченный идет по своим делам. Так же спешит, так же торопится, но это теперь не так важно. И, скорее всего, он будет снова врать, обманывать. Но и это не важно. Он очистился, он признал…
Да, я согласен, что признать ее не значит очиститься. Но для многих это равноценно. Я хочу, наверное, чтобы так было. Истинно признать. Истинно принять и жить с этим – жить с собой.
…что бы я такого признал в себе, о себе?..
Черт возьми! Не знаю!»
*После похорон Никифорова и посещения его квартиры.
«Бестолково жизнь Никифорова прошла, я считаю.
Очень простая у него жизнь.
А странно. Хотя, нет, в этом нет ничего странного совершенно: раньше я писал про свои эмоции и ощущения. А сейчас я пишу про события, и уже почти готов обращаться к этим страницам словами «О, здравствуй, мой дорогой дневник, как я рад снова видеть тебя!». Начинал писать с мыслями что все равно порву, и эта затея скоро перестанет меня интересовать, а, точнее сказать, что я скоро просто перестану в этом нуждаться… Привык? Думаю, нет. Просто так меньше носишь при себе. Это напоминает того человека под номером три, о котором я писал ранее (из туалета). Просто становится легче. Устраиваешь разборки с собой на этих же страницах. И даже допускаешь мысль о том, что пускай читает, кто хочет все эти записи. Главное то, что ты сам все это оставляешь позади себя…
Чего не могу понять, так это того, почему после расставания с некоторыми людьми дышится легче? Ты не рад… нет, ты рад! Почему? Почему после расставания с некоторыми людьми сохраняется тоска по ним, но воздух становится чище? И еще вопрос: неужели сложно этому радоваться от чистого (чистого ли?) сердца, не принимать это во внимание, и жить дальше? Откуда эти вопросы и сомнения?
Отвечу я же. (Глупо считать, что когда человек задает вопрос, он не может предложить на него ответ. Он просто хочет сразу получить подтверждение своему знанию. Это истинно).
Шторм. Не дождя боятся люди, но ветра. Воздуха – по сути того, чем сами дышат. Но на этот раз в движении более интенсивном и видимом, чем дано при обычном состоянии.
Движения боятся. Изменяя, боятся… и воздуха. Того чем они сами дышат. Разве не понятно? Раньше его не хватало, а теперь много стало, и всем хватает, но этого боятся. Много стало! Делить стало нечего! Встречаться стало не за чем! Ведь теперь нечего делить…»
«Уж точно, что нам с Никифоровым делить стало нечего.
Я знаю, что поступил подло. Но это все ерунда, мне кажется. Он бы понял.
Я никому не сказал о том, что он умер. Я просто устроил похороны. Был и священник. Был я. На самом деле, я не собираюсь к нему ездить и навещать его, поэтому его кремировали. Теперь его «могила» всегда будет в порядке. Меня, правда спросили, не знаю ли я куда делся Никифоров. Я не стал обманывать. Но и лишней (для меня лишней) правды не сказал. Я сказал, что, по-моему, он умер. На что мне ответили: «Ну, и, слава Богу!». Больше эта тема не поднималась, а, кажется, что забыли. А я подумал, что раз уж они стали восхвалять Бога, пускай и таким способом, то не зря Никифоров умер, а я об этом знаю…
Вообще, к моему возрасту, я понял, что мало о себе говорю, и мне есть что скрывать. Конечно, это отягощает. Душу мою отягощает. Говорят: «тяжело на душе» и рассказываю все, чтобы скинуть с себя этот груз. Или предлагают: причастись! Говорят, поможет. Вот и я не прочь. Зачем бояться? Бояться, ведь глупо. Ведь, моя жизнь у меня в руках. И, если не получается так, что я могу что-то поменять в своей жизни, или лучше (а точнее ближе к истине) я скажу преобразовать или прибавить к своей жизни, это значит, что ты не здоров духом. (Вообще желание что-то изменить или преобразовать, говорит о твоей неполноценности, и в первую очередь духовной. Духовной недостаточности…).
