Урсула Ле Гуин. Феникс

Сергей Сухарев
УРСУЛА ЛЕ ГУИН

ФЕНИКС

В радиоприемнике на комоде что-то щелкнуло и зашипело, словно брызнули кислотой. Сквозь шорохи и треск пробился голос, хвастливо извещавший о боевых успехах.
- Живодеры! - взорвалась женщина. - Головорезы! - Обманщики! - Кретины!
Тут она встретилась взглядом с библиотекарем: в глазах его было такое выражение, что гнев ее разом утих. Так захлебывается вдруг лаем от перехватившего горло ошейника рвавшийся с цепи разъяренный пес.
- Нет, конечно же, вы не повстанец!
Библиотекарь молчал. Наверняка он не проронил бы ни слова, даже если бы мог говорить.
Женщина приглушила радио: выключить его совсем было нельзя - надо было дождаться последнего акта, не пропустить развязки...
Она подошла к постели, на которой лежал библиотекарь. Его болезненное одутловатое лицо сделалось ей знакомо до последней черточки; привычными стали темные глаза с набрякшими кровью прожилками; черная жесткая шевелюра, темные волосы на руках и ногах, курчавые волосы на груди, под мышками и в низу живота; она сроднилась теперь со всем его крепко сложенным, влажным от мучительной испарины телом, которое старательно выхаживала на протяжении этих тридцати часов, когда город раздирала вражда, одна улица противостояла другой, шла война нервов, а лживые сообщения по радио - после долгих пауз, заполненных атмосферными помехами - сменялись новостями еще более лживыми.
- Нет-нет, не спорьте! - воскликнула женщина, хотя библиотекарь по-прежнему молчал. - Вы были не с ними. Вы против них.
Библиотекарь безмолвно, не без труда, попытался изобразить несогласие.
- Но я вас увидела! И сразу поняла, что вы делаете - запираете библиотеку. А знаете, почему я пошла искать вас? Уж не думаете ли, будто я покинула бы дом ради кого-то из них?
Короткий презрительный смешок, а после безупречно поданной реплики - положенная по всем правилам пауза. В радиоприемнике слабо свистело: эфир возвращался к прежнему своему полубезжизненному состоянию. Женщина села в изножье постели - лицом к лицу с библиотекарем.
 
- С виду вы мне знакомы давным-давно - года два, не меньше. Вон та, соседняя комната, выходит прямо на площадь. Библиотека как раз напротив окон. Я тысячу раз видела по утрам, как вы ее отпираете. А тут смотрю - два часа дня, а вы закрываетесь. Поспешно замыкаете железную решетку у входа. С чего бы это вдруг, думаю? Потом слышу гул моторов - и показались эти самые треклятые мотоциклы. Я сразу же опустила штору, но сама спряталась за ней и стала следить. Странно, не правда ли? Ведь узнай я раньше, что они близко - сразу же полезла бы под кровать. Но нет, я осталась за шторой и смотрела во все глаза - будто в театре!
Тут женщина слегка покривила душой. На самом деле, вглядываясь в узкую щель между шторой и оконной рамой и замирая от сладкого ужаса, она не могла не чувствовать, что невольно как бы примеряется к сценической площадке. Не это ли всколыхнувшееся чувство побудило ее вскоре самой включиться в действие?
 
