- А ну, подымись! А?! У-у, чё творит! Подымайся, чума!
Ильинична бьет палкой по коровьему крестцу и выпирающим маклакам. Блестящая, отшлифованная морщинистыми ладошками орешина хорошо просохла и оттого звонно отскакивает.
-Ой, как чует! Ну, намаюсь!
Старушка бессильно колотит сухоньким кулачком в розовый, с белыми косицами, пах буренки. Зорька как вкопанная стоит посреди дороги с подогнутыми передними ногами, выставив кверху откормленный зад.
- Вот я тебе!
Ильинична хватает край веревки, привязанной к изогнутым рогам, и хлещет корову по глазам. Зорька испуганно жмурится, поднимается с колен и шарахается в лопухи на обочине.
-Куда подалась!? А? Чума болотная!
Веревка натягивается. Корова застывает в репьях, мелко дрожит и прижимает уши. От уголков её глаз тянутся темные полоски.
-Ты что, плачешь, Зо-орь?!
Ильиничне становится жалко кормилицу. Она лезет в карман ситцевого халата и протягивает кусок ржаного хлеба.
-Зоря-зоря-зоря…
Корова съедает хлеб, успокаивается, тянется за вторым куском.
-Ну, вот и хорошо, девочка, вот и пойдем, пойдем…
Старушка отламывает по кусочку, а Зорька подается за ними, мелко переступает ногами и вскоре послушно шагает следом. Её пустое, ставшее «козьим» вымя, болтается в такт шагам, квелые сосцы вяло морщатся.
На повороте их нагоняет бортовой лесхозовский ЗИЛ и притормаживает:
-Сдаешь, баб Ань?
-Сдаю, Саня. Кажись, опять яловая.
ЗИЛ обдает пылью и выхлопом и уезжает.
На бойне Ильинична в первый раз не заискивает перед приемщиком – все знают, что Михал Иваныч жульничает, всякий раз занижает вес.Она заводит Зорьку на напольные весы и смотрит на красный загривок Михал Иваныча с тоненькими незагорелыми ниточками кожи между мясистыми складками, наплывшими на засаленный воротник, на набитую окурками кружевную оловянную пепельницу, на заляпанный входной журнал на столе:
- Ой, корова хороша была, Михаил Иваныч. Разве б сдала? А вдруг покрылась? Что ж мне с ей? А, Михал Иваныч?
- Это тебе, бабка, решать. Привела и все.
Михал Иваныч щурится, разглядывает деления на весах, затем тычет толстым потрескавшимся пальцем в машинку. Наконец, склоняется над столом и размашисто выписывает квиток.
-Ну, отгоняй.
Ильинишна снимает веревку с рогов, вздыхает и чешет на прощанье продолговатую ямку под зорькиной челюстью. Как-то Никита, её внук, он учится в Москве на ветеринара, сказал, что нижняя челюсть коровы по научному зовется мандибулой. Что ты ей, бабуль, мандибулу чешешь? Вот же словечко поганое!
Зорька закатывает глаза и вытягивает шею…
Корову уводят. Старушка ещё несколько минут топчется у дверей, мнет в руках квитанцию, потом идет в кассу за деньгами.
На остановке пропускает автобус, час мается в сельпо и снова возвращается на бойню, теперь за ответом. Михал Иваныч удивленно смотрит поверх очков, встает, заглядывает в цех. Зорьку уже потрошат. Забойщик отвечает, что корова оказалась стельной - беременной, значит.
Вечером Ильинична долго сидит на кухоньке за бутылкой «Берёзки» , всхлипывает и вслух просит у коровы прощения, а по её сморщенным, как опустевшие зорькины дойки щекам текут горючие слёзы.