Как же я его не любил!!!
Ведь если вспомнить все года, что помнятся с сопливого детства и до этой весны, то всплывают в основном мамины слёзы, мой страх перед бессмысленным пьяным взглядом, отвращение, когда он, удачно подвыпив, лез целовать любимых детишек и абсолютное безразличие, когда трезв.
Удивляешься выдержке мамы за прожитые вместе с ним более пятидесяти лет. Хотя выдержка ли? Куда деваться-то, если на руках пятеро детишек! Да и любила она его. Не смотря ни на что! И он её любил! Своеобразная это была любовь... Вечером пьяные слёзы, материнская истерика...
-Лёшенька, не лезь на чердак! Лестница упадёт, что я одна буду делать?
А ему пофиг. Доберётся до самой верхотуры по шатким досочкам, усядется, свесив ноги вниз, и подражает непослушными губами скворцам. Взять бы дрыну, да... Боялись мы его. Могуч был, да и униженный был бы совсем никакой.
А утром...
-Марийка, Марийка, прости... Не буду пить больше! Ни капли!!! Крый Бог!!!
И Марийка таяла моментально. В глазах у обоих счастье, любовь неземная и безоблачное небо. А вечером повторение и вот так годами.
Хорошо, что я оторвался от дома... Далеко оторвался... Всё забывается, все обиды. И лишь всплывают они снова по приезде домой, когда видишь, что ничего не изменилось; что в глазах та же пустота, то же безразличие к тому, как живёт его сын. Хотя нет! Вру! Соседи всё про меня знают из его пьяных уст.
-Вот у моего Сашки...
Да не Сашка я!!! А впрочем, всё равно. Он всегда всех путал. Не обижаюсь я больше на это. Ведь нет тебя уже в живых. Подорвал своё могучее сердце неподъёмными брёвнами, что поднимал один в восемьдесят с лишним лет. Никогда, никого, ни о чём не просил. Гордый!!!
И сидел я возле него ночью, и ничего в моём сердце не шевелилось. Лежит себе как живой, словно спит. Кажется, сейчас откроет глаза и скажет
-А.., Лёнька...
И не вспоминалось ведь ничего плохого! А лишь почему-то осенний, молодой лес, куда возил по грибы... Места, где в войну от фашистов убегали болотом, да его отчаянная смелость, когда лазил на прогнившую, пожарную вышку, что стояла в лесу...
Наверное, надо было поплакать. Ведь все плачут, даже старшие сыновья... Не плакалось... И когда отпевали и когда выносили... Ничего не шевельнулось...
И лишь когда вдруг загудели тепловозы своим душераздирающим рёвом, провожая в последний путь железнодорожника, отдавшего дороге более пятидесяти лет. Когда я понял, что через считанные минуты я его больше никогда не увижу, вот тогда они хлынули... Хлынули жгучей, удушливой волной взахлёб, смывая мужской стыд и обиды...
-Я ВСЁ ТЕБЕ ПРОЩАЮ, СЛЫШИШЬ! ВСЁ!!!
Я тебя люблю, люблю как отца, как человека, который в жизни своей не сделал никому ничего плохого. Сознательно не делал. Просто жил сам для себя, и мы жили под твоим солнцем.
Тереблю в последний раз твой серенький пиджак и прошу простить меня.
-ПРОСТИ МЕНЯ, ПАПА!.. И упокойся с миром...