Михаил Титов
Только он и никто другой
Это ж сколько лет прошло? Почти пятнадцать. Половина прожитого. Период розовых соплей и безумных экспериментов над внешностью (до сих пор две дырки в левом ухе), цветом волос (от черного до блондинистого), одеждой (драные джинсы, когда и моды на них не существовало), сексуальными поисками (здесь пока оставлю без уточнений) – остался далеко. Словно его и не было никогда. Хорошо это или плохо, что жизнь, как река на Среднерусской возвышенности, течет себе ровно и плавно, без резких поворотов, порогов (и пороков)? С позиции возраста – да, несомненно: бунтовать и привлекать к себе внимание эпатажными выходками в тридцать лет с лишком – слишком смешно.
Я всё думал, был уверен на все сто, что больше ничего уже не произойдет. Не будет ни потрясений душевных, ни поисков, ни ходов конем: вот я здесь, и вы думаете, что я тут и буду стоять, а я через две клетки – и уже в стороне, на четвертой. Смеюсь и показываю язык: а вот не такой я, как вы привыкли. Очень смешно. Сейчас, правда, больше пешечных перемещений – на клетку вперед, только прямо, предсказуемо и скучно. И вдруг (с чего это мне не нравилось это «вдруг», если все в действительности так и происходит – вдруг?) как громом поразило. Или все-таки молнией? Как там правильно говорится в этом кладезе народной мудрости? «Как громом пораженный»?
И все-таки… Кто бы подсказал надежный способ по выбиванию дури из башки. Не мальчик ведь, а туда же... Куда же? «Пап, а с кем ты сейчас разговаривал?» - что-то типа того выходит. Плету себе небылицы вместо того, чтобы пойти и поговорить начистоту. Кишка тонка – сказать.
Сказочник. Это я про себя. Сплету себе историю в голове, сам же в нее первый поверю и начну обдумывать, говорить, даже действовать… Только как ее расплетать – тот еще вопрос.
Вот он входит в кабинет. Или его вводят? (****ь, сплошные двусмысленности! Из моих уст любое слово уже воспринимается как заведомо искаженное. Иного просто не ждут. Да я и сам в том же числе: не жду.)
- Знакомьтесь, наш новый сотрудник! Очень подающий надежды.
Главный редактор – женщина в черном, как ее в последнее время стали называть за привязанность к мрачным тонам, улыбается во всю ширь рта.
- Лучшие рекомендации, - продолжает она.
- Собаководов?! – я отрываю глаза от компьютера.
- И не только! – это он говорит. Без злости.
А серый пристальный взгляд исподлобья – насквозь. До дрожи. Я усмехнулся, чтобы скрыть волнение, уставился в монитор. Дескать, и не таких видали. Не заметил, как он протянул открытую ладонь.
- Привет! Я - … далее следует имя. Неважно – какое. Сейчас уже неважно. Назови его хоть горшком, только в печку не ставь. Васей, что ли, представить?.. Уж больно редкое имя. Пусть будет хоть, к примеру, Антоном.
В общем, тут-то все и пропало окончательно. ****ец! Я попался.
Моралисты сейчас скажут:
- Ой-ей-ей, мало того, что он пидор, так еще и матерится безбожно!
- Не без этого, - гордо отвечу я. Но про себя.
Надо бы и для себя какое-то имя придумать, чтоб не приняли все написанное за исповедь. А то ведь автора так и норовят обвинить в эксгибиционизме. Про литературного героя забывают. Вон как у Лимонова спросили:
- А почему ваша первая книжка не переиздается?
Наивный Эдичка решил уточнить:
- Это какая?
- Ну, где вы у негра член сосали, - пояснил юный любитель словесности.
Говорят, Лимонов долго кричал про литературного героя. Кто ж ему теперь поверит, что это герой член сосал, а не сам Лимонов.
Эту историю мне Иванов рассказал. Вычитал где-то. Сейчас и не такое вычитаешь. По себе знаю… Останусь-ка я – просто я. Безо всяких условностей. Как говорила моя бабушка: умный не скажет, дурак не заметит.
Писал же мне как-то Иванов (цитирую, но не дословно):
- Странно, что ты так спокойно живешь. Такого быть просто не может. Ты же должен быть натурой увлеченной, а пишешь постоянно про какие-то скучные вещи.
