Пуская в свет мои мечты,
Я предаюсь надежде сладкой,
Что может быть на них украдкой
Блеснет улыбка красоты...
А.А. Фет
На улице бодрствует солнце. Я, несмотря на очевидные несостыковки в сюжете повествования, нахожусь в одном из самых душных классов школы. Учительница вышла пообедать или по иной посторонней причине, но я понимаю, что учить меня собираются английскому. На доске уже записано сложнейшее задание. Похоже, самостоятельно выполнить его мне не судьба. Одновременно я с удивлением обнаруживаю, что являюсь всеобщим любимцем, этаким душой компании, заводилой и беззаботным весельчаком. Жизнь мне не в тягость. Мне благоволят все в стенах этого здания. Вот и подыскалась маленькая помощница. Как нечто само собой разумеющееся я принимаю ее услугу. Меня переполняет веселая благодарность, оттого что существование мое столь легко и приятно. Девочка торопливо пишет что-то на коричневой доске. Она ниже меня почти на голову, и моя рука с видом руки взрослого родственника по-отечески ложится к ней на плечо. Она с рыжими волосами, по лицу рассыпаны веснушки. Часть волос убрано в хвост и ложится поверх других, распущенных. Одета в мантию со свисающим капюшоном. В воздухе разлито чувство беззаботной нежности, бесконечного настоящего, веселой жизни в кругу друзей и приятелей. Собственное всесилие не знает границ. Теперь я вижу себя сзади и немного со стороны. Вероятно, с задней парты. Я кажусь себе невероятно обаятельным и остроумным. Хозяином вселенной, королем бытия, который каждого может одарить своей лаской.
Я поднимаюсь с горячей подушки и сажусь. Охватываю стопы руками: за ночь ноги хорошо замерзли. Скорее всего, я плохо укрылся. Свет с трудом пробивается сквозь красноватые занавески. Иногда мне приходится долго приходить в себя после сна. Я люблю такие томительные состояния тепла и нечувствительности, когда слегка вспухает лицо, слипаются глаза, во всем теле ощущение уюта. Замкнутости и приобщенности. Не знаю, не получается выразить это еще понятнее. Да что и говорить, все и так с этим знакомы. Особенно немилосердно доверять себя в таких случаях холодному уличному воздуху. Внутрь прокрадывается гнетущее чувство незащищенности. Будто сидишь голышом в оживленном магазине. Где на тебя каждый может смотреть, сколько ему вздумается. И даже вслух обсуждать подробности твоего тела. Лицемерно прикрывая ладонью подлые уста, нашептывать подруге неприличности. А то и указывать пальцем. Затем не бывает ничего лучше, чем вместе рассмеяться. С поводом или без – непринципиально.
Это, наверное, похоже на обличение друзьями в, без сомнения, мерзком поступке, а у тебя имелись причины его скрывать. Тебе охватывает стыд, позор разоблачения, груз осуждения знакомыми людьми. Ничего не поделаешь, надо хранить свои секреты. К тому же разряду мерзостей относятся публичное обсуждение дневниковых записей, выставки личных вещей. Общество не должно слышать исповедей! Это недопустимо. Мысли подобного содержания приходят и при виде проституток на специально отведенных для таких увеселений бульварах в цивилизованной Европе. Я теряюсь. Как можно стерпеть такое унижение? Как можно обрекать себя на такие нравственные страдания по собственной же воле? Представитель этой профессии будто объявляет конкурс: попробуй пасть еще ниже, чем я. Или они находят специальное удовольствие в наличии зрителей? Позволяет упиваться с небывалой яркостью абстракцией свободы. Из всех поступков, наиболее откровенно и кощунственно попирающих принципы западной морали и христианского учения проституция является самым ярким и возможно самым легализованным. Но, впрочем, все это ерунда и пища публицистов, а не повод душе заворочаться в своем гнезде. Кстати, нигде не выходили научные или популярные издания, посвященные психологии проституток? Получилось бы довольно свежо и остроумно. Но результат общественного приговора предсказывать не берусь. Одному моему близкому другу я в детстве говорил о своем оригинальном понимании этого социального явления. У меня это ассоциировалось с большой классной комнатой, полной учащихся. Со сплошными сиденьями и снегом за окном. Всех клонит ко сну от душного воздуха и дурного расписания без перемен. И на самых задних партах под покровом плотных дубовых панелей наших отечественных столов происходит самое интересное. Бледные лица и разметавшиеся волосы.
Я опустил взгляд на доски под ногами и внушительные щели между ними и решительно встал. Хотелось есть. Недовольно урчал уменьшившийся в размерах желудок. Я снял крючок с железного кольца рядом с дверью, что в целом замышлялось, как замок, и толкнул тяжелую дверь наружу. Потом налево, хоть с закрытыми глазами могу пройти. Скамья у синей стены напротив двери. Спускаемся по лестнице за три шага. Но устройство дома не располагает к слепому воспроизведению предыдущих действий: дверь во двор открывается внутрь. Перешагиваем через порог и оказываемся на небольшом крыльце. Прямо и справа деревянные перила между столбами, поддерживающими наклонный козырек над крыльцом.
Наряду с перилами от столба к столбу идут прочные и вместительные скамейки. Если вы пожелаете продолжить путь и не испытываете простительного желания преодолеть препятствие из перил, то ваш путь опять налево. По старому деревянному настилу, с проросшей между составляющими его досками травой. Небольшой участок земли около дома, со стороны крыльца, огорожен забором и превращен в принадлежащий нам же двор. По деревянному настилу вы пройдете к воротам. Они открываются на дорогу; изъезженный тракт оброс домами, претерпев метаморфозу обращения в населенный пункт. Трудно не согласиться с внимательным человеком, который, посетовав на мою непоследовательность, укажет рассказчику на необходимость описания забора, примыкающего к воротам. Забор подходит к ним только справа, так как с другой стороны они прочно вцепились в деревянную обшивку дома. Часть забора, идущая параллельно грунтовой дороге более древняя и сооружена нашими предшественниками. Он является, по сути, сплошным деревянным щитом, состоящим из двух вертикальных столбов, врытых в землю, двух горизонтальных реек, прибитых к столбам на разной высоте и перпендикулярных рейкам широких досок. Доски эти крепко приколочены к деревянным рейкам. Снаружи зазоры между ними загорожены дополнительными вертикальными брусками. Иная часть забора расположена относительно первой под углом более девяноста градусов. Инженерное решение по расположению новой части забора было продиктовано желанием закрыть брешь, возникшую на место разрушенного гаража переехавших соседей. Еще немного о внутренней обстановке двора: посередине стоят ровно четыре столба, оканчивающихся на уровне пояса. Это опоры для стола под открытым небом. После этого объяснения вам нетрудно будет понять назначение двух лавок и одного грубого стула, сооруженных неподалеку: здесь мы часто обедали всей семьей. Сейчас я собираюсь идти на другую сторону деревни за молоком. Так я хожу каждый день утром и вечером. Ради вас я начну свой путь немного из другой точки. Придется пройти до ближнего конца деревни и ради простоты и стройности повествования, начать нашу экскурсию оттуда. Это займет совсем немного времени, вот он уже виднеется. Значит, так, сзади нас знаменитый нефтепровод Горький-Рязань со штаб-квартирой в Кустово. Дорога идущая через село раздваивается, одно направление ведет вдоль нефтепровода. В конечном счете, оно приведет вас через плотину к просеке. По просеке вы путем недюжинных стараний, дрейфуя во мгле и неопределенности некошеной травы, молодых березовых лесов и более старых еловых, достигните деревни Комбре. Другое направление элегантно перешагивает нефтепровод, оставляя ему пространство подземных тоннелей и уходит в поля. Огибает видимую отсюда рощицу, скрывается за ней проходит еще немного и растворяется в траве. Отдавая путешественника на руки случаю. Странное здесь место начинается, глухое и нелюдимое, но приятное сердцу. Издалека оно тешит взгляд мягкими красками и общей завершенностью. Запустение – вот слово более всего подходящее к описанию здешних полей. Редкая пожухшая трава, вытоптанная стадом земля. Просторы, незнающие плуга и бороны. Можно пройти чуть дальше, до голых берез у Дальнего Болота. Держу пари, и вы будете поражены иллюзией дымки, создаваемой высохшими травами и редким ветром, который подобен водному течению на большой глубине. От непривычного отсутствия сильных