Он нашел ее в самой темной и маленькой комнате на третьем этаже, забившуюся в угол, почти раздетую, сидящую прямо на полу. Она плакала. Он непонимающе стал около двери, устало прислонился к косяку. Ну вот, опять…
- Что случилось? Кто тебя обидел? – Он старался говорить как можно мягче, но помимо его воли голос получился раздраженный, обвиняющий, резкий.
Она вздрогнула, подняла голову. Потные колечки стриженых волос прилипли ко лбу. Ее щеки и руки были мокрые, припухшие глаза смотрели почти безумно. Она все так же молчала и только редко вздрагивала. Ее плечи дрожали, она казалась такой маленькой и слабой. Внезапно он почувствовал к ней острую нежность, смешанную одновременно с жалостью и стыдом. Он подошел ближе, еще ближе, замер прямо перед ней, и, наконец, сел рядом, притянул к себе, зашептал на ухо что-то ласковое, глупое.
- Ну, маленькая моя, девочка, я же с тобой, видишь, я здесь, не плачь, скажи мне все. Расскажи, доверься мне. Не бойся, тебя никто не обидит, только расскажи, ты помнишь, что нам советовал врач? Помнишь, она запретила тебе волноваться, она желает тебе добра, и я тоже. Расскажи, не бойся, пожалуйста. Все будет хорошо.
Она сидела все так же, не шевелясь, уткнув голову в колени, облокотясь на его руку. Он чувствовал ее вес на своем плече, ее прикосновения, легкие, как будто не живого человека, близкой ему девушки, сестры, а бесплотной съежившейся тени. Вдруг она стала ему неприятна, почти противна, ненавистна, он понял, до боли в затылке - ее болезнь сжигает все: ее разум, ее тело, личность, характер, всю ее жизнь… Это уже не та она, которую он знал, и которую любил. И теперь она тянет в темный колодец и его. Он не хотел этого, и боялся. Он не мог допустить этого. «Она влияет на меня. Нельзя поддаваться ее истерикам. А я согласен во всем потакать, лишь бы ей стало лучше. Пусть посидит одна, это заставит ее одуматься», - думал он, и хотел встать и уйти, прямо сейчас, все бросить, сбежать, куда-нибудь, далеко-далеко. Но продолжал сидеть, недвижимо, тихо, продолжал осторожно, но крепко сжимать в объятиях хрупкое тело, и бояться, бояться…
- Я знаю, ты хочешь уйти.
Он вздрогнул от этого шепота, показавшемуся ему в тишине комнаты громким и полным скрытой угрозы. Он привык к ее молчанию, так же, как привык к ее крику.
- Тебе плохо со мной. Я знаю. Ты думаешь, я больна, я ничего не понимаю, но это не так. Я все вижу. Тебя гнетет мое присутствие, в твоей жизни нет мне места, ты ненавидишь меня, ненавидишь и боишься. Да, боишься, сам знаешь, я все слышу, я слышу, о чем ты думаешь. Ты не хочешь, чтобы я болела. А я уже здорова, ты и не знал, что я здорова.
«Да она же бредит. Вот черт! Как не вовремя. Приступы становятся все чаще и чаще, все острее. С каждым разом. Ей надо в больницу. Или вызвать врача?» - пока он лихорадочно соображал, что делать, она продолжала свою странную речь, сумасшедшую и здравую одновременно.
- Я тебе стала чужой, да? А давно ли ты меня целовал, любил, ласкал, не по необходимости, не потому, что доктор сказала, что мне нельзя волноваться, а просто потому что я твоя сестра. Твоя крошка. Твоя маленькая девочка. Так давно. Так давно. Я уже забыла. Все забыла. И ты забыл. Мы все всё забыли. Почему? И мамы нет, она бы мне помогла, она бы меня любила. А ты – нет. Я не верю. Слышишь? Я тебе не верю!
«Самое страшное, что она совершенно права. И неправа одновременно», - мысль неотступно стучала в его виске, мешала рассуждать. «Нет, это не приступ. Скорее, это настоящее, куда более настоящее и зловещее, чем просто приступ. Она ведь говорит чистую правду. Откуда она знает? Чувствует?»