Я скрываю смерть Никифорова и нашу с ним близость (дружескую).
«В тайне смеха и в горести плача позорного нет» - А. Блок. Он так сказал, а я, вот, процитировал не очень точно, разве что…
Поэтами (великими), нужно восхищаться, а не пытаться им умело присваивать их славу себе. Но, считайте, что это мой плач сквозь смех, или смех сквозь плач… Ведь, иногда, пройдя несколько шагов вперед, уже не остановишься… никогда, даже, когда увидишь… что идешь… к пропасти…
Я был у него дома. Столько всего пересмотрел. Он жил не очень то и хорошо… Там был шкаф с одеждой, стол письменный… барахло всякое… фотографии! Да, фотографии! На них была какая-то женщина, он, и даже дети! Я после этого… Нет, не после этого… но это не выносимо. А еще этот его текст, которым я обещал заняться! Да, я им я и займусь! Почему бы и нет! Раз он так этого хотел. И так интересно писал, эту свою, так называемую «Жизнь не великого!». Ха! Конечно, все будет сделано, сер-гениальность! Или, как Вас там!
Меня еще в юности волновала проблемка того, что я что-то писал. А потом мне попадалась книга или рассказ, я ее читал впервые.. но там были именно те вещи, о которых я написал вот совсем недавно… Зато никому не докажешь, что ты это написал раньше чем прочитал. Это уже никому не интересно. Интересно новенькое, скандальненькое… Чем и займемся… слава искусителю-лукавому! Ты победил!
А Никифоров… зря прожил свою жизнь. Он много потерял, многого не приобрел, чего мог… Но он и получил свое, наверняка… ведь я верю в избранность и в божественную касту творческих людей! Значит, там он получит по своим заслугам… а когда придет мое время, я получу по своим… »
«Закаты… рассветы… На этот раз мы сделаем все немного иначе, немного повернем этот мир вбок. Так, совсем чуть-чуть. И, нет, не этот мир (большое и некрасивое слово), а мирок – мое умозрение.
И если сейчас в нем не хватает нескольких цветов и лепестков зеленого…
Конечно, я не отрицаю, что есть те состояния, которые кажется, унесешь с собой… и так уже носишь… но я, обещаю, что исправлюсь. И не дам никого себя или кого-то, а тем более себе обмануть. По примеру того, кого забыл. Напишу на себя некролог. Но перед этим скажу, что число то же что время, время – возможность, возможность – прерогатива… и этим объясняюсь…»
*Последняя запись в тетради:
«Что ж… Мне кажется пора… Нет, конечно, я себя не хороню. Я прекрасно знаю, что делаю, и знаю даже, как буду жить дальше. Ведь, говорят - все время… «Даже не знаю, как жить дальше», - и все такое. А я знаю, и я это делаю сознательно… как пишут: в здравом уме и рассудке. (Смеюсь, почти хохочу… тренировать диафрагму полезно. Снова смеюсь). Да, что уж там! Можешь подумать – два некролога напишу: истинный, так называемо справедливый по отношения к моей сущности… и еще один – да что уж сейчас…
Итак, светлая мне память! (Снова смеюсь)».
*
«*
«Порой мне кажется, что нет на свете ничего более искреннего, ничего более содержательного, чем некролог» Густав Шпет.
Отмучился и ушел из жизни один из самых беспокойных и взыскательных, талантливых и благородных представителей нашей творческой интеллигенции…
Чёрт! Писать нужно всегда два некролога, и верить началу первого и концу второго. В начале первого еще не успеваешь начать врать, а в конце второго врать уже надоедает…
Итак, отмучился и ушел из жизни один из самых беспокойных и взыскательных, талантливых и благородных представителей нашей творческой интеллигенции… - из этих банальных и шаблонных слов о нем правдиво будет только то, что он ушел из жизни, и, наверное, еще то, что он один из беспокойных представителей…
Трагическая случайность оборвала его жизнь… - не совсем трагическая и не совсем это была случайность. Он сам не случайно покончил с собой. Конечно, такое событие можно назвать трагическим, хотя, вряд ли он бы его так назвал.
