Носите бремена друг друга, и таким образом
исполните закон Христов.
"Новый Завет"
У тетки Тани в хате было убрано и богато накрыто на столы. В спальне на кровати разложили тулуп, чтобы положить внучку, как только привезут из церкви: к достатку.
Крестины на селе отмечали пышно, как свадьбу. Главное было не промахнуться с кумовьями. Куму выбрали городскую, а кумом Саня, тетки Танин сын и отец приобщающейся таинством к святой Христовой церкви Оксаны, назначил Ежика - тихого, малопьющего соседского бобыля, а также постоянного члена небольшого, но сплоченного коллектива охотников и рыболовов, Саней же и возглавляемого.
Во дворе загоготала птица - приехали. Жека, Санина жинка, поменяла Оксанке памперс. На столе томилась обварная баранина, дрыгус, почти как настоящая, черная икра и бананы. Пирожки благоухали ливером. Гости постеснялись друг дружку пяток минут. Делать было нечего – выпили по первой…
Прошло часа два с половиной, когда Леха окинул тоскливым взглядом давно потерявшую стройность и ряд гулянку и хлопнул ладонью по столу:
- Нету больше моей мочи…
Последующее он помнил плохо.
Ослепительным брызгом всплывал на уровне бровей соседский кованый ботинок, да жуткая, ничем неудержимая злость колотилась в груди хищной птицей-ящером, виденной им еще в детстве, когда работал кинозал поселкового клуба.
Фильмы крутили чаще индийские, собиравшие полный аншлаг в лице сельчан околоцыганской национальности. Индийские фильмы Леха не запоминал, а вот «Легенда о динозавре» врезалась в оба его полушария на всю незадавшуюся жизнь. И сейчас, в эти минуты своего одинокого пьяного неистовства, сам себе он казался именно тем плотоядным ящером, стремящимся насытить свою утробу теплыми кишками окружающих со всех сторон и громко называющих его по имени уродливых тварей, которого он видел на экране, бывшим ему и по сю пору запретным, наглухо закрытым окном в мир.
Хотя, если по чесноку, при коммунистах Константиновка, родное Лехино село, жило дай бог каждому. Капали трудодни, давали путевки на море и в Кисловодск, вода, свет и газ потреблялись без счета. Огороды колосились из последних сил. В садах ломались ветки от всяких разносливов. Урожай был народным бедствием. У каждого второго на книжке лежала «Волга», выписывали «Крестьянку» и «Советский спорт», золото покупали впрок, про запас. Водку не пили из чувства патриотизма: только самогон местного производства. Или «Стрижамент». Но его – как лекарство или «побаловаться». В любом дворе стоял новый жигуль, который расчехлялся раз в год – съездить к родне на свадьбу или еще какой юбилей. Потом «конягу» зачехляли, а по селу перемещались на «Днепрах» и «Уралах». Городские родственники приезжали занять денег и перехватить мясца под Рождество. Картохой тоже не гребовали.
Перестройка икнулась сельским отчаянным бездельем, научила считать воду и газ кубами, а электричество – киловаттами. Барашки стали натурально золотыми. Коллективное хозяйство имени Сараева элегантно превратилось сначала в ООО «Константиновское», потом в ООО «Хлебороб», отчего у работяг остались какие-то паи, которые хер знает что такое, и для чего нужны. Это уже после на них стали давать зерно. Утром по селу ездил молоковоз и собирал у хозяек молоко по 10 рублей за трехлитровую банку. Дома молоко оставлялось только детям. «Волги» на книжках сожрала инфляция. Огороды оскудели. Ветки перестали плодоносить, как заговоренные товарищем Горбачевым с трибуны достопамятного партсъезда.
Приехав после армии в село, и едва признав его, Леха первым делом женился.
Взял тетки Танину Иринку - смешливую шестнадцатилетнюю блондинку, влюбившуюся в него на безрыбье.
На селе было дурным тоном засидеться в девках до восемнадцати, двадцати лет. Такие перестарки были никому не нужны и перекочевывали в город – «учиться». Хорошо, если у кого хватало ума и вправду бесплатно выучиться и получить какую-никакую комнатуху в общаге. Большинство же возвращалось с дитем, спивалось, сдурковывалось.
