Я взял молоко, принес его домой и крепко позавтракал. Употребив оное с белым хлебом, а также увеличив разнообразие собственного рациона творогом со снятой сметаной и укропом с солью для пущего аппетита. Выпил чаю с ароматом вначале жасмина, затем один из самых любимых – с ароматом бергамота. Разгрыз друг за другом два сектора сот, из них брызнул янтарный мед. Соты, несмотря на их совершенно нейтральный вкус, я дожевывал и выплевывал в виде комков на улицу. Шоколад у меня идет на вес, из кондитерских изделий он мне ближе всего остального. Предпочитаю тот, что погорше. Чтобы рот вязало и твердый, чтоб не разгрызть запросто. Кушаю я, да именно кушаю, черт вас дери! Что за нейтральное, политкорректное ем, кто как захочет, тот так и скажет, долой принуждение и диктатуру! Так вот, за столом я в одиночестве и тем не менее едой занята добрая половина. Люблю довольство и не терплю принуждения организма, тем паче рукотворного, которое еще ближе к наслаждениям сомнительного толка, культивируемым порочной Европой. Насытившись, я, как змея, вылезаю через дымоход на крышу, летягой планирую на шаткую антенну, затем осваиваю спуск с гладкой жердины вниз головой, на манер редких южно-американских кошек – тех единственных, что умеют спускаться по вертикали вверх тормашками. Хитрые твари, мечтаю с детства, завести себе какую-нибудь. Оцелота, например, чем не душка? Песок, подобно снегу хрустит под ногами. Я делаю на него красивое падение, и думаю: одиночество плохо отсутствием напарников по игре в волейбол. Мой план проскользить по-зальному лодочкой, так, чтобы одна голова впереди, а руки сложены по швам не прошел, ибо я набрал порядочно песку воротом майки. Я еще бодрее, чем ранее подпрыгнул, исполнил танец волейболиста и понял: мое поведение диким образом напоминает собравшимся посмотреть на невиданное зрелище уличным птахам гитарное соло в песне Shine on crazy diamond (part two). Я также показал зрителям отличное владение иными навыками, поймав ртом летящего жука и определив его по усикам языком, то был подлый Noterus, но на этот раз я был удивительно сметливым и зрители по праву это оценили аплодисментами. Помнится, мне однажды вечером чуть не подстрелили задницу в Нашем Лесу из игрушечного ружья резиновой пулькой. Сейчас бы они покраснели и раскаялись. Убогие охламоны, с типично русскими мордами беспризорников. Теперь я наелся стероидов за троих и у меня даже кости становятся толще. Нынче я уворачиваюсь не хуже Берда, а в умении прессинговать мне позавидуют Туа с Фрезером, языком я изначально молочу быстрее веселого электрика, мои руки не утратили подвижности, а ноги лучше, чем у бедолаги Джонса. Я мчусь по пройденной при вашем присутствии дороге и как есть в одежде погружаюсь в мутные воды местного Байкала. Хватаю рукой проплывающего плавунца, а затем, пользуясь законами поверхностного натяжения, как крестьянин мотыгой, бешено подражаю стандартным водомеркам и топчу башмаками приводнившихся комаров. С плавунцом в кулаке мы садимся на порог чужого дома. Я разглядываю его глянцевые надкрылья и черные бусинки глаз. Неожиданно отворяется ближнее окно, хлопая ставнями, словно птица себя по бокам. Оттуда выглядывает старуха лет под сто: « Убогий несмышленыш, ты небось подумал, что держишь в руках простого Agabus’а, но обломись, моя теперь взяла, это местный вид Nebrioporus’а, коготок-то снизу надкрылий ты прошляпил, не отмазывайся!» С этим она затворяет ставни и улезает внутрь, как кукушка, живущая в часах. « Однако», - думаю я озадаченно, похоже, ее правда. Раскрываю ладонь, а там никого уж и нет. Мимо на большой скорости пролетает катафалк коричнево-желтого цвета, там меланхолично-проникновенный голос заклинает слушателя: « America, America, America». Я попытался вспомнить роман с аналогичным названием и прошел с этакой задачей до своего дома и назад, но вместо этого мне на ум пришла такая картина: мальчик, ни о чем не подозревая, качается на качелях, разглядывает свой мысок, где нестриженый ноготь проделал знатную дыру в черном засаленном носке; качели подвешены на толстых, белых, шелковых веревках. К той же перекладине подвешены и другие качели на них сидит высокая девушка в синей мешковатой майке и клетчатых шортах, она в очках, ей безусловно идет короткая прическа светло-русых волос. Качели, которые использует девушка гораздо ближе к перекладине, непонятно зачем и специально ли девушка свешивает над ним голову. Ее шея безропотно путается между двух веревок, поддерживающих качели мальчика, он не понимает в чем дело и пробует раскачаться посильнее вследствие чего душит девушку белыми шелковыми веревками насмерть.
Я сплюнул на землю и ощутил себя очень одиноким, но это отшельничество переставало угнетать меня. Я воспринимал такое свое состояние нормальным. И жаждал перемен только в мечтах, ничего не планируя, ни о чем не размышляя всерьез. Я просыпался не по будильнику и большего счастья я себе сейчас не представлял. Предыдущая жизнь моя казалась мне до ужаса казарменной, где «я» человека ни во что не ставится. Порядок порабощения своего творческого прихотливого двойника, там культивировался и это было невыносимо. Когда я после непродолжительного сна пытался настроить себя на учебу и из моих попыток ничего не выходило, я приходил в отчаяние, я клялся самому себе сегодня точно лечь не позже десяти. Но из благих планов ничего не выходило, срок, когда я должен был оставить все интересные дела, прибереженные напоследок, все откладывался. Но я все-таки справлялся с дремотной болезнью. После чего меня не покидало ощущения, будто я вымыт до основания и исчерпал все силы для любого сопротивления. Я становился покладист и мало говорил. Окружающий мир казался на удивление зыбким и непрочным, страшно было сделать лишнее движение. Тело мелко кололо иголками, мне хотелось уставиться в одну точку и ничего не делать. Вокруг кружились непонятные люди; все были неглубоки и очень похожи, просто близнецы, приходилось прилагать усилия, чтобы отличить одного от другого. И все, как сумасшедшие строили из себя совсем не то, чем они в самом деле были. Причем неумело, несимпатично, претенциозно и агрессивно. Комбинат крутил всеми, как ему хотелось. Меня он тоже пытался сбить с толку, но его от его готовой, сработанной красоты меня начинало мутить. Чего-то постоянно требовали чиновники. Звонили и угрожали, торжественно обещали применять ко мне штрафные санкции, присылали развернутые письма, содержащие классические послания, составленные с помощью учебников по теории шантажа. Не кажусь ли я вам чахлым нытиком, если нет – хорошо, но только представьте: третий раз мне присылают счет за разговор с Казахстаном. Такое впечатление, что я со сна, еще лунатиком, наугад набираю номер и веду длительные (судя по размеру требуемых сумм) разговоры с казахским населением на произвольные темы. Может, веду просветительскую работу. Надо попросить, чтобы следующий мой разговор они записали на диктофон, тогда и послушаем. Или в другой раз не пускают меня по моей универсальной справке в метро, объясняя это неким мифическим шестнадцатилетним рубежом или выходом из употребления этого варианта пропускных документов. Меня разворачивали уже столько раз, что я всегда на удивление хладнокровен, ничто не может возмутить моего античного спокойствия. Прекрасная традиция и замечательные отношения сложились у русских людей за последние годы с контрольно-пропускными службами метро, в основном, ну и уж чего поменьше, вам там лучше знать. Отношения заходили далеко за рамки, определенные законодательством: женщины в форме возле турникетов пользовались услугами автобусных жлобов-вымогателей, надрываясь, дули в свистки, сами пытались заниматься рукоприкладством или практикой частного детективного сыска, определяя на глаз происхождение некачественно состряпанного документа. В этом всенародном соревновании не отставали представители, собственно, народа, как лиц лишенных, каких бы то ни было, льгот на проезд в общественном транспорте. Они ласково пристраивались за впередиидущими, зажимали светодетекторы, грубо проламывались сквозь хрупкие воротца подземного мира. Робкие нарушители с аналитическим складом ума пытались под это дело употребить дефекты черных полосок магнитных талончиков, которые ни с того, ни с сего вдруг обнаруживали скрытый ресурс во вроде бы уже использованной карточке. Но это были уже измышления неспортивного свойства, все было почти легальным и ни какого риска. Некоторые станции позволяли и другой способ: в момент обратного потока пассажиров, поднимающихся наверх, используя общее смешение, скорым шагом пересечь вестибюль от дверей выхода до лестницы, упирающейся уже в платформу. Но и тут, как говорят, интереса было немного, способ достижения цели, чистое эксплуататорство, к тому же еще и не везде возможное. То ли дело прямо перед носом у одетых в форму: «Все в порядке, шеф, букву закона, как родную мать чту». Но эти фантасмагории потихоньку изживали себя, они были детищем другого мира. Хотя, знаете, мне отчего-то иногда кажется, будто двадцатый вид длился много дольше положенного, а в иных местах и до сих пор остались клочки, словно остатки сора, сохранившегося после половодья на прибрежных кустах и деревьях. У меня захватывает дух, когда я представляю себе громадную пропасть между двумя эпохами, наивной и верящей Европой девятнадцатого века и теперешней, скажем, Америкой: раем вседозволенности и произвольности, правда, потерявшем единое лицо, лишенным конкретной цели. Человечество вне истории – очень верная ассоциация, возникающая при виде такого немотивированного общества. Такое состояние нравственной распущенности позволяет существовать как формам крупного объединения человеческих особей, так и феноменам редкого по своей силе отчуждения некоторых субъектов. Ты становишься предоставленным самому себе, это воспримет каждый по-своему, с кем-то это может сыграть и злую шутку. Не скажу так о любом моменте, но иногда хочется, чтобы отчизна приняла немного иноземный облик: всякие небоскребы, дорогие рестораны, большие кинотеатры, многоэтажные транспортные развязки. Зачем? Это решение, появившееся не логически, а интуитивно, на основе чувственного восприятия. Небоскребы – это возврат к романтическим эпохам замков, ко временам готических соборов и торжества архитекторов. Никому не придет в голову искать разумное зерно в подобии современных башен древним донжонам. Это означает поиск новой доминанты, теперь эстетической наряду с прежней грубо-финансового толка. Нам грезится свержение мерзких ящиков-сот перестроечного периода, следствия вульгарной бедности и нужды. Всем нужна живописная маска, соблазнительный мираж. Когда я вернусь в Москву, в глаза будет бросаться странная бледность жителей столицы, их болезненная хрупкость. Легкая озабоченность делами сомнительной важности, они бродят околдованные духами. Чем дольше продолжится их пребывание, тем более неузнаваемый они примут облик. Пленники могут неожиданно вспылить, но быстро утихнут и незаметно попросят извинения, как будто это очень стыдно. Они легки на подъем и летают по узким улицам и переходам метрополитена, используя одни им известные внутренние ветры. Выглядеть жертвы начинают слишком