Он родился в большом относительно остальных городов его страны городе. У него были и мама, и папа. Семья среднего обеспечения, но все было хорошо. Его растили обычным ребенком. Но ему чего-то все время не хватало. Чем больше ему давали, тем больше он хотел. Поэтому, как только он поступил в институт на бюджет на специальность литературного работника, он договорился с кем надо и уехал в общагу жить, не появляясь дома, и практически не общаясь со своими родными. Жил в нищете и голодал. Но не обратился за помощью ни к кому. Когда закончил институт, и даже немного раньше, он написал несколько вещей, которые помогли ему попасть в общество людей пишущих. А те, в свою очередь помогли ему «как говорится» устроиться в этой жизни. Его стали печатать. Он смог купить себе квартиру, сделать там хороший ремонт. Теперь он мог жить так, как ему хочется. О родных он не вспоминал. На все хватало. О нем говорило телевидение, газеты. Его продавали. Но как все заканчивается, так и это время кончилось. Он встретил девушку, с которой жил несколько лет. За эти годы он практически ничего не писал. Он пытался снимать кино, но, по правде, это у него получалось хуже, чем портить жизнь людям, находящимся рядом с ним. Он умер тогда, когда количество тех людей, которым он испортил жизнь, превысило количество лет его же жизни…
От других его отличало, наверное, излишняя переменчивость настроения. Его было невозможно понять. Даже он сам не понимал себя. Он относился к таким людям, которые говорят одно, думают другое, подразумевают третье, а поступают по четвертому…
Он не стал утратой ни для родных, потому что те его утратили чёрт знает сколько времени назад, ни для знакомых, потому что он их утратил перед своей смертью…
… Когда-нибудь и тело его умрет, но пока мы слышим эти шаги, и эти глубокие вздохи полумертвого, не забывайтесь, но помните. Наверняка именно этого, сейчас он хочет менее всего… Светлая ему память…
Его жизнь кончилась, но присутствие продолжается…»
*Вкладыш в дневник:
***
- Так вот оно что! – сказал он перед тем, как совсем уйти от нас… Эти слова он словно выдохнул из глубины своих легких, которые после столиких лет курения, утратили право называться легкими.
Он лежал в тот день на такой твердой подушке, и матрасе…Так казалось… Из-за этого невыносимо серого, каменного цвета пододеяльника и наволочки и простыни. Он был дома, но как в больнице. Лучше бы никто не приходил. Этот вечер слишком был тяжелым для него. Все знали, что он больше не проживет. И все собрались. Но он, как будто не понимал, хотя все было и так ясно… А может быть, и понимал… Я не знаю, откуда… но под окном уже за час горели сирены скорой…
Его кремировали, а пепел развеяли над Темзой. Он сам этого хотел. Он всю cвою жизнь искал ключ к двери под название свобода. Он искал этого горизонта и этой свободы до конца. Сколько смог, столько и прошел. И в конце что-то понял… «Так вот оно что!» - услышали все. Он не закрыл глаза, а наоборот раскрыл их шире, как будто видел что-то совсем не страшное, а прекрасное, что хочется рассмотреть, и что завораживает. От чего никогда глаз не закроешь…
«Мне бы не хотелось так жить» - сказал его сын однажды. Возможно, он был прав. Его отцу предсказали долгую жизнь. Не банально: со своими взлетами и со своими падениями. А молодежь только притворяется, когда кричит о том, что живет по принципу «Живи быстро и умри молодым». Они никогда этого не хотели. И даже боятся смерти.
Он тоже боялся смерти, и, наверное, поэтому так ее изучал. Но он не убил. И это его преимущество перед другими.
Что же было замечательного в его жизни? Нет, нельзя сказать замечательного. Потому что это слово двусмысленно: заметного и прекрасного. Не хочу сказать, что заметного и прекрасного в его жизни не происходило, это будет ложью. Дело в том, что прекрасное не всегда было заметным. А заметное, соответственно прекрасным… Хотя, он сам на склоне лет своих заключил, что он прекрасно прожил свою жизнь, и что все события были хороши. И когда слова эти были сказаны. Он повернул свою голову к окну, отвернувшись от всех присутствующих, и вырвалось у него: «Замечательно…».