звуков немеет слух, поднимается звон в ушах. В вышине, задумавшись, скользит хищная птица, властно расправив крылья, совершает неторопливый поворот, может, заснула? Или выглядывает признаки наступающего конца света, роковые события, заметные только с огромной высоты, течения пород земных? Несколько уверенных взмахов, не столько для поддержания полета, сколько для завершения романтического облика пейзажа. Делает круг, петлю, направляясь в лакуну лесного массива, обступившего ее со всех сторон. Мне кажется эта птица так же, как и я мечтает о далеких морях, по наивной ошибке или собственному желанию, принимая это локальное обрамление степной пустоты древесными породами за скалистые берега экзотических фьордов. Уныло или горько, скучно или восхитительно будет вам, оказавшимся здесь внезапно? Но не стоит предполагать диковинных сил, что сочтут за честь оказать вам услугу по моментальному переносу в страну описываемых событий. Это только наша с вами забота. Причем на мне лежит еще и труд убедить вас в обязательности этого предприятия. Чем мне еще уговорить вас, какие аргументы привести в защиту своего маршрута? Доверьтесь мне и внемлите душевности слов. Мягкие дороги возникают неоткуда и вновь пропадают в небытие, столь незаметно, что вы сами не успеете почувствовать как вдруг окажетесь посреди трав, скрывающих вас с головой, нежно щекочущих ваше лицо. Куда ни глянь, везде мрачные своды или стрельчатые арки высоких ветвей, зеленые фронтоны и стройные колонны ионического типа. Купола и причудливые пустоты. Сотни мелодических линий птичьих голосов. Тут можно провалиться по колено в канаву с водой, здесь вы станете выглядывать из окна на шум каждой из проезжающих машин. Вы прекрасно одичаете. Впрочем, что же это я? Мы еще стоим на пересечении двух дорог при выходе из деревни. Ежели вы смотрите на плотину, огораживающую искусственный водоем и по которой проходит дорога, ведущая на просеку, то ваш затылок обернут и любуется на продолжение этой же дороги. Про нее стоит сказать еще и то, что она проходит слева от огородов, пересекает еще одну плотину, задевает своим левым бортом о покосившийся забор кладбища и поднимается к автобусной остановке. Читатель, обладающий крепкой памятью, не преминет добавить, как это порождение инженерных навыков крестьянства, расположено относительно двух валов означенного нефтепровода. Вы уже немного ориентируетесь, можете пока сфотографироваться, а я отойду на пару минут. Так, ну ладно, все ли готовы, все ли в сборе? Можно начинать совместную прогулку по деревне с обзором местных достопримечательностей. Итак, первый дом справа – жилой. Рассчитан на две семьи. Крыт шифером. На одну семью приходится шесть окон, не считая окна боковой части дома. Чуть вправо от дороги сарай с загоном для скотины и курятник, или как его называют? К крыльцу ведут две ступени, под козырьком исправная лампочка. Рядом с сараем баня, еще дальше, вниз к зарослям – огород. Богатый палисадник. Пленкой против дождя накрыты шесть валков сена на зиму. У стены стоят удочки, вилы, грабли. Номер дома пятьдесят четыре. Над домом возвышаются печная труба и телевизионная антенна. Ах, милая моя, я бы расцеловал бы каждый миллиметр тех ступеней, я бы ринулся вниз с антенны, я бы подрядился работать у вас батраком на самую черную работу, я бы совершенно бесплатно нарубил вам дров на десять зим вперед, только не пропадай, не исчезай! По каплям ты выходишь из меня, растворяешься каждый день и каждый час тебя становится меньше, я теряю твой запах, я не вижу твоих волос, ветер стирает дорогие следы. Но я же делаю все, что в моих силах, я делаю сверх этого, и где прощение, почему все стерто забвением? Если этого недостаточно, я вспомню еще. Так, так, что же еще? Ах, да, сам дом бревенчатый, боковая стена скрывает свою наготу за посеревшими досками. Огород закрыт от проходящей здесь частенько скотины редким забором. Ха-ха, как в картине одного художника, помнишь? – забор был метафорой пилы. У забора, в тени, укрывшись от жары, дремлет пес. Слева от двери висит кнопка электрического звонка: черная на белом цилиндре из пластмассы. Она бережливо укрыта от дождя отрезанной половинкой консервной банки. У двери, перед порогом лежит потрепанный зеленый коврик из резины с шипами. Старые туфли и черные галоши облокачиваются на низенькую лавку. Все, моя память истощена, она отказывается говорить. Я умолкаю, про этот дом больше не слова. Могу прибавить еще и сведения такого рода : от этого дома до плотины обычно ходят напрямик. До нее около двухсот метров. По пути вам посчастливится встретить наполовину вкопанную в землю трубу, множество кочек и чудес внушительного роста представителей дикой флоры. Некоторые из них достигают таких показателей размера и цвета по сравнению с культурными собратьями, что суеверные местные жителями вправе считать их порождениями и плодами деятельности нечистых сил. По другую сторону от дороги ныне пустующий дом, выполненный небрежно и в нетрадиционном ключе. Ибо нижняя его часть сделана из белого силикатного кирпича, до уровня подоконника, а верхняя, как я себе это понимаю, из досок. Сзади покосившиеся хозяйственные постройки. С их крыш снят весь рубероид. Отчего при виде этих неудачников архитектурного наследия мне на ум приходят освежеванные туши диких животных. Отталкивающе натуралистично. Дорога из грязного песка и, словно лысина стареющего интеллигента, покрыта редкой порослью топтун травы. И, следуя заповедям великого русского любителя мелочей и деталей, отметим: выносимый сквозняком из слепых глазниц оконной рамы торчит клочок еще белой тюлевой занавески. Далее по этой же стороне белокаменный дом на две семьи. С ближнего к нашему дому края здесь до сих пор жила знакомая моих родителей. За счет коровы дружелюбно снабжавшая нас молоком и овощами, во время нашего здесь проживания. Но она переехала, оставив эту часть дома в своем владении, и живет теперь неподалеку, в новой части деревни. И ведь как странно получается: с одной стороны деревня умирает, а с другой растет. Будто есть в ней некое стремление, некий неизвестный наказ, который она терпеливо выполняет. Живет ли кто, с другого края дома мне неизвестно. Через хилую изгородь позади дома видны огороды и та дорога, ведущая к автобусной остановке. Напротив, в березах, небольшой дом с крышей из красного железа. Железный, метровый высоты забор. Кто здесь живет, мне, увы, неизвестно. На подоконнике увядшие цветы, лепестки мишурой закончившегося праздника лежат рядом с вазой. Снаружи обстановка комнат видна не очень ясно, с какой стороны не подходи – деталей не разобрать. Между рамами засохшие мухи висят в грязной паутине. Калитка закрывает подход к крыльцу. Из земли торчат закопанные вертикально резиновые покрышки грузовой машины. Для каких целей, шут его знает. Для разнообразия их можно пнуть. Делать мне нечего, в принципе, так я и брожу, день за днем. Убиваю их один за другим, разбрасываю бесценное богатство. Он чересчур расточителен, он мот, чем ему перед нами хвалиться? Видно есть чем; если богатство использовать как деньги, то оно лишится своей ценности. Продолжай в том же духе, у тебя неплохо выходит! В нашем деле самое главное – не потерять веру в собственную правоту, быть уверенным в том, что твое дело несет людям свет, твои речи наполняют их сердца надеждой и успокоением, ты нужен им, как воздух или свет. Постоянно, не эпизодами, не отдельными картинами, обрывками, а единым потоком, в котором будут купаться их души. Окружить себя ореолом славы, стать недостижимым идеалом, но оставаться неизвестным и желанным. Через твою работу они будут надеяться постичь тебя целиком, собрать тебя заново в своем сердце, ведь им так нужно удостовериться в твоей конкретности, реальности. Раньше они и представить себе не могли, что предмет их обожаний носит такую же одежду, как и они, его заботят те же новости, что и остальных. Но тогда получается, что они сами ничуть не хуже его, они равны ему, между ними вовсе нет никакого различия. А мысль о собственном богоподобии будоражит кровь. Но постойте же! Где я сейчас, и о чем думаю? Чем будут мои слова, прочитанные теперь вами? Где кончается моя миссия и где начинается труд самого читателя? И есть ли между ними, вообще, сколько-нибудь существенная разница при сознательно вносимом мною беспорядке. Вопросов по-прежнему больше. Это хорошо, ведь это значит, что до конца еще очень долго.
