Юрий Солодов
ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ
Очерк
Вечер. Сумерки. Торец вокзала. Напротив освещенный ларек с аудиокассетами. Ритмичное вялое уханье, и двое выламываются в духе диско 70-х. Пьяненькие, со счастливыми улыбочками. Бомж и бомжиха. Низко садятся. Томно поднимают локти. “Ломают” так сладко, как, наверно, и в молодости их вымытой не танцевали.
“Ах, какая женщина. Ах, ка-акая женщина!
Мне б такую...”
Бичуган залихватски смеется, а женщина слабо улыбается: видно, что полностью слилась с песенной героиней. Улыбается себе с закрытыми глазами, — той себе, роскошной, певцу б какую.
Идут два постовых, плечами покачивают, и один задевает бомжиху.
Что-то она им крикнула.
Менты ее и поволокли.
Бомжик бросается ее защищать. Скачет вокруг, дергает за руку - пытается выдернуть подругу от ментов. Один раз замахнулся даже (а те его и не видят как будто), но ударить духу не хватило.
И только у самой двери постовой, извернувшись, схватил-таки бомжика и швырнул в отделение - как котенка. Конец сцены.
Зал ожидания. Под сводами ворочаются голоса, шорохи. Гулкая, как в бане, возня. Неожиданно, звонкая, простучала дробь каблучков. Шарканье, плач младенцев, кашель; отстраненный, как из-под земли, телефонный звонок; шорохи то усиливаются, то опадают, еще один глухой звонок с того света. Головы на коленях, на перекрестье рук. Томление. Полудрема. Вздохи. Люди раздвоены: вроде бы еще и здесь, но уже и обогнали себя, уже в поезде, уже дома. Они вслушиваются в раскаты, в неостановимый рев Снежной Королевы из динамиков, готовы в любой момент сорваться — спешить соедениться с собою же, теми что впереди, совместить свои половинки.
— Дедуля, дедуля, скажи, где бабуля?
— Отстань.
— Ну-у, дедуль, дедуля, бабуля куда пошла?
— Отстанешь ты!
— Ну, дедуля, ну где-е бабуля?
— Отстань! На твоей бабуле волки в лес срать ускакали.
Пестрота зала в одном месте нарушена: три ряда как будто закрашены одной краской, по трем рядам как будто мазанули полосы из оливковых лиц, — пакистанцы. Они одеты в однообразно темное, у ног стоят одинаковые огромные клеенчатые сумки.
— Здесь свободно?
— Свободно.
— Можно сесть?
— Садитесь.
— О, ништяк, повезло мне. А вы вот себя не цените: такая красивая девушка всем должна через губу отвечать.
Через два ряда знакомятся по-другому.
— Вы тихая.
— А?
— Вы тихая. От вас ощущение тишины исходит.
— ... Да. Это правда. А вы не из тех ли молодых людей, что задают девушкам разные вопросы?
— Да. Это правда. Но у меня есть уважительная причина: мне грустно.
При зале ожидания — буфет: стойка, четыре столика-одноножки; на круглых столешницах, в центре, в пластиковых стаканах пластиковые же цветы. Появляется тип, промежуточный между бомжом и уголовником: для урки слишком грязен, для бомжа слишком вызывающе и беззаботно щерится. Впрочем, есть причина: бутылка водки. Нетерпеливо: “Дай, дай стакан”. Буфетчица: “Иди отсюда”. Отходит к крайнему столику, за которым горбится над тарелкой дедок, и, выбросив цветы на столешницу, молниеносно открывает бутылку и наливает в стакан. Цоп, а он... привинчен, больше того: стакан треснутый, и водка, дерг, дерг, и побежала. “Держи тарелку!” Дедок еле успевает подхватить прибор, как тип нагибается, хватает стакан зубами, просовывая одновременно под столешницу руки, и разгибается-выпивает — ай да молодец! — вместе со столом, приняв, так сказать, его на грудь.
В переходах, под зданием, чуть в стороне, можно найти тихий зал: пустынен и наполнен такими свежими бликами, что почувствуешь себя умытым. На глянцевом полу — как на спокойной воде — лежат желтые круги отражений плафонов и даже слегка покачиваются. Похоже на бассейн.
Как в бассейне голоса голоса летят отчетливо и громко.
— А они куда едут?
— Они? Тюмень, Тюмень, счас скажу...
Вокзальный туалет. Мужички у писсуаров повернули головы. Бомжиха.
Не обращая ни на кого внимания, мужским размашистым шагом, сутулясь и топая, направляется к дверце в стене (за такими дверьми обычно хранится инвентарь технички), насуплена, воротник большого ей, мужского пальто поднят, руки в карманах. Повернувшись к стене спиной, с силой бьет в дверь пяткой, кричит: “ Эй! Эй! Эй!” Громкий щелчок, дверь распахивается, посыпались швабры, и выпадает еще одна такая же с пожилым лицом. Как спала, видимо, прижатая теснотой к двери, так спросонья и выпала, отщелкнув задвижку. Вдвоем они составляют швабры назад, после чего пришедшая втискивается в чуланчик. Щелчок шпингалета.
Спавшая с ворчанием уходит.
Ах, вот что это было: комната отдыхающей смены.
Площадь перед перронами. Бомжи постоянно в состоянии военного совета: направо двинуть свой отряд, налево ли, — жизнь среди опасностей требует ежеминутных тактических маневров. Совещаясь, страшно, с хриплым надрывом кричат друг на друга. Движутся, сутулясь, мелкими шашками, дергаясь вперед, как шагающие игрушки, и одновременно расхлябанно, как если бы в игрушках разболтались в крепления.