Когда он уже не вставал, а было это около двух недель (потом он умер), он любил разговаривать с теми, кто к нему приходил, любил их слушать. И иногда очень заметно что-то начинало поблескивать в его глазах. Казалось, он что-то новое понял, и сейчас запишет, но он никогда не просил ни бумаги, ни карандаша. Он не просил никого ничего записать под его диктовку. Он просто улыбался, и отворачивался лицом к окну…
Он помнил себя приблизительно с двух лет. И, конечно же, эти воспоминания обрывочные. Например, он рассказывал о том, как его вносили в новую квартиру, но для него, она почему-то новой совсем не казалась. «Меня несли на руках по стадиону. Тогда я еще не знал, что такое стадион, и это место казалось мне просто таким большим пустырем. И даже не сколько большим… Было темно, светили фонари там, около этого большого дома… Он возвышался так, надо всеми, и мы к нему шли… А этот стадион, этот пустырь становился все меньше и меньше. Мы приближались и приближались. Еще у нас была кошка, ее несла мама. А отец нес меня. Вот так мы дошли до деревянных дверей. Еще брат шел где-то рядом. Он старше меня на шесть лет…
Кода мы пришли, я помню, как мама что-то мне говорила о том, что сейчас мы увидим свой новый дом… Ничего особенного моим глазам тогда не представилось…»
Дом для него никогда не был домом. Ни в детстве, ни тогда, когда он сам строил и создавал себе жилище. Как только то место, в котором он жил начинало походить на убежище или на приют. А это происходило. И он не мучался, а просто не приходил домой. И даже иногда жил в гостинице неделями, а потом менял гостиницу.
В пять лет он отказался читать сказки и верить чудеса. Прагматиком он не стал. Слишком рано для этого, но зато он стал реалистом, а вскоре научился мечтать и его реальность стала сюрреальностью
Дома он не находил понимания, также он не находил понимания и на улице, а позже и в школе. Еще в детском саду он подозвал к себе воспитательницу и спросил у нее, почему дети так шумят, ведь можно не кричать, а разговаривать нормально. И понятие нормы у него тоже свое было.
Он рос в социальном мире, обычная человеческая жизнь окружала его: работающая раздражительная мама, работающий и порой пьющий отец, учащийся старший брат… но ощущение того как должно быть и как «хочу быть» не покидало его. И если сначала в своей голове он выправлял свою жизнь и свою семью, то позже он перестал заниматься этим бесполезным занятием. Он стал придумывать встречавшимся ему людям разные истории, жизни и продолжения жизней. Сводить этих людей, разводить этих людей. Убивать и дарить им жизни. Потом он стал придумывать города и селить этих людей в эти города. И так далее и так далее… Приходя домой после занятий брат ему рассказывал о том о чем он читает, что проходит… И как-то сказал ему такую фразу «понятное дело юношам в семнадцать лет писать стихи и всякую дребедень».
Писать он начал в тринадцать. В это время он как успевал вдоволь пообщаться с друзьями, так хорошо учиться в школе, так и писать. Притом писал он не дневник, не о любви и не о приключениях, а о тех самых городах, которые придумывал. О той жизни. О тех людях. О новой жизни, которая может случиться, которую все хотят, и которая никогда не придет. Ни родителям, ни брату, он, естественно их не показывал. А в один прекрасный день, когда ему исполнилось восемнадцать, собрал все свои сочинения, которые считал более-менее приличными и отправился в редакцию. Дело случая помогло ему обрести известность этими текстами. Тогда в той редакции поменялся директор. Директором стал молодой пишущий человек, сын предыдущего директора. И он, а звали его Петр Васильевич (далее Петр), очень внимательно относился к молодым писателям. Петр заметил парня в черном пальто, черных ботинках и черной шляпе с толстой красной папкой в руках, заходящего в редакцию. Петр тут же помчался встречать этого парня не ясно зачем. Спросил чем помочь, пообещал внимательно рассмотреть его вопросы. Сам прочитал эту папку. Сам выбрал произведения, сам спонсировал и вышли сборники с названием «После».
