УРСУЛА ЛЕ ГУИН
ДНЕВНИК РОЗЫ
30 августа.
Доктор Нейдз рекомендовала мне вести дневник. Тщательно фиксировать ход работы. При перечитывании записей будет полезно проанализировать сделанные наблюдения, выявить ошибки и постараться извлечь из них полезные выводы. Дневник не позволит отступить от принципов Конструктивного Мышления, а главное, я смогу корректировать свою деятельность с помощью обратной связи.
Я обещала делать записи каждый вечер, а в конце недели перечитывать написанное.
Следовало бы приняться за дневник гораздо раньше, еще в бытность мою ассистенткой, но сейчас, пожалуй, это особенно важно. У меня наконец-то появились собственные пациенты.
Со вчерашнего дня их шестеро - для специалиста по психоскопии нагрузка более чем достаточная. Правда, четверо из них - дети, страдающие аутизмом: с ними я занималась весь год, собирая материал для доктора Нейдз; она проводит исследования в рамках Национального Бюро по Психиатрии. Все мои данные внесены в картотеку клиники. А вчера поступило двое новых больных.
Ана Джест, 46 лет, фасовщица на пекарне, замужем, детей нет; диагноз - депрессия; направлена из полиции (вследствие попытки самоубийства).
Флорес Сорде, 36 лет, инженер, холост, диагноз отсутствует, направлен из КГБРУ после приступа психопатии.
Доктор Нейдз советует мне делать записи ежедневно - по свежим следам: непосредственная фиксация впечатлений чрезвычайно существенна для последующего самоанализа (как и в индивидуальной психотерапии). Доктор Нейдз категорически против использования диктофона: дневник, по ее мнению, должен носить сугубо интимный характер - с тем, чтобы я не чувствовала скованности в мыслях. Задача не из простых. Мне еще не приходилось записывать что-либо только для себя самой. Не могу избавиться от ощущения, что на самом деле готовлю письменный отчет для доктора Нейдз! Если дневник оправдает свое назначение, возможно, я и покажу ей впоследствии отдельные записи с целью консультации.
Согласно моим предположениям, депрессия у Аны Джест возникла на почве климакса: думаю, достаточно будет ограничиться курсом гормонального лечения. Что ж, увидим, какой из меня диагност. Завтра возьмусь за обоих пациентов! Собственных пациентов! Голова от волнения идет кругом. Не терпится приступить к самостоятельной работе. Хотя работа под руководством старших дала мне, конечно, многое.
31 августа.
8.00 – получасовой сеанс психоскопии с Аной Дж.
11.00 – 17.00 – анализ полученного материала. NB: В следующий раз внимательно следить за датчиком на правом полушарии мозга! Слабая конкретность зрительного арсенала. Низкий порог слухового восприятия, скудная сенсорика, телесный образ неустойчив. Завтра проведём лабораторное обследование гормонального баланса.
Поразительно, до чего обыденно и банально сознание у подавляющего большинства. Бедняжка, конечно же, страдает от тяжёлой депрессии. Фон Сознания выглядел размытым и хаотичным, а то, что смутно проступило на фоне Подсознания, оказалось таким заурядным! Пара изношенных туфель – и слово «география»… Причем туфли предстали в виде схемы: нельзя было даже разобрать, чьи они – мужские или женские, и какого цвета – не то тёмно-синие, не то коричневые. Женщина определённо принадлежит к визуальному типу, однако зрительная память развита плохо. Обычнейшее явление. Это меня угнетает. На первом курсе я воображала, сколько чудес таится в сознании у каждого человека, и как восхитительно будет путешествовать по самым разным мирам: видеть красочные панорамы чужих мыслей, представлений, страстей… Как же я была наивна!
Впервые я осознала свою наивность на лекциях доктора Рамии. Мы изучали психограмму одной знаменитости, когда тот был на вершине успеха. Я вдруг обнаружила, что этот человек не обращал ни малейшего внимания на деревья, не притрагивался рукой к стволам; не усматривал различий между дубом и тополем, даже розу он мог бы спутать с ромашкой. Для него это были просто «деревья», просто «цветы» - нечто весьма условное. Точно так же он воспринимал и людей – ухитряясь, впрочем, как-то их различать. Но в сознании у него возникали не лица, а имена – наподобие ярлыков. Это крайний пример абстрактного склада ума, но с теми, кто склонен к конкретному мышлению, бывает не лучше: сознание порождает образы хаотично, сумбурно – и получается что-то вроде бобовой похлёбки с плавающими в ней шлёпанцами.
Не породнилась ли я с моими подопечными? Весь день проработала над психограммой депрессивного сознания – и сама впала в депрессию. Взять хотя бы фразу, внесённую сюда чуть выше: «Это меня угнетает». Ценность дневника понятна мне уже сейчас. Я чересчур впечатлительна, я это знаю.
Конечно, именно благодаря моей обострённой восприимчивости из меня вышел неплохой вроде бы психоскопист. Но тут есть свои опасности.
С Ф.Сорде сеанс сегодня пропущен: действие успокоительных средств еще даёт о себе знать. Направленные из КГБРУ обычно так напичканы транквиллизаторами, что приступить к психоскопии удаётся далеко не сразу.
Завтра, в 4.00 утра – психограмма «быстрого сна» у Аны. Пора укладываться в постель!
1 сентября.
Доктор Нейдз одобрила мою вчерашнюю запись: по ее словам, именно так она и представляла себе характер моего дневника. В случае любого затруднения предлагает обращаться к ней. Спонтанно изложенные мысли – совсем не то, что профессиональные записи в истории болезни. Я не должна вычёркивать отсюда ни строчки. Предельная откровенность – вот что самое важное.
Сны у Аны оказались небезынтересными, хотя впору ее пожалеть. Волк превращается вдруг в пончик… Различим плохо, но и так видно, что мерзость изрядная: колючий, шерсть на нём вздыблена. Во время сна мысленные представления у Аны более отчётливы, однако уровень эмоциональности по-прежнему невысок. (Впрочем, следует помнить, что нельзя мерить эмоциональность испытуемого собственной меркой).
Ф.Сорде пришёл в себя, однако всё еще неважно ориентируется в окружающем, и потому сеанс психоскопии назначать рано. Запуган. Отказывается от пищи. Жалуется на боль в боку. Мне показалось, ему не вполне ясно, в какого рода клинике он находится: объяснила ему, что в физическом его состоянии отклонений от нормы нет. «А вы-то откуда знаете?» - огрызнулся он. Возразить было нечего: ввиду особой пометы в сопроводительном листке смирительную рубашку с него до сих пор не сняли. При осмотре обнаружились синяки и ушибы, рентген выявил перелом двух рёбер. Пыталась втолковать пациенту, что принудительное ограничение свободы было необходимо ради его же блага: иначе он сам мог – ввиду неспособности к самоконтролю – нанести себе тяжкие телесные повреждения. В ответ он негодующе бросил: «Один из них задавал вопросы, а другой всякий раз бил под дых». Упорно стоит на своём и клокочет от возмущения. Симптомы маниакально-депрессивного психоза? Если и по прекращении действия наркотических средств картина не изменится, буду исходить из этой версии. В общении со мной реакции больного вполне адекватны. Когда я обследовала его, держа в руках рентгеновский снимок, он спросил, как меня зовут. Согласился позавтракать. Мне пришлось принести ему извинения: не совсем желательное начало курса терапии в случае с параноиком. О наличии рёберной травмы непременно должно было сообщить направившее его сюда учреждение – и в любом случае обязан был ее зафиксировать при поступлении дежурный врач.