легкомысленно, взгляд их перескакивает с одного места на другое, они постоянно меняют тему разговора и никогда не глядят в глаза. Наложение естественного прошлого человека и нынешних условий его проживания имеет совершенно губительные последствия. Даже представить себе невозможно, насколько мы недооцениваем этот первейший фактор. Колоссальные давления и нагрузки, впрочем я перехожу на язык заправского шарлатана. Я это представляю таким образом: человек, как фокусник несет на жердочке сложное строение из тарелок и сосудов: всяких атрибутов фокусников, одно лишнее движение и сооружение обрушится со страшным грохотом. Здесь совсем другое, человек становится невозмутим лентяем, неспособным на порыв, на авантюру. Он боится больших расстояний, ибо принимается оценивать их не из окна автобуса, а такими, какими они представляются после утомительного похода за грибами. Моя жизнь линяет, она, будто змея, меняет кожу, руслом реки отходит в сторону, и свое прежнее пребывания я начинаю воспринимать далекой и странной сказкой про борца с тьмой в глухих сумерках. Я расхаживаю по кругу и ищу, чем бы развлечься. В это время по улице семимильными шагами передвигаются три призрака, малой степени правдоподобия. Два из них - девушки с руками, обожженными кислотой, они преследуют третьего, который немного полноват и не по ситуации весел. На нем оранжевая майка и короткие шорты. С видом ярмарочного шута он мчится по деревне и картинно машет руками. «О, здорово, Иван, не думаешь ли ты, что пора включить Сибирское кантри, как раз, к случаю подойдет». Я тщетно пытаюсь вспомнить причину лютой ненависти призраков к своему собрату. Скорее всего, причиной окажется сущий пустяк, возведенный в ранг божества непомерным самолюбованием. Вдалеке видны их смутные силуэты, их погоня продолжается. Охотники метают в неунывающую жертву волейбольные мячи; кожаные мячи чудесным образом снова возвращаются в руки измотанных девушек. Старая компьютерная игра воскрешена скучающим маразматиком и выпущена на свежий воздух, избрав себе в актеры пленников обстановки, тех, что не могли манипулировать ею по своему усмотрению. Жизнь постепенно убивает в нас жажду возмущаться, и говорить «нет», размягчает нас. Чаще соглашаемся с вещами возмутительными, непорядочными, глядим на происходящие рядом события сквозь пальцы. Теперь мы не станем возмущаться по любому поводу, мы знаем и не такие примеры: надо терпеть. Часто это попытка компромисса, попытка внушить себе, будто все в порядке и такая обстановка вещей тебя устраивает. Мы сами пробуем помирить себя с настоящим, ведь подобный шаг возможен только с нашей стороны. А постоянно находиться в конфликте с большинством тяжко. Здесь не идет речи ни о заблуждении и фанатизме, ни об относительности правды, ни о давлении масс на отдельного человека, составляющего общества. Уместнее вставить в распростертые объятия скобок слово «безгласность». Стыдливое молчание заранее поверженного, испугавшегося осуждения. Ими руководит боязнь повторения событий, пока обошедших их стороной. Страх это простительно, слабость человека это его достоинство, это свидетельство принадлежности к этому миру. Но слабость благородна, если в нем отражено страдание. Не буду оригинальным и повторюсь: страдание возвеличивает человека. Но не простейшего страдания боли, а страдания в широком смысле. Если продолжить мысль, заложенную в страдание, за пределы органов тела, в конечном счете мы подойдем к сомнению, борьбе с самим собой. В волнении заключена человечность. Вот видите, иным увидится в этом глубокий вывод, обращение к горним сферам, а через несколько страниц нам придется заключить чуть ли противоположное этому откровению. А ежели некто совершенно равнодушен к событиям, которым мы пользуемся в качестве индикатора человечности, раскованности, внутренней свободы, непритворно равнодушен? Возможно наш герой влюблен или поглощен проблемами искусства, науки, или элементарно устал, работал над достижением до изнеможения. Имеем ли мы в таком случае право осуждать его? Ответ очевиден: этот критерий должно употреблять в тех случаях, когда событие-индикатор вправду возымело действие на подсудимого, не прошло мимо него незамеченным. Отсюда следует абсолютная неприменимость нашего критерия, ибо нам неизвестно, в каких случаях возможно, а в каких нет его применять; так же, как нельзя узнать мысли человека. Элегантное изобретение будет только формальностью, как мысленный эксперимент, как возможность получить точный и никому ненужный ответ. Во мне часто закипает кровь при виде несправедливости. Надо отдать должное и стороне обвинителя: я гораздо более хочу проучить обидчика, чем привести в себя унижаемого. Не собираюсь строить из себя кладезь добродетели, поэтому продолжу: раздражает проявление чужой силы, чужого могущества в виде унижения некой третьей стороны. Противна уже сама демонстрация – неорганичный акт знакомства с лишними для вас подробностями. Парад и фиглярство, символические намеки на твою уязвимость. Я просто бешусь при виде угнетения одного человека другим. Могу быть неуправляемым или заорать глупость фальцетом, что-нибудь вроде: «Прочь, ничтожество!» Назидательная роль всяческих унижений еще более абсурдна, чем унижение-самоцель. Потворствовать такому или оставаться в бездействии при виде подобного тоже подлость. Надо бежать. Случаи иного исхода очень редки. Но все же? Пренебречь собственной жизнью ради справедливости? Я в схожих случаях погружаюсь в долгое размышление о реальной ценности жизни. На что она дана нам и дана ли она нам, вообще, для чего-нибудь конкретного, ведь вероятна и иная версия: наша история ждет своего наполнения, как пустующий сосуд. Содержимое зависит от нас, все заповеди – выдумка. Два гончара лепят кувшины: гончар зодчих и гончар – пламени. Первый мастерит прочные кувшины, что растут долгие годы, долгие же годы наполняясь заветной влагой. Второй делает кувшины, которые красиво и звонко бьются, их покупают все реже и реже, ведь они только на то и годятся, чтобы бить их о землю. Ежели положишь в них что ценное, неровен час, они и разобьются, все расплескав. Меня смущает жизнь ради одного поступка. Никчемная она, получается, была, раз ты ее так бросил на алтарь всемирной правды, немого абсолюта королевства абстракций. С другой стороны, моментальное помутнение рассудка может толкнуть на самые непонятные и необъяснимые геройства. Ты теряешь масштаб поступка предстоящего и всей прожитой жизни. Впрочем, порой истинное значение многих деяний обнаруживается далеко после времени их совершения. Оттого безрассудные храбрецы могут пойти ва-банк и не прогадать. Рассчитать заранее часто не представляется случая.
Заманчиво погрузиться в эпоху притеснений, в Белград или Прагу, например. Свободно шествует толпа митингующих людей. Лозунги и речовки. Подвыпившая молодежь и старички со внуками, вспомнившие молодость. Дети машут флажками. По центральным улицам настроены благодушно. Но механистичная уверенность в собственной правоте правительства не знает границ. Высшая ценность и сокровенный смысл жизни заключен в беспрекословном подчинении подчиненного начальнику. Цепочкой выстроились статуи милиционеров, история театра пантомимы на бразильском карнавале. Остужающее пыл «помни о смерти». Вездесущий контроль пока нем и неподвижен, не дана команда. Слишком смелыми стали высказывания, далеки прогнозы, прозорливые ораторы грозятся бунтом. Службы начинают теснить народ. Несколько людей в глубине вскрикивают. И что из того, что нет на крышах пулеметов, что большинство останутся живы, кому нужны эти объедки? Кто стерпит унижение резиновых побоев и разгона водой, будто они не граждане, а зазнавшаяся скотина? Толпа ропщет и медленно отступает назад, отталкиваемая передними рядами безликих шлемоголовых стражей. Вот тут и начнется самая интересная часть повествования: я стою в глубине, окруженный крикливыми студентами и ворчливыми стариками. Но даже те, кто со мной хорошо знаком, не узнают меня. Я сильно поправился, прибавил сантиметров пять. Беспризорники смотрят на меня с недоверием, контролеры в автобусах упорно принимают за своего. Волны отходящих людей разбиваются о мою широкую грудь, как волны о выступающий мол, о древовидные руки, апатично сложенные на груди. Храбрые одиночки, смельчаки, опьяненные близостью толпы и не перенесшие трагического накала близкой развязки бросаются на легионы в масках, словно приносят себя в жертву общему делу, делу освобождения от рабского гнета власти. В голосе начинает проступать фальшь и неубежденность, ладно вернемся…. Многие меня сторонятся, обходят. С выражением деланного недоумения я принимаюсь смотреть по сторонам и на полицейских. В нерешительности замирают они: «Что стал, пошевеливайся, какого иначе мы вас тесним, в пустую что ли?»
- Друзья, ( играем роль покровителя всех угнетенных) я полагаю вам следует оставить моих подопечных в покое, вам пора ловить нарушителей и управлять движением!
- Ишь, чего вздумал, сейчас и тебя погоним, приказ есть приказ, затверди себе, да ты не штатский ли, огрызаешься больно охотно?
- Я не намерен выслушивать бредни недоучившихся школьников, полуграмотных жеребцов, почуявших силу. Вас в чему-нибудь кроме, как в карты играть да руками махать, учили, доблестная жандармерия?
После необычно краткого вступления псами, спущенными с цепи, они летят на меня. Я оказываюсь в родной стихии, пучина, которую я искал всю жизнь, сама приходит ко мне. Не чувствуя их немощных тычков, я разбрасываю поработителей мощными апперкотами, трещат шлемы из оргстекла, аппетитно и плотоядно хрустят суставы, шлепаются с глухим стуком и звуком лопающихся пакетов о прогретый жаркой битвой черный асфальт человеческие тела. Они стаей волков загнали одного из мятежников к стене. Дико озираясь, он приседает в окровавленной рубашке, с мокрыми спутанными волосами. Видите ли разницу, он предан своему делу, все в нем дышит борьбой, а то система, я презираю целенаправленное подавление человеческого системой, порядком, уставом. Заносят карающую руку, но напрасно, уже не успеть. С какой радостью и упоением я разрушу их планы, повергну их на землю. А они, как жертва, не до конца осознавшая расстановку сил, будут по инерции еще долго брыкаться, пытаться усмирить меня. Я почту за честь увидеть в их глазах недоумение и страх. Силой верну им человеческий облик, через страдание, через боль, через утраты, заставлю выступить на лице слабость. Если придется вы впервые и очень ненадолго сумеете вернуться в свое человеческое обличье. Предсмертные судороги разгонят мрак заблуждений, первое слово о прошении пощады, вернет вам мое расположение, а меня выбросит за пределы ваших конфликтов, будто никто и не ставил вас на колени. Ничто так не заставляет человеческое сердце ожесточиться, как неразумное упорство, как попытка сопротивления нашему влиянию, попытка двигаться собственным курсом, не внимая никаким доводам. Людей влечет к сражениям непонятная сила. Притягательность крови и конфликта насколько очевидна, настолько же и непонятна, удивительна. Достаточно вспомнить, как школьники сбегаются посмотреть на поединок своих товарищей, их влечет желание видеть унижение и растерянность на лице побежденного.