Мужики-бобыли тоже спивались, курили дурь, выращиваемую тут же, на огороде, где раньше мамка растила хрен и редиску. Прокуривая последнее, ели собак, воровали, обживали тюрьмы и, в конце концов, пропадали на самом дне мутной Леты.
Однако Леха рассчитывал, что жить будет хорошо.
Первым этапом хорошей жизни должна была стать поездка в Москву в составе бригады плиточников. Рубль обещали длинный, работу - плевую. Бригадиром выбрали мужика бывалого, мытого-перемытого: деньгу вырывал из горла вместе с гландами. На дорогу собирали всем миром. Иринкина бабка Рая сняла с книжки пятьсот рублей, сказав: «Будя…»
Вернулся Леха через четыре месяца без денег, без вещей и без передних зубов. Запил. Мытый бригадир еще раз ездил в первопрестольную на разборки, но, получив гипс на левую руку, затих и занялся ремонтом телевизоров.
А у Иринки как раз родился Мишка. Леха завязал и пошел трактористом.
Получалось у него нешибко. Жили, в основном, за счет Иринкиной родни, которая каждую неделю огородами возила им харчи и кой-какое барахлишко. Мишка рос пацаном здоровым, только не переставал ссаться. Леха периодически пил. Запои становились чаще и злей.
Когда Иринка ходила в тягостях второй раз, Лехе на ногу наехал КамАЗ. Плюсна срасталась плохо. С работы пришлось уйти. Лечиться было не на что. Купленный на тещины деньги бычок, привязанный, удавился на колышке.
Леха озверел. Он брал в долг левое денатуратное пойло у кореша Дорошенка в ларьке, напивался до припадка и лупил всю семью. Иринка прятала Мишку у родни и сама бегала к матери, пока не стало совсем тяжело. Было лето, и спала она чаще в огородах. Как-то утром она почувствовала, что вместе с мочой у нее по ногам текут воды – так родилась семимесячная Алинка.
Если б все в селе жили скверно, Лехина обида на белый свет была бы меньше и ласковей.
Но он видел, что многие мужики вгрызались в работу, твердо стояли на ногах и пили по вечерам акцизную водку под хрумстявый огурец с поливного огорода.
Взять хотя бы Ванчика, который заведовал поселковым газом.
На самом деле Ванчика звали Вовой, но Вовой Ванчика никто не погонял. Всех мужчин в его роду неизвестно почему испокон веку звали Ванчиками. А к этому еще прицепилась кличка Чубайс за рыжий волос и служебную близость к энергетическому источнику.
Ванчик-Чубайс вообще был личность нерядовая, одним из первых совершивших в селе сексуальную революцию, выгнав из дому абсолютно трезвую и во всех смыслах порядочную жинку с двумя дочками только за то, что не так давала. Жинка сначала плакала и клялась спалить Ванчику дом, но потом обжила с детьми купленную на чубайсовские деньги мазанку на другом конце села, угомонилась и пошла работать посудомойкой в кафе. Чубайс дочек не обижал, денег давал и каждое лето возил их на море.
Вместо нелюбой он привел в дом миловидную, пышногрудую Ирку, бывшую его одноклассницу, с которой он валандался еще со школы, да все никак не решался расставить точки над «i» в своей мужской биографии во времена коммунистической моногамии и отсутствия секса, как элемента качества жизни. Через год они нажили еще одного Ванчика, первыми в селе купили девяносто девятую, а потом и Хонду, повесили кондиционер, спутниковую антенну, завели компьютер и стиральную машину. Из худобы держали только декоративных бойцовских петушков - для забавы, да дойную козу – для здоровья.
Пьяному Лехе глядеть на чубайсовский достаток было больно и зло. Стрезва смотреть было еще злее, а приходилось, поскольку Чубайс был соседом Лехиной тещи. Саня, старший брат Иринки, бывший в миру водителем хлебной будки, войдя в возраст, вел и свое, и родительское хозяйство и попервам зятя недолюбливал. Леха раз даже был бит им за неуважение к жене, но с течением времени взаимоотношения зятя со свояком нейтрализовались. Пакт о ненападении скрепили совместным трудовым подвигом – установили бабке Рае новые жестяные ворота.
