Портовый город, каких немало раскидано по свету, по берегам океанским, морским - за широким мысом, о который с упорством бьются, точат камень свинцовые волны, тихо плещется отдающий спокойствием залив. И там, сгрудившись, друг на друге, толкутся за место у причала многочисленные корабли. Суетливые баржи или по-королевски величественно-спокойные пассажирские лайнеры; избитые штормами рыбацкие шлюпы или военные линкоры маскируются под пасмурное небо. Все стремятся побыстрее привязаться к причалу пуповиной, швартовы бросить, притянуться к берегу поближе. И грудятся, жмутся, царапают краску с бортов друг другу. Портовый город, тихо туманным утром. Проблески маяка ловят в молочной пелене бодрых чаек. А они убегают, прячутся, играют, улетают и, устав, седлают сотни мачт, что колют сонное бисквитное небо.
Город забирается домами по склонам холмов - лесенка разноцветных крыш, пробитая провалами улиц. Еще спит город, лишь жесткий Норд-Ост швыряется газетами на опустошенном рынке, лепит их на стекла, полюбуется немного, но не понравиться, и бросится он к холсту переделывать картину, отдерет и бросит старый номер ввысь, подхватит, унесет топить в портовых водах. И вдогонку за газетами по улицам одинокими или парными черными точками потянутся грузчики и разная портовая обслуга. Идут не торопясь, курят на ходу: сделают затяжку, выдохнут дым под ноги, кинут взгляд на небо и снова уткнутся в брусчатку, в мыслях утонут, увязнут, как давным-давно увязли в жизни. Не заметят, как дойдут до порта, и тогда очнуться, вынырнут. Только войдут и сразу же на разгрузку сухогруза – вон он, как раз огибает мыс и собирается упорно расталкивать сотни белоснежных яхт. Гудок издалека, черный дым клубится из трубы, и корабль уже ждут на пирсе десятки работяг. Морозное утро – стоят, переминаются с ноги на ногу, курят паром, прячут в карманы руки, черные от въевшейся грязи, а скоро в них вопьются, цепляясь за мозоли, веревки на тюках. Еще несколько минут на перекур.
Сколько в его жизни уже было рейсов? Ой, не сосчитать. Мужчина помнил точно, что, окунувшись в молодости в морские волны, растерял там и все зрелые года. За столько лет он обрел нетвердую походку (а как иначе в сильный шторм бороться с креном?): палуба мокрая, нога скользит, стремиться сорваться, выскочить из-под груза тела, но стоит моряк. И чуть спустившись на пирс, испытывал что-то подобное опьянению – кружит, будоражит твердая земля, и, сверкая вывесками, спрашивает: «Еще налить? Вам чего? Двойного виски? О-д-и-н момент!». Манит город, завлекает привыкшего к суровому, спартанскому образу жизни. Тянет, тащит. И он нетвердою походкой медленно шел домой, оглядываясь по сторонам: чем живет, как изменился город? Мимо проплыла пара влюбленных и ветер донес от них вместе с ароматом сладких духов ошеломляющую весть: «А ты слышал, что в «Мысе» будут показывать звуковое кино?». Мужчина вспомнил пантомиму прошлых лет и отметил про себя: «надо бы сходить, так даже лучше, определенно лучше…». Пошел дальше, а мимо проносились люди, смех, обрывки фраз. Чужих фраз, окрашенных совершенно незнакомыми интонациями. И даже смысла не было искать знакомые нотки – бесполезное занятие холостяка и отшельника, растерявшего в годах знакомых и друзей. Он по пути изучил несколько афиш – театры, филармонии, да и просто вечера, куда можно приткнуть потерявшую порт приписки душу, когда дома ничего не ждет, только тумбочка, стол, кровать, да выцветшие обои - очень часто цветочек на стыках рулонов не находит своей второй половины и жмется к стеблю или листу. Ни жены, ни детей, ни домашнего животного, даже писем не придет за несколько месяцев плавания. Только валялся, успевший пожелтеть и пропитаться пылью, конверт со счетами по квартирной плате - давно уж капают пени, округляются в сотни. Бросил мужчина вещи, да улегся спать.