Меня всю жизнь сопровождало обостренное чувство справедливости, я подстерегал унижение за углом, я искал неправду и поражался ее громкой, вопиющей безнаказанности, безоглядности, уверенности в своих силах. Запоминаются отдельные моменты, фрагменты речей и выступлений…. Хочется быть конкретным, так как мне нечего стыдиться, но владеет мною и желание оставаться независимым, отстраненным, вознесенным над объектом переосмысления. Я требую права голоса, без лимита времени и аплодисментов фоном. Итак, как это не удивительно, но предметами спекуляции становятся даже такие непонятные, смутные и нечеткие понятия, как любовь к родине. Казалось бы, никто хорошенько и не знает, что это, собственно, такое, но каждый торопится публично во весь голос это заявить. Наверное, они и не скрывают характер собственных заявлений, кто знает, я теряю границу их отношений к проблеме: как к серьезной ли, как к шутке, как к сознательной профанации или же игре на публику, да так, что и сами успели проникнуться произносимой речью. Хорошо знать меру всем хвалебным речам, после потери этого качества воспринимать речь говорящего нельзя будет воспринимать без смеха. Но, допустим, перед нами своего рода публичное лицо, выступающего на интеллигентском собрании, его даже транслирует телевидение. Оно (лицо) сделало уже упомянутое заявление сомнительного характера о существовании интимных отношений между собой самим и, как бы это сказать, национально-политическим образованием на территории его проживания. То есть своей страной. Ладно, пускай. Через несколько реплик, последняя из которых направлена в его адрес, он взрывается искренне-возмущенной тирадой. Он или оно, я уже запутался, обвиняет старушку, мать профессора МГУ, в том, что она сами виноваты в собственной финансовой неспособности обеспечить достойное обучение внуку. Надо было, как мы! Кто ж виноват, что мы такие талантливые и так много работали. А сегодня пожинаем плоды прошлых достижений. Я (автор) заступлюсь за пожилого человека. Маленькое замечание: русский человек, если не пьян, не примется так истово клясться в своей любви (внимание, будем избегать нечетких формулировок ) к России. Если по сути: существуют, дорогой оппонент, таланты разных характеров. Способность разбираться в трудных вопросах, быть уникумом в изучаемой области: искусстве, науке, мало ли еще где. А есть одаренности иного плана: они умеют приспособиться к любым условиям жизни и везде почти процветать. Сфера их занятий, что характерно, не так важна для них самих, это массовые занятия, где в состоянии устроиться каждый. В качестве критериев дара, финансовая обеспеченность им обладающего – наименее подходящий. Что-то Вы теперь о своем патриотизме не вспоминаете! Я бы сказал так в этом не ваша вина. Вы и вам подобные обязаны хотя бы делать сочувствующий и солидарный вид. Основное требование многих людей постоянно переиначивается, то ли от неспособности строго сформулировать, то ли от желания избежать прямого обсуждения, гражданского диалога. Возмущает не богатство, возмущает нищета. Лично я не имею ничего против довольства, я не могу видеть страдание неимущих. Ведь самое странное в том, что в тех случаях, когда помощь не приведет ни к чему кроме облегчения страданий перед приближающимся концом, помощь эта будет активно предлагаться, но, когда чья-то беда не носит катастрофического характера, о ней предпочитают забывать, замалчивать, утаивать, отводить глаза, принимать усталый вид хронического инвалида, дабы не уступить сидячего места пожилому человеку. Я вполне понимаю человека, ставшего вором, если не грабителем из-за своей неизбывной и беспросветной нищеты, в детстве и потом после учебы, а коли не понимаю, то уж осудить точно не смогу. Современный город будто искушает и подталкивает к преступлению, обещая воплотить в жизнь мечты человека из низов общества. Невыносимо видеть украшенные витрины ювелирных и продуктовых магазинов, если ты питаешься объедками. У революций были благие намерения до тех пор пока и туда не просачивались люди здравого смысла, организаторы, ставившие все на свои места, агенты внешнего мира, посредники денежного монстра, вселяющегося в людей. Он меняет цвета радуги местами и заставляет солить круглые предметы, чаще треугольных. Воплощения современных святых и инквизиторов – это нищие и революционеры, причем роль последних уже сходит на нет. И те и другие – жертвы по собственной воле или по случайности, избегающие притягательных иллюзий, искусительного обмана пропагандируемых ценностей. Хотя я под понятием «нищий» понимаю не совсем то, что принято обозначать этим словом. В моей интерпретации это нечто более изысканное и романтическое. Нищий не должен исторгать ужасный смрад, то есть, конечно, может, но это необязательное требование, он непременно мучается своим нынешним положением, он с болью сознает собственное унижение, беззлобная обида на весь мир душит его от отчаяния. Раньше этот несчастный должен был занят какой-нибудь приличной работой: милиционер не окончит жизнь в трущобах. Нищий не ходит в рванье, засаленном и грязном, он не теряет человеческого облика ни в коем случае. Его одежда истерта и старомодна, бедняк ( то же, что и нищий) вызывает не омерзение, а сочувствие. Едва ли клошар является инвалидом, раненые и больные окружены определенной заботой, а он одинок на этой планете. Вполне вероятно, он так и не женился, а родителей поглотили земля и время, не было ни братьев, ни сестер. В семье его баловали. Таким вот любимцем он дожил до преклонных лет, не научившись заботиться о себе самостоятельно. Детство продолжалось несколько десятков лет, а когда счастливая пора закончилась, он обнаружил себя совсем одиноким и никому не нужным. Но события могли развиваться и по другому сценарию, коих великое множество; неисчислимое множество ручьев питает скорбный поток прозябания. По привычке мы проходим мимо протянутых рук: в детстве не хочется тратить карманных денег для такой не совсем понятной цели, а потом появляется вкус к жизни и ее прелестям. Из-за постоянного довлеющего присутствия их постных физиономий, служащих нам укором, мы начинаем невольно злиться и осуждать их, искусственно придумывая повод, основание для такой позиции. Укрепляясь в этом мире человеку все меньше хочется признавать себя неправым или виноватым, косная старческая неповоротливость мышления, гордость, уходящая корнями в память, не позволяет легко отказаться от выбранной когда-то позиции. Старшая половина общества до посинения будет отстаивать идеалы, взятые некогда на вооружение, но уже обнажившие свои пороки. К такому разряду заблуждений относится и презрительное отношение к неимущим, якобы они бездельничали, тем самым заслужив в награду бедность и унижение. Но существуют и такие персонажи, что внушают мне непреодолимый страх и омерзение, окраины промышленных районов кишат полулюдьми, полуживотными. Они собираются в небольшие стаи и кочуют по свалкам, побираются вдоль желтых кирпичных стен заброшенных заводов. Чумазые лица с раскосыми от пьянства глазами на фоне грязного неба, опоясанного колючей проволокой. Эти твари практически разучились разговаривать и перебрасываются нечленораздельными фразами туманного содержания. Все поголовно балуются сильными ядами, наркотическими составами, получение сильных примитивных удовольствий – единственная цель их существования. В их дружины доброй воли идет все больше и больше детей; до взрослого состояния никто и не доживает. Какая непонятная сила вытаскивает дочек богатых родителей из уютных квартир и обеспеченного будущего в ночной мир открытых желаний, острой, необоснованной ненависти ко всему остальному миру. Беспризорники околачиваются в метро, глобальном притоне сумеречной неразберихи. Чтобы не заблудиться в подземных лабиринтах, они не уходят далеко от поверхности, и зимой, к примеру, стоят между стеклянными дверьми входа на станцию у нагнетателей теплого воздуха, в сладком изнеможении прижимаются к проволочным решеткам, впитывают крохи жизни, купаются в блаженстве. Но проходить мимо них просто невозможно, приторный удушающий аромат их гниющих заживо тел соединяется с аппетитными запахами экспресс-пекарни рядом в переходе. Стоят обычно по трое, к ним прибилась ничейная собака. Лица убирают в высокие застегнутые воротники, шапки нахлобучены до самых бровей. Подрастающие рыцари бедноты с малых лет чтят законы конспирации. На кольцевой, по вечерам последние вагоны всецело принадлежат им, фамильярно, без чувства ложного стеснения, они лежат на коричневых лавках, как гости семьи Лариных после пира. Благонравные господа, ожидающие автобусов, опасаются вглядываться в темноту, где идут пугающие их игры, но порой встреч с ними избежать не удается. Когда они сами выходят на освещенные пространства оранжевого света. Ваша робость пока не позволяет вам разгуляться по полной, вы чувствуете себя еще не в своей тарелке. Ждать, впрочем, осталось не долго. Все предпочитают закрывать на это глаза, но мне такое положение дел совсем не по душе. Я первый нанесу удар. Легальная часть населения не будет на нас в обиде, они считают, что вас попросту нет, вернее хотят, чтобы так было действительно. Я выйду на охоту и каждую ночь вас становиться будет на одного меньше. Отчего ночью? Меньше свидетелей, да и вас не так-то просто выделить из остального люда, вы, как нечего делать, смешиваетесь с церковными прихлебалами и цыганятами магистралей. Вам не уйти. Я буду нанизывать одного за другим призраков неуемной воли на зазубренные кинжалы для жертвоприношений. Вы будете вынуждены ассимилироваться с легальной составляющей. Ничего личного, это бизнес, детка. Вы, мои конкуренты и вы перешли мне дорогу, за это и многое другое придется заплатить сполна. Но следует признаться: и в каждом из нас, даже в самом открытом и дружелюбном человеке есть страсть к потайному и низменному. Желание, горящее слабым огоньком, оказаться на краю дозволенного, испытать многовековые запреты на прочность. Проверить себя, мы терзаемся, когда не знаем, что творится в соседней комнате.
Адвокат обвиняемого, господин С. Д. Б., в качестве дополнительных аргументов в пользу невиновности автора зачитал суду присяжных следующее стихотворение:
Люблю блуждать я над трясиною
Дрожащим огоньком,
Люблю за липкой паутиною
Таиться пауком,
Люблю летать я в поле оводом
И жалить лошадей,
Люблю быть явным, тайным поводом
К мучению людей.
Я злой, больной, безумно-мстительный,
За то томлюсь и сам.
Мой тихий стон, мой вопль медлительный –
Укоры небесам.
Судьба дала мне плоть растленную,
Отравленную кровь.
Я возлюбил мечтою пленную
Безумную любовь.
Мои порочные томления
Все то, чем я прельщен, -
В могучих чарах наваждения
Многообразный сон.
Но он томит больной обидою.
Идти путем одним
Мне тесно. Всем во всем завидую,
И стать хочу иным.
Одет в скользкий и прилегающий черный комбинезон. Вдоль позвоночника впечатляющий ряд острых шипов. Лицо скрывает черная маска, тяжелые ботфорты на ногах. С правого и левого боков висят плоские ножны. Пока дремлет холодная сталь в ожидании тьмы. Обе мои руки работают одинаково быстро и действенно: судьба подвела меня к решению развиваться симметрично. Это было в ту пору, когда я, упав ничком, получил крепкого тумака под ребра. Затем правая лопатка стала скрести злополучные ребра и в конце концов вынудила выйти в отставку. Люблю, знаете, почувствовать себя незаметным, раствориться в траве, тенью скользить по асфальту, таять в соседнем леске, но чувствовать свою ловкую, изворотливую силу. Ужасающую выносливость, сумасшедшее проворство. Прелесть, как хорошо мелко дрожать в засаде, на секунду закрыть глаза и втянуть когти перед решающим броском. Наше время – доли секунды, годы хищника длятся в самопостижении. Особого рода удовольствие таится в предвкушении броска, в накоплении сил, в кропотливом расчете подробностей нападения, спектра ответных реакций и их интуитивного отражения. Как пружина, мы долго копим импульс броска, созидаем для будущего и в один момент это будущее разрушаем, рассекаем время на прошлое и предстоящее, словно с треском разрываем ткань. Пусть наша порода уступает кому-нибудь силой мышц, это ни капли не удручает нас, ибо так устроен мир: мы все время играем белыми, и именно наш поступок следствие, а ответ мишени, оттого я и называю его ответом, - только следствие. И как реакция на произошедшие уже изменения это следствие будет немного запаздывать. Роковая несимметричность мне на руку. Я вылезаю из квартиры ночью по веревке, свешивающейся с балкона. Ее никто не заметит: к концу заветного каната прикреплены две лески, одна заставит его спуститься за нами, другая – поднимет вверх и свернет клубком на балконе, словно змею. Избегаю мстительных соседей, по ночам они предпочитают спать в отсутствии посторонних звуков. Но охотники, как никто другой подвержены болезням души, унылой меланхолии, скуке. В Ноябре на меня напал голод, после мирной ночи в своей комнате, поднимаясь утром, я не мог подвинуть тапок, чтоб нацепить их на ноги. После трех часов наяву, без подкрепления я терял силы. Спать укладывался в девять, но и это не спасало от беспамятства. Хмуро и нахохлившись, закутавшись в екатеринбургские платки приближалась вьюжистая зима. Она плевалась кожурой от семечек и раскидывала соленый песок по мокрым тротуарам. После одного знаменательного концерта, когда мне пришлось простоять около трех часов на льду, застеленном ковром, я заболел. Зашел в дом, отлепляя спелые листья от подошв ботинок, а вышел впервые после отдыха на белые и холодные проспекты всеохватной московской больницы, странноприимного столичного дома. Каждая ночь обещалась быть кошмаром и с большой изобретательностью выполняла свое обещание. В те дни передавали итоговый международный турнир женщин по большому теннису. У меня же во рту как раз вскочило множество нарывов, из-за которых я и говорил неразборчиво. Одной неспокойной ночью мне снилось, будто я на трибунах вокруг теннисного корта. И бегаю по ним, поэтому боль во