В общем, Леха прижился.
Вот только с работой все никак не везло. Дети подрастали, и Иринка пошла работать дояркой. Вставала в три, а к семи вечера уже спала на ходу. У ворот ее часто встречала Алинка. Ходить она стала только к двум годам, да и то на цыпочках. Бабки-шептуньи говорили, что перерастет, а городской невропатолог прописывал дорогие массажи, электрофорезы да пилюли и рекомендовал специализированные санатории для детей с врожденной патологией опорно-двигательного аппарата. Иринка даже не пыталась вслух повторить все то, что ей говорил врач. На лечение денег не было.
В какой-то час перестала помогать и тетка Таня, потому что у самих стало тошно от вывертов соседа Вили – наркомана-бобыля, совсем съехавшего с катушек после смерти матери. Теткина кухня одной стеной смыкалась с Вилиным сараем, а Виля, раскумарившись, имел привычку свой сарай жечь, считая, что там «нечисто». На семейном совете и по указке старейшей бабки Раи было решено кухню ночами караулить, Вилю взять с поличным и сдать за милую душу в кутузку, чтоб не повадно было красным петухом баловаться.
И теперь каждую ночь Саня брал берданку и сопровождаемый вертлявой таксой ложился ночевать возле кухни в стогу, кляня в три бога носорога Вилю и всю его конопельную братию. Кухню спасти удалось, а сарай свой Виля таки спалил, после чего кинулся в бега, так что на одного соседа стало легче.
Однако Вилино безобразие оказалось заразным, и тот самый стог, в котором ночевал Саня, выгорел дотла при непосредственном содействии его собственного отпрыска, Максима, напрочь лишившим таким радикальным методом отцовскую скотину в зиму кормов. Это дело вылетело родне в копеечку, так как пришлось вызывать настоящую пожарную команду и покупать новое сено. Четырехлетний Максим сначала шибко боялся, но потом, чуя, с какой уважительной ухмылочкой глядит на него вся улица, перестал прятаться за матерью, а с некоторыми мужиками здоровался теперь за руку, как с ровней.
Когда у тетки Тани в дому отлегло, помогать Иринке она стала сызнова, но с каждым разом скупее, понимая, что ничего путного из дочкиной судьбы уже не вышьется.
Одно время Иринка даже стала подумывать – не сдурковаться ли ей?
Моду на дуркотню в селе открыла молотая и с виду крепкая жинка Банана. Сам Банан был тоже парень крепкий и на работу ухватистый. Только пить много не умел, страдая падучей. Эпилепсия числилась болезнью царской, ибо за нее давали инвалидность и пенсию. Его жинка, наглядевшись, как мужа крючит и бьет пеной изо рта, чисто огнетушитель, твердо решила, что и сама она на голову уже ненормальная. Твердость ее была настолько убедительна, а где-то и недалека от истины, что терапевт дал ей направление в город – в психоневрологический диспансер. Вышла она оттуда со справкой и халявным пенсионным рублем, свысока поглядывая на бывших товарок по трудовым будням, бегавших каштанками за бабосы, которые сама, молодая да хитрая, получала теперь от государства с доставкой на дом.
Но сдурковываться Иринке было все же стыдно. И перед детьми, и перед селом. Была она хоть и бестолкова, но работяща и совестлива.
Любимым временем года ее была осень. Когда начиналась грибная пора, очень нравилось ей брать два худых ведра и ходить с детьми к бывшему коровнику, где земля хранила еще в себе ископаемые останки колхозного навоза, отчего синий корень и волнушки перли к небу наперегонки, лихо подставляя головы последнему, бабьелетнему солнышку.