А назавтра как обычно – планы, планов громадье! Сначала в парикмахерскую: «пожалуйста, длинную канадку». Закрутился парикмахер вокруг клиента, раскрутил кресло, и понесся жизни хоровод. «Еще бороду подправьте, вот здесь баки чуть потоньше, и со щек уберите всякий сор». Расплатился и двинулся в сторону любимого кафе на углу. Быстро съел гренки и два яйца вкрутую, а потом принесли свежесваренный кофе. Поймал аромат, задушил и унес с собой…
Вечером мужчина обычно уходил в театр, кино, филармонию, на литературные вечера, выставки. Но делал это, не гоняясь за искусством, культурой, умением высказывать свои чувства в фигурах, игре или мазне - малопонятными для него вещами. Десятки лет суровой жизни напрочь выбили из него это стремление. Да, в юношестве, он как многие писал стихи, и, как водиться, о любви. Хорошо или плохо он это делал, до сих пор неизвестно. Правда, его школьная учительница литературы, девушка, по молодости лет не растерявшая страсти и любви к легким приключениям, с восхищением читала его стихи вслух перед классом (мальчик при этом хотел спрятаться куда-нибудь, прошмыгнуть мимо учительницы из класса вон, но не решался, а сидел, заливаясь румянцем, закрываясь руками и не смея смотреть вокруг, не решаясь узнать, чьи это сдавленные смешки раздаются рядом), приносила их в каждый выпуск школьной стенгазеты, просила переписать их ей чтобы, как она говорила, «не скучать без тепла долгими зимними вечерами». Но потом он услышал случайный разговор из-за двери учительской комнаты:
- Нет, ты только посмотри на эти завитушки в заглавных буквах, а черточки над «т» и под «ш» прямо как у Александра!
- Мне кажется, в стихах следует искать более глубокие вещи, нежели то, что подчерк у Лени похож на твоего мифического возлюбленного, - возразил ей незнакомый Лёне женский голос.
- Он не мифический! Вот его переведут служить поближе, и он приедет! – возразила громко девушка полувскриком-полувсхлипом. Раздалось частое «цок-цок», скрипнул паркет под каблуками, шаги все ближе, ближе к двери, распахивается, и девушка чуть не врезается в Лёню, который только и успел, что отскочить в сторону, чтобы его не пришибло. Короткий взгляд друг на друга, обе пары глаз, с налившимися краснотой сосудами, полнятся слезами. И в разные стороны разбежались учительница и ученик, как плюс от минуса на магните.
- Неужели все летчики так сводят девушек с ума, - полетело вслед из кабинета вслед цокоту и топоту ног, разнеслось по коридору, чуть слышно – по лестнице и затихло на нижних этажах.
А дальше - как кипятком обожгло, отдернул руку Лёня от стихов, отскочил в сторону.
Совершенно другой интерес у него был в посещении подобных мероприятий. Даже не ради встречи малоприятных знакомых и пустой бравады перед ними «я тоже тянусь к искусству», куда уж ему до этого, когда ни одной знакомой нотки, интонации выловить из гула голосов ему никогда бы не удалось. Приходил заранее, минут за 40, менял пальто на номерок, брал в буфете бокал вина и отправлялся на поиски той, которая будет греть в холодном и пронизанном ветрами море. И взгляд бросался, разбегался от обилия глубоких декольте, вырезов на поле вечернего платья. А когда полупрозрачная ткань стелила узоры по коже, то это и впрямь замечательно. Тогда подойти поближе, поймать аромат духов, задеть кончиками пальцев руку, изобразить, будто это ненароком, извиниться и исчезнуть, и закопать подальше в памяти, унести с собой. Но он избегал тех, кто под ручку шел с молодым человеком, и как бы она не была ярка и примечательна, потом мужчине не удавалось разорвать их, не расцепить рук, объятий, остаться с ней наедине. Но самым волнительным было, если она, обнажив запястье, по которому ненавязчиво стелилась цепочка, курила, выдыхая дым в потолок, и на папиросе оставался кровавый помадный след. Она закинет ногу на ногу, поиграет туфелькой, которая побьется об оголенную пятку; или еще лучше – повернется, чтобы стал виден вырез платья, и, спускаясь по нежной шее, в вырез, дальше, мечтать и достраивать образ на свой вкус.
