У него густая вьющаяся коричнево-кофейная шерсть, которая пахнет морозом и свободой. Я люблю зарываться в нее лицом, тереться щекой и накручивать на палец тяжелые пряди.
Он большой. И добрый. И такой по-уютному домашний, что хочется завернуться с ним в плед и долго-долго вот так просто лежать, чувствуя, как бьется его сердце. Хотя, наверное, с ним плед даже не нужен – он ляжет поближе, накроет нежно тяжелой лапой и тихо задышит, касаясь холодным носом моего уха.
Когда он видит меня, то несется ко мне со всех лап, взметая за собой столпы снега, забрызгивая им недовольно хмурящихся прохожих, а потом валит меня в сугроб, заливисто лая, и долго розовым горячим языком лижет мои раскрасневшиеся на морозе щеки.
Он не любит поводки. Даже длинные. Он рвет любую цепь, убегает и прячется от меня в закоулках старых дворов. После этого я долго ищу его, выкрикивая имя, а он не отзывается – ждет, когда я извинюсь. И только тогда, когда я, обессилевшая от поисков, опускаюсь на землю, он подходит ко мне сзади и кладет косматую голову на плечо – мол, здесь я, с тобой, ничего не бойся.
Он страшно любит сладкое. Когда я за вечерним чаем ем конфеты, он приходит ко мне и неотрывно смотрим, и ждет, пока у меня взыграет совесть. Ну как можно устоять перед таким взглядом темных влажных глаз?
Я не приручала его.
Вьюжной ночью он пришел к дверям моего дома, замерзший и голодный, а я впустила его.
Тогда он лег у моих ног и пообещал мне охранять меня.
«Я останусь?»
Я ласково потрепала его за ухом.
«Оставайся.»