Далее, по правой стороне, если смотреть вниз от ближнего конца деревни к пока еще скрытому пруду посреди деревни дом моих старых знакомых. Не то чтобы я с ними почтенно здороваюсь при встрече, но знаю я их подольше, чем многих из вас. Слегка смещенный к центру от этого дома и немного до него не доходя стоит колодец. У него обвалился сруб, он весь порос крапивой и уже ни на что негоден. Метра три в правую сторону от него широкая и пыльная лавка. В солнечные дни это место будет выгодно отличать возникающая там тень от невысокого куста черемухи. Бревен, слагающих дом не видно, они закрыты зелеными досками, которые уложены многократно повторенным элементом в форме примитивной перевернутой треугольной крыши. Если вам придется проходить мимо этого дома ночью, то вы обязательно заметите горящий где-то в глубине потаенный свет, неприятно поражающий взгляд своим стремлением подражать свету солнечному. Вниз вдоль дороги сплошной забор высотой в человеческий рост. Как и во многих других домах входная дверь обращена на дорогу, а большинство окон правее двери. Вроде все, только, да, как и водится везде в округе венчает дом антенна, напоминающая корабельную мачту и нанизанное на него черненькое мухоподобное существо. Как-то получилось так, что я стороной обошел важный вопрос о населенности деревенских домов, поэтому и в данном случае позволю себе ограничиться сведениями такого рода: наряду с непостоянными жителями, являвшимися, видимо, родственниками, здесь наблюдались две более-менее постоянных персоны. Пожилая женщина неопределенного возраста и буйного нраву, любившая хорошенько выпить и поругаться, колоритный и молчаливый мужчина цыганских кровей. На жизнь преимущественно зарабатывавший, работая пастухом. У него были серебристые волосы и незаметная борода, да отчего-то кроткие и мечтательные глаза. Давно еще он любил утром, подгоняя отставших коров, звонко щелкнуть кнутом. И, представьте себе, был у него странный музыкальный инструмент вроде пастушьего рожка с экзотическим и раздражающим тембром. Я люблю глядеть на светящиеся окна в ночной темноте, на эти архипелаги, грозди, россыпи. Помню, эта привычка возникла у меня еще давно в Москве, когда я читал слова из букв, образованных каждодневными комбинациями зажженных окон соседнего многоэтажного дома. У каждого своя странность и, чем более эта странность непонятна остальным людям, тем более подвержен ей человек, словно стремящийся подчеркнуть свою отдельность, свою особенность. Будто бы эта особенность не могла придумать ничего лучше кроме, как заключаться в самой ничтожной детали. Иногда подобная верность человека своим оригинальным прихотям начинает нас раздражать, а этот человек делает вид, что все в порядке и не происходит ничего сверхъестественного. Порой это, действительно, проявление наивного, непосредственного характера, в другой раз позиция, согласно которой остальным придется мириться с чужими чудачествами, пусть даже и выдуманными искусственно. Впрочем, через дорогу, имеющую в профиле вид буквы U латинского алфавита, от дома пастуха, нежилой дом. Он почти развалился. Старуха, которая жила в нем то ли съехала, то ли померла от старости. Лет пять-шесть назад она еще сидела под окнами собственного дома и глядела на дорогу, может, ожидая чьего прихода или сама готовясь в путь. Двор зарос, опасно накренившись, безмятежно дремлет хозяйственная часть дома. Доски прогнили, ввалились внутрь, поросли мхом; вечный сон их судьба. По этой же стороне далее – образец ведения хозяйства. Дом каких-то начальников. Не дает покоя призрачный дух богатства, вокруг терема разбросаны не распиленные дрова. Окна слегка запотели, нежные фиалки глядят из горшков. Скворечник, прибитый к левой стене ждет пернатых гостей. С другой стороны гараж из кирпича на две машины, с поржавевшими воротами. Гнедой конь переминается с ноги на ногу и отмахивается хвостом от мух. За забором богатый палисадник, над ним окна, правее крыльцо. Чтобы попасть к крыльцу, надобно отворить калитку, пройти по засыпанной гравием дорожке и подняться по короткой лесенке. За домом роскошный сад, в нем два строения, напоминающие обыкновенную деревенскую баню, они соединены двумя трубами. В пространстве между гаражом и домом узкий лаз, куда заходит корова на пути в хлев. На боковой стене, обращенной к нашему дому, еще одно окно. Здесь же живет подруга моих сестер, но теперь бы они друг друга и не поприветствовали; вот, что значит возраст, отдаляющий людей. На противоположной стороне, чуть ниже по дороге, но, в целом, на этом же уровне дом бабы Нюры. Также нашей благодетельницы. Дом очень опрятен, словно игрушечный. Довольно высок. Крыша из шифера и узкие серые доски чрезвычайно подходят друг другу и создают впечатление целостности и продуманного решения дизайнеров. Дверь смотрит вниз по дороге. Проход к огородам преграждает редкий забор, одновременно выделяя собственный двор, в дальнем углу которого баня. Около дома ходят куры, сокрушенно потрясая головой, стаей вышагивают гуси белого и серого цветов. Изредка встречаются две враждебные стаи и между ними случается стычка. Это сопровождается вытягиванием шеи, наклоном корпуса вперед, как жерла пушки, грозным шипением и устрашающим хлопаньем крыльями о тело. До прямых столкновений дело не доходит. Противники расходятся напуганными и довольными тем, что соперник испытал еще больший ужас. Входную дверь баба Нюра запирает на щеколду, при входе вам придется подняться по еще одной лестнице. Пол сооружен из оранжевых досок или коричнево-рыжих, как кому будет угодно. На полу цветастые половики, сделанные так, будто сплетены из пестрых веревочек. Когда поднимешься по лестнице, тебя встретит распластанная лисья шкура. Плотная и гладкая от множества прошедших по ней ног, она еще диковато пахнет зверем. У стены, что по левую руку, когда заходишь в дом газовая плита. Штампованная четырехконфорочная хозяйка унылых тюрем штампованных многоэтажек, здесь вынуждена умерить свои беспричинные амбиции и по велению крестьян тянуть газ из баллона. Блудливые язычки синего пламени, дрожа от наслаждения и трепеща на сквозняке, гложут железные формы траченной кастрюли. В пару кипит и благоухает простая похлебка. Если вас угораздит двинуться вдоль ближней стены по часовой стрелке от плиты, то вы очутитесь возле двери, из коей будет изрядно тянуть холодом – легко догадаться, что речь идет о двери на скотный двор. Его обитатели по разным причинам поразъехались, кто на скотобойню, кто на рынок, кто к родственникам на иждивение.
Элементарный прямой угол образовали бы некогда отрезки, прочерченные от дома бабы Нюры, к коричневому дому на другой стороне, а от того в свою очередь к нам. Но вот уже несколько лет этого дома нет ни на одной карте, он стерт с лица земли, он канул в Лету, перелестнулась еще одна страница из жизни села. Тут жили строптивые дети то ли Мурманской, то ли Муромской земли. Они славились своим гостеприимством и хлебосольством, выдали замуж всех своих дочерей, похоронили своих стариков и исчезли с этого места, перешли на новое. Что заставило их так поступить, мне не известно. Может это был такой тип людей перекати-поле, которым все нипочем, у которых за душой ничего нет, или тяжелая тоска терзала душу их. Я их не виню, я не выношу им приговора, пусть этим неблагодарным делом займутся другие. Однажды поздней ночью, когда небо лизало крыши домов, из дома задом наперед вышел напомаженный старик и сказал фразу, запавшую мне надолго в душу своим стремлением к обманчивой простоте, к двойному дну, а говорил он, что очень опасно забыть ключ в квартире, которую он сам запирает. А его седой глуповатый внучок, что лупцевал меня, когда было время, носил на выбритом затылке надпись: узнать, проверить номер собственного телефона труднее всего, он дается нам извне, он дается нам заранее, но отчего все тогда с такой уверенностью обращаются к нам именно по нему?