рту я сам себе объяснял тождественностью собственной челюсти и одной из трибун. Соломоновым решением было внушить себе не бегать по своим трибунам, то есть забыть о нарывающих деснах. Большую часть времени я проводил на вражеских трибунах с влажным лицом, блестящем от жары в сиреневом свете уличных фонарей. Но три врага с заразительным упорством игривой молодежи сгоняли меня с чужих трибун. Один был крепкого сложения, в бейсболке, с невыразительным лицом из чипсов, мне моментально пришло в голову, что он американец. Не знаю почему. Второй был егозливым и все время подначивал жлоба, чтобы тот и мне отвесил горяченьких. Сам он не отличался высоким ростом, размахивал большими картонными кистями болельщика, а лицо его было плоским и красным, таким, что в тот момент я мог поклясться: его часто бьют по лицу неким плоским и тяжелым предметом. Вроде тех же кистей болельщика или щелкают линейкой, если он гимназист. Я подумал: наверняка он такого поганого характера, который принуждает людей подлизываться к командирам и в их отсутствие шпынять подчиненных. Отчетливого продолжения не было, может быть, я ударил спинкой стула или доской по лицу того пострела. Я садился в кровати и измерял комнату тяжелым вздохом. За окном детский сад наполовину закрывал панельное здание районной школы. Бессмысленным взглядом я останавливался на этом строении. Волна смутных страданий бередила мою душу. Я задумывался: отчего моя судьба пихнула меня по той дороге, что ведет к нынешнему времени, отчего не иначе? Могло ли получиться лучше? - спрашивал я сам себя. Наверное, могло бы быть более результативно; в целом я мог достигнуть большего. Но вряд ли нашлось бы иное место, позволившее мне испытать большее, сумевшее так потрясти меня, так безбожно и расчетливо перевернуть все сидевшее во мне до того в девственном порядке. Я с удовольствием бы попробовал быть спортсменом, впрочем, с позицией меня сегодняшнего это кажется интересным, а там, глядишь, и не так бы запел. Все неплохо, да не то, чтобы очень это было отчетливым. Жизнь – головоломка со множеством ответов, пояснения к твоему решению даются лишь на смертном одре. Печально, ведь надо бороться, можно двигаться вперед, есть силы и энергия, но непонятно, куда держать путь, я заблудился и зашел совсем не туда, так какой же смысл лишь усугублять свое бедственное положение. С другой точки зрения: а не все равно ли тогда? Движение есть смысл нашего существования, движение в широком смысле, как проявление активности, как необузданный танец, как подлинное выражение нашего естества. Теперь ответ мнится простым, лежащим на поверхности. Все, чем бы мы не были заняты есть отражение наших внутренних порывов и склонностей, путь, по которому мы идем, подчиняясь приказам внутреннего компаса. И сей прибор сделан на редкость некачественно. Не существует адекватных географических карт. Обзор таких terra incognita займет в аккурат всю жизнь. Занимайся, чем просит душа: совершай открытия либо обустройся на одном месте и занимайся хозяйством. Никто не вправе тебя за это бранить, никто не вправе читать тебе наставления, никто не властен над твоею жизнью, никому нет доступа к твоей совести. Как бы хотелось сделать одну мысль очевидной, сделать ее наглядной и простой. Я испытываю огромное желание донести ее до множества людей, сделать ее привычной, как воздух, и необходимой, как пища: мы изначально свободны, никто не может заставлять нас делать что-то вопреки нашей воле; для удобства и безопасности люди, собравшись, вынуждены были ввести некоторые ограничения изначальной свободы. Дитя этих собраний – государство, оно лишь орудие в руках общества, это всего лишь шлаки, собранные вокруг подлинных самоцветов, руды, кем, собственно, и являются индивидуумы. Не должно быть целей государства самого по себе, вне человеческих нужд, а тем более вопреки им. Такое государство является гнусным спрутом, паразитом, чертовым нахлебником. Единственной разрешенной для государства нишей должна быть ниша слуги, едва ли ей может стать даже ниша собрата, это не симбиоз. Каким должно быть идеальное государство будущего? Прежде всего неприметным, не оттого, что ему есть, что скрывать. Оно будет чтить человека, как святыню! Вялый комментарий, не имеющий непосредственного отношения к власти и ее правам: с некоторых появились непонятные мне популяризационные движения, словно переливающие из пустого в порожнее. Что-то вроде молодежных движений в поддержку озеленения Москвы, средство занять беспокойные руки. Мы не разделяем их шумного оптимизма. Занимайтесь своим делом! Меня поражают люди, до сих пор ходящие на демонстрации. Добровольное порабощение коллективом, – унизительно! Так и недавно мне посчастливилось увидеть проявление сознательного общественного поведения: некто расклеивал перечеркнутые изображения кроликов с прижатыми ушами, на манер знаков дорожного движения. Что это символизировало говорить излишне, но с энтузиазмом принял бы я расклеивание иных постеров на лобовых стеклах автобусов. Перечеркнутые изображения медведей-дуболомов, сделанные на манер дорожных знаков. Мне кажется мое предложение нашло бы отклик в рядах населения. Добродушно-хамоватые служители Мосгортранса, вынырнувшие из болот криминального мира в смутные эпохи перестройки, порой не знают границ. Их поведение демонстрирует наше бессилие перед лицом правового хаоса. Иначе бы как могла подобная свинья вышвырнуть девушку из троллейбуса, если та начала сопротивляться. Немыслимо; мы созданы молчать, наш удел – покориться. И уже не хочется залихватски прыгать, цепляясь за белые поручни в дверях. Нет сил распрямив ногу, выбить передние зубы, помять искаженное страхом и пьянством лицо. Не нужны ваша боль и раскаяние. Мне не достает одиночества, в смысле тишины. Я богат одиночеством пустоты и молчания, но оно лишь разрушает и не способно создать ничего нового. Ведь оно не значит покоя, оно скрывает отчаяние и бесплодную борьбу с самим собой. Полно пустоты соблазна, но нам не хватает сил и смелости перевернуть ее, превратить в богатство и достаток. Сегодняшнее положение лишь отчетливее обрисовывает мне мои недостатки, и я не готов к выходу, много людей примутся отождествлять меня со мной прежним. Нужно много времени, нужно замкнуться и расстаться со своим ранним образом. Я попытаюсь войти в эту жизнь заново, чуждым страхам и сомнениям, но разве смогу я устоять против вымышленных салютов Семеновского, запущенных взаправду? Есть много странных событий и мест из детства, за которые мы может отдать очень много. Оранжевое небо ночью – очень уютно, но я бы с гораздо большей охотой очутился бы в глухой тайге. Сидящим на лавке возле теплой избы в вязкий сорокоградусный мороз, без ветра, а ноги в бездонном сугробе. Посидеть чуток, да и в избу – спать на печи, есть кашу на топленом молоке, воровать сухой мох из щелей между бревен, густо зевать и часто позевывать. Ждать настоящей тишины, что оставляет места скрипеть растущим волосам, тишины плотной, как непропеченный пирог с грибами, тишины, от которой звенит в ушах, тишины, в которую не веришь. Она приходит с того света, очищенная от людских стенаний. Она струится между звезд, отрада рожденных без слуха. Тишины не сомнительной уступки, а тишины-завоевателя, тишины покорителя душ. Она измеряет ценность звука, делая его эпизодом, это холст, на котором звук становится мазком, художник без красок, он вынужден рисовать пустотой. Каково? Мечтать и не знать, не ускользают ли твои мечты украдкой от тебя. Не быть уверенным на все сто, что тишина не раскроет ночью твои уста и не извлечет оттуда сокровенной тайны, но она не плюнет в конце, закрыв тебе рот. Она не хранит секретов. Только жаль мыслей, гибнущих на полпути. Тишина – умный собеседник, не осудив тебя, даст понять, что не прав, выслушает до конца и не упрекнет. Я ей кое-что задолжал, продолжу: государственная власть обязана стать робкой и бояться своих граждан. Я позволю каждому сорвать гербы и флаги, и …. Отнести их в музей, остальные снести на свалку. Да здравствует безжалостное попрание символов и реликвий, долой церемонии, восхваляющие ничтожество отдельного человека перед лицом машины целенаправленного порабощения. Воспитаем же поколения, лишенные раболепных инстинктов перед статуями вождей. Основное направление наших чаяний – максимальное очеловечивание выражения государственной воли. Ни к чему торжественность и помпезность, я приветствую простоту и естественность дружеского времяпрепровождения. Сорвать с чиновников маску недоступности и превосходства! С этих пор все начнут смеяться над гнусным словосочетанием долг перед государством, перед страной, не мы, государство обязано нам, без нашей на то воли оно раствориться, пропадет. Мы творцами своей судьбы должны являться, но отчего-то жизнь отпускает нам очень немного моментов выбора. Все получается как-то само собой, помимо нашей воли, зазевался, глядишь, а за окном уже другой век, зеркало знакомит нас с нашими родственниками, сильно смахивающих на повзрослевших нас самих. Мир кормит нас с ложечки, готовыми подсовывает решения, наверно, безвредные, но определенно не те самые, о которых нам снились сны, не те, которые хотели сделать мы. Бояться распорядка, сковывающего собственную свободу, держаться подальше от ключевых решений, так называемых, важных, судьбоносных решений. Этого-то нам никто и не позволит. Никто не простит нам промедления, момента размышлений, задумчивости. Пускай упрекают в малодушии, в пассивности, значит, так и есть, я не вижу в этом ничего зазорного. Смешные обвинения, дикие атавизмы непросвещенного, дремучего мира; переучивайте левшей, всех под одну гребенку, в этом наверное заключено гордое счастье наставлений. Да я не прав, уже мой тон противоречит моим демократичным изысканиям, но спишем это на счет эмоций. Есть прелесть в беспристрастности, в изначальном отсутствии интереса к чужой жизни, в корректном молчании. Мне же самому не хватает уважения к чужому своеобразию: приходится ставить себя выше остальных, мысленно диктовать другим свою волю. Увы, главное заблуждение множества исторических лиц: их непоколебимая уверенность в правильности своих решений, уверенность, граничащая с помутнением рассудка, вера в собственное предназначение, в мессианство, в собственную исключительность. Догматичность положений, взятых из ниоткуда, да многие и не пытались доказывать что-либо самим себе. Смешное, детское предположение о возможности изменить существующее положение вещей раз и навсегда силовым вмешательством, вырвать якобы лишний орган из тела, вымыть руки и полагать, что все заведется дальше само собой.
Весь день меня не покидает ощущение, будто меня принимают за кого-то другого. С вами не бывало такого, дорогой читатель, что из речей собеседника становится ясно: вас с кем-то путают? От меня ждут совсем другого, а те решения, которые мне казались блестящими, судьи находят просто ошибочными. Неужели я перепутал конкурс, неужели я ошибся кабинетом? Где соперники, разделавшие меня в пух и прах, где мудрые оппоненты? Почему не все произносимое мной разит в сердце читателя, вероятно, я расстался с языком, который родился вместе со мной, подрастал и крепчал. Становился похожим на избранных им идолов, мечтал о будущем, жаждал найти себе достойное место в жизни. Я разочарован, но хочется верить: причина моего поражения устранима, а то ее и вовсе выдумали, пытаясь обосновать внутреннее неприятие моих сюжетов. Внутри все ходит ходуном: я разгорячен, я пытаюсь запеть во весь голос, и мне не хватает легких, срывается горло на горькие, хриплые вскрики. Как бороться с ограниченностью мира, в чем источник этой конечности, оставляющей ощущение скуки и умиротворения? В нашем восприятии, словесном воспроизведении пережитого, в изначальном убожестве вселенной, несовершенстве плана. Это ошибка полагаться на всесилие вдохновения, вдохновение, как упоение сладкотекущей ерундой. Самоуспокоение, попытка закрыть глаза на неподконтрольность восторженных излияний. Ждите холодной, расчетливой ярости, она сменяет благодушие. Любому художнику дельный совет: представлять своего зрителя своим врагом, противником, которого вы собираетесь сбить с ног. И у вас нет иного способа помимо кистей, камеры, резца. Вам желательно его огорошить, потрясти до основания, чтобы после первого знакомства он уходил, словно с поля боя, чтоб созерцателя качало от усталости, чтобы он путал право и лево. Радуйтесь, если он не прошел мимо, надолго остановился перед вашим трудом, силы потрачены не зря, ежели зритель уходит погруженным в размышления, с утопленным взглядом.
Я был в раздумье и глубоком волнении. Сделать я ничего не мог, но чувствовал, что не могу оставить этого просто так. Я шел, потупив голову и размышляя, как вдруг мятный голос окликнул меня по фамилии. Оглянувшись, я заметил хмельного человека, одетого вполне чисто, но в мятом кителе. Лицо очень знакомое. Я стал вглядываться. Он хитро улыбнулся и спросил: не узнать меня сейчас?
- А, да это ж ты, - вскричал я радостно, узнав в незнакомце с острыми глазами и бородой Грбича своего прежнего школьного товарища по губернской гимназии.
- Ах, Ваня, дорогой мой, ну а кто же! Долго же мы не встречались, долго же мы по земле мыкались, прежде чем опять сошлись в этом странном месте. Впрочем, как я тебя пропустил? Давно ли ты здесь?
- Дней пять точно. Как же ты? Неужто с самой весны здесь сидишь?
- Постой, не обо мне речь. Ты, получается, из Москвы недавно. Что нового произошло, расскажи – не томи!
- А чего ты ждешь? Все, что могло случиться, произошло до твоего отъезда. Разве, что Барсуки хозяйничают в Турции, да в МГУ появился факультет этики и педерастии.
- Да что ты! Проклинаю вас женщины моей молодости: интеллигентки, декадентки, проститутки!
- Да о ком ты?
- О Натали Портман, Доминик Суэйн, Брук Шилдс, Уме Турман, Миле Йовович.
- Впечатляет, однако лучше было вложить эти слова в уста Стивену.
- Это звучит кощунственно.
- Наверное, - согласился я, возвещая окончание нашей дуэли.