Пока Мишка и Алинка шустрили между собой поодаль, давая матери роздых, Иринка садилась на теплую землю, упираясь спиной в окаменелый кизяк, и думала, как хорошо было бы жить спокойно и радостно всем вместе, а не по одиночке, как в ее скудной и неласковой доле. Потом она плакала, но мало, и не о том, что ее двадцать три весят добрый сороковник, а о том, что опять не купит в зиму подходящую обувку Алинке, и та будет выглядеть совсем калекой в тяжелых башмаках с чужой ноги. Потом она успокаивалась, вставала и, неся домой полные ведра, думала, что горе не у нее одной, и что жить как-то надо. Не помирать же?
Хотя жить было скучно.
Основными развлечениями оставались Пасха да Рождество, а от светской жизни на селе была лишь дискотека, где поколение-next, приобщалось к попсовому искусству посредством двух раздолбанных динамиков и вкушало первые, незрелые плоды плотской любви, потихоньку перенимая эстафетный дрын поселкового горемыканья у отплясавших свое родителей. Заканчивалась дискотека, как положено, мордобоем и вызовом ментовского бобика.
Иногда бобик подъезжал средь бела дня к чьим-то бобыльским воротам, и из них выводили очередного заспанного субчика с мешком конопли подмышкой. Ганджубас отнимали, именуя впредь вещдоком, а субчика закрывали по затертой до дыр статье за производство, хранение и употребление.
За разбой сажали редко, но зато под фанфары.
В этом смысле на селе долго обсуждалось закрытие Лиса, Вилиного зятя, который, будучи с виду парнишей вялым и нерешительным, на поверку оказался членом разбойной группы, бомбившей в Калмыкии дома мирно спящих на рассвете граждан. Взяли Лиса так же, чуть свет, в одних трико, когда его потихоньку штырило в палисадничке. Калмыцкие менты были злы и сурово бряцали калашами. Лис отсидел восьмерик, но не угомонился и пошел второй раз, на тринадцать, совсем уже глупо пытаясь впарить в Ставрополе мешок конопли подсадным оперативникам.
Очень популярной была статья про воровство.
За кражу казенных баранов дважды успел отсидеть Коля Кочан, померший впоследствии от прободной язвы, трохи не доехав на Саниной будке до больнички. Старший Кочан, Сашка, был изначально парнем бравым, отслужил в армии и привез оттуда диковинную бабу-удмурдку. Прожили они недолго: не сошлись во взглядах на приоритеты ведения совместного хозяйства. Удмурдка огород не справляла, молилась по-своему и редко ходила в баню. Вместе они все ж прижили двух пацанов. Когда диковинка уехала назад, Сашкин сын, опсовев один, влез к бабкиному Раиному брату - деду Яшке - и пытал его всю ночь, грызя за ухо, чтоб тот отдал ему деньги, ружье и фронтовые награды. Яшкина жена, Нюрочка, смогла развязаться и ушла, всполошив село. Сашкиного сына, как малолетку, посадили на пять лет. Яшку и Нюрочку после этого случая взял к себе в город сын Витька Хомут.
Глядя несколько месяцев на пьяное Витькино житье в отключенном за неуплату от света и газа доме, дед Яшка занемог, обпился снотворным и умер во сне в возрасте 93 лет, а Нюрочку видели на селе еще раз, когда ее привезли в сберкассу – снимать подчистую пенсию, пока не померла. Нюрочка хоть и была на двух костыликах, но успела спрятать деньги за пазуху и выскочить на улицу. Там ее быстро настигли, запихали в машину, где и был произведен моментальный дележ материальных ценностей в пользу молодости, амбиций и потребности жить хорошо, пусть и за чужой счет.
Редко, но все же бывало, что некоторые персонажи в этом расписанном до последней синкопы колхозном водевиле вдруг обретали новую судьбу или ее оттенки, отчего жить становилось отчаянней и веселей. Так совсем непредсказуемо бобылевавший до тридцати лет Ежик вдруг засватал себе симпатичную молодуху и стал жителем городским, да не абы каким, а Санкт-Петербургским, родил сына и приезжал в село по большим праздникам, стесняясь и краснея рассказывать, как он до «такого безобразия докатился». Еще получилось, что один из молодых, из того самого поколения-next, пробился в краевую федерацию футбола и в 2005 году уже проводил во втором дивизионе главное судейство.
