Ничего не получится. Особенно, когда слишком спешишь. Это такая игра: was langsam kommt, kommt gut. Нервы. И свет мешает. Глаза, пальцы, полосатость рубашек, нужно успокоиться, да, нужно. Так, сейчас – не так плохо, kommt gut. Удачный розыгрыш. Вот ведь, забываешь обо всем на свете. Только что, кажется, сели.
- Кто сдает вообще?
- Кто спрашивает...
Приятный глянец, на ощупь такой гладкий, изумрудный, упругий. Круг за кругом по две, две в прикуп, опять по две. Что там? И такое - себе?! Руки оторвать! Раз на раз не приходится. Натянутая какая-то улыбка, будто по морде вмазали. Выигрывающий, о спокойствие! Все его ненавидят всеми же фибрами, зато он всех любит, всех прощает, все ему по барабану - знакомый сюжет.
Нет, ну это же принцип такой. Он что, умнее всех, что ли? Он что… Кто он, кстати? Уши у него какие-то странные. Сильно уж лопоухие. Уш-шастый!
- Кто сдает?
- Уш... Павел.
Павел его зовут. Выигрывает очень много. Может, это ему уши помогают? Флюиды какие-то и вообще. Он в большом плюсе, этот Павел. Какая рожа у него противная! Смейся, как говорится, паяц, у тебя так мало радости в твоей ушастой жизни!
Нет, нет, хватит об этом, несчастные вы мои, nicht war?
Некогда Шостак был изрядный пьяница. Пил как сапожник, все без разбору и без счету. Докатился до огуречной воды и больницы. Но как-то раз, после очередного ужасного запоя, сказал себе: «все, надоело!» И бросил. В прямом смысле слова. Вот так взял – и завязал. Товарищи, конечно, не поддержали. Женщины стали относиться к Шостаку с подозрением. И вообще, Шостак утратил нечто такое, что когда есть - незаметно, а когда потеряешь - чувствуешь, что что-то потерял, а что - не понимаешь. Откуда-то начали вылезать старые, давно забытые и залеченные болезни. Причем, в том порядке, в котором Шостак ими болел. То лицо покраснеет, то кашель одолеет. Вот и сейчас кашляет надрывно, как Соня Мармеладова.
Вчера после работы Шостак думал, что с утра пойдет на вокзал, купит билет и уедет в Петродворец гулять на лоне природы. Насладится остатками хлорофилла в листочках, подышит воздухом, подумает, помечтает. Утром ехать расхотелось, одолел кашель, настроение испортилось, и вообще – проспал до часа. Поднялся, поставил чай, попил с конфеткой, кашляет.
Погода за окном! Солнышко, небо голубое, надо же, когда не надо! Знобит, кашляет, чай чайку попьет, - отпустит. А вчера, вдобавок, и проиграл кучу денег. Чижик-пыжик, трам-пам-пам.
В дверь тук-тук. Еще раз. Шостак отхлебнул чаю.
- Кто там?
- Да я, кто!
- Да открыто!
Толик просунул голову, сказал «Можно» - утвердительно и вошел весь.
- Хелло! Чаек пьем? - Толик в нерешительности остановился посреди комнаты. Баран толстый.
- Хочешь? - Шостак взял чайник. - Стакан возьми. Нет, там чистые.
- Ага. Ну, брат Андрюха, как оно ничего? - Толик залез в сахарницу ложкой. Одна, две, три. - Чё кашляешь-то, заболел что ли?
- Да, немного. Чего надо-то?
- Андрюха! Брат Андрюха, у меня к тебе дело на тыщу, - Толик моргнул. Интересно это у него: сначала один глаз, потом как-то другой, но пока первый еще не открылся. Эдак: пы-дым…
- Какое дело?
- Да какое, там, слышь, мужики ко мне пришли, сидим, разговариваем. И вот, спор у нас вышел. Насчет Баха. Я говорю, что Бах был глухой, а мужики, что слепой. На бутылку поспорили.
Еще стакан. Одна, две, три, итого - шесть.
- Ну, так гони бутылку, глухой был Бетховен, Бах был слепой.
Толик почесал затылок.
