АВТОБИОГРАФИЯ
(написана для поступления на ВКСиР в 2004г.)
Меня зовут Солодов Юрий Владимирович.
Дата рождения 8 июня 1963 года. Я сибиряк. Есть такой город Кемерово.
Как все дети я хожу в детский сад. Нам показывают диафильмы. Водят в солярий. Я стою в трусах и темных очках. Вроде зябко, но одновременно вроде и припекает. Мне еще никто не сказал, что я близнец, но свою двойственность я уже ощущаю.
Дома папа мне показывает Москву.
«Хочешь Москву покажу?»
И я коротко, стесняясь, киваю. Знаю, что будет больно, но очень хочется посмотреть. Папа сжимает мне голову ладонями и поднимает над балконом. Болят шея, ключицы, уши, но самое удивительное, - я вижу Москву. Сквозь застилающие глаза слезы, вдалеке, на горизонте, виден шпиль. Каждый раз я его вижу.
Папа меня отпускает.
Мама переживает:
— Зачем ты это делаешь?
— А что? – не понимает отец. - Он сам...
Мне больно, я морщусь, но в следующий раз предложат Москву показать, и я опять соглашаюсь. И каждый раз – что самое удивительное – я ее вижу. Каждый раз. Я вижу Кремль, а под ним сегодняшнего себя у красной, с зубчиками, стены, - кажется, сквозь детские слезы проступаете даже вы, моя приемная комиссия.
В 1970 году я иду в школу.
В третьем классе, в новогоднюю ночь, мои родители ссорятся, и отец убегает, хлопнув дверью. Мы с мамой сидим за столом. Куранты звонят, мы чокаемся фужерами. Шпроты, оливье, апельсины. Мама смотрит поверх меня в стену. У нее пустой взгляд. Она выглядит жалко. Она молчит. И я чувствую момент, я хочу очищения. Я говорю:
— Мам, а я… матерился недавно.
Мама смотрит в стену:
— Это нам за грехи наши… - говорит.
… У меня хорошая учительница, я заражаюсь чтением. Но с книгами беда, их мало. Я иду к товарищу просить «Незнайку». Но мама его не разрешает. Я стою у их двери, привалившись к стене головой, не ухожу, очень хочется прочитать. Товарищ соболезнующе на меня смотрит.
В 6 классе я вырезаю в библиотеке картинки «про индейцев», а потом наклеиваю их в альбом изолентой. На промысел хожу с «моечкой». Порезы заходят на следующую страницу. Добычу засовываю за пазуху. Когда прохожу мимо охранника, боюсь, что он спросит: «А что у вас под свитером, молодой человек?» Но он никогда не спрашивает.
… 1982-84 - это армия. Подъем, и надо бежать на зарядку. Стертые ноги протискиваю в сапоги с осторожностью. Первые шаги самые трудные: ноги как будто дергают порезы. Потом засохшая корочка слетает, в сапогах становится горячо и влажно, боль проходит. Это знание на всю жизнь: главное – первые шаги, потом пойдет кровь, и станет легче.
После армии я поступаю в Политех. В Сибири появляется свой рок-н-ролл. На клеенке пятилитровая банка с пивом. Гитара ходит по кругу. Все поют. Все смотрят друг на друга влюбленными глазами. Я сижу в углу и завидую дико, я не умею ничего такого, чтобы их поразить. Я предмет интерьера.
1986 год. Пустой автобус. Ночь. Мне 22 года. Я сурово настроен. С вызовом посматриваю на двух сверстников. Они меня раздражают, ведут себя развязно. Дать им по морде? Вдруг они меня тащат из автобуса. Я хватаюсь за поручень. Меня дергают за ноги. Я выгляжу некрасиво.
А вот через год. Я лежу на полу. Точнее, на матрасе. Девушка на кровати рядом. Я встаю, присаживаюсь на кровать, и мы воюем. В очередной раз сброшенный на матрац, затихаю; я сжимаю зубы, я трясусь от злости. Потом до моего плеча дотрагиваются осторожные пальцы, потрепывают. Мол, чего разлегся, давай, поднимайся, выходи биться дальше. И я встаю, и бьюсь дальше.