Как ни крути, а надо сказать несколько слов о моем давнем знакомом. Грбич был старше меня на неопределенное количество лет. И видел я его довольно редко. По непонятным законам он долгое время вращался в той же среде, что и я. Про него рассказывали, будто он жил на верхних этажах Главного Здания с веселыми и беззаботными духами. Там было очень тепло, а как же хорошо им было воскресным утром, на ярком солнце, золотящем летучие пылинки. Они устраивали игры на пустых лестницах и бегали по истертым паркетинам свободных этажей. Однажды всему этому пришел конец, когда университетский парк со стороны Москва-реки оказался заселенным кочевниками в мехах. Они жрали человечину, а плотный белый дым низко стелился по земле. Сильно запаздывало желтое утро. Грбич привык просыпаться оттого, что луна заглядывало к нему поверх растений, расставленных на подоконнике. Как-то он почувствовал во рту тяжелый вкус крови и понял: пора уезжать из Москвы. Хотя до описанного случая Грбич носил свою левую руку в кармане, как преступник револьвер или нищий горбушку про запас. В толпе он прижимал читаемую книгу лицевой стороной к груди, словно икону, а волосы мыл в два раза реже остального тела. Интересный вопрос: для чего он уехал в деревню. Сам Грбич объяснял свое решение долго и запутанно, вот, что из этих объяснений понял я. С давних пор он был приверженцем особого отношения к жизни, базировавшемся на научном подходе. Он верил в наличие закономерностей, экзистенциальных уравнений, руководящими нашими поступками, подозревал существование связи между ними и происходящими вокруг нас событиями, против нашей воли. Одной из рассматриваемых им проблем была задача о поле опасности, то есть житейский вопрос об отображении наиболее опасных мест на улице ли, на станции метро или в обычной комнате, не важно. Мой приятель пытался осмыслить появление новых сущностей при изменении величины опасности, хотел выявить численные соотношения между опасностью, настроением, сосредоточенностью и уверенностью. Он пытался стать пионером новой науки, и как все первооткрыватели начал плутать. Некоторое время он усиленно занимался психологией, осваивал литературу, посещал бесплатные лекции, но затем счел все их предположения вздорными и беспочвенными. Вскоре он перестал доверять математике и стал заниматься историей языка. Грбич чихал и, сморщившись, начинал убеждать меня в примитивности чисел по сравнению с языком. Вот, в чем секрет человека, язык – это модель развивающегося общества, растущего народа. Пока от нас требуются только наблюдения, но даже ими никто не желает заниматься, - жаловался обычно мой приятель. Этот циник ни во что не ставил нынешнее поколение молодежи, ругал его почем зря и отказывал в достойном будущем: « Эти даже монолога Рудина не произнесут. Будут только лезть на телеэкраны и мямлить там, молчать, краснея от своего косноязычия. Каждый старается представить себя сложной, противоречивой личностью и путается в сложноподчиненных предложениях. Вам еще расти и расти». В деревню он уехал ( хронологически сие бегство совпало с моим выбором на роль малыша-акробата одним из лучших коллективов в стране; услышал о проводимом сайтом команды конкурсе я в залитом роскошью и блеском золота подземном ресторане «Синяя птица»; отправив предложение своей кандидатуры под фамилией Аулибов, я поступил весьма осмотрительно, ибо их проверка состояла в интегрировании фамилии по контуру области, в которой малыш-акробат намерен их сопровождать), чтобы познакомиться с настоящей жизнью, не осложненной колоссальными влияниями Города. Вместе с тем он просил настоящего труда, желал коснуться земли плугом, так как не смел жить иждивенцем у крестьянства. Особенно раздражали свежеиспеченного земледельца литературные поделки русских муз, философского характера, с глубокомысленными названиями вроде: «Дружба и дружественность». Через несколько минут он вновь ввязался со мною в спор.
- Ваня, я, однако, успел уже подобрать краткую метафору, которая выразит тебя целиком и вполне верно.
- Очень интересно будет услышать.
- Сохрани мою речь.
- Как, что ты имеешь в виду?
- Ты обожаешь слушать самого себя. Тебе до посинения нравится красоваться перед всеми своим стилем, своим мнимым или нет совершенством. Тебе не хватает фанатично преданного читателя, с ним бы ты был на седьмом небе от счастья. К твоей персоне надо приставить льстивых бездельников, которые денно и нощно будут говорить о твоем превосходстве. Иван, тебе наплевать на содержание твоих речей, достаточно приятно обернуть их емким оборотом, красивым словцом. Ваши сочинения это только упражнения в красноречии, бездушные мраморные статуи, полные холода и презрения ко всему насущному. Тебе, наверняка, известен такой прелюбопытный факт: людей, пролистывающих газеты и журналы в поиске статей на злободневные темы, влечет и убеждает более не логичные связи в повествовании и серьезное, систематическое изложение материала, а гладкость рассказа, убежденность пишущего. Внешняя атрибутика способна сделать гораздо больше истинного знания. Тем самым я хочу указать ту нишу, которая весьма бы тебе подошла, где бы приносил несказанно много пользы, возьмись за правильные идеи.
- Да, ты меня удивил такой убежденностью. Хаос иудейский, одним словом! Я очень благодарен за такое доверие, но вот беда, заказные темы вызывают у меня отвращение. Никаких эмоций. Творчество – это спонтанное возбуждение мысли, никакими силами у меня не выходит его контролировать. Мне иногда это напоминает школьные сочинения, если нет интереса – беда, пожалуй, в какой-то мере это ребячество.
- Ребячество – не самое плохое, прихотливость и непостоянство твои недостатки. Непрофессионализм, я бы сказал.
- Странно получается, что же профессионализм – это способность работать на заказ, вопреки желанию, пристрастиям, превратиться в робота, чернорабочего, разгребающего сугробы. Унизительная служба!
- Здесь нет царской дороги.
- В одном ты неправильно истолковал мое существо, правда, я подозреваю, этот вариант находит поддержку очень редко у людей далеких от моего занятия. Будь я один на белом свете, я бы все равно не прекратил, с вашего позволения, заниматься искусством. Самолюбование и упоение процессом сочинения – гораздо более ощутимая радость, чем восхищение гипотетических зрителей. Прежде всего, я сам свой читатель, и если мне нравится собственный труд, то плевал я на все остальное. Конечно, предупрежу бурю твоего возмущения, - текст, написанный мною, обладает неким родством со мной и поэтому буквально обречен на одобрение, в определенном смысле, тупик. Он может быть разрешен, не до конца, в количественном порядке, используя мой опыт, в качестве читателя. Тяжело бывает отстраниться от родного произведения, часто бывает жаль подвергать его унизительному сравнению, но иногда получается забыться и скользить по волнам знакомого сюжета. Это ни с чем не сравнимое удовольствие. Что-то я хотел добавить, да позабыл. Что же, ах, ну вот, есть определенный смысл в работе над отвлеченной темой. Состоит он не ценности самой работы, каждой раз новой и заранее неизвестной, а упражнении языка, подготовке выверенного стиля для дальнейших свершений. Очень важно создать такой аппарат, добиться его точной работы, сделать так, чтобы стиль произведения был устойчив, а не прыгал с одного на другой. Маловажная работа для таких целей, пожалуй, была бы и полезнее, так как она меньше задевает чувства, позволяет сохранять спокойствие, твердую руку. Хотя зачем я все время начинаю оправдываться. Будто признаю себя отчасти виноватым, поменяемся на время ролями. Давно хотел узнать: чем увенчались твои попытки стать музыкантом?
Здесь не помешало бы объяснение. Мой друг с давних пор пробовался на роль вокалиста в рок-группе. Помпезные и величественные произведения Queen он переделывал под свой голос. Почти сразу он понял, что это не его доля соревноваться в силе и диапазоне с их незабвенным Фредди Меркьюри, поэтому приглядывался к песням, в которых требовались более чувство ритма и эмоциональность, нежели сильный голос. Он очень любил исполнять «Somebody to love», «It’s a kind of magic», «Sheer heart attack», «Killer queen». Всего не упомнить, очень много песен он подхватывал, а затем бросал на середине. Слова узнавал не из буклетов, а пытался снять мелодию на слух. «Главное это не смысл, а похожее настроение, это я обязан передать без изменения», - без устали твердил Грбич. Метеором по небосклону его музыкальной жизни проскользнули Blind Guardian, петь вслед за Ханзи Кюршем он не начал. Однако он усердно заучивал отдельные интонации мужественного голоса великого Толкиениста. Тевтонские менестрели Helloween были главной любовью его жизни, но Хансену он помогал бэк-вокалистом только на стремительной Ride the Sky, чтобы поднять себе настроение подключался в припевах на Reptile, Murderer. Разинув рот, Грбич почтительно молчал, когда вступал Михаэль Киске, ведь даже непосвященному было понятно: ему не найдется достойных подражателей. А вот в Энди он увидел своего близкого друга и с охотой подражал его хриплому голосу. Затем наступили темные времена засилья блэк- и дэт-металлических составов. И неотступно меня преследовал дикое рычание Николы, а затем и менее удачные попытки, очевидно, с коммерческими целями, утвердиться на антихристианской сцене, где требовалось умение совмещать визг и гроул, трешевые вопли с безобидным кряхтением Бона Скотта. Вскоре он услышал один греческий коллектив, где участвовал вокалист, исполняющий гроулом, которому Никола не годился в подметки, после этого в довершение всех разочарований он узнал, что некоторые зарубежные коллеги с успехом пользуют электронные способы преображения голоса, что при умелом применении сводило на нет все усилия моего товарища по укреплению органов ответственных за производство рычания. С досады он начал много размышлять за прослушиванием инструментальной музыки, а потом обратил внимание на милые моему сердцу семидесятые. Грбича безмерно восхищал Гиллан. Он превозносил его технику и не советовал сравнивать с ней технику современных паверных вокалистов. По причине скудности таковой. Не помню точно, но Machine Head, кажется, он пел целиком. Несмотря на всю требовательность и скептицизм Николы, не помню не одного отрицательного слова в адрес Яна Гиллана. Грбич говорил, что в небрежных словах английского повесы сквозил гигантский потенциал неистраченных сил, отчаяние и веселье, сравнимые по своему накалу со стихийными бедствиями. А история, как Гиллан принес славу претенциозному творению, отчего-то названному рок-оперой, вообще заслуживает чести стать историческим анекдотом. Гефсиманского сада было достаточно, чтобы сделать оперу шедевром. Нас поражало резкое развитие настроения, создаваемого Яном. Нам приходилось держаться за спинки стульев, если мы желали остаться в сидячем положение, перепады чувства напоминали американские горки. От восхищения спирало дыхание. Но все-таки Гиллан второго состава Deep Purple – совершенно особая статья, это мир, постепенно растущий при ознакомлении с ним, расширяющийся, завлекающий. Чарующий своею неприглядностью, внешней скромностью. Затруднительно сказать, чем именно он так нас манил. Открытым это было только для посвященных, лишь для тех, кому не нужны были слова объяснения. Тайное сияние, невидимое снаружи леса, но увеличивающее свою яркость при движении вглубь чащи. Ритм, колдовство, страсть.
Сперва Никола также пошел вслед за Богом хэви, Робом Хэлфордом. Никто не мог так же, как Роб работать на высоких частотах. От его криков переворачивался мир, они шли из глубины земли, они били могучим потоком, разворачивая пласты земной коры. Это время выбивалось из непрерывной последовательности мгновений, искажалось, растягивалось до невозможности, пускало нас плавать в невесомость. Они будили в душе слушателя гордость, заносчивость, бесстрашие и лихачество. Дикий кураж, стремление к свободе. Непосредственное выражение скорости музыкальными средствами. Приятно соглашаться с резкими, хриплыми припевами; в хранителей духа песен они обратились к концу пребывания Хэлфорда в составе Judas Priest. Собственно, лишь они поддавались более-менее верному воспроизведению. В иных случаях Грбичу нечем было поживиться, мой друг не умел так резко и рвано петь, не рискуя совсем сорвать голос. Много раз судьба Николы пересекалась с музыкальным миром Led Zeppelin, проведение старательно, по сходящейся спирали подводило его к решению попытаться воскресить в себе погребенную легенду. Мой приятель, умело подражая вступлению «Black dog», размышлял над тем, как случайность ведет нас по минному полю, заготовленному до нашего рождения. Мне он говорил, что с удовольствием исполнял бы вещи Планта, если бы обладал таким же темпераментом, прихотливым и переменчивым, грустным и солнечным одновременно, ежели бы всевышний одарил его способностями любоваться этим миром и собой. «У меня нет в голосе улыбки, - жаловался Никола, а просто добиваться сходства упражнениями мне не хватит терпения». Вначале он доверял тем горластым паренькам с еще детскими голосами. Они были задорными и хотели двигаться вперед по кратчайшему пути. Началось все, пожалуй, с Дикинсона, который и вправду был заправским крикуном. За ним, очертя голову, потянулись и остальные. Им открылись недоступные ранее вершины исполнительского мастерства, но они почему-то оборотили свой взор в другую сторону и предпочли путь развития, указанный ранее мастерами оперного жанра. Иные на этом поприще добились неплохих результатов и окончательно утратили черты индивидуальности. Из не лишенных дарования вокалисты металлических групп превратились в обледеневшие памятники собственной наивности. С высоты сегодняшнего сознания, обладая некоторыми неутешительными свидетельствами, мы вправе утверждать: часть молодых артистов неумело распорядилась своим даром. Став опытными музыкантами они по-прежнему являют собой пример скованности, отсутствия эмоционального развития. Совсем недавно Никола, обратив внимание на великолепного Йорна Ланде, пошел вниз от ветвей по стволу к корням. К основателям подобной манеры. Ему полюбилась изящная, неброская манера Ковердейла. В то же время очень чувственная, раздраженная. Вместе с ним ты погружаешься в другую эпоху. Время лелеемых запретов и доступных соблазнов. Вопрос искренности для артистов перестает быть решающим и, вообще, сколько-нибудь важным. Ибо артисту важно уметь перевоплощаться, почувствовать себя нормально на месте другого человека. Это его работа, Дэвид прекрасно владел мастерством вживаться в новый образ. Его голос с тех пор ассоциируется с образом плохого парня, порочного, распущенного и тем не менее страдающего. К сожалению, он часто злоупотреблял приемами из арсенала соул-музыкантов. Высокие тона делали его исполнение неуверенным и как будто просительным. Заразился он этим, наверное, на ниве соперничества с Хьюзом, впоследствии «голосом Рока». Медленные блюзовые номера у Ковердейла получались куда естественнее, та же «Mistreated». Эти песни, отражали настроение вдумчивой умиротворенности, сочувствующего самосозерцания. К тому же подражать манере Дэвида было проще, чем в случае других исполнителей: долгие вздохи для зрителя, нарочито невнятное произношение. Хотя надо отдать ему должное, он умел заводить своей игрой. У него была уверенность в собственной правоте, он был силен, как личность, Дэвид побуждал двигаться за собой.