Этот племенная крепость северных кочевников была смежной с нашей развалюхой и поддерживался этот контакт цивилизаций и обмен технологиями через угрожающего вида сарай, сотворенный левшами, у которых, очевидно, ампутировали ту самую левую, из ржавого листового железа. После своего отъезда они не оставили и этого сарая, хотя он-то как раз более всех строений из принадлежащей им недвижимости подходил на роль собранного из конструктора. В итоге, на следующий год на месте сарая мы получили пустое место, и так как раньше с этой стороны у нас не стояло забора, ведь здесь был сарай, то пришлось строить новый. Таким неожиданным образом этот отъезд коснулся и нас; что и говорить – так бывает очень часто, человек, которому ты не уделял много времени в своей жизни, закрывал в тебе какую-нибудь брешь, но вот он исчез, и ты спешно пытаешься понять, что же все-таки произошло, как это так получилось, такая маленькая роль и столь громадная возложена на нее ответственность. Мелкая досада заполняет наше существо, как незаметная ноющая боль, как провинность в небольшой краже, лишенная выхода, она многократно изменяется посредством наших внутренних представлений о чести, нравственности, морали и совести, атрибутов, с определенной точки зрения, слабого человека. Но было очень верно сказано, что и эта слабость способна возвеличить человека. Но тогда, пожалуйста, устраивайте это вне связи с долгом и всякой моралью, быть может, это и не плохо, но к искусству не имеет ни малейшего отношения. Да что и говорить – абсолютно ему противопоказано. А подверженность героя коллективным нормам тотчас разрушит все наши планы, ибо наше детище перейдет на несколько разрядов ниже. Потому что оперировать мы станем вещами номинальными, не имеющими истинного значения, торговать обыденностью, в самом дурном смысле этого слова. При упоминании о ржавом сарае, я подумал об одном сюжетце, который сам ко мне некогда явился и я не сумел его никуда пристроить. Теперь самое время. Мои родители и я идем по некой улице, внутренним чутьем я понимаю, что это – улица, ведущая к Гимназии. И идем по направлению к ней от театра на Юго-Западной, из-за поворота самой Гимназии еще не видать. Тут начинает говорить отец: « А все же, Константин сегодня играл не очень». Тут надобно пояснить; обычно я с родителями играл в Гимназии в волейбол, помимо всего остального, разумеется. Происходило это по субботам. В таком случае, возникает законный вопрос: о чем же тогда говорит мой папа, если мы идем к самой гимназии, то есть по-видимому как раз играть? О событии, которое произойдет в недалеком будущем, или экстраполирует известные соотношения на момент времени ненаступившего? Эта одна из загадок. Но тут появляется очередной персонаж: Костя. Пока он молчит, но уже своим появлением заставляет нас хорошо задуматься. Он едет на низенькой платформе с колесиками, которую используют безногие калеки, разъезжая по вагонам столичного метро в поисках милостыни. Право, это очень весомый аргумент. Что же отец? Возьмет ли он неосторожно вылетевшие слова обратно? Но и он не так прост, после недолгой паузы к нему вновь возвращается самообладание. Он делает вид, будто нисколько не удивлен. И то ли разводит руками, мол, ничего не могу поделать, то ли бойко отвечает, что сейчас инвалиды и не такое творят, все рекорды бьют, самая спортивная часть населения. Костя в ответ на такое пренебрежительное отношение к собственному пожертвованию, немо поднимает совершенно убийственный аргумент – искалеченную руку, кисть без пальцев, словно обглоданный артефакт. Мне неведомо, сколько должна была продолжаться эта молчаливая дуэль, но, по любому, мы покидаем несчастного. И перед нами вырастает довольно непривычный пейзаж: на взгорке, как всегда Гимназия, а вокруг, куда ни глянь пустошь, как выжженная степь. Следует отметить, что все это носило несколько индустриальный характер, мрачные ландшафты редких кустов и вырастающих из земли ржавых кусков арматуры и ни души, ни следа от бывшей улицы. И последняя деталь: на лугу, справа от священного здания, в паре играют в волейбол мой бывший одноклассник, этим видом спорта никогда не увлекавшийся, и блистательный Максим Терешин, не нашедший ничего более остроумного, кроме как и здесь формой продемонстрировать свою клубную принадлежность. Загадка, одним словом, но ничего, меня сперва даже порадовала. Люди любят парадоксы, ляпы, казусы, любят когда городят несусветную чушь с невинным видом, любят, когда паясничают и беснуются, любят, когда над ними откровенно издеваются, любят, когда хлопают по плечу, когда пожимают руку, когда предлагают вместе выпить. Воспринимайте это как предложение покутить, вместе побить стекла дорогого универмага, угнать модную тачку соседа, которая постоянно воет сигнализацией под окнами, взывая о помощи, а потом сбросить ее с обрыва. Подумайте над моим предложением, оно еще в силе, вы же здесь по доброй воле? Собственно, как вам больше понравится. Я для вас как шут, арлекин выделывающий на потеху публике затейливые кульбиты. Далее, если двигаться по этой же стороне, вы поравняетесь с моим домом. У нас еще будет время поговорить о нем, обойти его со всех сторон, залезть в каждую щель, исследовать все углы. Глядя на его окна, не могу не рассказать об одном случае, как я раз проходил мимо этих окон ближе к ночи. В них горел свет, проникавший на улицу через красноватые занавески. Я совсем поравнялся с ними и тут понял, что боюсь заглянуть в окна, за занавески: их можно было отдернуть руками, так как форточка была отодвинута. Причем не так, знаете, в шутку, как боятся дети, сознательно понарассказав друг другу страшных историй, а по-настоящему. Испытываю необъяснимый мистический ужас перед этим. Так, что внутри что-то срывается и ты начинаешь торопливо вздыхать, а сердце биться о ребра как сумасшедшее. Кости в ногах растворяются, а правая нога мелко и неукротимо дрожать. До сих пор ни за какие деньги я не согласился бы этого проделать, сама мысль об этом внушает мне страх. Но это, скорее, был не страх, а боязнь испугаться еще больше, открыть ужасный факт, жизнь с которым мне представлялась невозможной. Дело вот в чем, увидев окна собственного дома снаружи, горящими во время моего отсутствия, я вдруг понял, что с большой вероятностию рискую, отдернув шторы столкнуться нос к носу с собственными двойниками: меня и моей семьи, которые преспокойно там расхаживают и занимаются там повседневными делами, которыми обычно занимаемся мы. Вдруг я увижу там самого себя, и я другой будет расхаживать в ярком свете электрических ламп, заместо меня кланяться и целовать ручки, лживо улыбаться и со знанием дела кивать. Улыбаться, вот это и вправду было бы невыносимо для меня, стоящего снаружи. Белозубой американской улыбкой, обнажая крепкие клыки, источая радость и невозмутимую уверенность в собственной правоте. И если его взгляд пересечется с моим, то он ни единой черт не даст понять окружающим, кого они видят, и кем двойник является в действительности. Отвергнет мое существование, и мне некуда будет податься. Метрах в двадцати пяти, в направлении перпендикулярном направлению дороги, на уровне нашего дома был еще один. Он пустовал еще с того времени, как мы заселились сюда. Окна были забиты досками. А стекла блестели черным в те редкие случаи, когда солнце удостаивало своим посещением проемы между досками. Еще тогда, стоя на чердаке заброшенного дома и глядя на свой дом с нового и необычного ракурса через щели фронтона, я понял, что моя судьба состоит в двойственности постижения, что я не должен принимать все сразу, что я должен оставлять часть впечатлений на потом, себе же самому, но умудренному, завидующему себе, но в детстве. Всегда я подозревал о существовании помощника, всемогущего, но пока бесплотного старшего брата. Так и теперь некто третий обращается за советом к ним обоим. Но родственники предпочитают разговаривать загадками и не любят грубую прямоту ясных ответов, ведь они не содержат ничего кроме самих слов, с помощью которых можно сообщить очень малое и над каждой деталью надо биться часами. Недавно нам пришла зашифрованная телеграмма от тайного агента на месте. Очевидно, он совсем сбит с толку опытной работой вражеских дезинформаторов и умелой пропагандой либо давно находится в плену и пытается подать знак, намекнуть о способе, который бы помог его вызволить оттуда. Что же он пишет? Вначале хорошо поработала вражеская цензура, если что-то и можно было разобрать, то только не после этих извергов. Он сообщает, что едет на пригородной электричке известного маршрута, идущего через Красногорск в Москву, под автомобильным мостом, принимающем эстафету Пятницкого шоссе. Вокруг неясные сумерки. В вагоне свет не зажжен. Говорит, будто очень напоминает раннее утро зимой, когда горят фонари вдоль крупных дорог. Рядом сидит известный ему человек, в некотором роде сосед. Неоднократный победитель чемпионата России по пляжному волейболу Дмитрий Карасев. Они не произносят не слова. Тут в вагон входит еще один замечательный пляжный волейболист. Сообщена, к сожалению, только фамилия: Кашкарев. Кстати, тоже участник последнего чемпионата России. Этот второй направляется к нашему агенту и в знак приветствия подает ему руку, тот разумеется польщен и не остается в долгу, протягивая свою. Но тут мнение Кашкарева о нашем агенте резко меняется и он протягивает руку сидящему рядом Карасеву, с которым также, скорее всего, знаком. Потом они выходят в тамбур, оставляя нашего шпиона в одиночестве. Вот и все, что можно извлечь из его бессвязного повествования. Придется выходить на него через этих двух волейболистов, может чего и получится, кто знает. Теперь снова по нашей стороне. Обзорный экскурс по окрестным территориям продолжается. Следует через небольшой промежуток за нашим домом. Их разделяет зеленая полянка с коричневой тропинкой, протоптанной коровами и нашими соседями. В доме, построенном на средства колхоза проживало две семьи. Поэтому у дома было два раздельных входа. Заколоченное окно нашего дома смотрит на этот дом уже не первый десяток лет, не моргая. Под этим окном скамеечка, облюбованная молодыми деревенскими парами. Мы собственно не имели бы ничего против, так как мы, по-хорошему говоря, люди приезжие, далекие от здешних проблем, а потому не имеем права вмешиваться во внутреннюю жизнь села. Но их взаимоотношения