Потом я женюсь.
1987 год. Перевожусь на заочный и иду работать на производственное объединение «Азот».
Крупнотоннажный цех по производству Аммиака занимает площадь жилого квартала. Пространство заполнено сплетением труб. Я хожу в робе, каске, с противогазом на боку. Бегаю в дымах по ржавым лестницам вверх вниз и кручу тугие вентили. Смена двенадцать часов. Во время аврала, в конце смены, силы мне изменяют, ноги отказываются идти. А работу доделать надо. И я ползу вверх по ступеням на коленях.
Я знаю, для чего эти жертвы, и чего я хочу от жизни. Я буду технологом. О, у меня большие планы.
Но вдруг я развожусь, точнее, со мной разводятся, и это производит на меня впечатление мистическое. Я не понимаю, что происходит. Почему со мной так поступили, почему сам так поступал? Как сказал Остап Бендер: «В молодости я был большой мистик. Меня можно было испугать обыкновенным финским ножом». Так и я: испуган обыкновенным разводом.
Мне настоятельно необходимо взглянуть на ситуацию со стороны. Я раскладываю ее на бумаге. Ореол мистики сходит с опыта супружества, и появляется некий текст. Он как будто выпадает из меня. Возникает вопрос: что с этим текстом делать? Так как человек я основательный, и добро не должно пропадать, я посылаю его в Литинститут. Приходит уведомление, что первую часть творческого конкурса я прошел, - знакомые удивляются. Потом приходит еще бумажка, я и вторую часть конкурса прошел, - и опять все в недоумении. А потом я еду и поступаю, - все просто лежат. От изумления начинают дразниться «писателем Солодовым».
После развода мучаюсь страшно. Но недолго. Однажды просыпаюсь, оглядываю свою комнату (а я ремонт сделал, она у меня чистая, светлая), - и вдруг накатывает счастье: отпустило!
1991 год. Я учусь одновременно на последнем курсе КузПи (заочно) и в Литинституте на первом (тоже заочно). И по-прежнему работаю на Азоте. Но в Москве на сессиях я уже похаживаю в Киноцентр.
Там я стою в очереди в буфет перед началом сеанса. Справа, за стойкой, вход в зал, слева столики. Я ничего не подозреваю. Буфетчица вертится с подачей заказов. Человек впереди цапает кофе и уносится к столикам. «Кто забыл сдачу?» – бросает буфетчица и тут же отворачивается. Вдруг, я – совершенно неожиданно для себя – хватаю мелочь. После чего боковым зрением вижу, как обобранный мною летит назад, за сдачей.
Походкой Деточкина на ватных ногах я отхожу от стойки и заворачиваю в зал. Там, думаю, сяду и меня не будет видно. В огромном зале - две головы. Сейчас ворвутся буфетчица с пострадавшим, и она закричит: «Вот он! ОН УКРАЛ СДАЧУ!»
Сердце бьет в грудь. Но ничего не происходит.
… К четвертому курсу ЛИТИ созревает желание остаться в столице. Видимо, сказываются детские сеансы Москвы.
После весенней сессии я остаюсь. Но негде жить. Полночи я еду на рязанской электричке в одну сторону, полночи – в обратную. В пять тридцать я захожу в метро. В девять откроется Ленинка, можно будет двинуть туда. Но три с половиной часа надо где-то провести, на улице холодно. Я мотаю круги по кольцевой. В вагоне сквозняки, я дремлю в углу. Через какое-то время обнаруживаю напротив бомжа. Станции сменяются. Бродяга периодически выглядывает из сна. Скоро он сообразит, что я такой же, как и он. Я выхожу.
Москва вышвыривает меня в Кемерово. Моя малая родина к тому времени мне осточертела. У нас с ней серьезные разногласия.
Я придумываю поступить на ВКСиР. Это умный ход для человека, желающего «закрепиться». Так мне кажется. И опять я поступаю. Осенью 1995 года. И опять знакомые удивляются. А потом я влипаю в кино. Я просиживаю день на просмотрах, вечером иду в Музей Кино, а поздним вечером догоняюсь видео у соседа.