- Я не больна, говорю тебе. Выслушай меня. Брат…
Это слово, произнесенное так тихо, осторожно, ласково, что ему стало не по себе, всколыхнуло его сильнее, чем все происходящее в целом.
- Ты расскажешь, почему ты плакала?
Она отстранилась, взглянула прямо ему в глаза. Что в них было – страх, печаль, любовь? Этого он не знал. Только бесконечная боль, едкая и словно бы умиротворенная, великая и страшная, гнездилась в самом центре ее зрачков. Он ужаснулся: во взгляде и впрямь не было и тени безумия. Она здорова. Почему это не радует?
- Да, я расскажу, – голос по-прежнему был тихий, медленный, неохотный. Но ее былая страстность, дерзость, шквальный накал эмоций и чувств, так беспокоивший ранее их мать и приведший чуть позже к печальному финалу ее собственной страшной болезни, эта главная и цельная составляющая ее характера, именно она подняла сейчас голову. Скользила между полуприкрытых век, пробивалась сквозь косточки на запястьях, змеилась со спекшихся губ.
- Я расскажу. Сначала я не плакала, я только сидела и молчала. Тебя же не было. Я бы пришла к тебе, поговорила бы с тобой, просто посмотрела бы, а может, и не пришла, потому что испугалась бы. Но это все равно, даже когда ты был дома, я не приходила к тебе, точнее, я приходила, но только к твоей двери, но не стучала, и только прикасалась к дверной ручке, немного стояла и – все. Ты не знал, ты сидел и работал, или спал, или разговаривал по телефону, писал письмо, все, то угодно, только не сидел со мной. Почему?
Это было неправдой: он знал о ее ежевечерних посещений его этажа, слышал ее шаги задолго до того, как они раздавались на самом деле. Такие маленькие шажки, осторожные, беспокойные, крадущиеся, он представлял ее маленькие ступни, стынущие на кафельном полу... Но он никогда ей бы не открыл. Он боялся – самого себя. И это ее почему – без тени упрека или боли. Так сложно ее понять.
- А сегодня я смотрела телевизор. Я каждый день его смотрю. Немного, совсем чуть-чуть. Не хочу и смотрю, боюсь, плачу, но все равно смотрю. Это зря. Не нужно было, совсем не нужно. Мне нельзя включать телевизор. Нельзя. Нельзя…
- Что это значит? – не выдержал он. – Ты боишься что-то испортить или сломать? Не надо бояться, это может случиться с каждым. Тебя никто не станет ругать.
- Нет, я не боюсь. И я ничего не сломаю. Но там показывают ужасные вещи. Там взрывы, холод, страх и смерть. Там взлетают на воздух здания, там падают самолеты. Там страдают люди. И дети, и взрослые. Они замерзают, задыхаются, их давят машины, заваливают снежные лавины, они сгорают заживо и убивают друг друга. Мне страшно, очень-очень. Я не хочу так жить.
- Но это наш мир. Ты разве не знала? Это и твой мир тоже. И его придется полюбить, потому что другого у нас нет. И не будет. Понимаешь?
Нельзя ей было это говорить. Лучше вообще молчать. Все равно не переубедишь, она не в силах ничего понять. По натуре не в силах. Она же все делит только на две части: черное и белое. Серого нет и не может быть.
Она его не слышала, не замечала, как будто бы и не было никого с ней рядом. Разговаривала словно сама с собой. Вроде бы спокойно, но взрыва неизбежно не миновать.