Есть и хорошая новость. Рина («Исследования по аутизму», досье 4) впервые увидела вчера фразу от первого лица. Фраза возникла внезапно, на самом переднем плане фона Сознания: «Я хочу спать в большой палате». (Девочка спит отдельно из-за нездорового пристрастия к собственным фекалиям). Фраза оставалась чётко видимой в продолжение пяти секунд. Рина читала ее в своём мозгу, а я – на голографическом экране. Уровень вербализации низкий, попыток произнести фразу вслух не отмечено. О себе от первого лица девочка ещё не заговаривала – ни вслух, ни во внутренней речи. Я сразу же передала новость Тио. После сеанса он спросил девочку: «Рина, где ты хочешь спать?» Она ответила: «Рина спать в большой комнате». Слово «я» ей еще не под силу, волевое движение также отсутствует. Но очень скоро, в ближайшие же дни, она непременно произнесёт: «Я хочу» - вслух, полным голосом. И на этой основе, быть может, начнётся, наконец, построение личности. Хочу – следовательно, существую.
Но мне страшно… Почему же мне так страшно?
4 сентября.
Провела выходные в городе, у Б. в ее новой квартире на северном берегу. Целых три комнаты на одного человека! Мне, признаться, не очень-то по душе эти старые дома: в них водятся и крысы, и тараканы; ощущение там какое-то странное: прошлое словно прячется по углам, где голодные годы, затаившись, ждут, когда вновь настанет их черёд. Рада была вернуться к себе в комнатку: здесь я предоставлена сама себе, хотя друзья и коллеги живут под боком, на одном этаже. По дневнику скучала. Привычки у меня образуются быстро. Тяга к обязательности.
Ане гораздо лучше. Опрятно одета, причёсана, занялась вязанием. Сеанс психоскопии оказался малосодержательным. Предложила ей сосредоточиться мыслью на оладьях – и тотчас же весь фон Подсознания заполнило собой изображение помеси волка с пончиком – блёклый, поросший шерстью, несуразный предмет. А в сфере Сознания она послушно старалась воспроизвести зрительный образ румяного блинчика, посыпанного сыром. Что ж, совсем неплохо: цвет и контуры приобрели бОльшую отчётливость. Я по-прежнему склонна полагаться на эффективность обыкновенного гормонального курса. Ей назначат, скорее всего, ЭСТ (электросудорожную терапию). Можно было бы провести совместный анализ данных психоскопии, но есть ли в этом хоть малейший смысл? Ана прослужила фасовщицей двадцать четыре года, здоровье у нее неважное. Перемена образа жизни исключена. А с улучшением гормональной деятельности ей, во всяком случае, легче будет справляться с жизненными трудностями.
Ф.Сорде ведёт себя более ровно, но всё еще держится настороже. Мои слова о предстоящем первом сеансе вызвали у него подлинный ужас. Чтобы смягчить реакцию, пришлось сесть и долго рассуждать насчёт характера и сущности психоскопии. Слушал меня внимательно, а под конец спросил:
- Вы ограничитесь только психоскопией?
- Разумеется.
- Электрошока мне не пропишут?
- Конечно, нет.
- Вы мне обещаете это?
Я попыталась убедить Сорде в том, что как специалист по психоскопии не имею даже доступа к соответствующей аппаратуре: она размещена совершенно в другом отделении. Подчеркнула, что сейчас занята с ним диагностированием, а не терапией. Слушая меня, Сорде ловил каждое слово. Человек он образованный, и наши термины ему вполне доступны. Примечательна его потребность заручиться обещанием. В клиническую картину это вписывается с трудом: параноик не станет просить гарантий у тех, кому не доверяет. Ф.С. покорно шёл за мной, но на пороге кабинета – при виде аппаратуры – сделался белее мела. Я пустила в ход шуточку доктора Эйвен насчёт зубоврачебного кресла: на пациентов со слабыми нервами она действует безотказно. Ф.С. криво усмехнулся:
- Ну что ж, лишь бы не электрический стул…
В обращении с пациентами, я убеждена, гораздо лучше не напускать таинственности и не щеголять собственным всесилием, внушая им тем самым чувство беспомощности (ср. монографию Т.Р.Олма «Основы психоскопии»). Я показала Ф.С. устройство кресла, колпак с электродами, разъяснила весь ход процедуры. О психоскопии он, как и многие, наслышан поверхностно, краем уха: вопросы, которые он мне задавал, свидетельствуют о полученном им техническом образовании. Я попросила Ф.С. сесть в кресло. Пока прилаживала датчики и закрепляла зажимы, он весь взмок от страха. По-видимому, стеснялся, что от него остро запахло потом. Знал бы он о зловонии, каким разит от Рины после ее художеств с какашками! (Она пользуется ими вместо красок). Ф.С. закрыл глаза и вцепился мёртвой хваткой в подлокотники кресла: костяшки его пальцев даже побелели от напряжения. Экраны тоже приняли белесовато-молочный оттенок. Немного погодя я беспечно осведомилась:
- Ведь и в самом деле не больно, правда?
- Не знаю.
- Неужели больно?
- Что, вы уже включили?
- Полторы минуты прошло.
Он открыл глаза и огляделся по сторонам, насколько ему позволяли зажимы.
- А где же экран?
Я объяснила, что изображения на экране испытуемый ни в коем случае видеть не должен: наглядная овеществлённость мысленных представлений способна внести в процесс серьёзные помехи.
- Будет фонить, как в микрофоне? – уточнил он.
Доктор Эйвен обычно прибегала к этому сравнению. Ф.С. и вправду неглуп. NB: Умные параноики особенно опасны!
- Что вы там видите?
- Помолчите! - оборвала я его. – Мне хочется видеть не то, что вы говорите, а то, о чём думаете.
- А с какой стати вы должны об этом знать? – заметил Ф.С. с мягким укором.
Матовое свечение страха на экране сменилось вихрем смутных полос и спиралей: они бешено завертелись, упорядочиваясь усилием целенаправленной воли – и, не успела я дослушать его реплику, как весь фон Сознания сплошь заняла собой роза. Нежно-алая, едва распустившаяся роза, явственно видимая до мельчайшего лепестка: детально проработанный, предельно законченный, дивный зрительный образ.
Ф.С. незамедлительно полюбопытствовал:
- Так о чём же я думаю, доктор Собел?
Я резко оборвала его:
- О медведях в зоопарке.
Странно, почему я тогда ответила именно так… Акт самозащиты? Но от чего я защищаюсь? Ф.С. коротко рассмеялся, и тотчас фон Подсознания затемнился чёткими кристаллами, а роза заколебалась и поблёкла. Я сказала:
- Нет, я пошутила. Вы не могли бы вернуть розу обратно?
Экран снова обесцветился, как в первые две минуты сеанса.
- Послушайте, - обратилась я к Ф.С. с увещеванием. – Если мы с самого начала будем общаться подобным образом, толку не выйдет. Вам необходимо многое усвоить, прежде чем мы сможем объединить наши усилия. А мне предстоит слишком многое о вас разузнать. Попробуем обойтись без шалостей, хорошо? Постарайтесь расслабиться и вспоминайте, о чём вздумается.
Фон Сознания затрепетал от бессловесных мысленных образов, а фон Подсознания залило монотонной серостью (признак их подавления или вытеснения). Раза два-три возвращался призрачный контур розы: пациент силился сосредоточиться на нём, но безуспешно. Затем быстро промелькнул ряд зрительных представлений: я, мое лицо, мой белый халат, мундиры агентов КГБРУ, серый автомобиль, кухня, палата для буйных (сюда вторглись интенсивные слуховые образы – крики); письменный стол, кипы бумаг. Внимание пациента сконцентрировалось на них: это были чертежи какой-то машины. Он принялся их просматривать – с явным намерением вытеснить из мыслей, что ему в итоге и удалось. На мой вопрос: «Что это за машина?» Ф.С. начал было отвечать вслух, но сразу же умолк, и я приняла неречевой ответ через наушники: «Чертежи сборки источника питания для ротационной машины» или что-то вроде этого (точная запись слов осталась на ленте). Я повторила сказанное и спросила: «Чертежи засекреченные?» Он выкрикнул: «Нет!» и добавил: «Мне неизвестны никакие секреты». Реакция на мой вопрос в высшей степени острая и замысловатая: каждое произнесённое им слово напоминало горсть камешков, которые швырнули в пруд; опережая друг друга, широкие круги мгновенно разбежались по фону Сознания и достигли фона Подсознания, вызывая отклики на всех уровнях. Секунда – и всю эту неразбериху заслонила собой табличка, возникшая на самом переднем плане фона Сознания. На ней красовались – безусловно, умышленно – роза и чертежи, в сопровождении ровного внутреннего голоса, многократно повторявшего: «Вход воспрещён! Вход воспрещён! Вход воспрещён!».