- Сначала они спустили флаг. Наверное, даже террористам полагается делать все по порядку. Они, наверное, старательней других соблюдают условности. Им приходится выполнять все, чего от них ожидают... Дальше я увидела, как вы заперли главный вход и направились к боковой двери, ведущей в полуподвал. Безотчетно мне запомнился цвет вашего пальто - такой желтовато-коричневый. Они взбежали на парадное крыльцо, бросились гурьбой к черному ходу - точно муравьи, облепившие кусок мяса, так мне все время казалось; потом, наконец, появились снова, расселись по этим своим мотоциклеткам, будь они прокляты, и с ревом умчались - видать, на новые подвиги потянуло; и вот тогда я всмотрелась получше, что там такое висит в воздухе у боковой двери: не то дым, не то просто клубы пыли; тут-то мне и припомнилось ваше пальто: цвет был точно такой же, изжелта-коричневый. Я уж подумала - этого пальто мне и не видать больше: ведь библиотекаря с собой они не забрали. У меня даже мелькнула мысль: наверное, вас там где-нибудь, среди книг, пристрелили. Но мне все вспоминалось, как вы заперли вход, закрыли ворота и вошли внутрь. Никак не могла взять в толк, зачем вы это сделали. Почему бы вам не закрыться и не уйти спокойно? Над этим я не переставала ломать голову. Вокруг, на площади, ни единой души не было видно. Мы все попрятались по своим крысиным норам. И в конце концов я решила: нет, дальше я так жить не смогу - и пошла искать вас. Пересекла площадь напрямик - пустую, какой она бывает в четыре утра. Все выглядело так мирно, и мне ничуть не было страшно. Я боялась только застать вас мертвым. Рана, кровь... Крови я не переношу, мне сразу делается дурно. И вот я вхожу внутрь, во рту у меня сухо, в ушах стоит звон - и вижу вас, нагруженного книгами!
Женщина рассмеялась, но на этот раз голос у нее сорвался. Она отвернулась, потом поглядела на больного искоса.
- Зачем вы снова пошли внутрь? И что делали, пока они были там? Прятались? Ну конечно... А потом они ушли, и вы принялись тушить огонь.
Библиотекарь попытался помотать головой.
- Тушили-тушили, не отпирайтесь, - возразила женщина. - И потушили: это вам удалось. Пол был весь мокрый, а в углу стояло пустое ведро.
Этого библиотекарь не отрицал.
- Вряд ли книги могли воспламениться так быстро. Они, наверное, вытащили старые газетные подшивки или подожгли каталоги - словом, что-то горело довольно сильно. Дым валил ужасный. У меня сразу же запершило в горле, едва я поднялась на главный этаж: не понимаю, как вы там не задохнулись. Однако пламя вы пригасили и хотели выбраться на воздух, а может быть, не были уверены, что пожар потушен - прихватили впопыхах книги, представляющие особую ценность, и двинулись к выходу...
Библиотекарь снова едва заметно качнул головой - неужели хотел улыбнуться?
- Да-да, к выходу! Вы ползли к лестнице на коленях, прижимая книги к груди. Там я вас и увидела. Не знаю, сумели бы вы выбраться или нет, но желали именно этого.
Библиотекарь кивнул, силясь что-то произнести.
- Ну хорошо, вам трудно говорить - лучше молчите. Только скажите одно - впрочем, нет, не надо: похожи ли вы на повстанца? Рады отдать жизнь за пачку каких-то книг, пускай и ценных!
Остатками голоса, выеденного дымом, библиотекарь ухитрился прошелестеть два слова:
- Ничего ценного...
Звук был такой, будто по медной тарелке провели стальной щеточкой.
Женщина подалась вперед, чтобы яснее расслышать собеседника. Уловив смысл сказанного, она выпрямилась, расправила подол юбки и с оттенком высокомерия произнесла:
- Я не уверена, что нам дано право судить, представляет наша жизнь какую-то ценность или же нет.
 
Больной снова покачал головой и прошептал еле слышно, но настойчиво, нечто совсем несуразное:
- Книги...
- Что? Вы хотите сказать - те книги не представляли ценности?
Библиотекарь кивнул с удовлетворенным видом, явно радуясь тому, что его, наконец, поняли.
Женщина, словно не веря своим ушам, в упор уставилась на библиотекаря; негодование ее готово было прорваться еще более бурно, чем после услышанных по радио известий, однако гнев ее внезапно исчез, точно соскользнувшая с большого пальца монета.
 
