Летнее утро. Обычный постсоветский дворик где-то на окраине города похож на выколотый исполинский глаз. Чуть колышутся верхушки тополей, и во всех направлениях летит аллергенный пух. Сумасшедшая кошка точит когти о люк единственной дворовой иномарки, потом принимается за отрывание дворников, а под конец растягивается на капоте и затихает. Ей снится синяя заводская стена, выбитое окно и серый мышонок, юркнувший в узкую трещину. Сумасшедшую кошку дети почему-то прозвали Ленином, несмотря на то, что она уверенно относит себя к женскому полу, ежегодно пополняя кошачий демографический фонд, как минимум, шестью юными котами и кошками. Беспокойный сон Ленина, однако, прерывает влетевшая во двор старенькая Хонда, с несущейся из раскрытых окон попсовой песенкой. Из дверей вывалились сначала тоненькая рыжая девушка, а затем грузный мужчина средних лет, оба пьяные и на вид очень веселые. Мужчина наспех закрывает двери, включает сигнализацию и спешит в подъезд за спутницей. Та прикладывает палец к губам, давая понять, что нужно соблюдать тишину. Стараясь не шуметь, пара поднимается на третий этаж.
--тут?, --нетерпеливо вопрошает толстяк.
--да, тут я живу,--оправдывающимся тоном отвечает девушка.
Она нашаривает на дне сумки ключи и отпирает обшарпанную дверь. Мужчина, не вытирая ног, входит и озирается. Это его поведение почему-то задевает девушку, ей становится себя жаль, хотя она и не может понять почему. Глеб поворачивается к ней и дергает за лямки платья. Она уворачивается—нужно затворить окна.
--да ведь жара, --шепчет мужчина, приобнимая Иду сзади и увлекая её к дивану.
Ида натужно хихикает. Опьянение достигает того момента, находясь в котором, ощущаешь себя недостойным человеческого звания животным.
--может чаю?
В ответ Глеб что-то мычит ей в шею и продвигается руками по икрам вверх. Тут из распахнутых окон доносится сначала тихо, а потом всё громче чей-то голос.
--что за черт?
--это соседка-старушка. Она каждое утро читает свои стихи… пока не прочтёт все, не остановится…
--маразматичка хренова.
--Сквозь стройный ряд несовпадений
Сквозь тщету горя и сомнений
Сквозь сонм преград и наваждений
я всё-таки тебя найду…
И сколько б ни было…
--когда ж старуха заткнётся? Где тут у тебя молния на платье?,--пробормотал Глеб, отчаявшись справится со сложной конструкцией Идиного платья в одиночку.
--вот тут,--Ида потянула незаметный замочек сбоку.
Ощущая себя несчастной восковой куклой, ей казалось, что толстые пальцы этого мужчины вот-вот сомнут её податливое тело в шарик, наподобие тех, которые она лепила тайком из бабушкиного теста, когда та пекла пирожки. Как-то раз Ида прочла в географическом журнале, что настоящий йог, овладев своим сознанием до конца, может отключаться от ощущений реальной действительности и перенестись туда, куда ему вздумается. Поэтому она крепко зажмуривалась и заставляла себя услышать шум черноморского прибоя и крики тамошних чаек. Вот она ступает по нагретому песку босиком и несет в руках бирюзовые вьетнамки. На ней широкие белоснежные шорты и …
--заставляя в процессе паденья
Вдруг понять, что я всё же лечу!
Окрыленные собственной болью
Мы летим через город надежд
Мы лишаемся груза одежд
Своих тел объявляя пароли…
Движения толстяка казались неестественно неуклюжими. Иде казалось, что сейчас она задохнется под этой мясной кучей. Старенький диван скрипел всеми своими пружинами, обещая скорый фиаско. И тут Ида заметила, что инстинктивно бормочет в такт ритму, заданному старухой, вызубренные стихи, день за днем въедавшиеся в левую половину её усталого мозга. Пока восковое тело двигалось, сливаясь в единую бежевую массу с диваном, губы всё громче и громче повторяли за голосом, несущимся из-за стены.
--рокировок таких не терпя
Отрываясь от тверди привычной
Словно крыльями робой больничной
Я машу. Не держите меня!
Я взлечу над согласным «куда?!»
Хохоча удивлению стада
Тем которым полетов не надо
Птичья жизнь для которых—страда.
Я махну белоснежным крылом
И подняв столб рассеянной пыли
На последок спрошу: а не вы ли?
Меня крепко вязали узлом?
А не вы ли насильно старались
Выбить мысли…
Ида запнулась на последнем аккорде Глебовой песни, которому в данный момент было глубоко наплевать на все вокруг происходящее. Через пару минут комнату огласил зычный храп, по которому сразу можно было определить наличие у его автора, как минимум, гайморита в купе с лишним весом. Одновременно с Глебовыми фрикциями замолкла и старуха. Ида не без лишних усилий выбралась из-под увесистой, покрытой бурой шерстью, туши и, опустившись перед диваном на колени, начала проворно ощупывать джинсовые карманы сиротливо валявшихся на полу огромных штанов. Долгожданная находка вызвала в девушке прилив радости, она на коленях подползла к журнальному столику, развернула найденный размером с ноготь сверточек и бережно высыпала содержимое на стеклянную поверхность стола.
Проснулся Глеб где-то около часа дня. Натягивая брюки он лишь искоса взглянул на Иду, полулежащую в кресле. Если бы не трепещущие ресницы и бормотание, она походила бы на мирно спящую Климтовскую модель. Длинные рыжие волосы разметались по набивной поверхности замшелого зеленого кресла, голые ноги и живот были слегка покрыты испариной. «Укрыть что ли»,--пронеслось в голове толстяка, однако, тут же оставив добрые намерения, он подхватил с пола тенниску, на ходу натянул её на волосатую грудь и хлопнул тяжелой входной дверью. Чуть содрогнувшись, то ли от порыва ветра, то ли от звука хлопнувшей двери, девушка прервала на мгновение свой тихий монолог, замерла, будто прислушиваясь, а потом вновь начала говорить, только уже громче и более внятно.
Средоточие. Рваная рана.
Межеумочный шаг в темноту.
Ты моя поднебесная манна
Ты моё основное табу.
Без него каменеет планета
Воздух душен, и время как лед
Я создам сотни новых заветов
Если он ко мне снова придёт.
Мне бессонные ночи приданным
И в придачу кромешная тьма—
Пусть кому-то покажется странным.
И плевать—я такая жена.
Я навеки останусь с тобою
И не важно, что паспорт мой пуст
Я без паспортов в холод согрею
И развею осеннюю грусть.
Я без штампа способна на чудо
Без бумажных твоих волокит.
И светить тебе буду покуда
Моё сердце как солнце горит.
Теплые летние сумерки заполняли крохотную комнату, заливая её серыми мутными тонами. Казалось—проведешь в воздухе рукой и пальцы сначала увязнут в сером масле, а потом оно начнет медленно по ним стекать, окрашивая заодно и тебя. Постепенно стихали за окном воробьи, уступая сцену неугомонным цикадам. Сизые сморщенные бабушки стрекотали о своём на лавках. Сумасшедшая кошка вновь принялась царапать люк облюбованной машины, а родители, попеременно высовываясь из окон, звали детей домой. Рыжая девушка уснула в кресле. Летний вечер.