Изображение потускнело и расплылось: возобладали соматические сигналы. Пациент громко объявил: «Я устал» - и я прекратила сеанс, продолжавшийся двенадцать с половиной минут.
Убрав все приспособления, я принесла из служебного буфета чай. Увидев перед собой чашку, Ф.С. вздрогнул, от неожиданности на глазах у него выступили слёзы. Руки его от напряжения свело судорогой, и он едва сумел удержать чашку. Я посоветовала ему поменьше волноваться. Заверила, что мы стремимся ему помочь, а не навредить.
Он пристально в меня всмотрелся. Глаза вообще-то похожи на психоскопический экран, однако читать в них почему-то не удаётся. Жаль, я уже успела снять с него колпак… Вот так всегда! Самый важный момент оказывается упущенным.
Ф.С. спросил:
- Доктор, зачем меня держат здесь?
- Вам необходимо поставить диагноз и провести курс лечения.
- Лечения от чего?
Я сказала, что ему сейчас, вероятно, трудно вспомнить, но не так давно поведение его временами не вполне соответствовало норме. Он попросил уточнить подробности, но я заверила его, что по мере лечения эпизод совершенно прояснится у него в памяти. Будь этот эпизод известен мне самой, я ответила бы то же самое. Всё шло по заведённому порядку, но я себя чувствовала двусмысленно. Если бы информация из КГБРУ не была засекречена, я могла бы опираться на факты, обойтись без домыслов. И нашла бы способ парировать следующую его тираду:
- Меня растолкали в два часа ночи, притащили в тюрьму, допрашивали, избивали, пичкали наркотиками. Допускаю, что мое поведение и могло при этом слегка отклониться от нормы. А ваше, думаете, не отклонилось бы?
- Дело в том, что человек, находящийся в состоянии стресса, нередко превратно истолковывает действия окружающих, - промямлила я. – Допивайте чай, и я отведу вас в палату. У вас температура.
- В палату? – переспросил он, инстинктивно отшатываясь. Потом с отчаянием в голосе повторил:
- Неужели вы и в самом деле не знаете, зачем меня здесь держат?
Странно: он словно бы включил меня в собственную систему искажённых представлений о действительности – переманил, так сказать, на свою сторону. Справиться о такой возможности у Рейнголда! Впрочем, здесь неизбежна трансференция, а времени для нее было явно недостаточно.
Всю вторую половину дня изучала полученные результаты. До сих пор мне еще не доводилось видеть на психограммах (даже при галлюцинировании под воздействием наркотиков) большей яркости и жизнеподобия, нежели в изображении этой самой розы. Тугие, бархатисто-влажные лепестки, налитые до прозрачности розовым свечением, источали, казалось, нежный аромат (обонятельный датчик непременно бы его зафиксировал). Трудно было поверить, что это всего лишь умозрительное представление, а не живой, настоящий цветок, укоренённый в почве, держащийся на крепком, с колючими шипами, стебле.
Валюсь с ног от усталости. Скорее в постель!
Перечитала сегодняшнюю запись. Правильно ли я веду дневник? Сегодня я внесла сюда только факты и в точности воспроизвела наш разговор, не добавив от себя ни слова. Но для меня как раз это самое важное.
5 сентября.
За ланчем обсуждали с доктором Нейдз проблему сознательного сопротивления пациента. Я пояснила, что со случаями непреднамеренной заторможенности (дети, а также больные, страдающие депрессией – вроде Аны Джест) мне уже приходилось сталкиваться, и эти примеры меня кое-чему научили, однако такой умышленный тормоз, как табличка Ф.С. с обозначением «Вход воспрещён» - полная для меня неожиданность. Новым оказался для меня и приём, который он с успехом использовал сегодня в продолжение всего двадцатиминутного сеанса: целиком сосредоточил внимание на дыхательном процессе, на ритме сердечной деятельности и на боли в рёбрах, присоединив сюда визуальную характеристику кабинета. С целью исключения последней уловки доктор Нейдз посоветовала мне наложить на глаза пациента повязку, а также зорче следить за фоном Подсознания, не поддающимся контролю со стороны испытуемого. Область взаимодействия Сознания и Подсознания, впрочем, у Ф.С. на удивление обширна: они активно и непрерывно влияют друг на друга. Похоже, что концентрация мыслей на дыхании позволила Ф.С. погрузиться в состояние, близкое к так называемому «трансу». Хотя, конечно же, понятие это – не более, чем оккультистский трюк, заимствованный из арсенала факиров, и в силу своей примитивности для бихевиористской науки интереса не представляет.
Ане я предложила восстановить мысленно любой день ее жизни, самый обыкновенный. Бедняжка, насколько же серо и безрадостно ей живётся! Даже еда вызывает у нее отвращение, хотя питалась она всегда крайне скудно. Единственное светлое пятно – возникшая на миг детская мордашка: это был мальчонка в вязаной розовой шапочке, пухлощёкий, с ясными спокойными глазами. В беседе после сеанса Ана призналась, что каждое утро по пути на работу старается пройти мимо детской площадки: по ее словам, ей нравится смотреть, как малыши с воплями гоняются друг за дружкой. Муж Аны предстаёт на экране сочетанием рабочего комбинезона, облекающего грузную неуклюжую фигуру и невнятного раздражённого бормотания. Знает ли сама Ана о том, что уже много лет кряду не видит лица супруга – и не помнит из его речей ни слова? Но говорить ей об этом, конечно, не стоит. Очень может быть, что ей и самой это известно ничуть не хуже.
А вяжет она, как я подметила, розовую шапочку.
По рекомендации доктора Нейдз читаю монографию Де Камса «Социальное недовольство. Опыт исследования».
6 сентября.
Посередине сеанса (вчерашняя история повторилась) я воскликнула:
- Флорес!
Оба фона – Сознания и Подсознания – обесцветились, а показатели соматического состояния почти не изменились. Секунд через пять в ответ послышалось сонное бормотание. Нет, это не транс: это – самогипноз.
Я: - За вашим дыханием следит монитор. Мне вовсе незачем постоянно убеждаться, что вы еще дышите. Это, в конце концов, утомительно.
Он: - Я, доктор, предпочёл бы следить за своим дыханием сам.
Я подошла к пациенту сняла с него повязку, всмотрелась в лицо. Оно показалось мне симпатичным. Так выглядят обычно мужчины, работающие с механизмами: лица их выражают чуткость и терпение, этим они походят на осликов. Какие глупости я пишу… Но вычёркивать ничего не собираюсь: главное в моём дневнике – это непосредственность впечатлений…
А ослики на самом деле очень красивые. Их считают тупыми и упрямыми тварями, однако вид у них мудрый и невозмутимый: словно им многое пришлось в жизни вынести, но зла они ни на кого не таят, и даже как будто знают лучше нас, почему не надо ни на кого таить зла. Белая каёмка вокруг глаз придаёт им какую-то беззащитность.
- Вас всецело поглощает процесс дыхания, - упрекнула я Ф.С., - и вы совсем перестаёте думать. А мне необходимо ваше сотрудничество. Я пытаюсь выяснить, чего вы боитесь.
- Да я и так знаю, чего боюсь.
- Почему же вы тогда молчите?
- А вы меня спрашивали?
- Что за бестолковщина! – с негодованием воскликнула я. Забавная реплика в устах психиатра, который беседует со своим подопечным. – Ну, хорошо, ответьте мне сейчас. Вот я вас спрашиваю: чего вы боитесь?
- Я боюсь электрошока, - ответил он. – Боюсь, что мой разум попросту уничтожат. Боюсь оставаться здесь. И еще боюсь, что выпустят меня отсюда только тогда, когда сотрут все воспоминания начисто.
Ф.С. говорил прерывисто, тяжело дыша, словно ему не хватало воздуха.
