Святая женщина

Раиса Елагина
1987 год

    Генеральша Нина Петровна привычки опаздывать на работу не имела. Пришла, как обычно, без четверти девять, села за стол, достала зеркало и расческу, стала поправлять волосы – и вдруг зарыдала.
    - Ты чё, Нинуль? – подскочила к ней пышнотелая Нюсенька.
    - Ы-ы-ы… - тянула та, уткнувшись носом в сложенные по ученически руки. – Ы-ы-ы…
    - Зойк, - скомандовала Нюсенька, - ну-ка, накапай ей валерьянки!
Зойка, или по официальному, что применялось к ней крайне редко, Зоя Григорьевна, дама вполне современная, то есть длинная, тощая и одинокая, в возрасте слегка за тридцать, содержала на работе коллекцию пузырьков, флакончиков, капсул и прочих лекарственных упаковок, и, за неимением иных забот, лечилась от всех болезней мира в очередности, соответствовавшей появлению в профкоме горящих путевок.
    - Эк тебя… - посочувствовала Зойка Нине Петровне, - Ты пей, пей Нинуля, успокоишься сейчас…
    Зубы генеральши постукивали по чашке, выцокивая что-то очень несчастное, глотки получались судорожные, противная валерьянка горчила во рту, почему-то пересохшем; тощая Зойка и сердобольная Нюсенька, дожившая Нюсенькой до сорока пяти, рассматривали плачущую генеральшу с жадным любопытством, Нине Петровне же так хотелось, чтоб на работе никто ничего не знал, но как же было жалко саму себя, и как же хотелось сочувствия – хоть наигранного, хоть сиюминутного, хоть неискреннего!
     - Ы-ы-ы…
     В таком виде застала отдел его начальница, Калерия Себастьяновна.
     - Доброе утро… Что это тут…
     - Ы-ы-ы… - кивок головой в сторону начальницы.
     - Детишки небось довели, - бездетно-безбедная Зойка считала, что все горести в жизни – только от них.
     - Не-а-а…
     - Значит, с мужем, - вздохнула Нюсенька.
     Нина Петровна слабо кивнула.
     Муж генеральши был полковником, года два назад он закончил какую-то академию, и хотя говорить о его будущей карьере было рановато, Нину Петровну прозвали генеральшей загодя.
     - Ну вот… Поругались значит… - подкрепила свое предположение добродушная Нюсенька. Конечно, рыдающую генеральшу жаль, уж больно страдает, сердешная, а с другой стороны – нечего нос задирать при своем полковнике, вона его, как с размаху плюхнули в грязь, так с непривычки долгонько носопырку прочищать придется. – Хоть не вдарил?
     - Меня? – удивилась Нина Петровна. – Не-е-т… - и снова стала всхлипывать.
     А хорошо иметь мужа полковника. Хоть не бьет – военный все-таки, дисциплину знает и правила приличия. А вот свое сокровище Васяня… Трезвого купил бы, пьяного убил бы – эт о нем. Ох и гад, пьяница проклятый, а никуда не денешься: с Нюсенькиными восьмью классами и больными почками на двух девок не заработать, а Васяня пьет только на калымные, зарплату до копеечки в дом несет. Да и мужик он хозяйственный – и на даче землю носом роет, и гараж вон поставил с погребом, и так в квартире, как трезвый, все сам делает. Вот только гад, кафель на кухне с пьяну класть стал. Говорила ему – давай волгоградский возьмем, розовый, дешевле получится, а он в бутылку полез – импортного ему подай, в цветочку – красивше мол будет. Так наш кафель однотонный, его как не верти – все хорошо, а югославский особенный, в одном углу лепесточек, и кафель поэтому по четыре штучки надо класть и по порядку, чтоб в центре рисунок сложился. Так Васяня по пьяни таких цветочков по кухне напустил! И ведь как гад, крепко клал – намертво, ничем теперь не отдерешь, и кто на кухню не зайдет, всяк понимает, что трезвому человеку такое безобразие на стенах ввек не изобразить. У, сволочь… А в прошлую среду, подлец, наклюкался, как свинья, порог перевалил и отключился. И плевать ему, что входная дверь настежь! Переступай хозяина, вор, бери, что душа пожелает! Оно, конечно, ничего особенного у Деминых не накрадешь, и все же жалко, все свое, кровное, трудовое. Хорошо, соседи на работу позвонили – так, мол и так, Нюся, готов твой ненаглядный, иди, дверь закрывай.