Родители узнали о таланте сына только тогда, когда он преподнес им сборник и чек. Конечно, чек никто у него не забрал, и только спустя некоторое время родители пожалели об этом, потому что их дорогой сын весь свой гонорар потратил на книги.
О нем узнали скоро, как о человеке очень молодом и пишущем такие серьезные тексты. Но также скоро о нем и позабыли.
Зато вопроса в выборе профессии не было. Он решил пойти учиться на литературного работника в учебное заведение, где эта специальность была только на платной основе. Здесь открылся величайший конфликт между ним и его семьей.
Родители то ли не хотели, то ли не могли платить за его обучение, и он решив не спорить и не ссориться просто ушел из дома, собрав все свои вещи.
С Петром Васильевичем он тогда сдружился, и Петр помог ему найти выход из сложившейся ситуации. Петр оплатил учебу и общежитие, но с условием, выплаты этого долга в полгода. Чтобы выплатить этот долг, ему нужно было или работать в три смены, что он не мог делать уже заведомо, так как первой целью для него была учеба. И второй вариант, на который как раз и рассчитывал Петр Васильевич, было написание книги, или цикла рассказов, которые принесут хорошую прибыль, покрывающую эти долги.
Конечно же, он сел за написание рассказов и повестей. Делал это только потому, что это нужно было делать. В записях он вспоминал об этом так: «Когда я писал, я знал, зачем я это делаю – для того, чтобы эти тексты принесли прибыль, чтобы я мог рассчитаться с долгом. С очень большим долгом, и, конечно же, мне хотелось, чтобы еще что-то осталось и мне на жизнь.
Когда я написал первый рассказ и перечитал его, у меня сталась только одна мечта: рассчитаться с долгами. Я составил план, по которому, в день я должен был писать по пять рассказов размерами в шесть страниц как минимум каждый, или по три, но размерами по шестнадцать страниц каждый. Позже я принялся штамповать миниатюры – было проще и быстрее, и даже принялся иллюстрировать некоторые тексты. И все для того, чтобы как-то увеличить объем работ.
Позже, когда этот новый сборник принес ничтожную прибыль, которая не то чтобы не окупила себя, но и, что понятно само собой, не покрыла мой долг, Петр простил мне этот долг. С тех пор мы с ним ни разу не встречались, и не думаю, что кто-то из нас уж очень жалел об этом…»
Родители долго не могли найти своего сына, а когда нашли, умоляли его вернуться домой, но он твердо сказал нет, потому что понимал, что, вернувшись, на него обрушатся упреки, ругань. А как раз менее всего в это время ему хотелось жить в такой заряженной обстановке. Единственное на что его уговорили, и он с легкостью согласился, это с тем, что родители будут давать ему некоторую сумму денег на проживание, а также, что в выходные он будет приходить домой обедать и будет оставаться на ужин.
«Денег этих, конечно, мне не хватало, - вспоминал он. - Да, я с завистью смотрел на своих однокурсников, которые могли хорошо питаться и покупать своим девушкам цветы. Я же тратил свободные деньги на книги и тетради…»
Он ни разу, как говорил сам, не влюблялся по-настоящему, только совсем уже в зрелом возрасте он встретил ту особу, на которой женился, и которая подарила ему двух сыновей. К девушкам он относился с насмешкой, но только к некоторым, с которыми особенно сближался, с интересом, но и этот интерес скоро проходил.
Учась на четвертом курсе, к нему пришло озарение. Он понял, в чем смысл. Он понял, что его задача научиться слушать, понимать и любить. На эту тему он много писал, стал издаваться. Его мысли стали интересовать не только обывателей, но и знающий круг людей. Так о нем вспомнили, а точнее сказать, так его узнали заново.