Это он про мои письма к нему. А о чем писать-то? Одна погода, ****ь! ****ская погода! О серьезном по электронке не напишешь. Вот, Иванов, и случилось. Пишу теперь о серьезном. Правда, не знаю, насколько – серьезном.
- Пойдем, посидим куда-нибудь? – робко предлагаю ему, сразу настраиваясь на отказ. – Скучно, наверное, в общаге вечерами?
- Пойдем, - неожиданно соглашается он.
Антон. Соглашается.
- Что пить будем? – он по-хозяйски усаживается за столик.
В маленькой кафешке мы вдвоем да у противоположной стены паренек, изредка поглядывающий в окно: ждет кого-то, наверное.
- Может, текилы? – предлагаю я. – Я ее ни разу не пил.
- Давай. Девушка, граммов двести нам в графинчик налейте, - распоряжается он.
Девушка делает пометку в блокнотике и исчезает.
- Ничего такая, - кивает Антон ей вслед. – Потянет. У меня, кстати, была одна, на нее похожая. Грудь, правда, побольше. Люблю таких, с пышной грудью. Я у вас присмотрел одну девчонку. В моем вкусе. Надо бы познакомиться поближе.
- Ты же, вроде, женат? – осторожно намекаю я.
- Женат – не женат, какое это имеет значение?!
- Не имеет? – робко переспрашиваю.
- Конечно, нет.
- Ваша текила, - девушка ставит на стол графинчик и блюдце с кружочками лимона.
- По правилам будем пить? – смотрит он на меня и поясняет как дебилу: – Лизнуть руку, присыпать солью, слизать соль, выпить, закусить лимоном.
Его инструктаж меня обижает.
- Я по-крестьянски, - наливаю себе полстакана, залпом выпиваю и бросаю в рот, как спасательный круг, ломтик лимона.
«Может, все-таки не ошибся?» - крутится в башке.
Дома все то же: в голове - обрывки мыслей, каких-то нелепых фраз, кусков песен. «Чем он, интересно сейчас…, жениха хотела, вот и залетела, а он не догадывается, наверное, видел вчера Петровича, надо бы постричься уже, пауза, конструктор мультфильмов – это игра, что ли такая, телевизор посмотреть, так опять ничего стоящего, сплошной криминал, кто этим занимается, телевидение – яд, однозначно, кругом подонки, ну, зачем же так пессимистично, сам там работаешь, ой, что будет…»
Иванов, Иванов, был бы ты рядом, подсказал бы, что делать. Ты же мудрый, несмотря на то, что молодой. Как мне тебя очень не хватает. (Это безо всяких пидорских заморочек – учти!)
Вокруг какие-то разговоры, слухи, сплетни, долетающие отголосками ночных бесед с друзьями в бане. Телевидение – это рассадник сплетен. Еще бы – крутишься, точнее бы – копаешься, постоянно в чужой жизни, на свою времени не остается, вот и придумываешь вокруг себя виртуальную реальность. Меня это как будто не касается. Что-то долетает, конечно, но больше отсеивается. То, что оседает в моих ушах – неприятно, но по хую. Так однажды пьяный мужик определил, глядя на играющих детей:
- Вот дети веселятся, и по хую им папа с мамой.
Вот и мне сейчас так же. Сейчас только одно волнует – говорить ему о моих чувствах или тянуть эти непонятные отношения до бесконечности? Иванов написал, что надо сказать, и тогда будет всем счастье. Кому только?
- Моя дочь однажды заявила, что хочет стать чистым окном в кафе. Знаешь, мне иногда тоже очень хочется стать чистым окном.
- Или чистым листом?
- Нет, именно окном. Лист рано или поздно заполнят, и ошибок уже не исправишь, а пыль с окна смывают постоянно.
Это из каких-то диалогов. Выдуманных или реальных – какая разница. Могло же быть, значит было.
- Слышал, у Макса гепатит нашли? Докололся, придурок!
- Какой гепатит?!
- В или С. Какая разница. Все равно не жилец.
А это еще откуда? Откуда-то из прошлой жизни. Явно – не моей нынешней.
Я вообще не люблю разговоры, потому что это слишком серьезно. Я человек поверхностный. Все так говорят. Да и правда, мне любое дело и любой человек надоедают через двадцать минут. Только не Антон.
- Он долго еще к нам ходить будет? – сердится жена. – Мне его бесцеремонность надоела. Припрется в восемь и болтается до часу ночи. Спать-то когда?!