и бурная переписка оставляла следы не только на местной достопримечательности – лавке, но и на стенах нашего дома. Нехитрые чувства молодежи находили свое выражение в стихотворной форме, известных рифмах и романтических изображениях луны, соловья, розы. Ближе к нам жила угрюмая семья: низенький, усатый отец казахского или мордовского происхождения с испитым лицом, добродушного, но суетливого нрава, любящий к месту и не очень употребить грубое русское словцо, привыкший к этому настолько, что начал выражать применением таких оборотов не определенное чувство или настроение, а свое отношение ко всем явлениям природы, общественной жизни, конкретным людям, местам и так далее, полная, типично русского происхождения жена его, с белой и незагоревшей на солнце кожей, бегающими вороватыми глазами и, в целом, несколько мелкими чертами лица, что можно сказать, возможно, привыкшая к городской жизни и измученная суровым деревенским бытом, но свыкшаяся за долгие годы своего обитания здесь с обработкой огородов, обращением со скотиной, замкнувшаяся в себе и не умеющая улыбнуться, ответить просто без напряжения и тайной мысли и единственное дитя их – дочь, которая была старше меня на один год, сейчас-то я сократил этот разрыв, что замечательно интересной внешности девушка – ей бы играть в мексиканских сериалах соблазнительных мулаток ли, знойных ли дочерей пиренейских просторов, гордых и совращенных, и мечтающих отомстить за оскорбление кровавой местью сицилийской братии. Вот такие дела, единственный их недостаток – они быстро взрослеют и вырастают из круга твоего общения. Становятся неузнаваемыми, начинают ставить себя гораздо выше нас. Будто вместе не приходилось стоять под солнцем, тающим в бегущих облаках. В садах теперь растет южный виноград, ему стало гораздо привольнее, чем раньше, а девушка поехала в город из числа сокурсников выбирать себе жениха, с которым она примкнет к новому гнезду, где и проведет оставшуюся часть жизни. Или не так? Обычно, за вычетом редких случаев так все и происходит. Только придают этим событиям черты неожиданности и спонтанности, надеясь обмануть этим себя или кого-нибудь другого, выдать закономерность за случайность и сказать: нет, ничего подобного, ничто этого не предвещало, на это ничто не указывало, как будто это не было предопределено с самого рождения. Ну ладно, не будем больше об этом. Семья, живущая в этом же доме, но с другой стороны, низкоросла, но общительна, держит свору злобных собак, а детей воспитывала, прохаживаясь по их спинам колодезными цепями. Почти все в деревне приходятся друг другу родственниками, а потому вступают в родственные браки. М-да, не без этого, отношения между ними очень запутаны. Все лица мужеского пола с самого раннего возраста пытаются оседлать мотоцикл, если в детском сообществе обретение собственного транспорта выглядит почетным, то потом это становится повсеместным явлением и иногда приходит в голову, что люди забывают, как можно передвигаться пешком. С другой стороны два очень похожих дома, заросшие крапивой и лопухами. Боковые окна безнадежно и тоскливо поблескивают в лучах низкого желтого, как сыр, солнца. Они уже замаслились, оттого, что хозяева давно не глядели в них. В палисаднике часто сидят старушки и что-то обсуждают, иной раз и кого помоложе увидишь. Нигде он не ведает покоя, даже воспоминания заставляют его сердце биться учащенно. Одну прелестную девушку я часто вижу в той унылой компании, зря она пытается вникнуть в разговор старушек, когда я прохожу мимо. Некоторое время тщетно я пытался узнать милые черты среди проходящих мимо или сидящих на лавочках. Она изменила прическу, и это преобразило ее. Волосы приятного светло-русого цвета, теплых оттенков, она превратила в мертвенно-бледные выжженные, будто ненастоящие. Это напомнило мне питерских отморозков, тот тип людей которыми наполнена наша северная столица, с их пустыми лицами и обессмысленными глазами. Местность взращивает человека в своем духе. И лицо ее из по-детски шаловливого и невинного стало холодным, незнакомым, неприветливым. Ух, это убивает меня, после долгих и упорных поисков я пришел к закрытым дверям. С первого раза я даже не узнал ее, в магазине, просто улыбнулся, как и всем остальным. Если бы я знал с кем стою рядом и непринужденно раскланиваюсь, то звук потек бы из моих ушей обратно. Ее походка угнетала меня своим величием, за нею можно было следить только затаив дыхание, такая плавная и низкая, как раскачивающийся маятник судьбы, как орудие богов. Взгляд сам покорно следовал за нею, сложив оружие и вымыслы. Ее природная худоба и бледность мертвой хваткой вгрызались мне в память, эта естественность, против выпестованной, болезненной худобы нынешних московских красавиц, в это есть что-то роковое и властное. Я покорен. Тут же ведь существовал еще некоторый подтекст, дело в том, что незадолго до моего приезда сюда, в предыдущую описанную семью приехала старшая дочь повидать собственную дочку, взятую под опеку родственниками. Говорили, что она достигла таких глубин порока, что даже бывалые сельчане кривились от омерзения и называли ее ведьмой. Ее маленькая дочка с успехом осваивала бранные просторы русского языка и, как плеткой, охаживала выученными словами своих впечатлительных бабушку с дедушкой. Эта несостоявшаяся мать славными подвигами на ниве алкоголизма изрядно подорвала собственное здоровье и теперь выглядела как нельзя хуже. Она ходила постоянно с опущенным до глаз головным прибором – глухой косынкой, а ее иссохшее лицо напоминало выбеленный временем череп. Так вот эта госпожа своим синим спортивным костюмом и белыми волосами сильно напоминала красавицу описанную ранее. Тайная суть заключалась в этой связи, предсказание ли, предчувствие ли. По нашей стороне после двойного дома располагался отчетливо синий дом. Живущий там мальчишка, часто проезжающий на мотоцикле под нашими окнами и сверкающий голым торсом, не без основания подозревался мной в приязни к той красавице, но старые люди успокаивали меня, говоря, что ночью у него за спиной видны крылья, а один глаз обернут вовнутрь. Также тоном особой секретности они мне сообщали, что его старшая сестра с рыбьим лицом и водянистыми глазами сбрасывает уже третьего ребенка. Спотыкаясь о собак, заснувших посреди дороги, мы идем и разглядываем следующий дом с красивыми наличниками и красной крышей. Окна поросли паутиной, и, наклоняясь, смотрит в окно с высокого обеденного стола старик, положив голову на этот самый стол. Он так и не сумел привыкнуть к телевизору, потому большую часть времени смотрит себе в тарелку или в окно. Лицо его окаймляет широкая борода, он имел привычку вытирать жир с бороды прочитанной газетой. Поэтому, говоря о своем возрасте, старик замечает, что в самых корнях бороды у него еще можно найти сбежавшие со старых газет яти. Воздух у него в комнате стал таким тяжелым, что окна со стороны улицы похожи на аквариумы, а ложки часто всплывают со стола без посторонней помощи. Его вид вызвал у меня в памяти одно воспоминание, там я стою в очереди с мамой у молочного лотка, что возле метро. Мы покупаем кефир, простоквашу и что-то еще. Покупатель, стоявший впереди нас, еще раскладывает покупки по сумкам. Тут я обращаю на него внимание: он преклонного возраста, с развесистой русой бородой, озорными, веселыми глазами, в поношенной и заплатанной одежде. Говоря современным языком, старик был бомжем, но не до конца прошедшим эту долгую дорогу. Да и, как большинство остальных, так и не осознавшим себя в этой новой роли. Легко понять, что человеком, обозначаемым этим термином, стал кто-то другой, кого ты можешь увидеть со стороны, но, если ты сам становишься им, то это остается для тебя тайной до самого последнего момента. Ах, бедный актер, он так и не узнал, чью роль он играл столь талантливо. Помимо всего остального он, как и я, запасся в магазине картонным пакетом кефира. Это невинное совпадение очень обрадовало его и, будто одобряя мой поступок и мою покупку, он стал что-то с жаром шептать, улыбаясь и указывая на мой кефир. Вначале мне показалось, что его пафосные реплики обращены непосредственно ко мне, но затем я уловил в его речах толику помешательства и прекратил попытки вникнуть в их смысл. А глядеть на него просто из любопытства, совсем его не слушая, мне не позволила бы совесть, ведь тогда бы он принялся меня что-нибудь спрашивать с надеждой получить ответ, принял меня за спасительный остров в океане людского непонимания, стал бы, как утопленник, бить об лед белыми вспухшими ладонями. Не буду лицемерить, но это было курьезно, видеть его нелепое возбуждение и детскую радость. Еще немного и я бы к своему позору рассмеялся совершенно непозволительным образом. Вначале-то я не мог понять, как себя следует вести со стариком и то с непонимающим и отсутствующим видом отворачивался, словно ожидая за собственной спиной увидеть того, к кому незнакомец обращался, то начинал вслушиваться в его бессвязное лепетанье, логика которого была ясна ему одному. Через некоторое время, играя в волейбол в совсем другом месте, я заметил себя говорящим непонятно с кем и непонятно кому о причинах поражения в текущем розыгрыше, подбадривающим игроков, допустивших ошибку, но так тихо, что они и сами этого не слышали. Гугниво и безобидно я откликался на каждое очко перешедшее противнику или наоборот, доставшееся нам. Тогда же я вспомнил об уже упомянутом нищем старике и нельзя было не заметить очевидного сходства между нами. Это заставило меня задуматься о собственной судьбе, искать способы предотвращения объявившегося пророчества. Как бы не оказаться на том же дне, как бы не упасть еще глубже? Я постепенно подходил к концу этой части деревни, состоявшей из одной улицы. По противоположной стороне за двумя домами шло еще несколько, ничем уже не примечательных: невысокий синий, со старым колодцем поблизости и грузовой машиной, чей кузов испачкан навозом, сеном, зерном, затем два преимущественно кирпичных дома, но различно ориентированных относительно дороги и вообще несхожей планировки. Посередине между ними ничейный или обобществленный гараж, не освещенный изнутри, с разнообразным тряпьем выглядывающим из глубины и неопределенного происхождения черными подтеками, словно это место, которое служило прикрытием страшным и омерзительным операциям, имело смысл припрятать в глубинке.
