СКВОЗНЯК БЕССМЕРТИЯ
Юрий Левинг. Вокзал-Гараж-Ангар: Владимир Набоков и поэтика русского урбанизма. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2004. – 400 с.
…Вспомни-ка
рыдающий вагон.
В.Набоков. «Паломник»
«Сквозной поезд» из «Защиты Лужина» - одна из метафор пассажира в вечности и всего набоковского творчества, не перестающая, кажется, разворачиваться на наших глазах. В ней – кровная связь с жизнью и культурой («молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели» (А.Блок), манящая даль его свободной прозы, особые отношения с вещным миром, сложившиеся у писателя со времён счастливого детства, когда прогресс был синонимом удобства и материальных благ. Тоска по блаженству вещей – осталась у него на всю жизнь. Отсюда – страх перед расставанием, забвением вещи. «Вещь – подобие человеческое, и, чувствуя это подобие, нам нестерпимы её смерть, её уничтожение» (Из доклада «Человек и вещи», Звезда. 1999. №4. Публикация А.Долинина).
Книга Юрия Левинга – поэтическое и литературоведческое исследование феномена нечеловеческой скорости обретения материей новых, небывалых доселе технократических форм, преломивших человеческое бытие и возможно, художественную литературу, опережающую обыденное сознание в попытке преодолеть будущее. «Из Москвы – в Нагасаки, Из Нью-Йорка – на марс!» - так воспевал «грезофарс» немногих Северянин. Урбанизация совпадает с веком Набокова. Вещный мир вторгается в быт и бытие, пересотворяя их. Создаётся новый метатекст, как конвейер сборки использует массовый функциональный труд, так и литератор пользуется устойчивыми приёмами. Понятие души в жизнесмерти вещей получает иное очертание и описание. Сама материя словно обретала иные свойства, то трансформирусь в небывалое доселе оружие массового уничтожения, то обещая безграничное счастье и комфорт. Для Набокова и его современников, неконтролируемый сверхновый взрыв эволюционирующей материи, явленный человечеству в конце Х1Х века, и покоривший стихии, - «бессмертья, может быть, залог», на пути пересечения грани миров, указуемых «шестым чувством» (Гумилёв), в попытке «Стихии чуждой, запредельной, Стремясь хоть каплю зачерпнуть» (Фет).
«Именно Набокову, - отмечает автор, - как парадоксально это ни звучит, пришлось защищать от современников материальную культуру своей эпохи, призывая в гимне урбанистическому столетию наслаждаться «восхитительными машинами, огромными лестницами, развалины которых грядущее будет лелеять, как мы лелеем Парфенон; его удобнейшими кожаными креслами; которых не знали наши предки; его тончайшими научными исследованьями; его мягкой быстротой…»» (Из доклада «On Generalities», Звезда. 1999. №4).
Сами разделы и главы книги словно диктуют отрывистый, но слитный ритм проживания набоковских отношений с очеловеченной материей: «Тела и Тексты – Воскрешение электричества – Телефон: канал в потустороннее – Уличная реклама – Железнодорожная метафора – Иерархия классов – Проводник в бессмертье – Поезд. Любовь. Фатум – Подземка – Метафизика гаража – Секс в автомобиле – Насекомые, птицы и рыбы – Музыка полёта – Гибель лётчика…». «Заблудившийся трамвай» Гумилёва словно предопределил «горний путь» Набокова и птицы Сирин, не ведающей государственных и метафизических границ.
В языке железнодорожного состава Набокову иногда чудился «грубый хорей» – словно поезд вычленял из пространства некую ещё нечленораздельную речь, которой способствовала скорость в достижении сверхгоголевской дали среди гребней предапокалиптических закатов. Роман Тименчик пишет в предисловии: «В стихах Набокова колёса экспресса «стихословят», и увёртки межстихового переноса вторят всем порывам, заминкам и остановкам движения, длению путешествия и продолговатости самого состава и самих вагонов… Многое в произведениях Набокова основано на потаённом родстве слова и машины». Однако, есть некоторая тютчевская Probleme в том, как именно вещь переходить в тень, в строки. Наверное, Набокову суждено было родиться именно в России, где, как нигде, отношения между вещью и человеком напряжены до предела. Как примирить «тонконогого жеребёнка» и «стальную конницу»? Для Сергея Есенина сей предвидимый им, неразрешимый конфликт завершился трагедией: «О, электрический восход, Ремней и труб глухая хватка…» Для Набокова, дачника и горожанина одновременно, подобное противостояние, перенесённое в иную плоскость, стало продуктивным катализатором.