- Засиделись немного вчера, - оправдываюсь. – Мне ему и намекнуть как-то неудобно, что пора.
- Тебе всегда неудобно. На тебе скоро ездить будут, а ты станешь их оправдывать, что так и нужно. Ну когда это кончится уже?
- Что? Антон?
- И Антон твой тоже. Я, вообще-то, против него лично ничего не имею. Пусть сидит, если тебе с ним так интересно. Но чтобы в одиннадцать – шагом марш до дому. Мне на работу, между прочим, с утра пораньше. А еще и девчонок в детский сад отводить. Ну, договорились? – она уже остыла.
- Договорились, - смущенно киваю.
Догадывается ли?
Вчера привели к нам тетку из Москвы. Ирина. Худая, высокая, короткие, выкрашенные в ядовитый рыжий цвет волосы. Мордочка крысья. Будет заниматься выборами вместо нас. Городу нужен новый мэр, - сказали нам на планерке. Это указание свыше, в смысле – из головного предприятия-кормильца, градообразующего и нас содержащего. Понятно, что им нужен новый, а главное, свой мэр, с этим-то общего языка найти не могут. Так что Ирина будет вовсю пиарить темную лошадку. Но при нашей помощи. Хорошо хоть – при нашей помощи, а не нашими руками. Надоело уже в этой грязи мараться.
- Для начала расставим реперные точки, - заявила Ирина на встрече с журналистами.
Народ посмотрел на нее с недоумением. Конечно, что еще расставлять, как не реперные точки! (Вордовский редактор, кстати, тоже не знает этого слова. Упорно предлагает «репейные» и «реберные». Первое, видимо, было бы точней по смыслу.)
- Я посмотрела вашу работу, - продолжила она, обозначив те самые реперные точки, по которым нам предстояло трудиться на благо кандидата. – Работаете вы, конечно, слабовато. Странно, но вы даже генерального директора показываете совершенно не в позитивном ключе. Снимать его надо иначе. Чуть позже скажу – как.
Ну, ясное дело, этими словами она себе смертный приговор и подписала.
- Кто будет со мной работать непосредственно? - оглядела она присутствующих, выбирая жертву. Народ потупился и зло замолчал. Кто бы с ней стал вообще работать после сказанного?!
Директор обвела взглядом сжатых в пружины корреспондентов новостей, пожала плечами и ткнула пальцем в Антона.
- Ему все равно, - объяснила она свой достаточно странный выбор. – Он у нас недавно работает, к тому же неместный.
Антон расплылся в довольной улыбке, остальные с облегчением выдохнули.
- Хорошо, у меня пока все, - Ирина захлопнула ежедневник. – Но учтите, если что не так, я буду разговаривать с генеральным директором.
Директор окаменела, но нашла в себе силы выдавить улыбку и сказать:
- Я думаю, все будет нормально.
- Надеюсь на это, - растянула губы Ирина.
Народ вывалился на крыльцо – перекурить это потрясение.
- Заткните уши, я буду материться! – сказал я.
- Привыкли уже, - выпустила дым Маруся. – Матерись на здоровье. Пока это рыжее чудо не выползло.
- Бля! - только и успел сказать я, как Марусю передернуло:
- Вспомни говно, вот и оно, – шепнула она, чуть не подавившись дымом.
Ирина злорадно ухмыльнулась – услышала, наверняка – и махнула рукой водителю: подъезжай, мол.
- Ну и как вам тут, на периферии? – подошла пиарщица ко мне.
- Заебись! – ответил спокойно.
Она, по-моему, даже побледнела от неожиданности.
- Понятно, - сказала и переключилась на Антона, который вообще-то не курит, а вышел просто поболтать.
- А чем измеряется провинция и центр? – подумал я. – Все пустое. Центр там, где человек. Где я, там и центр. Был бы еще Антон рядом.
Пустынная дорога. Я один
Бреду и повторяю чье-то имя…
- А этот-то – смотри! – локоть Маруси возвращает меня в реальность. – Надулся прямо от важности. Так-то пузырем ходил, а сейчас, того и гляди, лопнет от важности. Послал Бог наказание.
Антон оживленно доказывает что-то безумной Ирине. В нашу сторону и не посмотрит.
- Еще какое наказание, - эхом повторяю за Марусей.