- Так. Почему же этого нет у вас в мыслях, когда я наблюдаю за экраном?
- С какой стати это должно быть в моих мыслях?
- А почему бы и нет? Вы открыто мне признались относительно причин вашей тревоги – могли бы немного и вдуматься в собственные слова! Мне хочется увидеть окраску ваших мыслей.
- Не ваше это дело – окраска моих мыслей! – сердито отрезал он.
Однако я уже метнулась к экрану и успела застать деятельность его психики, высвобожденной из-под самоконтроля. Всё происходившее во время нашего разговора, разумеется, фиксировалось на плёнке, и я до самого вечера изучала сделанную запись. Это нечто поразительное. Помимо сказанного вслух, отмечено еще два потока внутренней речи, не имеющей словесного оформления. Все сенсорно-эмотивные реакции предельно обострены и обладают значительной сложностью. К примеру, больной «видит» меня, по крайней мере, в трех или даже более аспектах, причём совершенно различных, что начисто исключает возможность анализа. Сознание и Подсознание взаимодействуют между собой самым прихотливым образом; мгновенные сиюминутные впечатления тесно переплетаются с давними воспоминаниями, образуя цельное нерасторжимое единство. Всё это напоминает составные части машины, им самим сконструированной – на редкость причудливой, но гармоничной, строго и всесторонне выверенной и потому совершенной. Подобно розе с множеством лепестков…
Осознав, что я всё видела, Ф.С. неистово зарычал:
- А, так вы подглядывать! Будьте вы прокляты! Оставьте меня, не трогайте… Пустите, пустите!
Тут он осёкся и разразился слезами. На экране явственно возникла нарисованная его фантазией сцена: он рывком высвобождает привязанные к подлокотникам кресла руки, сбрасывает с головы все крепления, вдребезги крушит аппаратуру, яростно топчет обломки – и опрометью кидается к выходу. Вот он уже на вольном воздухе, под открытым небом, вокруг простор; он взбегает на вершину холма, поросшего сухой травой – и застывает там в одиночестве… Всё это мелькнуло перед моими глазами за одну секунду, а сам он в это время содрогался в кресле от бессильных рыданий.
Я тут же прервала сеанс и поспешила снять с него колпак.
- Хотите чаю?
Он понемногу успокоился, но отвечать не желал. Я развязала ему руки, потом сходила за чаем. Сегодня в буфете появился сахар: целая коробка, полная доверху. Сообщив ему эту новость, я добавила, что положила в его чашку два куска.
Он отпил глоток-другой, и, стараясь скрыть смущение оттого, что дал волю слезам, спросил наигранно-ироническим тоном:
- Откуда вы узнали, что я люблю сахар? С помощью вашей штуковины?
- Глупости! Сахар все любят. Только не каждый может его достать.
- Не каждый, докторица-пигалица, не каждый…
Тем же насмешливым тоном он осведомился, сколько мне лет и замужем ли я. Язвительно усмехнулся и продолжил:
- Значит, семьёй обременять себя не пожелали? Преданы всем сердцем работе? Помогаете вернуться в строй повредившимся в рассудке, чтобы они могли отдавать все силы на благо Нации?
- Мне нравится моя работа. Работать трудно, но интересно. Наверное, как и вам. Вы ведь тоже любите свою работу, верно?
- Любил когда-то. Да пора с ней распрощаться.
- Это почему же?
- А вот почему. – Он постучал по голове пальцем. – Вжжик! – и готово: ищи-свищи. Так?
- С чего вы взяли, что вас непременно подвергнут лечению электрошоком? Я ведь еще даже не поставила вам диагноз.
- Мне – диагноз?! – переспросил он. – Послушайте, давайте не будем больше ломать комедию, ладно? Диагноз мне давным-давно поставлен. Учёными специалистами из КГБРУ. Тяжёлый случай недовольства властями. Прогноз – самый неутешительный. Лечение: держать взаперти среди оравы конченых психов, которые вопят и мечутся с утра до ночи по тесной клетушке; далее: просмотреть мысли этого типа тем же манером, что и чертежи, а потом – сжечь… сжечь дотла. Я прав, доктор? Чего ради прикидываться, возиться с диагнозом, таскать из буфета чай? Нельзя ли сразу – марш-марш, и делу конец? Неужели вам нужно обшарить меня всего, до последнего закоулка? Давайте, волоките на расправу – поскорей только!
- Флорес! – Сделав над собой усилие, я терпеливо обратилась к нему. – О какой расправе идёт речь? Вы сами-то хоть понимаете, что говорите? Психоскопия еще никому на свете не причинила вреда. Собирание улик в мои задачи не входит. Здесь не суд, и вы не на скамье подсудимых. Да и я отнюдь не судья, а всего-навсего врач…
Флорес меня перебил:
- Если вы врач, то разве не видите, что я совершенно здоров?
- Да как же я могу видеть, если вы близко меня к себе не подпускаете, всякие дурацкие таблички вывешиваете? – Не выдержав, я сорвалась на крик. Спокойствие мое было напускным, и теперь я едва владела собой. Однако чувствовала, что нащупала уязвимое место, и продолжала наступать: - Вид у вас больной. Поведение – здоровые люди так себя не ведут… Сломанные рёбра, повышенная температура, отсутствие аппетита, нервические припадки – это что, признаки здоровья? Дайте мне осмотреть вас изнутри – узнать, чем всё это вызвано!
Флорес, изучая внутренность чашки, сдавленно хмыкнул, пожал плечами:
- Вас не переспоришь. А вообще-то говоря, зря мы тут с вами лясы точим… Вид у вас, чёрт побери, больно уж честный, вот что.
Я ушла, кипя от возмущения. Ужасно больно слышать такое от пациента. Еще хуже оттого, что я к этому совершенно непривычна! Раньше мне приходилось общаться только с детьми: если они тебя отвергают – то сразу, целиком и безоговорочно; замыкаются в себе, как зверьки, которые от страха либо сжимаются в комок, либо начинают кусаться. Но тут… Человек умный, старший по возрасту: только-только вроде бы наладился контакт, установилось взаимное доверие, и вдруг нА тебе – такой удар… Боль от неожиданности еще сильнее.
Мучительно записывать все эти подробности. Однако небесполезно. Многое из того, что он говорил прежде, становится теперь гораздо понятнее. Пожалуй, есть смысл показать дневник доктору Нейдз только после того, как я покончу с диагностированием. Если слова Ф.С. о том, что он задержан по подозрению в недовольстве, хоть в какой-то степени соответствуют действительности (а в разговорах он и вправду неосторожен), у доктора Нейдз может возникнуть желание взять пациента под свою опёку – ввиду моей неопытности. Какая жалость, если это произойдёт! Ведь мне необходимо набраться опыта.
7 сентября.
Бестолочь! Так вот почему она подсунула мне книгу Де Камса. Конечно же, ей обо всём прекрасно известно… Как заведующая отделением, она имеет доступ к досье на Ф.С., присланному из КГБРУ. Она специально, с умыслом, поручила мне вести именно этого пациента.
Случай и в самом деле весьма познавательный.
Сегодняшний сеанс: Ф.С. по-прежнему угрюм, держится отчуждённо. Намеренно срежиссировал сексуальную сцену. Явно по личным воспоминаниям. Когда партнёрша начала судорожно под ним извиваться, он вдруг придал ее лицу карикатурное сходство с моим. Эффект довольно сильный. Женщина вряд ли способна отколоть такую штуку: у женщин сексуальные воспоминания, как правило, менее конкретны и возвышеннее, что ли; двое в постели не выглядят плотскими куклами, головы которых можно без труда заменить на другие. Очень скоро представление ему приелось: несмотря на живость картинки, соматические реакции практически отсутствовали (даже эрекции не отмечено). Впервые мысли его обрели непринуждённость. На экране вновь появился один из эскизов, лежавших на письменном столе. Уверенной рукой инженера-конструктора он внёс в набросок какие-то исправления карандашом. Через слуховой канал непрерывно лилась беззвучная, прозрачно-лёгкая мелодия. Фон Подсознания усиленно выплёскивался из своих рамок в промежуточную область: на экране возникла просторная сумеречная комната с очень высокими подоконниками – увиденная глазами ребёнка. За окнами вечерело, темнели ветви деревьев, и в сумерках слышался мягкий японский голос; он тихо произносил что-то нараспев и временами сливался с мелодией. Шлюха на диване тем временем вторгалась в изображение отдельно выхваченными кадрами по принципу киномонтажа: с каждым разом она всё более дробилась и распадалась на куски, пока от нее не остался только один-единственный сосок… Весь этот отчётливый фрагмент, продолжительностью свыше десяти секунд, я изучила самым придирчивым образом до последней мелочи.