- Вот я и говорю. Бутылку-то проиграл, а купить – не на что. Дай десятку.
- Откуда, я вчера всю зарплату проиграл.
- Ну, это, может... - Толик заискивающе улыбнулся. – Ну, дай, а? У меня в понедельник халтура, я тебе отдам.
Вот гад, начал с Бетховена, а закончил как всегда.
- Десятку? - Шостак поднялся из-за стола, полез в шкаф. - Слушай, я тебе десятку не дам.
- Андрюха, ну что тебе десятка, ты каждый день по сотне носишь...
- Тютя, у меня денег нет. Если хочешь, могу дать бутылку.
- Во. Вот за что я тебя, сосед, люблю - из любой ситуации найдешь выход, - Толик нежно обнял протянутую Шостаком бутылку, погладил. - Ну, я пошел!
- А сколько вас там?
- Ды я вот и еще двое. Леха с Михой.
Толик вышел радостно. And your bird can sing.
Шостак подумал, что через полчаса Толик припрется опять. Так уж у них заведено: начинают с бутылки, - заканчивают разбитыми мордами. Не получилось за город, можно и в город. По Питеру родному, будь он трижды...
Сухо. Это подарок. Будто ко дню рождения. Каждый день дождь, дождь, сегодня сухо. Солнце светит - асфальт высох, пахнет ядовито.
Шостак медленно шагал. Ме-е-едленно. Штрассы полны народу, блуждающего бесцельно как инфузории во вселенской луже. Папироса, спичка - чирк. Табачок. Туфельки на шпильках. Блуждающие туфельки на шпильках бесцельно блуждают. Сопли, прохладно все-таки, какой там платок! Пальцем, руками, все наше, человеческое. Шостак углубился в водоворот Кировского. Углубился глубоко в головы углубившихся также. Нет, это не место для свободного полета мысли - вечно серый проспект. «Трамваи на Каменноостровском достигают неслыханной скорости.» Водители на Кировском достигают неслыханной наглости. Никуда ведь не свернешь. ДК Ленсовета навис над инфузориями фильтром культуры. Туда - ЦПШ, оттуда - ЛГУ или, на худой конец, институт Халтуры на улице Культурина. Насмотрелись Копполы, Спилберга и Линча. Линч - это скорее всего отдаленный потомок того Линча, который валял в перьях отдаленных предков Егора Петровского из дома №5 по Бармалеевой улице. А старухи с авоськами все удивляются, на кой хрен такой домино отгрохали, если в магазинах - один салат из куку Марии. Купил мороженого. Сходу, не подумал, что простужен. Ну, и куда теперь его? Выкинуть? Денег жалко.
Собаки. Штук десять брызжущих слюной оскаленных морд из одной подворотни в другую, штук десять огромных за одной маленькой. Догнали, рвут безжалостно её маленькую одну. Люди шарахнулись кто куда. Из подворотни в другую за в ужасе визжащей. Облезлая свора, совершенно естественно облезлая. Люди вздрогнули, дорогу им, облезлым, ей, маленькой, дрожащей от напряжения, от страха, дорогу! Вдруг какая, тварь, укусит. Мимо Шостака визжащим беспределом зло из подворотни пронеслось, орошая асфальт слюной, исчезло.
Изумленный Шостак с открытым нараспашку ртом капает ненужным мороженым себе на ботинок.
Свернул на Большой. Сесть сейчас в троллейбус, закатиться куда-нибудь к черту на кулички!
В гастрономе очередь от входа до выхода. Репертуар, подавляющий своей неизменностью. Колбаса вареная, на вид зелёная. Сыр Российский, сухой, наверное завялен при царе Горохе. Деньги. Как это они? ДЭНГИ. ДАЙ ПИРИКУРИТЬ.
- Гражданин! Куда!? - старуха с авоськой орет благим матом.
- Да я посмотреть только! - Шостак.
- Тут все посмотреть только! Понаехали тут, научили вас на свою голову, интеллигенция сраная! - старуха воровато озирается по сторонам, ища поддержки у сестер-блокадниц, из которых на вскидку и состоит очередь. Сестры-блокадницы предательски молчат.