Антон однажды ни с того, ни с сего спросил:
- Кто ты на самом деле? Заботливый отец? Легкомысленный журналист? Глубокомысленный писатель?
- *** его знает! А быть единым в трех лицах нельзя?
- Не кощунствуй. В твоем случае – нельзя.
- А в твоем – можно?
- А что в моем?
- Серьезный журналист, неверный муж и примерный христианин. В моем случае хоть противоречий нет.
Не согласился со мной. Начал объяснять, что он просто увлекающийся человек, от этого и все его беды. Первейшая из всех – непонимание. Не понимают его, понимаешь ли. Он-то про себя все знает и живет по принципам. А тут ни принципов, ни знаний. Ничегошеньки. Одни, как в старинных романах, душевные волнения и переживания. И все думаешь, дурак: вот он, тот единственный, который станет тебе и другом, и любовником, и всем сразу до бесконечности. И начинаешь мечтать, и строить планы с прожектами, и перспективу рисовать, которая в любом случае на деле окажется воздушным замком, или каракулями на песке, или мыльным радужным пузырем – кому как удобней.
Вечером у компьютера. Делаю вид, что занят, а сам жду звонка. Позвонит или нет? 23.30 на часах. Жена уже намекает, пока еще робко, что пора бы отключать технику.
- Сейчас, - я только успеваю нажать на выход, как звонит телефон.
- Не спишь?
- Антон, что ли? – зло шепчет жена. – Опять на целый час заведется. Покороче с ним, я спать хочу.
- «Чрезвычайное происшествие» не смотришь? – из телефонной трубки несутся позывные передачи.
- Нет, я уже спать собирался, - осторожно зеваю, чтобы жена услышала, а Антон нет.
- Сюжетец интересный был. В Иркутске убили двух ребят из предвыборного штаба.
- Намекаешь на что-то?
- Видишь, во что я ввязался. Какая это работа.
- У нас можешь об этом не беспокоиться. Побить, может, и побьют, а убивать не станут.
- Ты забыл, что у меня разряд по боксу?
- Точно ведь. Тем более – не переживай. Отобьешься, если что.
- Да ну тебя. Вечно ты смеешься. С тобой даже ни о чем серьезном поговорить нельзя.
- Я и не заставляю.
- Вот опять ты за свое. Ладно, иди спи.
- Спасибо, что разрешил.
- Я ничего не понимаю, - беснуется в кабинете Ирина. – Вы что, выборы саботируете?!
- С чего это вдруг?! – невозмутимо отвечаю я. – Мы обеими руками за вашего кандидата.
Я, правда, к тому времени снес во вражеский штаб пару материалов для нашего конкурента. Ну что поделать: он мне симпатичней. Люблю адекватных людей.
- Нашего кандидата! – Ирина почти орет. Нервишки шалят.
- Я так и сказал, - пожимаю плечами. – Вашего кандидата.
- Ладно, оставим. Вы хоть что-нибудь сняли про него? – продолжает биться об стену Ирина. – Хоть один сюжет? Это, между прочим, ваша обязанность.
- А что, были предложения?
- Каких предложений вы ждете?! Вы сами должны разработать медиа-план.
- Деньги-то кому за это платят?
- А вы забыли, кто вас кормит? Чей заказ вы выполняете?
- Знаешь что, подруга дорогая, ты нас куском хлеба-то не попрекай! - взрываюсь я. – Без тебя знаем, кто нас кормит. Составь план для начала, тогда и поговорим о работе.
- Я буду жаловаться генеральному.
- Ради Бога, - я уже немного успокоился. – Жалуйся кому угодно. Только кто с тобой работать после этого будет.
После этого на ценные указания Ирины стали забивать откровенно, и не я один, а саму Ирину чуть ли не прямым текстом посылали по известным адресам. Ее это бесило неимоверно. Как же, ****ь, из столицы прикатила в деревню учить людей работе, а ее встретили безо всякого пиетета, да еще и на *** посылают.
- Юлька – классная девчонка, - говорит Антон.
Он сидит напротив. На моей кухне. За моим столом. Втягивает, сложив губы трубочкой, спагетти, обильно политые сметанным соусом. Специально для него готовил.
- Наверное. Положить еще?
- Нет. Спасибо, сыт, - он отодвигает тарелку. – Жена готовила?
- Я.
- Вкусно, - он вытирает белую соусную обводку вокруг губ тыльной стороной ладони. – Молодец. А Юлька меня вчера угощала рыбным пирогом.