По окончании сеанса Ф.С. с издёвкой в голосе поинтересовался:
- Ну, что еще новенького вы там откопали?
Я насвистела обрывок мелодии.
Он испуганно уставился на меня.
- Чудная мелодия, - заметила я. – Никогда раньше ее не слышала. Если вы сами это сочинили, я буду держать ее в тайне.
- Это тема из одного квартета. – Лицом он опять сделался похож на ослика – терпеливого, беззащитного. – Мне нравится классическая музыка. А вы…
- Девицу я тоже видела, - перебила я. – У нее было мое лицо. А знаете, что мне хотелось бы увидеть?
Насупившись, он пожал плечами. Ах ты, сквернавец!
- Ваше детство.
Он удивлённо вскинул глаза на меня. Немного подумал и кивнул головой:
- Ладно уж. Будет вам мое детство. Почему бы и нет? Так или иначе, со временем доберётесь и до остального. Слушайте, вы ведь записываете всё на плёнку? Не могли бы воспроизвести для меня хоть кусочек? Я хочу увидеть то, что видите вы.
- Хорошо. Однако увидите вы вовсе не то, чего ждёте. Мне потребовалось восемь лет, чтобы научиться не только смотреть, но и видеть. Сейчас я покажу вам ваши записи. Я потратила не один месяц, прежде чем начала разбираться в своих собственных.
Я усадила Ф.С. в свое кресло, надела на него наушники и воспроизвела последние тридцать секунд записи.
Он сразу посерьёзнел и задумался, потом уважительно спросил:
- А что там такое было на заднем плане – напоминающее чашки весов, которые непрерывно колыхались?
- Ваши зрительные представления (с закрытыми глазами) и рефлекторные импульсы. Фон Подсознания и фон телесных сигналов постоянно взаимодействуют. Все три фона мы рассматриваем по отдельности: полностью они совпадают разве что у младенцев. Яркий движущийся треугольник в левом углу экрана обозначает, по всей видимости, боль в рёбрах.
- Ни капли не похоже!
- Для вас – конечно: вы в тот момент ее даже не ощущали. Но мы не в состоянии переместить боль в рёбрах сразу на голографический экран – и потому передаём ее визуальным символом. Как и все прочие ощущения, аффекты, эмоции…
- И вы способны наблюдать за всем этим одновременно?
- Я же говорю: мне понадобилось восемь лет, чтобы этому выучиться. А вы отдаёте себе отчёт в том, что это только небольшой фрагмент? Нельзя втиснуть в экран диаметром четыре фута всю человеческую психику. Никто не способен очертить ее границы. Как и границы вселенной…
Ф.С., помолчав, добавил:
- В интеллекте, доктор, вам не откажешь. Быть может, вы просто с головой погружены в свою работу. Знаете ли, это очень опасно – вот так, с головой уходить в свою работу…
- Я люблю свое дело и надеюсь, мои усилия принесут пользу обществу.
Я сказала так нарочно, ожидая вызвать симптомы социального недовольства.
Но Ф.С. только улыбнулся чуть-чуть краями губ.
- Маленькая ханжа, - печально проговорил он.
Дела у Аны идут всё лучше. Всё еще испытывает отвращение к еде. Включила ее в состав группы взаимной терапии у Джорджа. Ей в первую очередь необходимы общение, дружеская поддержка. Иначе зачем вообще заставлять себя есть? Кто нуждается в том, чтобы она жила на свете? Нередко мы именуем психозом то, что на самом деле является трезвым осознанием реальности. Однако человеческим существам одного такого трезвого осознания для жизни недостаточно.
Психоскопический материал Ф.С. не укладывается ни в одну из классических параноидальных схем по Рейнгелду.
Книгу Де Камса одолеваю с трудом. Политические термины разительно отличаются от языка психологии. Всё кажется переставленным с ног на голову. В будущем на воскресных занятиях по Конструктивному Мышлению я должна быть предельно сосредоточенной. Я слишком ленюсь думать. Нет, вернее, наоборот: по словам Ф.С., слишком поглощена каждодневной работой – и перестала вникать в окружающее, именно это он хотел сказать. Не приходит в голову задуматься: ради чего, собственно, я тружусь?
10 сентября.
Так выматывалась последние два вечера, что до дневника руки не доходили. Все данные, разумеется, записаны на плёнку, - и я, как водится, подвергаю их аналитическому разбору. Над материалами Ф.С. трудилась самым усердным образом, не жалея сил. Занятие захватывающее. У него совершенно особый, редкий склад ума. Силой и оригинальностью интеллекта не блещет: результаты проведённых тестов показали уровень умственных способностей немногим выше среднего; художническая жилка в нём почти отсутствует; вспышки гениальных, на грани безумия, прозрений также ему неведомы. Не понимаю, в чём тут дело, но чувствую, что счастлива оттого, что он приобщил меня к воспоминаниям детства. В чём тут дело – загадка. Что там, в прошлом? Конечно, страдания. Конечно, страх. Его отец умер от рака, когда Ф.С. едва исполнилось двенадцать: пытка растянулась на месяцы, это было ужасно… Но что в итоге? Нет, боль не забылась: он не пытался от нее избавиться, но преобразовал до неузнаваемости любовью к родителям, к сестре, к музыке, к формам и соответствиям вещей, преобразовал силой чувства, удерживающего в памяти минувшие дни – ясные и дождливые; преобразовал неустанной, кропотливой работой мысли, расширяющей свои горизонты, становящейся ёмкой, цельной.
О предписанном совместном анализе еще и речи быть не может, это явно преждевременно. Ф.С., однако, с таким пониманием вступает со мной в сотрудничество, что я спросила его сегодня, ощущал ли он тёмную, неуклюжую фигуру с всклокоченным чубом, которая сопровождала некоторые его детские воспоминания, всплывшие из сферы подсознательного. Он недоумённо посмотрел на меня, потом воскликнул:
- Вы имеете в виду Доккея?
Слово «Доккей» отмечено на уровне бессловесной речи, но я не связала его с тёмной фигурой.
Ф.С. пояснил, что лет в пять-шесть Доккеем он прозвал медведя, который снился ему по ночам и которого он частенько воображал наяву.
- Я катался на нём верхом. Он был огромным, а я – маленьким. Он ломал и крушил стены, бил и расшвыривал по сторонам всяких злодеев, не давал спуску задирам и шпионам, мстил хулиганам, испугавшим мою маму; разрушал тюрьмы, убирал тёмные дорожки, через которые я боялся перебежать; ему ничего не стоило справиться с вооружёнными полицейскими, а хозяина ломбарда он укладывал одной левой. Раз-два – и готово: путь расчищен. А потом мы с Доккеем по обломкам взбирались на верхушку холма. Он нёс меня на загривке. На холме было тихо-тихо. Взбирались мы на холм всегда вечерами, едва показывались звёзды… Странно обо всём этом вспоминать теперь! Тридцать лет прошло. Позже Доккей из медведя превратился в мальчика немного постарше меня; мы с ним водили тесную дружбу: он был похож на медведя, такой же лохматый. Доккей по-прежнему отличался богатырской силой, и с ним можно было ничего не бояться… Забавно, правда?
Заношу всё это в дневник по памяти; запись сеанса прервалась, так как прекратили подачу электроэнергии. Зла не хватает на власти, которые не числят нашу клинику в списке объектов первостепенной важности.