У Набокова будто не сами вещи – сны о вещах, в состоянии покоя и разлуки, когда человековещи объединяют людей и предметы: «Мне мучительно больно расставаться со старыми вещами» - признаётся Набоков. Иногда происходит преодоление вещами оболочки, красивой или безобразной, в стремлении слиться с мировым духом, объединяющим идеи вещного мира, и на пути к этому – обретение новых скоростей, приотворяющих свет, к встрече с которым они не готовы. «Обезумевшие вещи» Набокова» («Крушение», 1925) сродни «Взбесившемуся автомобилю» Ходасевича. Роман «Лолита» - история подобного автомобиля, словно управляющего нитями судеб героев. Словно это был, подобно «Летучему голландцу», блоковский «Тот, сквозь ночь пролетевший, мотор», возвещавший «холод и мрак грядущих дней». И личина, и лик скрываются под покровом материальной субстанции – суть вещей покоится недостижимой. «Мы слизь. Реченная есть ложь». Как замечали исследователи, речь колёс вагона в сознании героя рассказ, дробная и властная, словно заново разбивает тютчевскую интонацию. Человек перед лицом вещи – не находится ли он перед правозвестием некоего суда? В книге нет какой-либо морали, но есть пространство сквозных мыслей. Она открыта прошлому, настоящему и будущему, как и все «великолепные цитаты»–«цикады» (Цветаева и Мандельштам) в ней.
Ю.Левинг обильно цитирует строки в том числе малоизвестных авторов, которые неожиданно выигрывают от своего соседства с большой темой, становясь неотторжимой частью авторского переливчатого орнамента. Как электрические разряды, вспыхивают искры сознания от сопряжения обильных, наэлектризованных соседством цитат. Сам же Набоков, однако, как утверждает автор книги, не был вхож в содружество с вещью. Так, он практически никогда сам не водил автомобиль и так и не научился набирать текст на пишущей машинке. Но, быть может, эта отстранённость («Ни жить, ни петь почти не стоит: В непрочной грубости живём» - написал его любимый поэт Ходасевич) и давала писателю возможность быть первооткрывателем и исследователя «узора, придуманного в раю», поднимаясь по «одухотворённой спирали».
Благо и гнев цивилизации – в её одновременном созидании и разрушении. «Летун» порой «несущий динамит», тема икароподобного или демонического авиаторства, – попыка преодоления темы «Недоноска» Боратынского? Набоков не открывал, но пересотвория её, оставляя и нашему сознанию право участвовать в новизне творческого акта.
«Где «Остров мёртвых?» – вопрошал А.Тарковский. Забывать о прожитых вещах, о записях от руки – «Всё равно, что себя хоронить». Что останется от нашего века будущему читателю в писательском наследии? Сотни устаревших дисков, которые не подойдут уже ни к одному компьютеру. Возможно, изменятся сами формы литературы. Из книжной и виртуальной «электронной Лиры» она воплотится в телепатическую или неизвестную нам пока субстанцию. Станет ли творчество Набокова анохранизмом, как всё то, что описывал? Или волшебство писателя нерастворимо временем? Пока человек пребывает в материальном состоянии, он так или иначе будет искать образы и подобия в вещном мире, дабы запечатлеть их.
Книга Юрия Левинга подобна муравейнику. Трудолюбивый автор проецирутся на трудолюбивого читателя, и вместе они высекают искру вдохновения. Она единственна, наверное, не только в набоковедении и набоковидении – и не столь благодаря огромному и переработанному в книге материалу, порой уникальному, но в попытке преодолеть границы материи и осмыслить её, – то, к чему стремился Набоков-Сирин.
Санкт-Петербург