Чуть ниже, совсем практически на отшибе – аккуратный, квадратных очертаний домик, облицованный черным, аж блестящим деревом. Рядом с ним заросший травой, полуразрушенный, забытый людьми, которым он был когда-то беззаветно предан, ржавый комбайн, словно чудом сохранившийся реликт, перенесенный чудодейственной силой машины времени. На каждой травинки по кузнечику, сосредоточенно гложущему сочные листья. Можно углубиться в сторону от дороги и попасть в средних размеров болото, окружающее здешнюю речку. В доме живет Янав Рибосович, очевидно, какой-то эстонец или сын другой прибалтийской страны. Возраста своего он и сам хорошенько не знает, говорит от шестидесяти одного до семидесяти одного года. Между походами за грибами и путешествиями в прошлое Янав рассказал мне свое давнее ощущение перед сном, раньше посещавшее его каждую ночь, а теперь все реже. Оно приходило в момент, когда сознание еще цепляется за окружающую тело явь, когда человек еще понимает, где, он на самом деле, находится. От того-то на сон это было похоже не очень, а скорее на реальный рефлекторный акт, человека представляющего себя не в том месте, в котором он находится, действительно. Янаву грезилось, будто он стоит на волейбольной площадке и готовится к приему подачи. То, что она в самом деле последовала, явствовала из дальнейших событий: мяч вдруг медленно подплывал к его правому плечу, а затем скоро улепетывал от незадачливого игрока. При этом Янав обычно вздрагивал, но продолжал крепко спать. Но переменчивого Янава сейчас не было дома и он не вышел рассказать мне новую историю по дороге к соседям. По песчаному перешейку я пошел один вдоль берега озера. Узорные отпечатки моих подошв отсчитывали расстояние в обратную сторону, они, будто шли в обратную относительно меня сторону, да никак не могли со мною разминуться. Послушным доместикатом вьется возле ног тень, а я безжалостно калечу ее гибкое тело. Ветер бьет широким крылом по берегу, вздымая пыль, и хлопает по воде, оставляя отпечатки своих крыльев на текучей поверхности озера. Деревья окунают туда свои спутанные ветви; на дальнем берегу, где раньше стоял химический завод, стволы, листья и кустарник расположены столь плотно, что подробностей не различить и все представляется в виде мрачных декораций второго плана. Черт развалился на сымитированной пристани и удит рыбу длинным хвостом. На солнце поблескивает золотая серьга в его сморщенном ухе, с толстой сигары падают искры на тощую грудь, покрытую жестким серым волосом. Его нечищеные зубы желты, а от затхлого дыхания вянет растительность. Мошкара кружит вокруг его головы и образовывает оригинальный нимб. Заметив меня, он с удивлением разводит руками: мол, какими судьбами, никак не ожидал тебя в таких краях увидеть и приветливо машет. В этот момент на его хвост польстилась диких размеров и нездешнего происхождения рыбина. Улов оказался не по силам рыбаку и он с душераздирающим визгом и причитаниями уходит под воду вместе с добычей. Кукольный театр, одним словом, кто, интересно, так со мной развлекается или подает знаки. Вроде, ты идешь неверным путем, подумай-ка еще. Ну, я не знаю, пусть тогда заодно сообщат поконкретнее причины моих ошибок и, собственно, список замеченных нарушений. По крайней мере, не один я. Есть те, кто с успехом поддерживают меня на этом сомнительном пути. Смотрите, через перекресток прямо и налево здание сельского клуба ступенчатой формы, облицованное красными плитами отделочного материала. Облезлые ворота на запоре, замок в железном рукаве, чтоб не срезали. Сквозь пыльные окна выглядывают бумажные занавески или ширмы против посторонних взглядов. Соседнее здание - деревенский магазин из молочного кирпича. Так сказать, прямоугольной формы, со множеством труб, прободивших сложную поверхность крыши, состоящую из набора плоскостей, которые находятся под некоторым углом друг относительно друга и составлены из отдельных листов, разделяемых швами; на сторону, которая была ранее улицей, что до сих пор верно вела нас к намеченной цели, выходит прочная железная дверь магазина. Узкий ход сперва идет прямо, затем сворачивает в перпендикулярном направлении влево. Здесь стены гладят взор голубой масляной краской, а полоски полиэтилена не пускают в святую святых шестиногих чревоугодников. Слева окна, если бы вы смотрели в них около минуты назад, то могли увидеть себя со стороны, справа деревянный прилавок, на нем: стрелочные весы со шкалой и набором гирек, электронный помощник продавца и его деревянная прабабка до сих пор, стоящая на службе почетной профессии продавца, емкий железный совок, коим пользуются служащие магазина при развешивании сыпучих продуктов, таких как сахарный песок, манка, ржаная мука, всевозможные крупы, горох и можно продолжать до бесконечности; с оштукатуренного потолка свешиваются омерзительным натюрмортом ленты с прилипшими к ним мухами, зримая часть помещения магазина представляет из себя параллелепипед с примерно квадратным основанием, при этом вертикальная грань этого тела, обращенная на только что пройденное нами озеро, полна изделий легкой промышленности, необходимых жителям деревни в повседневной жизни: пластмассовые и железные тазы, фарфоровая посуда, стеклянные вазы, клеенчатые скатерти, школьные ранцы, богатый ассортимент канцелярских принадлежностей – букеты шариковых ручек в подставках, громадные и поменьше железные скрепки, цилиндрической формы клей, по устройству напоминающий женскую губную помаду, аморфные пеналы всех оттенков голубого, розового и салатового, портативные челюсти кровавых степлеров, кроме школьных приборов на полках в замысловатом порядке, как шахматы на доске были расставлены расчески, заколки, крокодильчики для занавесок, гвозди, шурупы, лампочки, садовый инвентарь; остальные две стены, ведь третья, как я упоминал, занята окном, готовы с грохотом обрушиться на прохладный и не очень чистый пол, ибо полки, которые они удерживают, служат пристанищем бесчисленным ордам лучащихся на солнце бутылок со спиртным, грехи коего не позволяют ему вознестись над землей даже на сколь угодно малую высоту, пластиковые баллончики золотятся подсолнечным маслом холодного отжима с жарких плантаций родственной Украины, маленькие рыбешки бьются головой о мрачные своды жестяных темниц и грезят о прохладных просторах зеленой, чуть подсоленной воды, подлинные произведения декоративного искусства престанут перед нашим оком в тот момент, когда мы решим полакомиться, жирным как чернозем, шоколадом несомненно отечественного производства, нам с вами любезные сограждане можно плакать обо всем, кроме положения дел на фронте кондитерских амбиций поваров всех стран-империй, здесь мы по заслугам увенчаны лавровым венком, и пока каждый из поваров, как сейчас, обладает дополнительно одним художественным образованием, пока закрома идей отечественных поваров по искусству оформления съедобного продукта будут столь же полны как ныне, до тех пор никакие китайцы нам в подметки не годятся, несмотря на их громадный человеческий ресурс, здесь дело менталитета, что подталкивает несостоявшегося художника реализовывать свои идеи на податливом шоколаде в виде губастых рыб с рельефной чешуей, барельефов ушастых зайцев, фокусников с тросточками и в колпаках, двугорбых верблюдов, оседланных наследниками восточных тронов, русских новогодних дедов с бородою и мешком за плечами, чуть тронутых морозом и хмельным дурманом веселья. Мы немного увлеклись в то время, как в пасмурные дни магазин освещался электрическими лампами в матово-серых плафонах, они висят на длинных ножках, словно грибы, растущие с потолка. Этим скупым замечанием мы и ограничимся при описании одного из центральных мест деревни, расположенного рядом с развлекательным клубом. Напротив магазина через центральную площадь стоит сельская администрация, она оставляет немного позади продолговатое здание школы, справа от них через пыльный тракт уютно растет из земли опрятная почта, с разинутым почтовым ящиком, телефоном, крупно выписанным адресом и российским флагом, смущающим население. Я выхожу из магазина, устало хлопает дверь или она заложена кирпичом? Все это время меня не покидает ощущение, будто я что-то напутал, будто позабыл какую-то вещь. Я переминаюсь с ноги на ногу и пытаюсь решить, как поступить, но тут вижу впереди потрепанную собаку с черной шерстью и бурыми отсветами. Вообще меня раздражают собаки и собачники, даже не знаю кто больше. Идешь себе спокойно, думаешь о своем и хочешь, чтобы никто тебя не тревожил, даже забрался подальше в лес, но не тут-то было, несмотря на позднее время суток, как грибов здесь нежданных гостей. Я отношусь с пониманием к милым проказам четвероногих друзей, до тех пор пока либо эти проказы не заходят слишком далеко, либо к этому бесполезному занятию не подключаются бестолковые хозяева ручных зверей. Коли взяли на себя ответственность содержать такое крупное и буйное создание, как ваши псы, так потратьте немного сил и средств научить их правилам проживания в крупных городах. За пять дней я так или иначе встречу настолько поглощенных общением друг с другом влюбленных, что ревнующее и не находящее себе от этого места отпущенное без поводка животное вымещает свою злобу на