А иногда происходили в селе события и вовсе необычные и даже из ряда вон выходящие.
Так в конце 2002 года через передачу «Жди меня» отыскался старший брат бабки Раи. Про него уж и думать забыли давно, поскольку, как началась война, он сразу перешел к немцам и приходил в село за жинкой в новехонькой полицейской форме. Жинка, убоявшись бога и товарища Сталина, Родине изменять не посмела и с мужем не пошла. С тех пор о нем не было ни слуха, ни духа. Теперь он отыскался в США владельцем небольшого сталелитейного заводика и обозначился перед смертью, что вот, мол, я, такой-то, тут, на чужбине, помираю. Сельская родня его спервоначалу всполошилась, стала слать американскому дедушке открытки и телеграммы, рассчитывая на барыш и прочие привилегии, да только ответа так и не дождалась. Видать, помер бывший русский дезертир Красной Армии и нонешний американский капиталист господин Парахин и лежит теперь его прах за океаном под аккуратно стриженым газоном какого-нибудь «Даунтаун Семитри» безо всякого выражения и благости.
А вот помри он простым сельским слесарем или каменщиком, лежать бы ему, как у Христа за пазухой, на Константиновском кладбище, расположенном высоко на холме, с которого видно не только село, но и всю округу, вплоть до озера Йонки. Обдувается оно семи ветрами, но и солнцем пригрето ласково, со всех боков. Потревожат изредка бойкие цыганчата покойничков, собирая с богатых могилок конфеты и клянча у посетителей мелочь, и снова тишина. Право слово, лежать тут – одно удовольствие: и к родне близко и до Бога рукой подать.
Но помирать раньше срока никому не манилось.
Год назад было дело – запомирала бабка Рая, слегла. Все серьезно: температура, слабость, родных не узнает. Приехали городские. Тетка Таня плакала и нянчила шершавой ладонью впалую щеку. Но не прошло и десяти дней, как бабка стала приходить в себя, села и потихоньку ожила, отпиваясь настоянном на водке валериановом корнем. Погрипповав месячишко, она и вовсе оправилась, а на похоронные деньги поставила в хате евроокна.
Коли жить, то - красиво.
Чуток подвезло и Лехе. Нашел он себе шабашку - купил музыкальный центр. Для общего культурного развития. Мишка пошел в школу, имея навыки обращения с корейскими достижениями в области бытовой электроники и с двух нот отличая Верку Сердючку от Акулы. Читать с горем пополам научили в школе.
И не только этому.
В последнее время тетка Таня стала замечать, что после Мишкиных визитов кошелек ее становился легче на сотню-другую. Иринку вызвала классная руководительница с теми же намеками. Тетка Таня глотала капли, Иринка молчала и поджимала губы – бить Мишку никто не решался, так как он только-только перестал ссаться. В общем, дело свелось к тому, что все свои лопатники носили теперь при себе, а приезжих просили сумки на видное место не ставить. Стыдно, зато - правда.
Так и жили…И когда Леха очухался после крестин на своем топчанчике в кухне с раскисшей мордой и колотьем в боку, то первым делом подумал, что хорошо бы похмелиться. А раз так, то идти надо к родне. Там осталось. Да и повод есть: подошел срок платить за газ. Леха выполз на двор, хлебнул воды из умывальника и закурил.
Через пять минут его уже видели шедшим по улице с плотно прижатыми к бокам локтями. Он прихрамывал, но на ногах стоял крепко. Изредка он останавливался, чтоб подкурить затухающую сигаретку, но потом продолжал свой путь в изначально заданном направлении. Путь этот он находил всегда, на том самом инстинкте, который наукой до сих пор не изучен, но из году в год заставляет птиц лететь по одному им ведомому эшелону, рыб грести изо всех плавников к только им известному устью, а черепах откладывать свои пинг-понговые яйца в нагретый еще прабабками песок. И самая нелюбопытная поселковая кумушка, рассеянно глянувшая в тот миг в окно, совершенно точно могла сказать, что вот, идет по улице к родне сосед Леха – занимать денег и похмелиться.