Вечером присутствовала на занятии по Конструктивному Мышлению, вела конспект. Доктор К. рассуждал о фальши и пагубности либерализма.
11 сентября.
Сегодня утром Ф.С. пытался показать мне Доккея, но у него ничего не вышло. Он рассмеялся:
- Я больше не смогу его увидеть. Наверное, в какой-то момент я сам в него превратился.
- Покажите мне, когда это случилось, - попросила я.
Он не возражал и тотчас же принялся вспоминать эпизод из ранней юности. К Доккею происходившее не имело ни малейшего отношения. Это был арест. Говорили, что задержанный якобы распространял нелегальную литературу. Позднее Ф.С. видел один из памфлетов: заголовок «Существует ли судебное равноправие?» всплыл из визуального арсенала. Восстановить текст в памяти Ф.С. не удалось – или же он постарался скрыть его от меня из цензурных соображений. Сцена ареста поражала жизненной достоверностью и проработанностью мельчайших деталей: голубая рубашка юноши, его прерывистый, захлёбывающийся кашель; глухие, тяжёлые удары по телу; мундиры агентов КГБРУ, отъезжающий от дома автомобиль – широкий серый автомобиль с пятнами крови на дверце. Кадр повторялся много раз: большой серый автомобиль отъезжает от дома, снова и снова отъезжает от дома, снова и снова отъезжает от дома – и проносится по улице.. Для Ф.С. этот инцидент явился причиной психологической травмы: в ней следует усматривать источник его гипертрофированного страха перед насильственными мерами, к которым вынуждена прибегать служба национальной безопасности, стоящая на страже общественного порядка. Расследование этой необоснованной подозрительности по отношению к правительству, по-видимому, и толкнуло Ф.С. на ряд противоречащих здравому смыслу поступков – ложно, на мой взгляд, истолкованных как склонность к социальному недовольству.
Постараюсь показать, почему я придерживаюсь такого мнения. По окончании эпизода с арестом я попросила:
- Флорес, попробуйте, пожалуйста, подумать о демократии – прошу вас.
- Ай-яй-яй, докторица-пигалица, - отозвался он. – Вы что же это – затеяли старого воробья на мякине провести?
- Да ничего я не затеяла. Просто мне хотелось бы знать, способны ли вы думать о демократии.
- Я только о ней и думаю, - ответил он, переключаясь на деятельность правого полушария головного мозга. Зазвучала музыка. Я узнала ее сразу: это был хор из последней части Девятой симфонии Бетховена. Мне он запомнился, когда мы в течение семестра проходили в высшей школе курс гуманитарных наук. Под эту мелодию мы пели слова какого-то патриотического гимна.
- Прекратите сейчас же! – возмутилась я. – Вы глушите свои мысли.
Ф.С. буркнул:
- Нечего орать, я вас прекрасно слышу.
В кабинете стояла, разумеется, полная тишина, однако объём звучания в аудиоприёмнике достиг максимума: казалось, тысячи людей поют вместе, охваченные единым порывом.
Ф.С. продолжил мягче:
- Я вовсе не собираюсь глушить свои мысли. Я думаю сейчас о демократии. Вот это, по-моему, и есть демократия: надежда, братство, рухнувшие стены. Никаких стен, никаких перегородок. Ты, вы, я, они – все мы одна вселенная… Вы разве этого не слышите?
И вновь появилась верхушка холма, поросшая сухой травой – и ощущение высоты, вольного ветра, открытого неба. Музыка и была этим небом.
Потом музыка смолкла. Я освободила голову ФС. от колпака. И тихо сказала:
-Спасибо.
Не понимаю. Что может помешать врачу поблагодарить пациента, если тот вдруг открывает ему глаза на нечто прекрасное, исполненное глубокого смысла. Авторитет врача, безусловно, важная вещь, однако не следует пользоваться им для утверждения своего превосходства. В политике – дело другое: там авторитет власть предержащих должен стоять на первом месте, но в области психиатрии ситуация несколько иная: врач не в состоянии исцелить больного, больной излечивает себя сам при нашем содействии. Это отнюдь не противоречит принципам Конструктивного Мышления.
14 сентября.
Очень расстроена после сегодняшней долгой беседы c Ф.С. Попробую прояснить собственные мысли на бумаге.
Ввиду повреждения рёбер Ф.С. освобождён от посещения занятий по трудотерапии, но из-за вынужденного бездействия ведёт себя крайне беспокойно. Находиться среди буйных – для Ф.С. сущая мука, и я употребила всё своё влияние, чтобы с его истории болезни сняли соответствующий гриф и перевели его самого из отделения для невменяемых во вторую мужскую палату. Это произошло три дня тому назад.
Поместили его рядом со стариком по имени Арки. Когда я явилась позвать Ф.С. на сеанс, он сидел на кровати соседа, увлечённый беседой с ним. Ко мне он обратился с вопросом:
- Доктор Собел, вы знакомы с моим соседом – доктором Арки, профессором факультета словесности и изящных искусств Университета?
Старика я, разумеется, отлично знала: он попал сюда задолго до моего прихода, однако Ф.С. говорил так взволнованно и почтительно, что я, подав старику руку, ответила:
- Да, конечно же, мы знакомы. Здравствуйте, профессор!
Профессор вежливо меня приветствовал, словно видел впервые: он нередко забывает людей на следующий же день.
По дороге в кабинет Ф.С. спросил:
- А вам известно, сколько раз профессора подвергали электрошоку?
Я пожала плечами.
- Шестьдесят раз. Он только об этом и твердит. Причём с гордостью. А знаете ли вы, - продолжал Ф.С., - что он учёный с мировым именем? Он прославился книгой «Идея свободы», в которой рассмотрел бытовавшие в двадцатом веке представления о независимости в области политики, в науке и искусстве. Я читал эту книгу, когда учился в Политехническом. Тогда еще она существовала. Стояла на книжных полках. Теперь ее больше нет. Нет нигде. Спросите самого профессора Арки. Он даже не слышал о таком названии.
Мне пришлось признать, что сеанс электросудорожной терапии почти неизбежно влечёт за собой частичное выпадение памяти, однако утраченное легко восстанавливается посредством специальных тренировок; нередко происходит и самостоятельная регенерация.
- После шестидесяти сеансов?
Ростом Ф.С. очень высокий, при ходьбе он сутулится, но даже в больничной пижаме вид у него внушительный. Я немногим ниже его, и «докторицей-пигалицей» он называет меня вовсе не поэтому. Первый раз он назвал меня так, сильно разозлившись, а теперь вспоминает об этом прозвище, если на него нахлынут горькие чувства, а огорчать меня – ту меня, какую он знает – ему не очень хочется.
- Эх, докторица-пигалица! – вздохнул он. – Бросьте-ка мне голову морочить. Не надоело еще прикидываться? Вам и невдомёк, что память у профессора отобрали умышленно?
Попытаюсь записать свой ответ возможно точнее: это очень для меня важно.
- Я отрицательно отношусь к использованию электросудорожной терапии в качестве универсального средства. Я воздержалась бы рекомендовать этот способ лечения для моих пациентов, разве что в особых специфических случаях депрессии, вызванной старческим маразмом. Я занялась психоскопией, потому что это инструмент не разрушения, но созидания.
Всё сказанное мной – чистая правда, хотя раньше об этом я никогда не задумывалась.
- А какой способ вы намерены рекомендовать для меня?
Пришлось объяснять, что по завершении диагностирования моя рекомендация подлежит одобрению со стороны заведующей отделением и ее заместителя. На мой взгляд (я это подчеркнула), ни в анамнезе, ни в психологической структуре личности на данный момент не выявлено ни малейших показаний для применения ЭСТ. Впрочем, добавила я, в психоскопии продвинулись мы пока что ненамного.
- Давайте подольше растянем это удовольствие, - пробормотал Ф.С., понурившись и шаркая на ходу подошвами тапок.
- Вот как? Вошли во вкус?
- Не совсем так. Хотя вы мне и по душе… Просто хотелось бы оттянуть неотвратимую развязку.