Все еще в пути его извечный соперник, его прежний союзник, Гленн настолько легок, что ему впору заскользить по переливающимся на солнце волнам. Король квакающей бас-гитары, окрыленный первыми успехами в освоении нового инструмента, сумел подняться очень высоко в погоне за искомым пределом, ему удалось потеснить уже признанных мастеров воздушного исполнения. Только на концертах мы можем услышать незабвенную «Джорджию». За этими стенания открывается новый космос, потайная вселенная. А как маэстро фанк-роковых слияний достойно проявил себя, не отказав в помощи поколению более юных музыкантов! Будем наступать единым фронтом. Его голос, как приелось это начало, более всего напоминает саксофон, еще отчетливее сие сходство обнаруживается, когда Гленн форсирует голосом физиологические барьеры и издает нечто вроде рычания. Раньше умели культивировать самые разные настроения для создания оригинального образа. Но излишняя свобода всегда приводит в плохую компанию, перебирая варианты и кормясь слухами, мы вплотную подошли к Полу Роджерсу. Его ли рук дело означенная революция? Полноте, хватит скромничать, достаточно показаний свидетелей. Такого почета списка мест службы редко у кого встретишь. Каждому исполнителю с известной долей условности можно привести в соответствие оттенок определенного цвета, не так ли? Потому как цветовая азбука доступна и неумеющему читать, незнающему используемый язык. Алфавит красок дан всем с рождения, хотя добиться совпадения знаков и смыслов не суждено никому. А пока приходится общаться с помощью знаков, приблизительных и неточных. Матово-бежевые излучины, глубокой бархатистой долины. Меандры спокойного течения равнинной реки. Пол Роджерс не кричал во весь голос, не вопил, рискуя надорвать глотку, он согласовывал динамику своего выступления со внутренними ритмами, которые награждали его чарующей естественностью, простотой. Это был гений детали, который, мечтая, покорил Олимп. Его тактика состояла в воспроизведении дыхания жизни, в его компании нельзя было устать и не соскучиться. На этом мой друг предпочел остановиться, ибо сознавал: другой подходящий случай привидится очень нескоро.
- Неподобающее для нас это дело обсуждать мою судьбу, - глухо отвечал Никола. Перед тобой стоит человек, заслуживающий прежде всего сострадания, - продолжал он. Я изменил себе, своей судьбе, я предатель вверенных мне идеалов. И повернуть меня заставила жизнь: я разочаровался в судьбе, которая вела меня самыми неудобными тропами, которая роняла меня, будто нарочно, на самые острые камни. Болезнь одолевавшая меня была подобна прибою. Злосчастный недуг опрокидывал мои сооружения вновь и вновь. Всякий раз, когда я после длительного перерыва принимался за повторение пройденного материала и изучение нового, лишь только я достигал своих прежних результатов, тут же находились в небесах высшие существа, кому угодно было мое молчание. Усталость была всему причиной и разочарование, мои возрождения теряли смысл, превращаясь в сизифов труд, я остановился в развитии и решил прекратить попытки сопротивляться. Мне пришлось покинуть Город еще и оттого, что под влиянием серии поражений характер мой необратимо изменился. Долго скрывать это было невозможно, но мне и не хотелось испугать родных, чтобы они отвернулись от меня. Они запомнят меня неизменившимся. Однако, согласись есть определенное очарование в таком прозябании в глуши, на краю земли, вдали от всякой суеты, - Грбич сладко зевнул.
- На дне реки.
- И так сойдет, - согласился мой друг.
Я повернул голову и ни с того ни с сего приметил на поляне за деревней песчаного сфинкса. Все как полагается: сложенные лапки, богатая грива. Я так опешил, что испугался, как бы не заметил этого Никола, поэтому задал ему вопрос, который первый пришел мне в голову.
- А как ты полагаешь, может ли один образ совмещать в себе античную полноту черт и каноническую скупость, символичность икон?
- Не знаю, смотря, о чем речь. Отчего тебя это так взволновало? - беззаботно ответил Грбич.
- Если будешь водить долго пальцем по краешку безобидного альбомного листа, то вскоре он обагрится твоей кровью. Но не бери в голову, - спешил успокоить его я. Знаешь, недавно я посетил замечательный концерт заезжих знаменитостей. Перед этим мне пришлось выстоять длинную очередь на улице, и в один из моментов я услышал прекрасный голос. Знакомый голос, который заставляет мое сердце биться учащеннее. Я упивался этим мгновением обмана, сладким неведением. Конечно, то была не она. Я не был разочарован, скорее, удивлен, как природа расточительно делится своими богатствами. А после, в самом конце, когда зрители стали расходиться, в соседнем секторе мне попалась на глаза девушка с волосами, черными, как смоль и горьким лицом. Меня эта встреча изрядно освежила: на ней был свитер с надписью «Queen». Произошло причащение к собственному прошлому.
- Скажи-ка, брат, где ты столуешься, - оживился вдруг Никола, чуть не уснувший под мой монолог.
- Изволь.
- Впрочем нет, сие не хорошо, - прервал он меня тут же.
- А что же хорошо?
- Да вот что! Видишь, - и он указал мне на вывеску шагах в ста от того места, где мы остановились. Буфет, ресторан, бордель – очень, в целом приятное заведение. И цены вполне; а какая там водочка, душа моя. Чутье подсказывает мне, что там нас заждались. Да не робей, Ваня, меня там знают, я там своим числюсь, а ты – почетный гость!
- Право мне несподручно, ей-богу, ежели только на несколько минут заскочим.
- О чем речь! Что за человек, мой Ваня! – прогремел мой друг.
Пинком Никола распахнул егозливые створки, начинавшиеся на уровне пояса. На веранде прятался от удушливого летнего солнца небритый судья, коротая время за рюмкой ядреного виски. Сопьешься, - небрежно предупредил я. Он не повернул головы в мою сторону. Стоял перед лужей у лавочки сирийского торговца падре, не решаясь перепрыгнуть через нее. Внутри стоял тяжелый удушливый запах. Войдя со свету, я сперва ничего не заметил, только потом обратил внимание на множество деревянных столов, бильярд, балкончик, редких посетителей, притаившихся в сумраке.
- Дымится самовар, начищенный до блеска – золотится броней золотой, - пропел негромко Никола.
По всей длине зала тянулся довольно опрятный прилавок, уставленный целиком сырными пирогами и пирогами с грибной начинкой, затейливыми плюшками, намазанными клюквенным и брусничным вареньем, увесистыми сдобными пряниками, таящими внутри яблочное повидло. В сторонке возвышался шкапчик с выдвижными полками, куда для охлаждения были в кувшинах поставлены в лед морс, квас, фруктовые напитки. Рядом на темной от влаги доске лежал искромсанный брусок льда. Растопившаяся печать указывала фамилию хозяина фабрики по производству льда. Неподалеку в спешке брошено шило для колки льда.
Сброду тут всякого немало, - подумалось мне. Грбич отправился за пропавшим официантом. Окинув стены взглядом, я с дрожью заметил в темном углу женскую фигуру, обхваченную примостившимся сзади дьяволом. Он мирно соединил руки из лепестков пламени на ее груди. Ах, чур-чур, меня! Наваждение пропало. Я прошел вдоль стульев возле стены и лишний раз удостоверился в отсутствии незадачливой парочки. Я прошел назад до моего столика, но ногой нашарил на полу черный кухонный нож. Улыбающееся лезвие направлено вверх, обычная столовая рукоятка стиснута упругими половицами. Испугался ( вот напасти, хозяин-то погубить меня вздумал, шел-шел бы да и напоролся). Быстро поднял злосчастное орудие и бросил в крапиву за разинутым окошком. За хлопотными заботами осталось незамеченным появление нового субъекта в тени балкона, расслабленно развалившегося на стуле с прямоугольной спинкой. Он что-то настукивал тросточкой и еле заметно кивал. Широкие поля ковбойской шляпы скрывали почти все лицо, оставляя для свободного просмотра один казенный, граненый подбородок. Тяжелый, как бронзовый комплект для письма с чернильницей и жуком-рогачем для стягивания сапог. Похож на очередного шпиона. Никак не успокоятся. Там сидят еще большие параноики, чем я. Они и подсылают этих недоделанных чудаков. Этот просто сидит и пялится на меня. «Возьми, почитай газетку, представь, чего тебе будет стоить этот промах!» Самопальный Бонд отвернулся, сделав вид, будто не услышал меня. Пышный гроссбух взгромоздился на прилавок, смастеренный в стиле узких, университетских лекционных парт. Список посетивших славный кабачок «Зачарованный странник». Посмотрим, кто были наши предшественники: Эрвин Визард, Мирана; Симеон Гангутский, Лион; Иов ибн Разор ван Часови, Константинополь; Тарас Олихвербов, Монтре; Solus R.; Аурелио Ромб, Марс и его приятель, очевидно, Ардалион Бром из неизвестного селения S-ram, также в разное время здесь гостили Адам Вин с раскрашенными интуристами-ацтеками Graptodydes bileniatus’ом и Plea minutissim’ой, посещавшими Астрахань. В журнале также сочли необходимым расписаться Frank, Papa and Mothers – необычная семья из Невады. Я уже начал подумывать: не расписаться ли и мне, как молчаливый бармен остановил мою руку: «Нет нужды записываться дважды». Послушно отошел; отчего бармен появился так внезапно? За столом меня, приосанясь, ожидал Никола. Он аккуратно окунал воскового цвета пельмени в дымящуюся сметану, затем трезубой вилкой, преувеличенно широко отводя нижнюю челюсть, осторожно опускал их в рот. Никола указал на пузатую бутылку и похвалил вино.
- Не любитель я, да еще с друзьями, ни разу не напивался в компании.
- Похвальный предрассудок, - воодушевившись заметил Грбич.
- Забудем об этом. Предпочитаю не акцентировать на этом ничьего внимания, но с тобой можно быть откровенным.
- Что правда, то правда. Но я не люблю людей с принципами! Ненавижу упертость, необоснованную гордость мнимых обетов. С возрастом люди меняются, наверное, изменяюсь и я, но отсутствие чувства меры режет глаз. Я сразу отрекусь от добродетели, если увижу в ней проявление косности, людской заносчивости, априорного желания главенствовать.
- Все верно, но знаешь ( морщу лоб, ладонью тру лицо, закрытые глаза: изображаю усталость) трудно наверняка отличить истинное лицо человека, от его позиции. От той маски, что он добровольно носит, от того, каким он себя желает видеть. И множество причин что-то скрывать, изображать, на что-то надеясь. Есть ли смысл во всем этом разбираться, изобличать, негодовать и осуждать подлецов?
- И я таков: притворялся чистоплюем, но внутри был любителем грязнотцы, недостойных увлечений. Тратили свою жизни, портили чужие. Это получалось само собой. Некоторые были расположены к этому с самого начала знакомства, другим помогал я. Помню: была одна чистая душа – нескладная девушка со светлыми волосами. Святая наивность! Ты, пожалуй, удивлен узнать мою подноготную? Не чаял увидеть мое истинное лицо, мою темную сторону?
- Прости, пришло как-то в голову: почему принято связывать темную сторону души и истинное лицо? Почему, считается, будто мы прячем себя настоящих. Почему наше сегодняшнее поведение и не есть наша суть? Постой, что там случилось?