Это совершенно другое ощущение было для него. Не носить с собой лубочных картинок - фотокарточек, где оголенное тело девушки как паззл сложено из кусочков-идеалов которые налеплены друг на друга безобразным образом. Так далеко от реальной жизни, да и к тому же фотокарточка быстро мнется, стирается изображение на случайных, неизбежных загибах. Гораздо теплее та, которую видел. Зато насколько больше впечатлений, ощущений можешь унести с собой! И аромат духов, и интонацию голоса, случайно выловленную чутким слухом из общего фона, ее движение, жесты, взгляд. Все мое, никто больше не будет ей так обладать! А эти фотокарточки! Сколько их? Посмотри – сзади указан тираж. Сотни? Тысячи? Один лишь взгляд да нагота, да и та, одна для всех. А как подумаешь, что какой-нибудь прыщавый подросток, запершись в своей комнате, просто отвратительно…
И тут вспомнил он то самое яркое впечатление, когда в «Мысе» кино еще было немым. Нелепая пантонима, кадры фильма менялись на фразы, и бездарный пианист стучал по клавишам расстроенного пианино. Зато на сеансе темно. Как-то вышло, что рядом с ним села девушка. В полумраке зала (шторы естественно задернуты, только по краям бьется с улицы призрачный свет) ее сложно было рассмотреть, но это еще больше заводило мужчину. Кудри падали на оголенные плечи (платье обтягивало ее тело чуть повыше груди), цеплялись за цепочку, которая завитками, причудливой вязью стелилась по шее. Голой шее, нежной шее. Наклонился, прикоснулся слегка губами, поднялся до уха, приласкал струей теплого воздуха, поцеловал, прикусил, спустился вниз, до обхвата платья. Не удержался от фантазий, руку ей на колено, пробежался пальцами по бедрам, выше, выше. Посмотрел в ее сторону и поймал растерянный взгляд. Рука остановилась, растерялась. Убийственный взгляд. И пощечина вслед за ним, настолько звонкая, что пианист вздрогнул, сбился с ноты, убежал на другую. Кто-то из опоздавших зацепился за штору, пока крался по проходу в поисках своего места. Призрачный свет разозлился, озлобился, усилился и упал прямо на них двоих, застывших в немом изумлении. Она с застывшим взглядом. Он с покрасневшей щекой. На виду у всего зала. Убежать, скрыться. Нет, еще раз поймать аромат духов, все теперь можно. И толкая чьи-то колени:
- Осторожней! Что же вы делаете! Вы мне наступили на ногу! – зашипели со всех сторон.
- Куда прешь? – разлетелся по залу бас.
- Извините, извините, извините, - разронял во все стороны, выбегая вон, от потока света, от взглядов. Номерок на пальто, по улице вверх, между лесенки домов, по пролому улицы.
Внезапно за окном появился трамвай, изогнулся, и, грохоча тормозными колодками на стыках рельс, задребезжав всем телом, описав дугу вокруг кафе на углу, спрятался на соседней улице, за углом и затих. Отпустил, дал протрезветь кофейный аромат. Крепкий, терпкий, штурмующий нос запахом свежемолотых зерен, исчез, почти растаял, рассеялся наверху, в табачном дыме под потолком. Мужчина заметил, что кофе почти допит – на дне кружки плескалась густая жижа с неприятными твердыми крупинками, которые норовят застрять между зубов. На блюдечке оставил плату, да немного чаевых. Сегодня он идет в «Мыс» на сеанс звукового кино. До вечера просто бесцельно блуждал по городу. Пара приятных на взгляд девушек – больше ничего примечательного. Да и их он забудет уже на следующее утро.
Вечером, стекаясь на призывы вывески, вереницами тянулся народ со всего города к кинотеатру. Необыкновенно легко было дышать, как перед грозой. Искрился, бросал случайные заряды воздух. Постоянно со всех сторон ветер доносил обрывки фраз: «звуковая синема! Нет, вы слышали, такое возможно?», «а мы идем на звуковую синему!», «правда? А можно с вами?». Ее мужчина заметил еще в фойе. Девушка сидела одна, плотно утопившись в кресло у столика. Пересечение взглядов, по английски «Crossfire», короткая стычка и вновь тишина, уводит взгляд. Но он уже попался, сел чуть поодаль, напротив, в пол-оборота к ней, чтобы дымкой бокового зрения всегда видеть ее, а если вдруг чего, то было бы удобно быстро повернуться, незамедлительно ответить. Она кинула ногу на ногу, и снова короткий взгляд, безответный – не успел обернуться мужчина. Видел он, как она закинула назад пышные кудрявые волосы. Закинула, погладила их рукой, будто бы пытаясь выглядеть скромней, прибить пряди к голове. Мгновение, и пальцы уже гладили ножку бокала, плеснулись остатки на донышке и снова мимолетный взгляд. И так до самого сеанса. В зале свет наполовину приглушен, интимный полумрак, и будоражило открытие – она села рядом, на соседнем месте: одно движение руки и мужчина сможет запомнить каждую черту ее тела. Полностью потух свет, уже бежали вступительные титры на экране. Мучение целый сеанс – ни одного взгляда с ее стороны, ни жеста, ни движения. «А вот если бы», - подумал мужчина, и тут что-то щелкнуло.