Горестное место, карнавал. Концентрация и народной энергии, и народной усталости. Много костылей, синяков. Много формы всевозможных оттенков, покроя. Отрывисто поперхивающие милицейские рации. То ли большое количество формы рождает большое количество костылей, толи костыли притягивают большое количество формы.
Беспризорная старушка почти без подбородка, но с армянским носом, нашла картонку с половинкой вафельного торта. Вымочив кусок вафли в жестянке с водой, вдвигает его, уже подрагивающий, в ротик и часто-часто шамкает под носом. С подбородка бегут тоненькие коричневые струйки. Из колокола плывет красивая песня: “Отель “Калифорния”.
Когда проходишь сквозь коридор бабуль, в два ряда продающих снедь, то видишь одни глаза, — настолько живые в желании продать, что кажется: плывут чуть впереди невнятных стертых лиц.
“Покупаем пиво. Крепкое, дешевое. Крепкое, как вино. Дешевое, как пиво”.
“Свеженькая, сладенькая! Вкусненькая! Солененькая! Воздушная кукуруза!”
“Чебуреки-беляши-с-мясом! Чебуреки-беляши-с-мясом!”
Медовые напевы сирен мгновенно обернутся грызней с конкуренткой:
— Иди отсюда! Какое твое собачье дело!
— А? Ты почему так говоришь?! Собака — ты!
Вмешалась еще одна:
— Дама! Миленькая! Дуйте отсюда, пока вам здесь не нахерачили!
Перед объявлением по связи — стремительный, как по ступенькам слетевший, звонкий, сильный проигрыш. Опять проигрыш, и раскатисто: “Елена Кривуля, подойдите к справочной, вас ожидают. Елена Кривуля...”
От резонанса сигналов по связи жестянка с пивом зудит в пальцах.
— Интересно, а как выглядит эта Кривуля?
— Адекватно. Давай, давай быстрее.
На бегу:
— А сколько там от станции идти?
— Взвинченным истеричным шагом — 17 минут.
На фоне бегущих изо всех сил к электричке, которая вот-вот отойдет, выделяется малой скоростью человек с огромным и, видно, очень тяжелым рюкзаком. Он в сапогах от комплекта химической защиты, одет во все брезентовое, вплоть до кепки, в руках удочки. Сильно наклоняясь вперед, он шагает с размашистой силой. Успеет-не успеет? Успел в последний момент. Он в тамбуре, и тут же двери, подергавшись нетерпеливо, с всшипом съезжаются. С облегчением откинувшись спиной, рюкзаком к дверям, он снимает кепку и утирает лоб, — всшип — двери плавно разъезжаются, и он, выдергиваемый тяжестью за плечами, шлепается на перрон. Электричка еще немного постояла, механически поурчала. Всшип. Двери, подрожав, снова съезжаются — и плавно поплыли.
Козырек над перроном светится ребристым стеклом, резко сужается, уходит перевернутым бесконечным коридором, отбрасывает лимонный фальшивый отсвет на прибывающий бардовый поезд справа и стоящий, зеленый, слева. По сторонам от козырька, между козырьком и вагонами, — удаляющимися клиньями мутное ночное небо, чуждое светящимся потолку и стенам: клинья неба вставлены будто из другого измерения.
Бардовый поезд останавливается. Пошли пассажиры.
— Что, я вчера напился, рано уснул? Раньше вас? Самый первый?
— Да уж, напился. Уснул рано. Раньше нас. Самый первый. Самый первый в вагоне. Самый первый в поезде ты уснул. Самый первый во всех поездах сибирского направления.
Вдалеке проезжает электровоз и коротко, печально посвистывает. Вдруг — дал басом.
Зеленый поезд, он вот-вот тронется. Вдоль вагонов бегут двое. С самого начала ей было ясно, что опоздает. Но ей везло: из дому выскочила — трамвай, в метро спустилась — подъезжает электричка. Но когда вынесло на привокзальную площадь — силы кончились, еле тянет сумку по асфальту. И тут, переводя взгляд с настенных часов: время отправления — на перрон: поезд еще стоит, она сталкивается глаза в глаза с парнем, только что купившем бутылку пива. Он разворачивается к ней от лотошника, поднося бутылку ко рту. Какое-то мгновение они смотрят друг на друга, и вдруг она бросает в него сумку (которую он рефлекторно ловит левой рукой) и кричит: “Поезд!.. вон... сейчас отойдет!” Оборачивается и уже на бегу: “Да быстрее же!” Юноша, потоптавшись, как-то неуверенно трогается, но мало-помалу набирает обороты.
Вдоль вагонов бегут двое. Впереди она, чуть приотстав — он. По бутылке, по костяшкам кулака скользит пенная дорожка, стелется догоняющими звонкими шлепками, мокрыми звездами. Нужный вагон за треть до конца поезда, вон он уже виднеется. Полвагона до финиша — поезд поплыл. Путешественница делает рывок, и она в тамбуре. Оборачивается: “Бросай! Да бросайте же!” А тот все быстрее молотит ногами, отставив вперед и в стороны сумку и бутылку; и лицо... что-то у него с лицом начинает происходить. Проступает выражение растерянности и даже обиды. “А деньги? Деньги!” А деньги-то в сумке, не может же она это сказать, он, раз, и отстанет. Она то на конец перрона оглянется: он все ближе, ближе, совсем близко, то на парня, то на конец перрона, то на парня. А он молотит ногами, все быстрее, горестнее, быстрее и наконец — у самого края! — швырнул ей сумку и, крутанувшись от сильных чувств, крутнув и корпусом и рукой, со всей дури хлопнул бутылку об асфальт — пена, стеклянная крошка веером — крикнул с чего-то: “Благодарю!”, и его отнесло назад.
1995