Мой мастер Фрид. Вроде мягко улыбается. Вроде дедушка, добрый. Но иногда в глазу что-то сверкнет зоркое и твердое, – и ты слегка осекаешься. Вдруг понимаешь: говорит-то он, говорит, но одновременно постоянно тебя взвешивает-оценивает. И захочется на тех весах взвеситься достойно.
Первая встреча. Валерий Семенович вертит мой рассказ:
«Фраза у вас смачная… не очень добрый юмор. Вы способный. - И неожиданно добавляет. - Но, как говорит один мой знакомый, «способные, они на все способны»…»
За что, разве я такой?
Это тебе не ЛИТИ, где студент равнодушно возвращает тебе рукопись: «Крепкая проза, займи десять рублей». Тут есть над чем подумать.
… Ночная пробежка на стадионе. В ушах журчит и бесится Митта, плеер я прижимаю ремнем к животу (контакты отходят), плеер надо постоянно поправлять, он сползает из-под ремня. Так и бегу - вялой трусцой, держа руки в районе грыжи. Пустой стадион залит лунным светом, провалы теней, место хоть ужасняки снимай, а в ушах плещется и вскрикивает Александр Наумович.
От занятия к занятию, и во время занятий, днями напролет, придумывать истории… подобный марафон может ощутимо развить рассказчика. Это как в журналистике. Если, работая на ее конвейере, тебе хватает силы оставаться требовательным к себе, то тебя выносит наверх – в легкость, живость, хорошую форму. Но если ты жалеешь себя, если ты ленивый, то тебя тащит вниз – в халтуру, в развязность, в поверхностность.
Ученики по лавкам (буквально). Перед ними, - руки в брюки, плечи расправлены, толстючие складки на лбу, - прохаживается Митта.
Выслушивая очередную порцию студенческого бреда, заводит плечи назад и замирает задумчивым чурбанчиком, уставясь в пол. Поглаживает седые щетки усов.
Оборвет с досадой:
— Сядь. Потом доскажешь. Нет тут ничего, что нужно было бы обсуждать.
Или оборвет по-другому – от восторга. Подхватит. Мгновенно воспламенившись, торжествуя глазами, то пробежит на полусогнутых ногах несколько шагов, то остановится – говоря-говоря.
Напрасно пытается вклиниться со своей концовкой умоляющий автор:
— Александр Наумович, дайте же досказать!
Вскрикнет ужасным голосом:
— Нет! Нет! Не позволю!
Рявкнет, отмахнувшись от надоед:
— Нет! Я хочу фантазировать!
Как ребенок, который хочет схватить игрушку первым.
… После окончания Курсов в 1997 году несколько лет работаю в журналистике. О кино не мечтаю. Нет никакого кино в конце 90-х, по крайней мере, для меня, в моем поле видимости. Живу то в Подмосковье, то во вгиковском общежитии, то опять в Подмосковье, и опять в общежитии. Но мало помалу, так сказать, начинаю быть востребован.
… С 2001 года зарабатываю драматургией.
Днями напролет смотрю в монитор, иногда перезваниваюсь с соавтором, сценаристом или режиссером. Ощущение, что все пишут сценарии. Но потом я выхожу на улицу - и шокирован. Никто и не думает писать никаких сценариев. Наоборот, все расслабляются, шутят и пьют пиво. И выглядят счастливыми.
Есть работы, которые дарят своим профессионалам импульсы. Импульсы получают журналисты, рокпевцы, уличные торговцы, проститутки, наверно, получают. Учителя. Все. И неважно в таком раскладе положительные они, эти импульсы, или отрицательные, главное, человек живет. Есть только одна профессия, которая не прибавляет энергии, а, наоборот, забирает. Профессия человека, который придумывает. То есть извлекает из себя и отдает. Понятно, что энергия время от времени иссякает.
Я иду сквозь толпу. Я испытываю эмоциональный голод. Хоть бы кто поговорил, улыбнулся или, наоборот, навесил пинка. Нет, никто не поделится энергией.
И все-таки. И все-таки кайф придумывать того стоит.