- Потрясающе.
- Угу. Чаю нальешь?
- Естественно. Или кофе сварить?
- Лучше чай. В общем, ходили вчера на каток. С Юлькой. А потом к ней поехали. Заболтались часов до трех ночи. Представляешь? Мне с ней так легко. Могу говорить о чем угодно. Такое родство душ, - он потрясает руками, не зная, какими словами это родство выразить.
- Потрясающе, - уныло поддерживаю его монолог.
- Не уходил бы, - продолжает Антон. – Но у нас пока еще отношения не такие, чтобы задерживаться.
- Хочешь сказать, что вы до трех ночи просто сидите?
- Не поверишь, да. А я не тороплю события. Само случится. Я вижу, что я ей тоже нравлюсь.
- Еще бы.
- Зря ты ухмыляешься. Я людей чувствую.
- Неужели? – настораживаюсь я.
- То, что Юлька – классная девчонка, я сразу понял. Помнишь, я тебе еще в тот раз говорил, когда мы текилу пили?
- Как же, помню. Говорил. Она, на самом деле, классная.
- Срочно выезжайте к кафе «Ветерок»! – орет в трубку Ирина. – Срочно!
- Что за срочность такая?! – я невозмутим.
- Там сегодня ночью сожгли плакат нашего кандидата! Надо снимать.
- Ну и что?
- Сожгли – ты понимаешь это? – ор продолжается.
- С чего ты взяла, что сожгли? Может, подростки развлекались?
- Я тебе потом объясню, какие это подростки. Сейчас от тебя одно требуется: снять и сделать сюжет для новостей.
- Надо так надо, - устало соглашаюсь я.
Директор на последней планерке сказала – пиарщице не перечить, иначе неприятностей не оберемся. Генеральный бушует.
- Опрос там еще сделай, - успокаивается Ирина. – Чтобы народ сказал что-нибудь про черный пиар. Как это плохо и т.д.
- Ты была у этого «Ветерка»? – интересуюсь я.
- А что?
- Там в такую рань собак не сыщешь.
- Ну остановите водителей каких-нибудь, пусть скажут.
- Угу, - соглашаюсь я, а сам думаю: - Щас! Бросился я под машину.
У «Ветерка», в самом деле, никого. Бродит какой-то подуставший тип в сереньком пальтишке и с цифровым фотоаппаратом. Щелкает обрывки наполовину сгоревшего плаката. От кандидата не осталось ничего, сохранилась только закопченная аплодирующая теперь неведомо кому массовка, явно из журнала «Сторожевая башня». Ее огонь отчего-то пощадил.
- С телевидения? – подходит фотограф. – Я из штаба, - представляется после моего кивка. – Конкуренты оборзели. На нашего замахнулись.
- Тут люди есть еще? – ухмыляюсь я: в штабе точно все двинулись.
- Заведующая выходила. Позвать?
- Зови, - разрешаю я. - Леха, тащи камеру сюда! - кричу оператору, увлекшемуся съемкой с той стороны дороги.
Заведующая бормочет что-то невнятное про запах бензина, которым, видимо, и облили плакат, про милицию, которую вызвали, но никто еще не приезжал, вы первые, девочки мои заметили утром, но ничего уже не горело, диверсанты какие-то, а если бы крыша заполыхала.
- Спасибо, - останавливаю я этот маловразумительный поток. – Достаточно.
- Милицию будете ждать? – подбегает штабной фотограф.
- У нас машина на полчаса всего. Не дождемся.
- Ирина звонила, - смотрит он подозрительно. – Про опрос напомнила.
- Потом снимем, - улыбаюсь я вежливо.
- Нормально, - одобрила текст Ирина. – Единственное, в конце надо добавить буквально следующее, пиши: «Кто-то боится перемен. Боится настолько, что сжигает все вокруг. И это не плакат сожгли, а сожгли наши надежды». Записал?
- Ты пошутила сейчас? – я не верю своим ушам.
- В смысле? – не понимает Ирина.
- Может, попроще что-нибудь? Что за бредовый пафос?
- Давай о вкусах спорить не будем. Концовка должна быть именно такой.
- Я не буду читать этот текст.
- Хорошо, пусть диктор начитает.
- Я такое тоже читать не буду, - отрывается от монитора Маруся. – Хватит с меня тех выборов. До сих пор народ смеется.