- Да у вас с головой не в порядке! - рассмеялась она, положив ладонь на его руку. Рука его была твердой, мускулистой, как и все тело, но не загрубевшей от физической работы: пальцы выдавали человека, проведшего много времени за конторкой. Чувствовалось, что больного снедает жар.
- Вам необходима больница, - заговорила женщина с сожалением в голосе. Я понимаю, что должна молчать, не тревожить вас, но у меня не получается: вы просто не отвечайте, вот и все. Я знаю, вас нужно отправить в больницу, - но как туда попасть? Такси нет, да и на что теперь походят эти больницы - Бог весть. Кого они принимают, а кого и нет... Если эта кутерьма уляжется и включат телефон - попробую вызвать врача. Если только будут еще врачи... Если вообще останется хоть что-то...
Женщина сказала так, потому что тишина вокруг стояла мертвая. День выдался совершенно безмолвным. Когда становится так тихо - невольно хочется услышать грохот мотоциклеток, автоматные очереди.
Глаза библиотекаря были прикрыты. Вчера вечером - и почти всю ночь - он пугающе задыхался, хватая ртом воздух, как при сердечном припадке или остром приступе астмы. Он все еще дышал прерывисто, с трудом, измученный нездоровьем, однако теперь он, казалось, задремал - должно быть, ему полегчало. Да и чем мог помочь доктор при ожоге легких? Вряд ли многим. От нехватки воздуха нет лекарств, как нет лекарств от старости, от общественной смуты. Библиотекарь страдал неизлечимой болезнью, от которой умирала его страна; немощь его проистекала от того, что он был гражданином этого города. Неделями длилось одно и то же: ревущие громкоговорители, перестрелки, взрывы, вертолеты, пожары, затишья: государство, обреченное на гибель, томилось в затяжной агонии. За кочаном капусты приходилось тащиться в несусветную даль. А назавтра через дорогу напротив, в угловом доме, открывали кондитерскую, в которой дети пили оранжад. День, другой - и на месте этого дома торчали одни стропила, дымились развалины. Вместо живого тела - остов. Лица жителей напоминали фасады зданий в центре города - запертые пустующие отели; мертвые, плотно зашторенные окна. А в прошлую субботу, вечером, бросили бомбу в "Феникс". По сообщениям радио, погибло тридцать человек; позднее цифру уточнили - шестьдесят. Но не гибель людей вызвала у женщины взрыв возмущения. Смерть стала привычной, а погибшие сами выбрали свою судьбу. Смотреть спектакль в разгар гражданской войны - дело небезопасное: зрители пошли на риск и поплатились за отвагу жизнью, в этом была какая-то справедливость. Но ведь посягнули и на сам театр, на старый "Феникс", на сцену, где она переиграла множество ролей - дерзких на язык горничных, младших сестер, конфиданток, титулованных дам, играла Ольгу Прозорову, а целых три счастливых недели - Нору... Разнести в клочья алый занавес, сиденья из алого плюша, пыльную люстру и позолоченную лепнину из гипса, разрушить все это поддельное великолепие, раскидать коробку с игрушками, грубо вторгнуться в беззащитное, неспособное защитить себя пространство, где, охорашиваясь, смотрится сама на себя человеческая душа - нет, сама мысль об этом была невыносима... Уж лучше кидали бы свои чертовы бомбы в церкви. Застигнутая врасплох душа окажется на уютных небесах прежде чем успеет заметить, что тело, в котором она обреталась, превращено в тушенку. В Божьем храме, под покровительством Всевышнего, может ли случиться что-то неладное? А какой защиты дождешься от давно покойного драматурга, горстки рабочих сцены и тупых авторов? Беда тут подстерегает на каждом шагу: чаще всего так оно и происходило. Темнота, визг, сумятица, давка, немыслимый чад - вот дань Мольеру, Пиранделло или кого там они ставили тем субботним вечером в "Фениксе"... Господь всегда по другую сторону. Ему предлежат величие, правота, но только не вина за промах. Кто он, Господь Бог, как не врачеватель, не прославленный хирург? Вопросов лучше не задавать - ответа не будет. Платите гонорар - и Я, коли позабочусь, дам вам избавление; если же нет - пеняйте только на самих себя.
Женщина взялась прибирать на столике у кровати, коря себя за пошлые рассуждения. Она ощущала потребность излить свой гнев: кроме Бога и библиотекаря, с ней никого не было, а сердиться на библиотекаря ей не хотелось. Он был тяжело болен, как и весь город. Гнев замутил бы чистоту ее острого чувственного влечения к нему, которое вселяло в нее ни с чем не сравнимую радость. Уже очень давно она не смотрела на мужчину с подобными чувствами: казалось, они ушли в прошлое, утрачены навсегда. Его болезнь стерла между ними разницу в возрасте. В обычных обстоятельствах он увидел бы в ней старую женщину - только и всего, и его слепота ослепила бы ее самое; она даже и не глянула бы в его сторону. Но ей пришлось его раздевать, ухаживать за его плотью - и это избавило ее от бремени ханжества: она могла восхищаться его крепким невинным телом, предаваясь невинным восторгам вожделения. Его мысли, нрав оставались для нее загадкой: она знала только, что он не робкого десятка - и этого было совсем немало. Любые подробности казались излишними. Она даже сожалела о том, что он вообще заговорил, выговорил эти нелепые, хвастливые слова "ничего ценного" - подразумевая то ли собственную жизнь, то ли книги, которые пытался спасти ценой жизни. Так или иначе, он хотел дать понять, что для повстанца дороже всего дело, которому он служит. Есть или нет на свете какой-то там служащий филиала городской библиотеки, сохранится или же сгинет стопка каких-то книжек - вздор, сущие пустяки. Значение имеет только одно - будущая победа.
Однако если он в рядах повстанцев, с какой стати было ему кидаться спасать книги?
А сторонник традиционалистов - остался бы один на один с пожаром, пытаясь в удушливых клубах дыма справиться с огнем, уберечь библиотеку?
Конечно же, да, ответила женщина сама себе. Его взгляды, убеждения, склонности просто не могут быть иными! Книги, статуи, достопримечательности, фонарные столбы с зажженными светильниками - а не с подвешенными на них трупами, постановка Мольера в восемь тридцать вечера, разговоры за обеденным столом, школьницы в нарядной форме с ранцами, порядок, благопристойность, прошлое как залог будущего - вот что отстаивает истинный традиционалист. Отстаивает самоотверженно, до последнего. Но хватит ли его на то, чтобы карабкаться на четвереньках, выхаркивая обожженные легкие, стараясь не выпустить из рук пачку книг - книг, не представляющих никакой ценности... Именно это имел в виду библиотекарь, теперь женщина ясно это поняла: книги никакой особой ценности не представляли; ценных книг в этом филиале центральной библиотеки, скорее всего, и не было. Он спасал просто книги, книги как таковые - и не ради убеждений, не по собственной прихоти, жертвуя ей жизнью, а потому, что он был библиотекарем. Лицом, назначенным смотреть за книгами. Несущим за них ответственность....
 - Ты это хотел сказать? - спросила женщина тихо. Ее собеседник уснул. - И потому я привела тебя сюда?
 Радио зашипело, но в аплодисментах она не нуждалась. Спящий был ее публикой.

 Перевод Сергея Сухарева