Тут наш разговор был прерван странной сценой: дюжая мужебаба с густыми усами: вела под руку невысокого худого, костлявого мальчика в очках. «Все, что ни случается, все к лучшему», - грубо скаламбурила объемная сводница. Она приваживала сюда робких посетителей, в злачное место в обитель греха. На улице сидела в кресле на длинной мачте, издали выглядывая мечтающих утвердиться. Она мастер своего дела, во всяком случае у нее были достойные учителя ... Эх, Никола, отчего мы постоянно злорадствуем? Что за счастье жить чужим горем? Он не знает никого счастья, неумелого отвлечения, скользкой абстракции. Признание, за которое затем сполна придется заплатить. Нет уж, эта история не про нас, мы живем иным. Дружно рассмеялись, представив тщетные попытки малыша овладеть какой-нибудь спящей красавицей с томным лицом и сонными глазами. Как бы она его не раздавила! Чего только не придет здесь в голову, за с неспешным разговором у ворот в долину безмятежных краев. Все время на обочине, в неявной изоляции, в опале, вдали от настоящих страстей. Modus vivendi, изобретенный в России, запатентованный Гончаровым. Полу-существование, скучная тягомотина, серая интеллигентность и боязливое ерничанье – наш удел. Еще один гость промелькнул за окном, сплющившимся из-за нашего угла обзора. Сейчас войдет, знакомый образ! Но вначале, перед ним шесть негритянок бразильской внешности и огромного роста. Немного меньше двух метров. Только что с плантаций: длинные волосы, завитые в тонкие косички, взмокли. Под их пружинистой поступью звенят стеклянные стаканы и поднимают головы экзотические растения. Кто провожает их по лестнице наверх, в заранее оговоренные покои? Бледный, немногим выше предыдущего, орлиный профиль, высокий лоб, нервничает и слегка картавит, колоритный наци Бонапарт.
- А как тебе такой посетитель?
- Слишком самонадеянный, со всеми ему не управиться.
Мы неспешно обсуждаем приходящих. Собирается народ. Занимает соседние столики. Дым сигар сообщает всему сладкий богемный настрой. Завязались тихие разговоры. Журчащий звук электрооргана медленно укачивает в хлипком кресле. Я вспоминаю про бразильянок: «Знаешь, меня чуть не стошнило от этих бабищ». «А чем они тебя так не устраивают?», - заступается Грбич за представителей угнетенных народов.
Я: Здоровые - чертовки, и одинаковая зеленая форма, словно приросла к телу. Это не девушки, это машины. Я представитель древнего народа, в нас постепенно угасает жажда жить, желание наслаждаться. От них у меня рябит в глазах.
Грбич: Любопытная попытка объяснить дурное расположение духа, подключив к этому цивилизационные теории. Около семидесяти лет назад у вас была революция. Отчего не признак молодости нации?
Я: (устало и бессмысленно качает головой, говорит невнятно, подбоченясь) Я против любых революций. Это мерзко, когда никто не хочет уступать, когда все грызутся, когда рабы порабощают своих прежних господ. Дети поднимают руку на старых родителей. Поверь мне, друг, никогда еще польза от бунтов, восстаний не окупала тех бед, что они принесли. За террором либеральным, случайным, традиционным, придет террор намеренный, разгульный, мстительное подавление. Если услышишь трубный глас перемен, беги, беги не глядя, не озираясь, не жалея. Тут же, иначе опоздаешь. Не вздумай никого уговаривать, что-то доказывать, все бесполезно. Революция – обманчивая приторная привлекательность слов, этому не будет оправданий. Даже против самых бесчеловечных правлений. Если прошло время, достаточное для появления нового поколения, появятся невинные жертвы. Что еще хуже, они образованны, избалованны и так подходят на роль мучеников, что искупят грехи отцов!
Колдуют продавцы за прилавком над вытянутыми стаканами, в то время как хмурятся игроки за столами карточных игр. Еще раз проглядывают выданные карты, с сомнением трогают их, ищут решение в глазах друзей. Нервно кусают губы. Костяные шары с номерами лупят о деревянные борта и проминают зеленое сукно. Низкие лампы оставляют длинные тени. В сторонке протирает верхушку кия джентльмен в очках и с галстуком, уползающим вниз по рубашке в надушенные глубины пиджака. Наклоняется и, примерившись, бьет коротким движением от пояса. Досадный промах: шарик просто выскользнул из лузы. Снова отходит, кому-то улыбается щекастым лицом. Раскрасневшимся, с благородно-умеренной щетиной; в глазах блестит ум, и, кажется, он способен сострадать. Нельзя исключать и притворства, ловкой сообразительности. Я бы ему не стал доверять. Solcher тип людей способен очень долго водить за нос, часто и не понять истинной цели его поступков. Один день он щедрый друг, на следующий делает вид, будто с вами не знаком. Быстротечность жизни, они понимают ее, как никто другой. В любом случае в последствии мы осознаем: о чем-то мы пеклись чересчур сильно, на что-то стоило посмотреть не столь серьезно, но не сразу. Где же тогда, действительно, вся сложность мира, часть, к которой не приложишь обезболивающей улыбки? Общение с гладкой благостью их личности бодрит, словно глоток кислорода. Оно никого не утруждает, ничего не постулирует, мерными шагами необременительная экскурсия. Разговор ни о чем либо на приятные и хорошо знакомые темы, спор с ними теряет актуальность. Так же бессмысленно, как пытаться проткнуть воду в кувшине. Я думаю, он никогда не теряет самообладания, черты его лица повинуются исключительно его воле. Перед тем, как к нему подходит девушка в жемчужном ожерелье и в платье с открытыми плечами, он на секунду принимает задумчивый вид. Сдержанно улыбается, делает комплимент, неспешно целует ее руку. Странная внешность греческой царицы. Знатного рода, в ней много чего от актрисы. С легкостью ее представляю на сцене греческого театра, в белоснежном хитоне на постановке классической трагедии. Ей идет обсуждать государственные вопросы с приближенными, своенравная наместница черноморской колонии. Наместницу боялись бы, как огня, перед ней бы дрожали и заискивали, лепетали и старательно ее избегали. Бросались бы вон при ее приближении, но она настигает провинившихся. Карает и милует по своему усмотрению, деспотам не чужды странности в поведении: неуемное сладострастие их частый спутник. У царицы звонкий, но тусклый голос. Небольшого роста опрятная фигурка, ничем непримечательное лицо.
Грбич погрустнел и неприметно съежился. Он качается из стороны в сторону. «Скажи мне по секрету, Иван, не было ли в списке имени Самаэль Каин? Не помнишь, ну ладно, мне не так срочно это нужно. То ли я слишком много выпил, то ли спинка стула и вправду иногда вздрагивает, как часть живого организма. Меня смущает пренебрежение к моему присутствию даже со стороны неживых предметов. Чем я провинился перед ними? Мой друг несколько раз повернул головой, чтобы прийти в себя и размяться: «Мне приснилось или ты действительно спас какую-то девушку из-под поезда на Баррикадной?» Я решил подыграть ему, дополнив его миф собственными подробностями.
- Тебе не соврали, все было именно так. Простодушная дуреха развалилась на рельсах в надежде, что привлечет к себе и своей жизни внимание общественности. Но у нее не получилось бы насладиться кратким мигом всеобщего участия в ее судьбе, коли не поспел бы я подобраться к ней раньше лупоглазого локомотива. Ты как никто осведомлен о моей блестящей физической подготовке, тогда она пришлась очень кстати: только я подхватил несчастную жертву, тут меня почти целиком накрыл подземный экспресс. Приличная у него была скорость, на уровне середины платформы, зачем привирать! Еле вывернулся из цепких объятий смерти, захватив с собой бесценную ношу. Не скрою в тот момент я натерпелся такого страха, что не стал дожидаться премий и аплодисментов, а тотчас выбежал вон.
На этом я прервал свой рассказ, заметив известное мне лицо. На сцену выходила презанятная пара плоских, народных, китайских персонажей Толстая Девочка с пыльным лицом и Уродливый Младенец, которого она волокла по земле, словно не замечая ужасных особенностей перемещения своего братца. Черт знает откуда организаторы вытащили этого зародыша и какой им был доступен реквизит, но кисти его были упрощены до крабьих клешней. Вместо того, чтобы открыто выказывать свое возмущение таким произволом, Уродливый Младенец бессвязно и с легким оттенком скандальности что-то лепетал. Завидев меня, Толстая Девочка еле заметно кивнула. Я спросил, какими судьбами она забралась в этот притон. Она лукаво подмигнула и стала делать какие-то развратные пространные намеки. Я плюнул на все и перестал оборачиваться в ее сторону. Не спеша покачивается, косолапо ковыляет улыбчиво-кудрявый глист. Свидетель двух моих поражений, причина одного из них. Ты словно на скорость обрастаешь знакомствами и не приплетай сюда волейбол. Хотя спору нет, она божественна, в ней есть что-то от цветка, от пряной гвоздики. За окном гудела сирена и хлестал по стеклам погоняемый ветром дождь. Бородатый капитан прохаживался между представителями полусвета, вселяя уверенность в наши пропитанные страхом сердца. Что ты нам можешь обещать, старый морской волк! Даже не подумав над вопросом прохвост отвернулся и пошел к себе наверх. Сбоку от меня сидел заправский пьянчуга. Я его знал. Несколько лет был под его началом. Он сделал вид, будто не узнал меня, но я вежливо поздоровался с ним. Хрыч промямлил невнятное ругательство. Он променял всю свою молодость и подвижность, поддавшись губительной страсти, а затем погасил ту вином. Семантической связью обусловленная ваша метаморфоза очень помогла худощавому голубому близнецу по профессии и положению прежнего либеро белогорских львов.
- Как ты меня достал, - буркнул неожиданно выпивоха.
- Простите, что?
- Дождь перестал.
- Да, пожалуй.
- Катился бы ты подальше!
- Как вы сказали? – замялся я.
- Неплохо поживали раньше.
- Но я тебя сразу вычислил ублюдок.
- Я вас сегодня плохо понимаю.
- Купи ей букет незабудок.
Эти головоломки мне что-то напоминали, но я не решился напрямую выспрашивать источник их происхождения. Мне очень жаль, что пути наши в итоге разошлись. И серьезно прошу не держать на меня зла. Никто не виноват в моем характере, в вашей необузданной прямоте. Вы несдержанны и зачем-то строите из себя святого недотрогу, или сей тип поведения всегда обусловлен моим эпизодическим появлением? Иногда я даже готов тебе позавидовать, ну не делай удивленного лица, ты прекрасно понимаешь о чем я. Но я не могу раз и навсегда расстаться со всеми надеждами, покинуть прежние устремления. На сцену зашла растрепанная женщина средних лет, уморительно ханжеского вида. В нее плевали и бросались всяким хламом. Но она сохраняла олимпийское спокойствие: за каждый оскорбительный заход ей платили кругленькую сумму. Я поинтересовался, кто эта терпеливая матрона. Прицеливающийся интеллигент, убеленный сединами и нездоровым образом жизни, назвал ее имя. Она была автором детективного отребья низшего сорта. Недавно взялась за более монументальные жанры. Состоялась проба пера на новом для нее поприще. Результатом явились ворох неопрятных идеек, созвездие близнецов-персонажей, отличавшихся только именами, отчетливое деление на черное и белое. Отвратительное чувство уверенности в своих добрых отношениях с читателем меня угнетало. Пресловутое обилие исторических реалий, бытовая пустота реализма перемежалась с лубочными, богомольными восклицаниями автора. Но самая поразительная деталь, вначале заставлявшая меня тихо недоумевать, а затем откровенно держаться за бока: монологи-заставки, выделенные курсивом, предваряющие части ее неохватной эпопеи. Попахивавшие гнилым мистицизмом и абсолютно непонятно чьего авторства (кого из персонажей). Из-за недостатка литературы я прочитал и ее безделушку, под конец горько раскаявшись. В таких концентрациях продукцию столь низкого качества поглощать небезопасно, иной, более чувствительный читатель, вполне бы мог и слечь вскоре после прочтения этой книжонки. Но сегодня был точно день встреч и запоздалых признаний. Краем глаза я заметил знакомых любителей декадентских вариаций на тему апокрифических подробностей личной жизни Адама. Меня передернуло от легкого отвращения, как иногда случается от тертой моркови или не прожаренной яичницы. Я также очень тяжело переношу коллективные восторги на тему поэзии, всякие, знаете, чтения, кружки. Плотоядная любовь к книгам, во многом сочетавшаяся с доминантой совершенно невыносимого, прикладного, травоядного здравого смысла. Я предпочитал не вступать в споры, затравленно молчал, колупал глянцевую корочку стен. Меня ужасно смущало подспудное вовлечение в их тайный круговорот. И был ли я груб? Несдержан? Что делать, не для всех у меня найдутся ответы, не всех я помню по именам. И в детстве все мы верим собственную звезду, время которой просто еще не настало. Опять беру паузу, чтобы собраться с новыми силами, чтобы с нездешней яростью обрушить всем на головы дичайшие признания, шокирующие описания, чтобы с маркесовской любовью к пестрым нарядам еще раз пройтись по дальним коридорам памяти, с жестокостью иноземного завоевателя подчинить всех своей воле, заставить выполнять прежние требования, наивные просьбы воспринимать меня серьезно, а не как пустышку, самозванца.