Шостак вышел на улицу. И почему они такие неустроенные? В смысле, ничего их не устраивает. Коренные в десятом поколении. Наверное, ни одного города в мире нет, где бы так кичились этим. Один мужик сказал: «Меня наполняет гордость от одной мысли, что дом, в котором я живу, видел Пушкина, Достоевского и Ленина!» Какая странная гордость. В партере плачут, бельэтаж ликует.
Шостак всегда с благоговением вспоминал о кирпичных трубах. Их великая загадка приводила его в трепет. Почему они круглые? Разве нельзя из квадратных кирпичей строить квадратные трубы - это ведь намного легче. И потом, почему они такие огромные? Если труба будет высотой метра три, разве от этого из нее не пойдет дым? Или как-то не так пойдет? Вообще-то с трубами особых проблем не было, встречались они не часто, а главное - не внезапно. Ее обычно издалека видно. Другое дело - поливальные машины. Выскочит из-за угла и окатит с ног до головы. Шостак расспрашивал друзей, обливала ли кого-нибудь поливальная машина. Оказывается, никого не обливала. А его - раз пять.
На этот раз обошлось.
Но тут же оглушило:
- Ах ты сука! Таких как ты стрелять надо, сволочей! Падла поганая!
Пристанище мировой культуры. Лежбище бесподобных шедевров. Кладбище русской словесности.
- А ты тут гривой своей пархатой не тряси, кобель недоношенный…
В американской церкви нет гитариста. А как свинговать без гитары? Это же абсурд. Церковь Христа, - проще пареной репы. Приезжают к нам америкосы, снимают ни больше, ни меньше - дворец спорта и охмуряют православных под предлогом вечного спасения.
Сеня Клюев, бывший повар из Метрополя, пристал к Шостаку в курилке:
- Знаешь ли ты, что такое любовь?
- Что это такое?
- Приходи к нам – и узнаешь.
- Нет, ты сейчас скажи.
- Не, ты вот приди, а там тебе расскажут.
Выдадут бесплатную библию, отпечатанную на папиросной бумаге где-нибудь в Солт-Лейк-Сити, поцелуют в попу, да и охмурят.
Конечно, он не вынес этой муки и пошел.
То, что он увидел, было неописуемо.
Несколько тысяч человек одурели настолько, что пели какую-то похабщину насчет Божьего царства. И при этом еще и приплясывали вслед за очкастым американцем в дорогом костюме, отрывающимся на сцене. И в ладошки хлопали, и ногами топали старушки, прыщавые пэтэушники и другие гопники. Часа два. Шостак так удивился такому вот отправлению религиозной надобности, что досидел проповедь до конца. И разговоры о любви, о такой любви ко всем и каждому, о такой рассякой любви, от которой скулы сводит, и выступают лимфатические узлы в паху, эти разговоры очень впечатлили его. Он стал искать, где только можно, и, оказалось, что его старинный дружбан, Ванька Иванов совсем недавно соскочил с этого паровоза. Рассказ Вани был одновременно и страшным и смешным. Эти ребята чуть не оттяпали его квартиру, хорошо жена вовремя сковородкой по башке дала. А про себя Шостак узнал, что просто подвернулся, как говорится, подходящий индивидуум. Ведь действительно, свинговать без гитары – абсурд. А в церковной джаз-банде нет гитариста. Андрей вызвонил бескорыстного миссионера и под настроение выразил ему все свое глубочайшее «фи». Прямо как антихристу! И этот любвеобильный персонаж, задыхающийся от негодования, перед тем как бросить трубку, со всей мочи заорал в нее:
- Ну, Шостак, ты и су-у-ука!
Исключительно по-христиански. Где он теперь? Может, в Америку уехал, дальше с ума сходить? А может, заложил секте все свои пожитки и мыкается по братьям во Христе, сшибая на пиво.
Нет, не зря в мире такие люди. О них разбиваются иллюзии. Понятие раздваивается, у понятия выступает другая, до сих пор неизвестная сущность. Пафос - самое гнусное, что придумали человеки. А сами так и ходят грязные и сопливые, так и ходят. И ничего такого им наверняка не нужно.