случайных прохожих. Примеров не счесть, кроме активных и безмозглых собак есть еще более потерявшие связь с реальностью хозяева, которые доходят до таких степеней отвлечения, что поторапливают бедных путников, чтобы те не задерживались около них, ведь чертовы собачки без поводков и видите ли, могут разволноваться и напасть на прогуливающихся людей. Неужто то вы уже успели присвоить городской лесопарк? Иногда я начинаю жалеть, что во мне нет ста килограмм и двух метров роста, а в ярости мое лицо не приобретает синего оттенка. И упаси вас бог оказывать сопротивление напавшему зверю, если рядом околачивается его отморозок-хозяин с кованым кожаным поводком. При виде собак, ходящих без поводка и которые реально могут причинить мне вред я теряю самообладание. Следите в этот напряженный момент за собачниками с их постными лицами, будто выдерживающими экзамен, даже в тот момент, когда атлетичное чудовище взгромоздиться на вас, дабы, следуя древним инстинктам, перегрызть вам глотку, они будут уверять вас: ничего не бойтесь, она вас не обидит, она не кусает людей, она такая милая, только не оказывайте ей сопротивление. Черт всех вас дери, что это за хреново убожество! Я просто ненавижу, когда мне кто-то в открытую угрожает, и собака, получается, это единственное животное, которому это позволено. Если ему и даны особые полномочия то только для того, чтобы оно охраняло людей, а не угрожало им. А сколько мячей мне сгрызли эти скотские создания! Культ насилия воцаряется с внедрением этого животного в состав современного общества. В моем московском лесу я как-то катился с горы на санках, люблю скорость, знаете ли, люблю, чтобы ветер лизал и напевал в уши. А тогда я был порядочно маленьким, и одна сволочь вцепилась мне в ногу своими зубищами. Ну, тут родители подоспели, посыпали собаку солью, прочитали над ней молитву и она сама отпала. Тут пешочком и хозяева подходят, что, вашу мать, ничего вам не отъело наше дитятко, ну и хорошо, всего вам наилучшего! Так и смылись. Были бы мы посмышленее, можно было их и по судам потаскать. Если вашему питомцу не хватает места для прогулок в вашей квартире или на специально оборудованных площадках, наденьте на него намордник, удерживайте его от гнусных попыток воскрешения волчьих обычаев людоедства ошейником. Вы можете заметить на моем примере, как изменяет человека боязнь или неприязнь к собакам и этому причиной отнюдь не моя природная подверженность сему недугу, а сегодняшняя ситуация и ситуация в недалеком прошлом, куда нас с вами занесла немилосердная судьба. Несмотря на мою природную расположенность к иным кроме человека живым существам и на полученное мною естественнонаучное воспитание, я испытываю страх и душа моя содрогается при виде тирана, которому развязали руки. Заметим, что никакая кошка без особого на то повода не нападет первой на человека, не вздумает ограничивать пространство его перемещений. Думай, что хочешь мнительный читатель, но я горячо против легализованного предателя в стане людей и с первого взгляда могу одобрить представителей этого племени только размером не более кошки. Но этой собаки я не испугался, не захотел ударить ее ногой, да и она сама не вздумала на меня рычать или лаять. Впрочем, объясниться это могло очень просто: только те из собаки не брешут на путников, кому не досталось охранять дома, то есть самые благородные из племени, те, что ближе к своим праотцам. Я подошел к ней, она не двинулась с места. Тут я случайно заметил, что нахожусь, словно, перелестнув несколько страниц назад, между своим домом и домом из трех человек, меня это не смутило и я опустился на колени перед смиренным существом и принялся ласкать его мягкую теплую голову. Как изваяние, собака не сделало ни одного движения. Небо опустилось очень низко и стало пестрым, как одеяло, выглядывая через черные ветви без листвы. Я подумал: стоит открыть рот и ходить так молча по улицам, словно стал рыбой. Ведь воздух теперь плотный, как тесто, где люди варятся вместо изюма. Я гладил собаку, будто мыл запыленное окно и вдруг заметил, что тем же самым занята очаровательная девушка с противоположной стороны. Как завороженный, я стоял на коленях и продолжал выполнять движения симметричные движениям девушки, пока собака не исчезла совсем. Был содран верхний слой краски и была пробита брешь в стене, разделяющих наши два мира. Я ликовал, а руки мои исподволь задерживали ее мраморные пальцы. Я вновь перед магазином валяюсь, пожиная пыль, лицом уткнувшись в кепку со странной надписью: мне дороги мои владения. Нет никого, кто бы успел обратить на меня внимание, это к лучшему, нам не нужны свидетели. В данный момент мне глубоко чужды мотивы позерства, я думаю лишь о себе. Похоже внутри у меня что-то разъялось, то, что недавно было единым. Я до сих пор ощущаю в руках следы тающих спиц, огарки дремлющей боли памятью пройденных дорог и испытанных наслаждений золотыми блесками всплывают в воображаемом сосуде при любом неверном движении и случайном встряхивании, возвращаюсь на прежние пути и испытываю те же мучения. Отдыхаю в сладкой тени забора и рассказываю себе недавно пойманный сон, в котором Наш Лес обратился ночью в увеличенный прототип нашей квартиры в Москве. Каждой тропинке и лесному отрогу я знаю соответствие в виде части квартиры. За тем орешником журчит капающая вода, в воздухе празднично повисли свечи, тихо наигрывает тарантелла, в новосозданном доме обилие родственников и добрых друзей. Везде хохот и болтовня, звон посуды, ложек, вилок. Каждый стремится договорить свое, а то и заглушить другого. Зеленые гирлянды волнуются на неощутимом для людей ветру, цветочный аромат волнами окружает гостей, томно разлегшихся на диванах П-образной формы, расположенных вокруг стола. Атмосфера полнейшего единения пропитала весь лес, связанная с общими воспоминаниями всех участников торжества. Но подходит ночь и все укладываются спать, у меня в ногах лежит неизвестная девушка. Интересна дальнейшая судьба этой предприимчивой авантюристки, вздумавшей сослаться на нехватку спальных мест: она стала пляжно-волейбольной рабыней, и в дальнейшем она ассоциировалась у меня с оголенной спиной, перепачканной в песке. Но не все было спокойно в нашем царстве, в полночь я вешал полотенце на ветку рябины и шел в сторону второго микрорайона от всем известной развилки, где дорога со спортивной площадки пересекает дорогу, ведущую от сходненской панорамы к военному городку. Я знал: этот низкий ход служит канализацией и освещается зеленым светом разложения. А далеко внутри там обитает грозное чудовище, которое я должен одолеть, дабы огородить семью от всяческих опасностей. Я совершил не одну попытку, но что-то каждый раз заставляло меня вернуться и не допускало геройства с моей стороны. Оно было способно раз и навсегда нарушить спокойный уклад нашей жизни, возмутить дремотное очарование глухой отчужденности. Сходные мечты овладевали мной и в ином контексте: я порой хотел оказаться с классом или школой в сказочном миру компьютерной игры или какой-нибудь книги. Где я бы в полной мере продемонстрировал свои необычайные способности героя и спасителя людей от всевозможных напастей, я бы первый вскочил на белого единорога и, оседлав его, прогарцевал на нем исполненный достоинства перед изумленными друзьями. Все будут жаться друг к другу, им непривычно и страшно в этом мире, где все дозволено и сбываются все людские мечты. Среди которых могут встретиться очень неприятные, от них следует держаться подальше. Но тут ты сам можешь стать совершенно другим, изменить себя, начать жизнь с нуля, перекроить ее на свое усмотрение. Что и говорить, я сам испытываю недоверие к подобным глобальным лозунгам, что ради красного словца готовы весь мир перевернуть, дешевое трюкачество, способное привлечь либо человека наивного, либо простофилю от природы. Но нам и вправду иногда хочется небольшого разнообразия, когда каждый шаг будет светиться новизной, когда незнакомым станет даже дубовый лист, когда мы станем наклоняться над каждым ручьем, в очередной раз надеясь увидеть в качестве отражения нечто непохожее на прошлую попытку. Я уверен: не только меня посещают такие мечты. Как ни крути, а это несправедливо, что человеку дана одна попытка для превращения в жизнь своих планов. Как быть, если ты на середине пути понял свои ошибки и жаждешь исправить, а пути назад совсем нет? Что хотел сказать этим творец, чему научить, если заведомо выученный урок ничем нам не сможет помочь, если и запоминать-то его незачем. Возможно, чтобы мы сразу относились с уважением, со всей серьезностью к сделанному подарку, но подумайте сами, не разумнее ли было бы тогда представить иные, более веские аргументы, например, список тех, кто был готов вступить в жизнь, но по тем или иным причинам не удостоился такой чести. Из такой неопределенности пожалуй и проистекает великое множество философий, религий, общественных движений, от того, что мы толком ничего не знаем о теперешнем нашем положении и не в нашей власти добиться выдачи этих знаний. Мы, как беженцы на полустанке на полустанке, не знаем, куда податься, к кому пристань, кто подарит нам кров и новую родину. Кстати, вы видели, недавно передавали один сюжет про беженца