Прогуливаюсь (рассеянно, не спеша) между рядами столов, обрывками слов. Обхожу стороной шустрых официантов и молчаливых солдат со стаканами вина и в замерзших шинелях. Рассеивается горький дым сигаретной марки «Приап», обещающий смутные оргии, буйные и долгие застолья. Властная рука провидения столкнула меня с моим давним знакомым Жаном Скиллером. И это был довольно интересный, неоднозначный приятель. Представьте себе оголтелую помесь бескостного битника, любителя экзотических восточных верований и унылых музпродуктов постбардовского пространства незнакомой родины. Кофейное дитя, парубок прелестный и бестолковый. Он мялся и коротко посмеивался, странно ходил вразвалку, как Чарли Чаплин. Обожал носить длинные рубахи и шаровары, пользовался популярностью у женщин и персон, лишенных сколько-нибудь определенных ориентиров. Задолго до моего вмешательства его дальние родственники за поступки известного толка загнали меня по улице, обставленной двускатными погребами, в мелкое осеннее озеро. Низкое небо мохнатым ковром стережет мой покой, тесной толпой обжили столетние дубы резкую границу берега. Я по грудь в воде, забывшей свою температуру, дрожу от напряжения, от усталости лижу мучнистый туман. Но вот на лошади вышагивает прямиком ко мне местный предводитель, на сером в яблоках коне. Он стоит передо мной, положив мне на плечи презрительный взгляд охотника. Еще секунда и я нахожу под водой, за ширмой кленовых листьев серебряный револьвер. Свинцовые цилиндрики хрустят звонкими ребрами, разрывают сочные мышцы и упругие связки. Конь закрывает глаза, чтобы их не залила кровь. Скоро у него будет новый хозяин. А мне придется вернуться к семерым моим кошкам, на каждый день недели по одной. Пять из них известны всем, а шестая невидимая; третьей же принадлежит два имени.
Жан, кстати, питал необъяснимую страсть к представителям редких национальностей; он то и дело был на короткой ноге с каким-нибудь чукчей или индусом. Не скажу, что он был человеком подлым, но иногда он принимался высмеивать меня за глаза. Причем я бы не был так возмущен, если бы не его странная привычка говорить нечто нелицеприятное обо мне в непосредственной от меня близости. В целом, я не вынесу ему никакого приговора, он был живым человеком, воплощением непосредственности. Открываю дверь в следующий зал, здесь собралась немного другая компания, не имеющая уже никакого отношения к Дому У Нила, откуда мы были родом. Я становлюсь понурым, что за час и где я очутился? Миловидной продавщице: «Сколько с меня за стаканчик Sprite?» Шурша и погромыхивая, он скользит ко мне – стакан, лучащийся призматической многогранностью. Ядовитая зелень обожги мне нутро! «Так сколько, хозяйка? »
«Один песо и двадцать сентаво », - ответила она с задержкой. «За меня заплатит алькальд », - бросил я ей в ответ. Барменша, ничего не сказав, отошла. На полке поблескивал огромный, острый мачете, который заставил меня ощутить непрочность собственных суставов. «Ничего, потужит, да услужит, хи-хи». Я сперва не сообразил, чей слышу голос. Это был известный заводила, бретер, остряк, душа компании, в последствии павший жертвой легкоатлетических фантазий. С гладким, моложавым лицом, похожим на масленый блин. Пускай, он останется для нас неизвестным, за пеленой мрака, тем более, что основные события будут разворачиваться вокруг его соседей. (Кем это было сказано, может, Енохом?) Сверху, из трубы в самое пекло колоритного камина падает скальпель, - а вот уже лишнее, - говорит один из моих друзей, способный после длительного поста превратиться в известного телекомментатора, и кидает ланцет обратно в дымоход. Эге, они, кажется, забыли отодвинуть заглушку: здесь душно, как в бане. Куда-то пропал Грбич, все непостоянно, все движется, одни кадры настойчиво становятся на место других. Все медленно скатываются со стульев на кушетки, кое-кто на пол. Я решил последовать примеру большинства и стал примериваться к цветастому спальнику прямо у моих ног. «Мое!» - сказал сосед мой грозно, пододвинув покрывало поближе к себе. И я плюхнулся на пол. Подняться не позволила проклятая конституция. На нечищеном полу разложен пестрый гоголевский тюфяк. В него завернут перепуганный скандалист, бывший компаньон. Он заискивающе улыбается.
- Здравствуй!
- Ты уже сказал.
- Прости, прошло столько времени, поверь, я не хотел оскорбить твою семью.
- Я и не говорил, что это оскорбляет мою семью.
- Так что же тогда?
- Это оскорбляет меня.
Из-под носа у плотного манекена с длинными распущенными волосами я стащил кусок недоеденного пирожного. Трудно доверять своему зрению, коли замечаешь такие же детали, как я. Там и сям следы спешных приготовлений, ложное старание, усилия, не увенчавшиеся успехом, вопрос в том, где моя ошибка. У одной не до конца приклеены волосы, другая все время повернута ко мне лицом: из спины выстрелившими пружинками изорванного стула выглядывают искусственные ребра. Четыре месяца назад все было иначе, но тогда меня еще можно было огорчить, теперь мне все нипочем. Что-то качает меня, стоит прилечь, а то совсем закружится голова. Взгляд небрежно бросил между ножек стула, сюрприз преподнесло боковое зрение: оно сообщило мне, будто мои ноги затеяли друг с другом незаконную возню, о которой мне ничего не было известно. За деланным возмущение автора прилежно наблюдали из окна два фонаря, сложившиеся вместе в пренеприятного соглядатая. Я поднялся и попробовал понять, кто меня окружает: фосфоресцирующие призраки, сочетающие в себе несколько существ: зловещего вида скелет с прободенной головой и разбитной малый в пятнистых брюках и волосами, закрывающими глазами; фрагменты разных животных, собранные вместе и осененные сверху красным колпаком, встретились с добродушным и отзывчивым рохлей. Череда превращений перешла на новый этап своего развития. Не знаю, для чего судьба устроила этот ретроспективный сеанс, какие чувства во мне должна воскресить эта встреча. Сеть отметин разбросанных там и тут, вихрь осенней пустоты, слабый ветерок переживаний. Так ли необходимы были эти обещания тогда, в самом ли деле я не заслужил отдохновения от этих переживаний сейчас? Где искомый приют, где долгожданный гэмют, который давно готов к тому, чтобы я тихими стопами завершил в нем свои странствия! Или нет, гэмют у них значит что-то другое... Возвратимся к настоящим событиям, читатель должен понять, как нелегко мне унять волнение. Я не знаю, что сулит мне предстоящая встреча. Необыкновенная картина мне представилась: за широким деревянным столом, заставленным стаканчиками из пластмассы и всяческими сладостями, сидело человек двадцать в цветастых одеждах, разгоряченные вином, с красными лицами и глазами, блестящими от возбуждения. Я молча сел на краю; все обходились между собою чрезвычайно просто и душевно. Невозможно рассказать, какое действие произвело на меня это собрание людей, обреченных на расставание. Их прекрасные лица, грустное выражение, с которым они произносили прощальные слова и без того печальные, - все заставило меня содрогнуться от гнетущего предвкушения потрясений, волнение за жизнь детей в подземелье, в свете наступающих перемен. Я же сперва не приметил между ними главного, того, кто заправлял всеми их непонятными делами. Вычислить его было довольно просто: достаточно ему было подать знак и все принимались выражать громкое одобрение, удивление или кто-нибудь подносил ему еще угощений. Он хозяин – это ясно, как божий день. Мне стало неприятно это раболепие, это самодурство. Я решился встать и уйти, но я не мог вернуться один. Правитель разгадал мой замысел и схватил длинный нож, окружающие схватили меня за руки, за полы одежды, задержали меня, заломили руки. Главарь, размахнувшись, всадил нож извилистым лезвием под ребро. Смертный сон поволокой, как текучий пепел, закрыл мне глаза. Ноги разошлись в разные стороны. Язык разбух и неожиданно разросся во весь рот, внутри меня начался пожар, горячая река орошала гирлянды моих внутренностей. Укором стучала в голове мысль: не все еще сделано, но предметы теряли свои очертания, становились вязкими и серыми, как один, вселенная вывернулась наизнанку ко мне и превратилась в серый холщовый мешок.
- Поднимайся, - мистер Вежливость аккуратно раздавал легкие пощечины моему лицу, своим состоянием больше всего напоминавшее тающее мороженое. Горизонтальные морщины сухой кожи лба показались мне знакомыми. Жирно поблескивало черное двоеточие глаз. Резкий запах дорогих духов. Ну разумеется, на помощь ко мне подоспел швейцарский дядюшка Густав с простой корабельной фамилией и изысканным французским. «Я не предполагал, дорогой племянник, что мне придется вытаскивать вас из такой дыры! Я чуть было не переменил своего мнения на счет объявления вас наследником своего многомиллионного состояния. Не ждали? Пойдемте, - он подал мне руку, - в таком подвале вы запросто заработаете ревматизм». По лестнице с обглоданными ступеньками мы вышли на свежий воздух. Утро выдалось холодным, но день начинался с красивой зари. Непосредственно у крыльца стоял туровой автобус Dream Theater известной марки «Икар». «Здесь мой кум, погрейся у него немножко, - посоветовал дядюшка, - указав на отворенную дверь. А я пока разберусь со всем этим отребьем». Я поднялся в салон, на одном из сидений спокойно сидел пророк Савл в бело-голубых одеждах. Дядюшка вскоре вернулся: «Никак не мог уговорить одну рыжеволосую прелестницу, пришлось посулить ей часть твоего наследства. Надеюсь, когда-нибудь мне доверят в провинциальном театре играть роль Гермеса-адвоката. А теперь поехали, мне не терпится покинуть это место. Прочь из города, в котором нет вокзала!» Приветствую тебя жизнь! Я трепетно пожимаю белые руки дорог и тянусь с радостью пожать черные руки-мачты кораблей. Мимо пыльных, выжженных солнцем долин, мимо пожухлой, бледной травы, невысоких бревенчатых оград для скота. К горе Хермон, к северным озерам, родным корралям. Кататься на лодках и наслаждаться печеными бананами с рисом. Покидаем место, с которого начали свой путь в лихом, говорливом сумасшествии экскурсантов, мотающими головой маятникоподобным способом. Потоки молодого света врываются в замшевый салон и с нетерпением из него выскакивают: они прикованы к щелям между кронами деревьев. Сворачиваем и едем по второстепенному шоссе к сколу шоколадных скал. Глушь, нет признаков человеческого пребывания. По узкому мостику без перил переезжаем ручей, журчащий студеной водой. «Вот корни гор, этим утесам известно то, что неизвестно никому. Нас ждет храм у гор». По узким ступеням вдоль отвесных стен. Бесплодные, высушенные деревья, скрученные ветром, черные жилистые стволы. Короткий коридор ведет в галерею с горизонтом, открытым для обозрения из стрельчатых окон. Каменная змея толщиной в палец множеством витков поддерживает колонны с искусной резьбой. Ее пасть раскрыта, между смертельных зубов застыл ветвящийся язык. Видна далекая ночь, сумерки, черника, раздавленная в молоке. Догорает последняя звезда, в болота туманы уползают по долинам с крокодильей травой. Мы ждем? Уже скоро. Скоро разверзнутся небеса и появится карающий луч, орудие, безразличное к происходившему. Немногим дан шанс наблюдать его действие, но пускай: из этой привилегии трудно извлечь практическую пользу. Вначале переливаясь зеленым, фиолетовым, малиновым, голубым, как северное сияние, обрастая бесполезной мишурой слепых стримеров, он ищет, наугад шарит по городам и землям. Скоро найдет и остановится, заметив, что хотел, обнаружив долгожданную жертву. Несколько секунд неизвестности, и вся сила, вся энергия, злоба выплеснется на этот городок, поглотит его целиком, безрассудно утопив в страдании и муках, как искупление, оправдание, залог.
Я без сил падаю на руки предупрежденных слуг, меня спешно переносят в приготовленную к моему приезду спальню, заботливый доктор настраивает манометр, играет стетоскопом.