Впереди замаячил почерневшими рожами разливник. У входа, неестественно загнув ноги, лежит грязный человек. Может быть просто пьяный, может – мертвый. Входящие смотрят на него мрачно, выходящие - с восхищенной улыбкой. Сколько раз Шостак стоял за этой дверью около этих качающихся столиков. О чем говорят в те трепетные минуты, когда первая уже выпита, но еще не дошла? Никто не помнит, потому как это минуты экстаза, а в экстазе себя не замечаешь. Может быть, ничего вообще не говорят, никто не помнит. Вот настоящий хаос этого мира. За этой дверью энтропия возрастает по гиперболической зависимости от количества выпитого. Если это место вынуть из мироздания, время прекратит двигаться, и вселенную придется помешать палочкой, чтобы она не остановилась. Да и вообще никакой вселенной не будет. Без них нет вселенной, потому что без них она есть ничто для них. Вот такой вот пафос.
Тучков мост, старичок, выгнуло тебя время. Трамваи за горизонтом, над горизонтом, мост - узкий горизонт. Сначала петля, затем номер, фары, усталое лицо водителя. Хотя нет, водителя не видно, но, наверное, усталое лицо его, у них всегда усталые лица. Там, запах севера за горизонтом. Смесь шоколада со взбитыми сливками - набережная Макарова. Это разве тот Макаров, который изобрел пистолет Макарова? Дальше - Средний, кишащий трамваями, битком, люди как селедки. Около Василеостровской старухи продают кладбищенские цветы с поломанными стеблями.
- «Беломор» у вас чей?
- Урицкого.
Курил ли Урицкий? «Беломор» ли курил Урицкий? Воняет табаком так, что хочется закурить.
Шостак засунул руку в карман, потянул за пачку. Записная книжка, зацепившись, шлепнулась на асфальт. Исписанные телефонными номерами листочки оторвались от корешка, веером легли под ноги. Шостак поджег папиросу, нагнулся, собрал страницы в обложку.
Если говорить о женщинах, то на букву «Р» в записной книжке Шостака их было две. Рохлина Юлия Анатольевна - администратор из «Советской», что на Рижском и Рита. Рита - знойная женщина, мечта поэта. Говорят, замуж вышла.
Шостак порылся в карманах, достал монету. Трубка - туберкулезница, то ли гудит, то ли кашляет в ухо. Раз, два, на шестой можно повесить.
- Алё, здравствуйте, Риту можно к телефону?
- А кто её спрашивает?
- С работы.
- А она тут теперь не живет, а что случилось?
- А по какому телефону она теперь живет?
- 521, 13, 14, то есть 14, 13.
- Спасибо.
Это её мама была. Вечно испуганная старушка, глаза как блюдечки. Шостак набрал номер.
- Алё, говорите!
- Рита?
- Да, а кто это?
- Это Андрей.
- Какой Андрей?
- Шостак, не узнала?
Пауза, во время которой в трубке что-то громыхнуло.
- Ой, Андрюша, привет! Ты где?
Что значит «где»?
- Да тут вот, в автомате.
- Фу, звонишь, так неожиданно. Ты куда пропал? Сто лет не виделись.
- Никуда, живу все там же, телефон тот же, ну и работаю, сама знаешь где.
- А-а, ну спасибо, что позвонил.
- А что?
- Забыл уже? У меня день рождения. Приходи?
- Да?
- Ну, ты даешь, теперь уж раз позвонил, то приходи. Не бойся, тебя тут не съедят. Народу всякого будет…
- А когда?
- Часов в шесть. Шостак, приходи, тут тоска зеленая...
- А супруг возражать не будет?
- Что за глупые вопросы! Он же тебя не видел ни разу. Что ты?
- А кто еще придет?
- С работы, там, подружки, друзья старые. Да ты многих знаешь, тебе все будут рады.
- Хорошо.
- Андрюха, приходи, я буду ждать. Все, у меня пирог подгорает, все, горит! Пока, не придешь - убью!
Трубка издала посмертный хрип. В году 365 дней, надо же так попасть! Исключение только подтверждает правило. Но где взять денег?
Назад только не на метро. Подвалы вонючие.
- Ваш билет?
- Карточка.
Врёшь, не возьмешь!