«Я смог путешествовать, я построил себе квартиру, я помог брату и родителям в деньгах. Я издавался, и меня приглашали, куда только можно и нельзя. Я считаю, это очень легкий путь. Если бы я желал денег, возможно, я бы сказал, что мои мечты сбылись. Денег у меня стало достаточно, для того, чтобы жить… Но то одиночество, которое меня точило все эти годы. Только представьте: целых двадцать три года я жил один. Приятели – не друзья, завистники. Да, у меня был один очень хороший друг, но он уехал сначала в Европу, потом много переезжал, и я просто потерял его.
Когда я учился в школе, мир казался мне таким маленьким и круглым… Когда я сам ездил по миру, мир не стал казаться мне больше… Но в контексте одного потерянного в неизвестном направлении человека, мир увеличился стократно. И я почувствовал себя ничтожеством.
От скуки, я перепробовал всякие занятия. Но это все была ерунда. Я исчез. Я стал кочевать. Дома не появлялся, жил в разных гостиницах. Я сам придумал себе историю, как в детстве. Я скрывался. От самого себя, наверное…»
На время он исчез. Исчез по собственной воле. Подарил сам себе волю. И только тогда встретил женщину, с которой связал свою жизнь.
«Ее зовут Татьяна… Прекрасное имя…»
Своей Татьяне он подарил себя целиком. Работал тогда для себя, для нее, и для сыновей, которых она ему родила. Пят, десять, двадцать лет… «Все эти годы я жил так, как не жили те, кто считал себя самыми счастливыми…»,- говорил он. Тогда он писал о самом светлом: о солнце, о рождении, о жизни, о смысле, о любви…
«Кто-то явно играет нашими жизнями! Двадцать три года я страдал в одиночестве, и ровно столько же, мы жили семьей с Танюшей. Но потом этот кто-то отнял ее у меня. Она не болела… она просто утром не проснулась…»
И вновь – порывы юных лет, и взрывы сил, и крайность мнений… Но счастья не было - и нет. Хоть в этом больше нет сомнений! Пройди опасные года. Тебя подстерегают всюду. Но если выйдешь цел – тогда ты, наконец, поверишь чуду, и, наконец, увидишь ты, что счастья и не надо было, что сей несбыточной мечты и на полжизни не хватило, что через край перелилась восторга творческого чаша, и все уж не мое, а наше, и с миром утвердилась связь, - и только с нежною улыбкой порою будешь вспоминать о детской той мечте, о зыбкой, что счастием привыкли звать!
(А.Блок)
Книга всегда лежала на столе, а закладка на этом стихотворении.
«Это не пессимизм, - говорил он. – Это, наверное, еще один этап познания…»
Он стал мало говорить, больше работать и чаще улыбаться сам себе. Смотреть на горизонт, бывать на природе. «Она тянет», - всегда говорил он.
Сыновья взрослели и уходили от него. А он не пытался держать. Не учил их моралям. Давал шанс учиться самим…
Позже, он скажет: «Детей не нужно отпускать от себя. Их просто не нужно держать. Придет время – они сами уйдут…»
- Так вот оно что! – сказал он, глядя в окно, за которым было небо, и летали вороны. И улыбнулся… Впрочем, он наверняка знал…
*
Неровным почерком карандашная запись: «Вот она – непрожитая жизнь!.. К черту все, к черту!!»
* Через месяц в свет вышла повесть "Жизнь не великого". Публика была в восторге.
*
В студии было как всегда полно народу: в основном массовка из студентов, «подающих надежды». Все сидели на стульях вокруг все той же полукруглой сцены, на которую были направлены все прожектора. Там, на стуле, сидел человек – мужчина в зеленом костюме, постаревший и высохший.
Маленькая женщина подняла руку, встала, представилась, спросила:
- А что теперь скажете? Велики ли вы?
- Хочу сказать лишь то, что велик истинно тот, по чьей воле я стал тем, кем являюсь сейчас.
Зал зааплодировал.
- Спасибо, - сказал он
и ушел.
2005-2006гг.