- Зачем вы упорствуете в пессимизме, Флорес? Неужели вам не ясно, что ведёте вы себя совершенно нерационально, и что ваши страхи не имеют под собой решительно никакого основания?
- Роза! – Он впервые назвал меня по имени. – Роза, доводы рассудка тут не при чём. Перед лицом зла – откровенного, беспримесного – доводы рассудка пасуют. Не во всякое лицо разум способен вглядываться. Конечно, мне не по силам мыслить здраво, но ведь мне неминуемо грозит потеря памяти – утрата моего «я». На этот счёт я не обманываюсь. Вам не хуже моего понятно, что если меня отсюда и выпустят, то только…
Он запнулся и, помедлив, закончил:
- Переменившимся, скажем так.
- Один-единственный приступ психопатии…
- Да не было у меня никакого приступа психопатии! Пора бы уж вам это усвоить.
- Тогда почему вас направили сюда?
- Видите ли, иным из моих коллег всюду мерещатся соперники, конкуренты… Вот они-то, похоже, взяли и настучали на меня в КГБРУ: я, мол, либерал и веду подрывную деятельность.
- У них были какие-то улики?
- Улики?
Мы уже вошли в кабинет. Ф.С. потёр рукой лоб и с усмешкой продолжал:
- Улик против меня вагон и полная тележка. Однажды во время собрания нашего отдела я битый час калякал с заезжим иностранным гостем: он специалист в той же области, что и я. И потом, у меня уйма сомнительных друзей из числа тех, кто не занят производительным трудом – представители богемы, если угодно. А в начале лета я слишком уж убедительно продемонстрировал директору нашего отдела полнейшую непригодность проекта, представленного им правительству и одобренного на самом верху. Глупость, конечно, несусветная. Очень может быть, что именно за идиотизм меня сюда и упекли… А кроме всего прочего, я читал книги. Книгу профессора Арки, например…
- Ну и что в этом такого? Мыслите вы вполне конструктивно, любите свою страну, недовольства властями не выражаете…
- Не знаю, не знаю, - задумчиво протянул он. – Я люблю демократию, верю в будущее – этого у меня не отнимешь. Без этого чувства мне и дня не прожить. Но любить свою страну? Что вы понимаете под «своей страной»? Отграниченное линиями цветное пятно на географической карте? Всё, что за пределами этих линий – малосущественно; всё великое и прекрасное – только там, внутри. Представление, знаете ли, самое ребяческое: может ли зрелый человек всерьёз с ним носиться?
- Но вы же не поступитесь интересами нации, дадите отпор внешним врагам…
Ф.С. проговорил медленно, с расстановкой:
- Что ж, если бы передо мной встал выбор, кому служить – интересам нации или интересам человечества, помогать нации или спасти друга, я бы не задумался… По-вашему, это предательство? А по-моему, нравственность именно в этом и состоит.
Да, сомнений нет: он либерал. Из числа тех самых, о ком говорил в воскресенье доктор Катин.
Налицо классически выраженный симптом психопатии – отсутствие нормальной эмоциональной реакции. Слова «Я бы не задумался» он произнёс спокойно, совершено ровным тоном.
Нет, неправда: он выговорил их через силу. С болью в голосе… Это я была настолько потрясена, что утратила способность что-либо соображать: застыла, окаменев, без единой мысли в голове.
Как подступиться к данной разновидности психоза – психоза на почве политики? Перечитала книгу Де Камса дважды: кажется, только теперь я начинаю ее понимать. Между областью политики и областью психологии у автора остаётся непреодолимый разрыв: книга учит конструктивно мыслить, однако полностью умалчивает о способах конструктивных действий. Я понимаю, какими именно должны быть у Ф.С. мысли и чувства, и мне очевидна разница между нормальным образом мыслей и его теперешним умонастроением. Однако могу ли я что-либо предпринять с целью приобщить его к принципам Конструктивного Мышления – неизвестно. Де Камс определяет социальное недовольство как негативное состояние, которое надлежит насытить позитивными идеями и эмоциями. К Ф.С. это неприменимо. Он обладает на редкость цельной натурой. По сути дела, именно свойственный Ф.С. взгляд на мир уничтожает допущенный Де Камсом разрыв между политикой и психологией. Но возможно ли такое, если убеждения Ф.С. в корне ошибочны?
Я остро нуждаюсь в совете, однако от доктора Нейдз ждать его не приходится. Вручая мне книгу Де Камса, она заявила: «Здесь вы найдёте всё необходимое для себя». Если вдруг обнаружится, что найти не удалось, это будет равносильно признанию в собственной несостоятельности. Нейдз заберет пациента к себе. Я даже думаю, что этот случай – повод, чтобы меня испытать. Однако я нуждаюсь в приобретении такого опыта: я должна еще многому научиться, а, кроме того, пациент мне доверяет и вполне откровенно рассказывает о себе. В полной уверенности, что все его слова останутся строго между нами. Именно по этой причине никто не должен заглядывать в мой дневник, и я не могу никого посвящать в мои проблемы до тех пор, пока не начнётся лечение. Тогда соблюдать конфиденциальность будет уже не столь существенно.
Впрочем, такого я себе уже не представляю. Мне кажется, сохранить доверительные отношения для нас с Ф.С. важнее всего.
Мне придётся обучить Ф.С. считаться с реальностью и вести себя соответственно: иначе после ноябрьской ревизии отдела его направят на ЭСТ. Да. Он был прав – прав с самого начала.
9 октября.
Забросила дневник, как только получаемый от Ф.С. материал стал казаться опасным для него (и для меня тоже). Сегодня вечером перечитала дневник с первой страницы до последней. Ясно, что доктору Нейдз ни в коем случае нельзя сюда заглядывать.
Продолжаю записи: буду заносить в тетрадь всё, что придёт в голову. Именно это Нейдз мне и предлагала, не сомневаясь, что у меня возникнет потребность постоянно с ней консультироваться (поначалу так оно и было!); к тому же, она и мысли не допускала, что я могу отказаться предъявить дневник, если она того потребует. Как раз вчера она о нём вспомнила. Я отговорилась тем, что якобы давно перестала делать собственные записи, поскольку они только дублировали аналитический отчёт. Заведующая нахмурилась, но промолчала. За последние недели отношения наши разладились: раньше она распоряжалась мной, как хотела, а я ходила по струнке. Теперь я уже не испытываю особой надобности в опёке. Более того: после выписки Аны Джест и ввиду моих научных успехов (статьи об аутизме и исчерпывающего анализа психограмм Т.Р.Винха)ей трудно оспаривать мою самостоятельность. Однако моя независимость вряд ли приводит ее в восторг. Я сорвала с дневника обложку и впихнула разрозненные страницы в свой экземпляр Рейнголда: переплёт тома растрепался, и в задней крышке образовалась щель. Попотеют, прежде чем найдут. За этим занятием мне вдруг сделалось нехорошо: затошнило и заломило голову.
Как возникает аллергия? Можно безбоязненно вдыхать пыльцу или подвергаться укусам насекомых тысячи раз без малейших последствий. Если же человек перенёс вирусную инфекцию или пережил психическую травму, или же на него напали пчёлы – стоит ему позднее завидеть комара, понюхать цветок и тому подобное, как он начинает чихать, кашлять, чесаться, на глазах у него выступают слёзы и так далее. Аналогичным образом действуют и некоторые другие раздражители. Во избежание болезни необходимо повысить порог чувствительности.
Я записала в дневнике: «Мне страшно… Почему же мне так страшно?» Теперь я знаю ответ. А почему никому нельзя жить своей жизнью? Это отвратительно, подло… Почему мне закрыт доступ к секретным досье в кабинете заведующей? В отличие от меня, пациентов она не ведёт. Однако засекречивать собственный материал мне не дозволено. Привилегией обзаводиться тайнами обладают только те, кто облечён властью. Все их действия, разумеется, служат благой цели – даже если за ними прячется одно лишь жульничество.
Минуточку внимания. Послушайте: к вам обращаются, Роза Собел – доктор медицины, бакалавр психотерапии и психоскопии. Вы всё-таки сроднились со своими подопечными?