     Ну как тут ему, гаду, меж глаз не врезать? Трезвый-то он ничего, понимает, что по делу его Нюсенька бьет, а вот спьяну иной раз и в ответ ударит. Хорошо, мода длинная пошла – синяков на ногах не видно. А то было время, пластырь лепить приходилось – стыдно в кадрах с синяками сидеть, народ приходит всякий, подумают еще о Нюсеньке, что она синюшка какая-нибудь, а Демина женщина замужняя и вполне порядочная.
     Нет, хорошо все-таки мужа полковника иметь! Не пьет, не бьет… Хорошо. Подумаешь – поругались, помирятся. Если бы Нюсенька после каждой ругачки рыдала, так уже по всему бы этажу столы со стульями в слезах плавали. Ничего, помирятся. И что только генеральша так убивается?
     Нельзя сказать, чтоб женщины в отделе кадров никогда не плакали – всякое случалось, но ведь не так откровенно! Величественная Калерия Себастьяновна, удивленная неожиданной истерикой, сморозила вслух глупость:
     - Заразу принес? – и покраснела от собственной бестактности. В ее семейной биографии имелся малопривлекательный факт почти безобидной грибковой заразы, прихваченной любвеобильным супругом в столичной командировке. Сей позорный случай Калерия Себастьяновна тщательно скрывала – но вот ведь досада! Прорвалось! И, окончательно смутившись, она даже глаза зажмурила на миг, обозвав про себя любезного супруга на итальянский манер – кобелино диаволо!
      От услышанного предположения Нина Петровна звонко икнула, слезы у нее на глазах тут же высохли, и всхлипы застряли в горле.
      - Не-е-е-т… Просто изменил.
      - Ну! Ерунда какая! - облегченно и враз воскликнули все три дамы, столпившиеся возле генеральши. – Подумаешь…
      «Подумаешь, изменил, - вздохнула про себя Зойка. – Изменил. Изменил! Генеральше ее полковник изменил! Это же надо…»
      А она, Зойка, простофиля-то какая… И ведь очень приличный мужик генеральшин Степан Иванович! Так посмотреть – плюгавенький, плешивенький, а в кителе и при медалях – очень ничего, вполне приличный. Да и в костюмчике спортивном «Адидас» прилично смотрелся – ездили всем трестом по грибы, Нинуля его с собой взяла, и случилось Зойке сидеть в автобусе рядом со Степаном Ивановичем.
     «Ведь прижимался, прижимался он ко мне! И смотрел так… Понятно, как смотрел. А я-то думала, что это на поворотах его ко мне сносит… И потом, когда из автобуса вышли, и все разбрелись, он все у меня так вежливо спрашивал: «А это Зоенька, что за гриб? Куда годится?» – тут бы мне с ним и уточнить поподробнее, куда какой годиться, и погода ведь хорошая была, и Нинуля смородину осталась собирать… Эх»…
     И ничего, что он Зойки на голову ниже – это не вальс-бостон на конкурсе бальных танцев крутить, разобрались бы… А он мужик состоятельный, при деньгах, непременно бы что-нибудь потом подарил. Вот у Калерии Себастьяновны ее Пал Палыч – раз-то и было у Зойки с ним в доме отдыха, так он ей потом презент устроил. Пришел в отдел, якобы к супружнице, подмигнул тайком, и, как только Кларка отвернулась – сверточек Зое на колени опустил. Она еле до дома дотерпела – ведь интересно, что… Развернула – а там дезодорант французский, «Черная магия». Невелик подарок – в магазине за пятерку идет, с рук четвертак, а до чего приятно! Не то, что друг детства Митенька, сам ввек ничего не принесет, а как придет – ты ему и поесть подай, и сто грамм налей, а то он совестливый, без ста грамм никак забыть не может, что у него жена и трое детей…
       «Надо же, изменил… такого мужика упустила… Полковника… Эх…»
       Нине Петровне все еще хотелось сочувствия.