- Я найду, кто это прочтет. Где Антон?
- Домой уже, наверно, уехал.
- Антон, ты можешь сейчас подъехать? – на грани истерики кричит Ирина в трубку. - Я не поняла. Нет? Текст надо начитать. Да, проблема. Никто не хочет. Хорошо. Я жду.
Ирина прячет телефон в сумочку и торжествующе улыбается.
- Антон начитает, а вам – спасибо.
- Антон все начитает, - не выдерживает Маруся. – Чтец-декламатор.
А вот и тот самый разговор. На который меня Иванов все настраивал. Долго же я собирался. Обозначим для ясности, как в пьесе, Я – понятно кто, и соответственно А – Антон.
Поздний зимний вечер. Желтые фонари. Узкий тротуар. Как раз для двоих. Я закуривает.
Я: Мне надо с тобой серьезно поговорить.
А: Не пугай меня. Одно это «серьезно» уже в дрожь бросает.
Я: Это, правда, серьезно. Не знаю, с чего начать…
А: Прямо как в кино. Ближе к теме.
Я: В общем, я не могу больше. Нам не надо больше видеться вот так после работы.
А: Ты меня пугаешь. Что это значит?
Я: Не видеться. Расстаться. Я не могу так.
А: Заладил. Что случилось-то?
Я: Я к тебе привязываюсь. Начинаю зависеть, и мне это не нравится.
А: Что не нравится? От чего ты зависишь? От того, что ты начальник, а я подчиненный?
Я: Да это здесь вообще не причем. Как бы тебе это сказать-то?
А: Говори как есть.
Я: Ладно, сейчас решусь. (Делает глубокий вдох.) Сейчас. Говорю. Вспомни, что ты мне рассказывал о Юле. Ну, что ты ее любишь, хочешь с ней быть постоянно.
А: Юля-то здесь причем? (останавливается) У тебя с ней было что-то?
Я: (усмехаясь) Нет. Просто переведи ситуацию с Юлей, все, о чем ты мне рассказывал, на меня, и ты все поймешь.
А: Ты ёбнулся, что ли?
Я: Наверное.
А: Подожди, я не понял. Как это?
Я: Так это. Я не могу так. Я все время думаю о тебе, жду твоего звонка, хочу, чтобы ты был рядом. Мне не нравится это. Что я все больше и больше начинаю зависеть.
А: А что ты мне в глаза не смотришь? Ты хоть посмотри, когда говоришь.
Я: Не могу. Это все так странно. Дурь какая-то. Дурь и ересь.
А: Ты что, и спать со мной хочешь?
Я: Нет.
А: Уже это радует. Точно не хочешь?
Я: Не знаю.
А: Ты, правда, ёбнулся! Ты это серьезно?
Я: Ладно, пойду я, покурю на нервной почве.
А: Курил уже.
Я: Да, и это ужасно.
А: Ужасно, потрясающе. Сколько у тебя этих штампов? С десяток? Что-то ты все об одном.
Я: Видишь, попробовал о другом. Не получилось.
А: Да. Даже не знаю, чем тебе помочь.
Я: Да ничем. Не звони мне. И не приходи. Я не могу так больше.
А: Я думаю, тебе на время надо оставить жену. Тебе захотелось чего-то нового. Уезжай куда-нибудь на недельку, соскучишься по ней, и все будет в порядке.
Я: Да, наверно. Пойду я. Пока.
А в голове только одно слово – агиасма. Что означает – не знаю. Это от него словечко. Из его словаря. Мне бы больше подошло – геенна.
Тут, в принципе, можно было бы и точку поставить, если бы история эта не зашла еще чуть дальше.
- Не понимаю, чем вам так Топорков не нравится? – Антон искренне удивлен. – Нормальный мужик.
Топорков – тот самый наш - не наш кандидат. Пузырь-переросток, Шрек, жиртресткомбинат, гоблин – и это еще не все прозвища, которыми мы его наградили по доброте душевной. Один Антон называет Топоркова исключительно по имени-отчеству – Леонид Петрович, а иногда просто по имени - Леня. Причем даже в телефонных разговорах с самим Топорковым. И ничего – Топорков не одергивает. Ценит преданность, видимо. Еще бы! Антон полюбил Топоркова первой девичьей любовью до такой степени, что повесил его портрет на стенку, по правую руку от себя, в один ряд с ликами святых. Николай Угодник, Сергий Радонежский и тут же масленая физиономия Топоркова, кокетливо склонившего голову набок.