- Я видела сегодня маленькую девочку, совсем маленькую. Она была такая беззащитная. Мне было ее очень жаль. Она не живет со своей мамой. Слышишь? Она живет с чужими людьми, там, где она одна, там, где ее почти не любят, нет, любят – но только из жалости, потому что надо любить. И она хочет к маме, она рисует свою маму, она прячет конфеты для мамы, она учится тоже для мамы, и кушает за маму, и играет с ней, все только для мамы, с мамой, ради мамы… Она ей живет. А мама… Она… Она…
Голос взвился и упал, она хрипло дышала, не в силах преодолеть собственные сжавшиеся связки, развязать ком, вставший в горле, которое, казалось, раздалось и заполнило целиком ее грудь. По щекам бежали слезы. Они стекали по подбородку, по ложбинке шеи, капали на платье, оставляя темные водяные дорожки. Он смотрел на нее с ужасом и в то же время со сладострастным желанием продолжения. Он упивался ее страданием, совсем как недавно упивался ее близостью, одновременно желанной и ненавистной.
- Она… Она хотела ее убить.
Он не поверил. Он ошибался.
- Что? Ты, наверное, не поняла. Вот и все. Ты просто включила с середины, и не поняла…
- Ее хотела убить собственная мать. Она мучила ее, била, девочка теперь – инвалид. А ты знаешь, как ее зовут? Ее имя Надежда.
Он вздрогнул: это было имя его сестры.
- А они хотели ее убить. За что? За что? Ты слышишь? Ее хотели уничтожить, сгноить заживо, умертвить, маленькую девочку, которая еще и не жила, которая и сама - ангел, и всех вокруг видит ангелами. Как она могла сделать кому-то плохо? Ты знаешь? Я – нет. А кто знает? Кто мне ответит? Мне и ей, и еще миллионам людей, безвинных, страдающих… У кого нам просить защиты?
Он молчал, потрясенный и этой историей, и внезапной вспышкой, и этой агонией ярости, звучащей в каждом слове и в каждом жесте.
- Я не знаю, что тебе сказать.
- Кто знает? Кто нас защитит, кто поможет нам?
- Я не знаю…
Ответ пришел неожиданно, он просто вспомнил о матери, о ее вере, помогающей и исцеляющей.
- Может быть, Бог.
Она застыла на месте, задумалась. Он видел, как натужно она думает, как трудно ей принять новую сторону, ступить на подсказанный путь.
- Но ты сам говорил, что Бог на небе, а мы на земле. А еще он в нашем сердце, живет в душе каждого, и говорит с нами, когда трудно, но сейчас я его не слышу. А ты? Ты что-нибудь слышишь?
- Нет.
- Видишь, видишь! Там нет никого.
- Может, потому что мы разговариваем? Вот его и не слышно.
Он сам удивлялся, как легко удавалось ее успокоить. Ответы приходили сами собой, из ниоткуда. Вот она уже и согласна.
- Да, да, ты прав. Ты точно прав. Как я об этом не подумала! Надо замолчать, замолчать и послушать, долго, долго. Я буду молчать, и ты не разговаривай. Он скажет мне все. Да? Это и будет ответ. Я найду, я найду его. Я найду…
Она закрыла глаза, взяла его за руку. Одухотворенная, спокойная, такая юная и красивая. Он глядел на нее, обрадованный нежданной передышкой. Глядел и видел ее всю: обкусанные ноготки, тонкие ручки, заколка, потерянная в растрепавшейся прическе, плечики, локотки, острые коленки, сине-голубая россыпь капилляров на груди, свисающее платье, босые ножки, личико, хорошенькое, совсем детское, со следами слез, с тонкими прорисованными чертами… Снова обнял ее за плечи, прижал к себе, вдохнул аромат волос, почувствовал ее запах, такой свежий, чистый, как будто цветочный, и до боли родной. И вся она – родная, своя, близкая, даже полубезумная, растоптанная, уничтоженная, запертая в заточении больного разума, как птица в клетке, смешная и страшная, гордая, прямая, но сгибаемая, невесомая, нелепая, милая, нежная, полуженщина-полуребенок, сошедший с неба ангел, сумасшедшая, но все равно неизменно, запретно, странно и страстно любимая... Пусть она всегда будет рядом. Просто будет. И ничего больше не надо. Он все для нее сделает. Чего бы она не попросила. Никогда ее не оставит. Никогда не бросит свою Надежду… И не потому что она его сестра. А потому что она – его надежда…