Чьи мысли у вас в голове?
В течение шести недель вы работали от двух до пяти часов ежедневно внутри чужого сознания. Сознания щедрого, цельного, без малейших признаков ущербности. Вам еще ни разу в жизни не приходилось сталкиваться с такой личностью, как эта. Вашими пациентами были лишь исковерканные недугом, затравленные страхом. Ровню себе вы еще не встречали.
Кто же кого лечит – вы его или он вас?
Но если в вашем пациенте нет ни грана недуга, от чего мне предложено его лечить? Чем я могу ему помочь? Как спасти?
Научив лгать?
Без даты.
Последние два вечера просиживала до полуночи за изучением диагностических психограмм профессора Арки. Записи были сделаны при его поступлении в клинику одиннадцать лет назад, незадолго до курса электросудорожной терапии.
Утром доктор Нейдз поинтересовалась, зачем мне понадобились старые досье из архива. Это означает, что Селена докладывает ей о моей деятельности в мельчайших подробностях. Каждый квадратный сантиметр в кабинете психоскопии я знаю, как свои пять пальцев, но теперь ежедневно провожу тщательную проверку. На вопрос заведующей я ответила, что занята исследованием роста идеологического недовольства среди интеллектуалов. Обсудив эту проблему, обе мы пришли к выводу, что интеллектуальность способна провоцировать негативный характер мышления и нередко ведёт к расстройству психики. Лица, страдающие подобным заболеванием, должны в идеале подвергаться лечению, аналогичному курсу терапии, который прошёл профессор Арки; после успешного завершения процедур эти лица могут быть выпущены на свободу при условии, что сохранили работоспособность. Наш обмен мнениями, к взаимному удовольствию, оказался чрезвычайно интересным и насыщенным: обе стороны пришли к полному обоюдному согласию.
Я лгала. Лгала вдохновенно, обдуманно. Не сказала ни слова правды. Лгала и Нейдз. Ложь – ее стихия. Ей тоже не откажешь в наличии интеллекта. Но вся она – воплощение лжи. К тому же, отчаянная трусиха.
Психограммы профессора Арки нужны мне для того, чтобы увидеть истинный масштаб происходящего. Убедиться в том, что Флорес – отнюдь не исключение. Да, так оно и есть. Однако тем сильнее потрясает несходство между двумя этими индивидуальностями. Фон Сознания у доктора Арки напоминает собой великолепное архитектурное сооружение, зато данные Подсознания гораздо более разрознены и маловыразительны. Эрудиция доктора Арки феноменальна, сила и стройность его мысли завораживают взгляд. Флоресу, конечно, до этого далеко. Флорес поминутно готов валить напролом: это неотъемлемое свойство его жизнелюбивой, неуёмной натуры. Доктор Арки мыслит – вернее, мыслил – абстрактно, тут мы с ним сходимся, и потому картина его внутреннего мира не доставила мне того наслаждения, какое я испытывала при виде записей Флореса. Мне остро недоставало характерной для Флореса насыщенной, зримо ощутимой плотности деталей, строгой пространственно-временной реалистичности, интенсивной чувственной конкретности.
Утром, когда он вошёл в кабинет, я сообщила, чем сейчас занимаюсь. Реакция его, как всегда, была неожиданной. Старика Флорес боготворит, и я надеялась его обрадовать. Однако он только сухо заметил:
- Ум, значит, угробили, а записи берегут?
Я пояснила, что все записи хранятся для последующего использования в педагогическом процессе:
- Неужели вас не радует, что мысль Арки, запечатлённая в пору ее расцвета, продолжает жить? Разве не такова же судьба его книги? Ведь ум профессора с годами утратил бы блеск и остроту, любого человека так или иначе ожидает конец…
- Нет! – с жаром возразил Флорес. – Чему тут радоваться? Книга запрещена, а запись спрятана под семью замками! Даже смерть не избавляет от несвободы и от бдительной слежки. Что может быть страшнее?
По окончании сеанса Флорес спросил меня, готова ли я уничтожить все его психограммы, если он будет направлен на ЭСТ. Я ответила, что записи, случается, теряются, но эта потеря слишком уж велика… Не сразу, но всё же я сумела перенять и стойкость перед лицом утрат.
- Вам непонятно разве, - горячо заговорил Флорес, - что я нимало не желаю оказывать услуги типам с удостоверениями работников госбезопасности? Я никому не позволю мной пользоваться, в этом вся соль. Вас я сюда не отношу. Вы не пользовались мной. Мы с вами сотрудничали. Вместе отбывали положенный срок.
Тюрьма в последнее время не выходит у него из головы. Он наяву мечтает о застенках, о трудовых лагерях. Неволя ему желаннее, чем пленнику свобода.
Тропинка спереди всё сужается. Будь это в моей власти, с какой охотой я отправила бы его в тюрьму! Но раз он угодил к нам, это исключено. Если я сообщу, что он опасен в политическом отношении, его немедленно вернут в отделение для буйно помешанных и подвергнут ЭСТ.
Всё, на что я способна – это как можно дольше тянуть с формулировкой диагноза и обратиться к заведующей с просьбой провести с ним полный совместный анализ, напирая на вероятность полного излечения. Трижды принималась за черновик. Пишу, зачёркиваю, а ничего путного не получается. Только слепой не увидит, что подоплёка болезни мне ясней ясного. Если пуститься на хитрость и обойтись без опасного термина «идеология», мой диагноз незамедлительно аннулируют. Ломаю голову над тем, как бы смягчить серьёзность заболевания, провести мысль о необходимости несложной терапии посредством моего психоскопа.… Но в таком случае мне заявят: с какой стати тратить целый год, эксплуатируя дорогостоящее оборудование, если куда более простой, экономичный и радикальный способ всегда под рукой? Какие бы доказательства я ни приводила, этот довод окажется весомее. До ревизии отделения остаются две недели. Я должна написать отчёт, с которым они вынуждены были бы считаться…
Но что, если Флорес прав? И всё это только одна комедия, обман на обмане, а на самом деле в первый же день из КГБРУ поступило указание: «такого-то ликвидировать»…
Без даты.
Ревизия назначена на сегодня.
Я смогу принести хоть какую-то пользу, если останусь здесь: всё-таки от меня кое-что зависит. Нет нет нет не смогу даже в этом одном даже в одном ничего никак в теперь что же мне делать как предотвратить
Без даты.
Вчера мне приснилось, будто медведь несёт меня на загривке через узкое ущелье: по обеим сторонам от нас уходят ввысь, к тёмному небу, крутые склоны; зима, на верхушках скал лежит снег.
Без даты.
Завтра утром подам заведующей просьбу об увольнении и переводе меня в детскую больницу. Она должна дать мне рекомендацию. Если не даст – меня выставят под открытое небо. Я и так уже здесь чужая. Заперлась на ключ – только чтобы сделать эту последнюю запись. Поставлю точку – и сразу же спущусь в котельную, бросить дневник в топку. Место в жизни для меня потеряно.
Мы встретились в вестибюле. Рядом с ним был санитар.
Я подержала его руку в своей: она была тяжёлая и холодная, как лёд. Он негромко спросил:
- Это что, Роза, электрошок? Прямо сейчас?
Мне хотелось чуточку его подбодрить, чтобы ему хватило сил подняться по лестнице и пройти по коридору до самого двора. Коридор там очень длинный.
- Нет, - ответила я. – По-видимому, понадобилось провести еще какие-то тесты.
- Тогда до завтра?
- До завтра, - отозвалась я.
Так оно и вышло. Завтра – это уже сегодня. Вечером я заглянула в палату. Он не спал. Я наклонилась к нему?
- Я доктор Собел, Флорес. Я – Роза.
- Рад познакомиться, - невнятно пробормотал он. С левой стороны у него лёгкий паралич лицевого нерва. Со временем это пройдёт.
Меня зовут Роза. Я роза. Роза. Роза или роза. С облетевшими лепестками, вся в колючих шипах, сотворённая им, хранящая прикосновение его руки, - роза под открытым небом, среди зимы.
Перевод Сергея Сухарева
.