- А это чудотворец или преподобный старец? – язвит Маруся, разглядывая глянец с изображением кандидата. – Что-то на аскета не похож.
- Маруся, не богохульствуй, - одергивает ее Антон.
- Ой, это ж наш Ленчик! - притворно ахает Маруся. – Ты смотри, я его и не узнала. Молишься на него?
- Чего вы его так невзлюбили?! – обращается Антон ко всем. – В городе порядок надо наводить, кругом песок, грязь по улицам летает.
- А Топорков теперь пылесосом работает? – не выдерживаю я.
- Василич, ну хоть ты скажи, - обращается Антон к последней инстанции. – Наш кандидат-то. Нельзя ж так его опускать.
- А его никто и не опускает, - подает голос из своего угла Василич.
- А не любят почему? Я понять не могу, - не унимается Антон.
- Нам твоей любви к нему хватает, - отрезает Василич. – Любишь и люби себе на здоровье.
- Такое чувство, как будто эти выборы только мне нужны, - надувается Антон.
- Жопу надо меньше рвать, - ехидно добавляет Маруся.
- Мне дали поручение, я его выполняю, - Антон наконец-то обижается всерьез. – Как могу.
- Знаешь, что, - Василич не выдерживает и выходит в центр кабинета. – Можно работать по-журналистски, а можно как ты – вылизывая.
- Ага, я ему жопу лижу. Да? Ты это хотел сказать? – взрывается Антон.
- А я это и сказал, - спокойно говорит Василич. – Теперь закроем тему.
Антон, недовольно бурча, зарывается в компьютер.
Безумие с каждым днем только увеличивается. Второй тур выборов – второй этап обострения. Одни призывают пикетировать городскую администрацию, другие – перекрыть конкуренту доступ к телевидению, третьи – обратиться в суд и прокуратуру, чтобы те осудили, а лучше посадили его – ненавистного оппонента – за ушаты грязи на родное предприятие. И остаться в стороне от всего этого нельзя. Потому что работаешь на предприятие. Оно тебе деньги платит.
Работа – рутина. Слова, в моем нынешнем понимании, – однокоренные. Помню, как лет десять назад, когда только все начиналось, работа была творчеством, горением (простите за пафос). И удивляло, как это старшим товарищам по цеху не интересно ездить, снимать, искать темы, разоблачать и т.д. Сейчас я в возрасте тех старших товарищей, и мне, в самом деле, не-ин-те-рес-но. Меня это пугает. Хотя в последнее время я боюсь всего. Надо бы выстроить свои страхи по иерархии, но вряд ли получится, потому что они по-разному проявляются. Еще недавно я, к примеру, боялся остаться без работы и, соответственно, без денег. Чуть позже меня стала пугать мысль, что что-то может произойти с детьми. Сейчас я боюсь покончить с собой. Не в смысле, что решил давно и боюсь это осуществить. Наоборот, боюсь, что мне хватит сил однажды это сделать.
На работе очень тягостно. Особенно в эти дни. Умер Андрей, наш режиссер, и народ охватила животная паника. Как будто все разом помешались. Причем от одной мысли: как это могло произойти? Все с выпученными от ужаса глазами носятся по коридорам и в который раз пересказывают друг другу, кто и о чем с Андреем разговаривал в последний день. Тут же вспоминаются какие-то забавные эпизоды, кто-то начинает подхихикивать, но тут же гасит непроизвольно проскочивший смех.
Ничего не понимаю. Надо просто молчать. Не разменивать свои мысли на слова. Мысль, она быстрей доберется до адресата, когда имеешь дело с тонкими материями.
- Я на похороны не пойду, - заявил я в отделе. – Схожу только попрощаться.
У входа в траурный зал Василич. Переминается с ноги на ногу, в руках букетик всесезонных гвоздик.
- Я с тобой, - делает шаг навстречу. – Одному как-то не очень.
В траурном зале лишь чуть теплее, чем на улице. Удивительно, но никто не плакал. Прощание шло второй час, и слезы к нашему приходу, наверное, уже были выплаканы. На вошедших посмотрели с любопытством: кто, мол, такие и как себя поведут. Мы подошли к гробу, положили букетики кремовых роз – от меня и краснючих гвоздик – от Василича на белое покрывало, закрывавшее Андрея до сложенных на животе рук. Андрей выглядел лет на десять старше своего возраста. А ведь ему было всего 35 на самом деле. 35 всего. Постояли, тупо уставившись в пол. Несколько секунд – не больше – и сразу на воздух.