из Ирана, лишившегося всех документов и с тех пор уже пятнадцать лет живущего в аэропорту. Вы только вдумайтесь пятнадцать лет, убитых в стекле! Пятнадцать лет можно сидеть в тюрьме за тяжелое преступление, но в чем провинился этот безобидный человек? Ни одно из государств не желает помочь тому, кто остался наедине со всем миром, кто открыт ему. Несчастная жертва бюрократических софизмов, в тисках незримого процесса, вышедшего из пустого места и вылившегося в такую катастрофу. До чего докатилась цивилизованная Европа в своем лояльном лицемерии, когда усилия прикладываются лишь в том случае, если дело грозит вылиться в скандал или сулит некоторой наживы. Молчат сентиментальные французы, вежливо отворачиваются безукоризненные англичане, зазнавшиеся бельгийцы служат отличным примером того, как можно тратить все силы на дела планетарного масштаба и допускать такие бесчинства у себя под носом. Сперва я мог улыбнуться от растерянности: вероятно, что-то перепутали операторы, какая чушь, пятнадцать лет, будто случай перешедший в реальную жизнь со страниц пестрящего излишествами антиутопического романа. Но увы удрученное лицо южного типа, с утонченными, мягкими чертами не может ни пропасть, ни забыться. Добрую часть жизни сидеть на своем багаже, быть готовым каждую минуту отправиться в путь и постоянно ошибаться, разочаровываться, смотреть, как проходящие пассажиры идут на встречу своему счастью и идут мимо тебя, тебя не коснется ни частицы их радости, их уверенности в правильном устройстве мира. Ты, бедный друг, успел стать местной достопримечательностью, памятником людскому бездушию, на тебя смотрят, как на дикое животное, когда тебе как никому другому необходима поддержка окружающих. Полагаю, ужасно оказаться жертвой случая, волей судьбы быть казненным таким бесчеловечным образом, хотя любая казнь негуманна. Наверное, он встречался до тех пор лишь с пониманием европейского человека, был свидетелем уровня их культуры, познал доброту и сочувствие, насколько же более тяжелым стало тогда для него это неожиданное открытие. Такая фанатичная преданность современного человекам пустым, собственного изготовления символам. Неумеренная жажда самоутверждения психопатов за чиновничьими столами, им наплевать на все условности, на отношение к себе остальных людей, на соответствие их поступков каким-то разумным началам, законам нравственности, но им не все равно, уважают их или нет. И это уважение может проявляться для них единственным образом – в виде соблюдения сочиненных ими заповедей. Беспрекословном почитании немой буквы закона. Ни в чем не повинный бывший житель Ирана, стремящийся найти своих родственников в Англии, превратился в заложника, которого никто не торопится спасать, он вне чьей либо сферы интересов, он теперь никому не нужен. В не приспособленных для постоянного проживании стеклянных темницах аэропорта, не по своей воле, ему негде укрыться. Шум двигателей будит его несуществующими ночами. А вдруг он желал всю жизнь прожить в уединении и покое? Кто в ответе за разбитую жизнь? От чего они медлят, чего боятся, неужели он все эти годы нес в себе смертоносный заряд и собирался на кого-нибудь его обрушить? Что ж, останься во мне жажда хоть какой-нибудь деятельности, я бы непременно добрался бы до этих вершителей судеб. Можете упрекнуть меня, что в мире миллионы обиженных и угнетенных, а я ищу красоты, необычного, торгую болью и страданием, стараюсь придать ей заманчивый вид. А что вы от меня требуете: разгребать тонны исковерканных судеб, разрушенных надежд, украденного счастья, но нет, сострадание имеет смысл только по отношению к одному человеку. Сочувствие народам – абсурд и бессмыслица, годная лишь для использования в личных целях. Ну ладно, говорить и мечтать русский человек любил всегда и делал это с великом мастерством, а чем я бы смог помочь этому иранцу в самом деле? Пожалуй, ничем. Поговорил бы с ним на своем скудном английском, погулял бы с ним по Нашему Лесу, показал ему наших кошек. И всего-то; не густо, впрочем. А вдруг ему больше и не надо, если он устал находиться на виду, жить на проходном дворе. Мне стало грустно от мысли о такой пустоте в жизни, какая пришла в существование перса. Похоже на дом на мосту, под которым течет вода, вынося из твоего сердца все значительные события, старательно их затирая, не позволяя стать тебе архитектором собственной жизни. Такое непрочное, поверхностное существование губительно, когда ты не можешь окончательно решить: то ли тебе начинать обосновываться здесь, то ли ждать более пригодного для оседлого образа жизни места, и начав метаться ты не можешь успокоиться и вместо того, чтобы заняться запланированной работой, ты принимаешься ходить из угла в угол, стучать пальцами по крышке стола или крутить в руках карандаш. Мне было и грустно и как-то не по себе, беспокойно, как перед отъездом. Такое настроение вызвало в памяти песню, отвечающую тому же самому беспокойству, живительному движению души в ответ, лечащее сочувствие. Пляска символов, игра, граничащая с реальностью; песня называлась Silicon dream, кажется. Но с этой песней у меня неразрывно связано впечатление от проспекта Вернадского, вид на который открывается со станции метро Университет, от того выхода, что в конце платформы. Вдаль спускаются машины. С шумом скатываются по наклонному шоссе, на встречу с судьбоносным полуостровом, мимо неаккуратных, наспех собранных небоскребов с одной и низких, продолговатой формы, умиротворяющего вида жилых домов с другой стороны. Пронестись бы как-нибудь по этой дороге на спортивном автомобиле, шикарном, блестящем новизной, с открытым верхом. Лучше летом, когда поменьше народа. Потом в обратную сторону еще быстрее мимо цирка с куполообразным верхом. Хотя продолжение вам уже известно. Так что имеет смысл оставаться там, откуда мы и начали свой путь, то есть на станции метро, сплющенной как блин, на невысоком постаменте, подобно церкви. Сзади половинкой цилиндра стеклянный магазин, он торгует шумом и блеском. Я туда заходил в девятом классе, в ноябре, тогда шел дождь, и я читал «Анну Каренину». Странное место эта станция, в ней невозможно долго работать, больно шустро она меняет людей, и грязные бродяги по лавкам. Да там еще кто-то сидит! Я их знаю, он иногда поигрывает в волейбол, у него на коленях сидит девушка, которая говорит ему что-то на ухо и смеется, глядя на меня. Они все в шортах, пытаюсь медленно перевести взгляд на лицо девушки и уже знаю, кем она окажется. Но вдруг туман окутывает ее голову, и как не пытайся, невозможно заглянуть через этот покров. Я чертыхаюсь и перехожу на другую сторону проспекта Ломоносова, по платному переходу с фиолетовым семафором, где принято компостировать талончики. Такая четкая связь музыкального произведения и определенного места характерна не только для конкретной песни. Вспомнить нужную ассоциацию я могу только при вспоминании той самой песни и никогда не могу перечислить такие пары с места в карьер, так сразу. Вот была песня Пристов, в которой Хэлфорд поет печальным осенним голосом: она прекрасна, она чудесна. Когда начинается этот трек, я неизменно представляю себе пруд в Майдане со стороны шоссе, с видом на затертый местный пляж. Там еще береза наклоняется над зеленой водой, наверное, ей надо что-то вытащить оттуда. Толстые слепни жужжат от перегрузки и сухая, пахнущая бензином пыль. А с песней Gamma Ray, в которой роль вокалиста на себя взял незабвенный Михаэль, я вижу одну горку в Нашем Лесу. С нее я катался раза два зимой на лыжах. Место, надо заметить, для таких целей не очень приспособленное. Лыжи могут попасть в уже набитую колею и тогда тебя может занести куда угодно, может даже шмякнуть о дерево. Одно такое растет как раз посередине спуска. В целом этот ландшафт напоминает небольшую речную долинку, правда, без отчетливого русла. Ее берега заросли дубами и кленом. Снег скрадывает звук шагов и ты думаешь, будто и тебя давно уже нет, только мягкие снежные узоры, которым нет счету, которые до неузнаваемости меняют внешний вид знакомых мест. Лыжня изгибается, уходя из под ног незадачливого лыжника, обернутый в детское пальтишко шагает ребенок и, поскальзываясь, волочит за собой санки. Иногда я знаю и кое-что другое, мои тайные познания идут еще дальше. Важно не то, насколько они совпадают с оригиналом или оправдываются логичными соображениями, а то, что я абсолютно уверен в их непогрешимом правдоподобии. Например, я знаю, где настоящая лестница из дома Настасьи Филипповны. Кто из вас обладает такой информацией? Ну, сделайте хотя предположение. Ладно, так и быть расскажу: элементы обстановки дома, который она снимала и в котором принимала Князя и кого-то еще находятся не в Петербурге, а в Москве. Причем в здании, которое ежедневно посещает не одна тысяча людей. Это строение – трехзальный корпус спортивного городка МГУ. Но, разумеется, не все элементы этой довольно новой постройки принадлежат древним архитекторам северной столицы. Во-первых, это лестница, как я уже говорил, ведущая с первого на второй этаж корпуса. Во-вторых, это сакраментальная ниша на втором этаже ближе к волейбольному залу, но в сторону зала гандбольного. Вот так, это мне известно совершенно точно.