       - Изменил… Он, оказывается, уже три года с какой-то иногородней торгашкой по курортам ездит. Она ему и путевки достает, и квартиру снимает, и билеты берет, и в ресторанах за него платит… А как ему домой ехать – триста рублей на подарки семье дает! А иногда и сама покупает – вон, Володеньке «аляску», Татьяне – сапоги, ему спортивный костюм, и мое сливовое платье тоже она покупала… - при воспоминании о восхитительном сливовом платье, таком любимом, таком нарядном, Нина Петровна снова стала всхлипывать. – А он мне… а он мне… из военторга все, из военторга! И путевки ему на работе бесплатные дают – лечись, дорогой Степан Иванович… И отпускные все отдавал: «На, Нинулечка, трать на себя, у меня санаторий бесплатный, мне много не надо, только б тебе одной здесь плохо не было, пока я лечусь», а я ему ве-е-ерила…
      - Триста рублей и платье сливовое! – мечтательно повторила Калерия Себастьяновна.
       Сливовому платью генеральши она завидовала почти откровенно. Иногда Калерия Себастьяновна даже представляла, как сидит она в праздничном президиуме рядом с управляющим трестом в сливовом генеральшином платье, секретарь парткома читает доклад, Калерия Себастьяновна время от времени легонько улыбается и посматривает на докладчика, а в зале все мужчины с нее глаз не сводят и каждый про себя думает: «Ах, как замечательно наша Калерия Себастьяновна сегодня выглядит! Просто прелесть. И отчего это она так хороша?» А женщины перешептываются: «Видала, какое платье на Кларке? Бельгийское! Двести пятьдесят с рук стоит!» – «Да брось ты, двести пятьдесят! Это Иргизова за двести пятьдесят красное взяла, а сливовое куда дороже обойдется – цвет-то не затасканный, благородный!»
      - И сапоги, и «аляска», и костюм спортивный «Адидас»… - продолжала Калерия Себастьяновна вслух. – И ты еще ревешь?
     «Везет же людям! И двое детей, и дом – полная чаша, и муж полковник, а если и гуляет, так опять же, не в разор семье, а в прибыток! А тут…»
     Этот Пал Палыч, кобелино шелудивый, нет бы в дом – все из дома утянуть норовит! Хорошо, за кооператив у него каждый месяц из зарплаты перечисляют, да и так всякий месяц Калерия Себастьяновна кредит на него старается оформить, а то бы до сих пор среди голых стен жили. Вон, в кои веки купила себе на базаре дезодорант французский, «Черную магию», полтинник отдала, и тот стервец какой-то своей шлюхе унес. Развелась бы с ним, ей богу развелась – так ведь облапошит, у него весь город в друзьях, из судов живой выйти не дадут, крыши над головой лишат и по миру голой пустят...
      А куда идти бывшей Лушке-сироте, Лукерье Сидоровне Кандыбиной? Некуда идти. С тринадцати лет она одна-одинешенька на этом свете, аки медная копейка в грязи осеннего тротуара – всяк видит, что денежка, да никто не наклонится поднять, уж больно мала, чтоб из-за нее руки марать. Хорошо еще, молода была, в ФЗУ училась, а смекнула в паспорте вместо «Лукерьи Сидоровны» «Калерией Себастьяновной» записаться. Переборщила, конечно, с именем, но зато… зато понта на весь червонец получилось – и первый же прораб, к которому Лушку после училища работать приставили, на третий день ей сказал: «Негоже вам, Калерия Себастьяновна, кирпичи таскать и матюки наши слушать. Вам бы куда почище, да к начальству б поближе», и поставил ее учетчицей. А дальше Лушка и сама смекнула, что к чему, вот до начальницы кадров и доросла. Да и Пал Палыч в век бы на простой не женился, ему благородных подавай! И какой он ни бабник, все ж ее не бросает, а с живым-то человеком все лучше, чем одной куковать…
       - Везет же людям, - заключила Калерия Себастьяновна. – Где б моему такую полюбовницу найти, что б триста рублей и платье сливовое… Святая она женщина!
       - Святая! – завистливо поддакнули Нюсенька и Зойка, и, вконец огорченные чужим счастьем, уткнулись в бумаги.
       Одна генеральша долго еще терла мокрым носовым платком опухшие покрасневшие глаза, силясь понять, так что в этой жизни горе и печаль, коль таково в ней счастье.