- Я на кладбище съезжу и сразу на работу, - извиняющимся тоном говорит на улице Василич. – Провожу Андрея.
- Угу, - кивнул я, проглатывая слезы. – Давай. Я не смогу.
Я вернулся на работу – злой и замерзший. Помыл руки, почему-то казалось, что они липкие. Снял и повесил на спинку соседнего стула пиджака. По-моему, он весь пропах траурным залом.
- Похоронили Андрюху? – Антон тут как тут. Почти лег на стол и заглядывает в глаза.
- Похоронили.
- Что, говорить об этом не хочешь? – не отстает Антон.
- Какой ты догадливый, - я непроизвольно подчеркиваю середину слова. Честно, безо всякого. Вроде бы.
- Догадливый, - усмехается Антон. – Ты со мной отчего-то вообще в последнее время не разговариваешь. Из-за того?
- Из-за чего? – уточняю, делая вид, что не понял.
- Ну, - Антон мнется, что не в его стиле. – Того разговора.
- А, ну что ты, - пожимаю плечами. – Что ты. Какой разговор. Так, ерунда. Ты не понял до сих пор? Ерунда! Мелочь! Шутка!
- А чего ты так разволновался?! – улыбается гад. – Что случилось-то?
- Иди в жопу, Антон! – не выдерживаю.
- У нас есть другие специалисты по этим вопросам, - Антон щурит глаза и ждет, как же я отреагирую.
- Есть, - отвечаю спокойно и пытаюсь разглядеть в щелках его глаз хоть каплю участия или понимания, но вижу только хитрый бесовской блеск. – Есть, - повторяю. – И мне от этого ничуть не стыдно.
- Гордишься этим?
- Горжусь.
- Ты какой-то агрессивный стал, - сказала мне сегодня на крыльце Маруся. – Притомился, что ли?
- С вами и не таким станешь! – огрызаюсь в ответ.
Хотя что есть, то есть. Меня всё в последнее время раздражает. Эта говорунья с радио – Сима. Полностью отмороженная девица, тупая беспредельно. Стоит вон – щебечет.
- Известно, кто на выборах победит? – спрашивает у меня за три до голосования.
Треснуть бы ей по башке за такие вопросы.
- Топорков победит, - заставляю себя улыбнуться в ответ. – Он уже пол-лимона выложил за победу.
- В избирком? – таращит глаза Сима.
- По домам развозил. Избирателям.
- А я и не слышала об этом, - еще больше изумляется Сима. – Может, он до нашего района еще не добрался?
- Тебя, наверно, просто дома не было.
Отворачиваюсь к Марусе. Она задумчиво выпускает дым и прислушивается к разговору оперов.
- Леха себе «Тойоту» пригнал из Владика.
- Праворукую?
- Естественно. Но навороченная, четыре года всего, пробег 60 тысяч.
- Все равно помойка, - вставляет Маруся.
Операторы обиженно замолкают на пару секунд.
- Нормальная тачка, - и опять по новой.
Из огромного списка возможных тем для разговора здесь только одна: техника во всех ее проявлениях. Машины, компьютеры, сотовые телефоны, видео и DVD.
- Я себе такую мелодию скачал для телефона, - слышу я из другого угла. – Улет!
Куда от этого деться? Куда, Иванов, скажи…
Хотел бы я посмотреть на их лица... Нет, это ни к чему. Хотел бы я просто послушать, что они будут говорить, когда узнают. Ну, не всех, конечно, послушать, а только тех, кто был близок. Как это двусмысленно звучит сейчас – «близок»! Близок – как? Близок – к чему? О чем здесь речь, о какой близости? Чего уж, не о духовной, точно… Это я так – сам с собой. Поговорить больше не с кем. Иванов далеко. Ему если раз в неделю письмо напишешь – и то хорошо. А остальные…. Остальных – нет. Вот сижу, тупо уставившись в монитор, и долблю по клавишам: он, он, он, он, он, он, он – и так до бесконечности… До о-конечности. Хватит…
А на выборах победил не их кандидат. Уж как мы радовались, что нащелкали по носу своему генеральному.
25 января – 29 июня 2005 г.