Он кинул в ее сторону кисть, ладонью кверху, девушка ответила. Переплелись запястья, она шепнула ему на ухо какую-то сущую ерунду, пустив вроде ненароком (а может и специально) тонкую струйку теплого, ласкового воздуха. Приласкала мочку уха. Учащался стук сердца. Полузакрой глаза, обострились чувства, и вот рука уже скользила по шее, коснулась рубашки, ниже, до живота, исчезла. Подождала ответа, который получился у мужчины робким, но не противящимся. Пальцы в волосы, по ободку уха, взгляд вроде упал и вязнул между грудей, но в последний момент уцепился за подвеску и вскарабкался по цепочке к шее, вслед за губами, по оголенному плечу, по шее до низа подбородка, и до губ. Влажных, горячих и ждущих поцелуя губ. Ее рука вновь касается живота и неожиданно соскользнула вниз, прокралась мимо ремня, ниже, ниже, и сжала. Тогда схватил ее за руку и потащил за собой, растерял извинения перед темными силуэтами, которые недовольно вставали, чтобы пропустить мужчину. А дальше по улице, до самого дома, к выцветшим обоям, к одиноким половинкам цветков, еще помнит, на пороге сцепились, слились губами и руками по телу друг друга в свободный полет. Потом провал, еще одно воспоминание – капли горячего воска с горящей свечки ей на живот, который дрогнул, втянулся, обнажив ступеньку нижних ребер. По лестнице поцелуями наверх, к груди, и снова вниз, девушка дышала часто-часто. Воск растекался по коже и ручейками скатился в пупок. Обвила рука за шею и потянула ближе. Провал. Щелкнуло.
Утро, свинцовые воды плескались о пирс, кинулись в порыве отчаяния наверх, и отступили, потянув за собой корабль. На секунду натянулись швартовы, небольшой крен. Вздрогнула чайка высоко на мачте, качнулась, не удержалась, и бросилась в бреющий полет, потом взмахнула крыльями, раз, другой, потом чаще, и стала черной точкой в небе. На берегу уже прощались, раздавали друг другу поцелуи, и поднимались на борт счастливые матросы. Походка нетвердая, их штормило, а на щеках следы плохо стертой помады. Им что-то кричали, махали, но вокруг шум, гам и мало кто друг друга слышад.
Мужчина докурил, пошел по пирсу к трапу, и вдруг поймал знакомый взгляд. Секунду спустя вместо нее – чужая фуражка и шинель. Вот снова мелькнула, исчезла. «Да нет, нельзя давать фантазиям простор, еще слишком рано» - промелькнула мысль. И снова блеснуло плечо под шерстяным платком, потом часть кудрявых волос. «Нет, кажется, кажется, кажется», - твердо решил для себя мужчина, и по трапу наверх, на корабль. «Трап наверх!», «Отдать швартовы!», - и гудок гулко разнесся по тихой утренней бухте, начал бег по лестнице разноцветных крыш, но не добежал, устал и потерялся где-то на изгибах улиц. Чуть отплыл корабль, метров на 40, не удержался мужчина, кинулся к корме и всмотрелся в берег, в провожающих. Жены, дети, девушки и знакомая рука. Блеснула, послала воздушный поцелуй, и исчезла. Вновь – жены, дети заполонили весь причал. «Забыть, забыть, оставить на потом, потом буду сладко лелеять». А пока прощается маяк, охотясь в небе за чайками. И усталый мыс, кажется, тоже кивает деревьями с потрепанной листвой.
Вы спросите - откуда такая страсть? А посмотрите на море, на волны, на кувырканье барашков, пузырьков. Вот идет, колышется волна, повинуется ветру. Но в один момент взорвется, наберет на гребне пены, вскинется кверху и обрушится на соседку. Качается, колышется море, борется с ветром. И миллионы волн бунтуют, обнажая свой юношеский, не смиренный нрав. Фигура на борту постояла с минуту на палубе, вцепившись руками в поручень, посмотрела на море, вгляделась в однообразную, суровую, размеренную даль. В лицо ударил жесткий, колющий морозом Норд-Ост. И фигура подняла воротник, спрятала руки в карманах, решившись еще постоять, но не выдержала. Нетвердой походкой спустился в кубрик, закрыл дверь на замок, потух иллюминатор. Так сладко ее лелеять, прятать в памяти, а потом достать и вспомнить ту страсть, написать истомой по ее бедрам сценарий несуществующего вечера.
Октябрь 2005г.