Отцу посвящается.
Служба…. Морская служба!
Романтика моря, походы, штормы, штили, флотская дружба, всеобщая любовь к морякам - все это дразнит, подогретое книгами и фильмами, воображение мальчишек, которое и приводит их на палубы кораблей. И не страшны им превратности судьбы, отрывающие от дома, высокие широты, полярные льды и Марианские впадины.
В моряки подаешься в молодости и, действительно, из-за жажды подвигов, и любви к морю. Мальчишкам представляется, как стоят они на мостиках кораблей в кителях с золотыми погонами, при кортиках, с морскими биноклями на груди…. Однако чаще кортики-то лежит в рундучках, и далеко не у каждого на груди бинокль.
Офицерскую службу выбираешь сам, хочешь иметь ее на всю жизнь, но, в конечном итоге, она чаще имеет тебя, и если ты без сожаления принимаешь последнее, значит, ты - моряк.
Послужить пришлось и мне - и всяко, и разно, но Бог милостив, и целиком она прошла по не очень медвежьим углам.
Я моряк и посчастливилось мне ходить на Черном и Баренцевом морях, в войну тралил на Балтике, а потом - снова Север.
Сам я питерский мальчишка, но волею судеб забросило меня для начала на «королевский флот», и не куда-нибудь, а в Севастополь. А куда еще военный моряк мог попасть на Черном море? В Новороссийск? Одессу? Ну, уж нет! Слава черноморья - ушаковский Севастополь!
И мечталось, конечно, служить, как раньше говорили, «за веру, царя и отечество», естественно, на эсминцах или, на худой конец, на крейсерах.
Мечтал, мечтал, однако, умечтали меня в штабе флота на батарею береговой обороны. Меня?! Корабельного артиллериста, молодого красивого, смелого и на берег?! Да уж, не служба это, службишка. Но не на гражданке - рапорт об увольнении по собственному желанию не подашь!
Утешало одно – какое прекрасное место выбрано для батарей! Не с точки зрения фортификации, секторов обстрела и прочего – это очевидно, а природы….
Мыс Фиолент. Он вдается в открытое море, опираясь с левой, западной, стороны на мыс Херсонес со старым маяком, которому очень-очень много лет. А с другой - опирается на скалистое балаклавское побережье со старинной генуэзкой крепостью Чембало. Здесь все пронизано стариной, духом Византии, Греции, торговыми путями, завоеваниями, переделами, богатством.
Кто хоть раз побывал там, не может не вспомнить красоту обрывистых крымских берегов, сплошь поросших кустарником и мелколесьем, весенними тюльпанными коврами, раскинутыми по склонам, и срезами слоев горной породы. Невысокие горы обрываются в море, а их структура напоминает бисквит с прослойками крема разных цветов. Тут и белый, и коричневый, и светло-желтый.
А какое там море! Разное оно: бирюзовое, малахитовое, темно-зеленое, голубое. Светло-зеленое у берега, где дно выложено местами светлым камнем, далее темное – камни в ракушках и водорослях, потом опять светлое, и так полосами, которые окончательно темнеют на больших глубинах. Не место, а рай.
Потом был Север. Перед войной перевели меня в Полярный. После Крыма, конечно, небо в овчинку. Крым как первая любовь, как объятья любимой женщины – нежные, жаркие, опьяняющие!
Север же показался мне скупой и неласковой мачехой, с его голыми скалистыми берегами, сопками, тундрой. Часто штормящим и вечно холодным морем! И уж попав туда, не забалуешь! Одним словом – Заполярье. Полгода – день, полгода – ночь, девять месяцев зима. А уж если в шторм попадешь, то получишь по полной программе за все грехи сразу – вывернет наизнанку до самого жвака-галса*.
Однако, служить там было лучше всего. Ходить приходилось много, было чему поучиться, да и начальства поменьше, самостоятельности побольше и на погонах позаметнее, поскольку невелика драчка за теплые места – служить надо, а не шаркать по паркету.
Война. Маркизова лужа*, Ирбенский пролив, Лавинсааре... Траление, траление, траление…
Ох, и потралил я этих рогатых и безрогих за целых четыре года войны и еще три, спустя. После окончания боевых действий, чтобы не попасть под каток сокращения, пришлось снова возвращаться к «мачехе» на Север.
Служба, служба…. Всякое бывает - смешное, грустное, а иногда то, и другое вместе. Вот и рождаются тогда на флоте всякие шутки, байки, которые понятны зачастую только морякам, всякие хохмы и розыгрыши.
Все, наверное, знают про «точить лапу якоря» или «бегать за чаем на клотик*», «за боцманом в шпигат*» - это все флотские шуточки над салагами, до службы видевшими море во сне или на отдыхе – матросские розыгрыши, порой даже не очень безобидные.
Но бывают курьезы и серьезные, а иногда на грани жизни и смерти, однако, после таких форс-мажорных обстоятельств, когда «пронесло», все надрывают животики от хохота, а потом эти случаи обрастают «подробностями» и превращаются во флотские байки.
Байка первая - «Запоздалый выстрел…»
Командовал я на батарее береговой обороны четвертым орудием на моем любимом Фиоленте. Пушки были старые, еще шестидюймовки КАНЭ времен первой мировой войны, но в прекрасном состоянии, с современными по тем временам приборами управления стрельбой. Тогда на флоте был еще порядок.
«Королевский» флот, королевская служба - малина, если, конечно, не думать о карьере офицера (а кто о ней не думает в молодости – все мы Ушаковы, Нахимовы, Лазаревы, Эссены).
Малина, только с продвижением ни «но», а сплошное «тпру». А так представляете себе три сотни солнечных дней в году, тепло, красивое ласковое море под боком, крабы, рыба. "За фрукту" рассказывать – только слюнки потекут. В ста шагах от батареи и виноград, и абрикосы, инжир, сливы – ешь, хоть лопни. А помидоры, а баклажаны, а татарские чебуреки…
А какие девушки в Севастополе – черноволосые, кареглазые, стройные статные, взгляд, как выстрел! Бровью поведет – пиши, пропало! И что главное - все любят моряков и никто сухопутных. А как любят…! Их любовь, как южный вечер – теплая, терпкая и пряная, а какая пьяная – как настоящее виноградное вино из «Чауша» или «Изабеллы»! Вот и послужи в таких условиях.
Но это, конечно все наполовину шутки. Работа – есть работа. Служба по боевому расписанию, изучение матчасти, учения, а уж политзанятия – это уж как «Отче наш».
Гонял я своих матросиков в хвост, и в гриву, днем и ночью так, что пушка наша для них была не то, чтобы мать родная, но книжка читанная-перечитанная вдоль и по'перек. И стреляла наша батарея - будьте любезны, сплошные благодарности от командования, включая командование Черноморским флотом.
Все работало, как отлаженный часовой механизм.
Настала весна, склоны мыса покрылись тюльпанами, солнце нежно грело наши головы, зацвели фруктовые деревья. Море до горизонта гладкое, нежно-полосатое, только у берега бьется небольшая волна прибоя, пеной разбегаясь по камням, словно волосы Афродиты.
А запах! Запах йода, водорослей, акаций и разогретой зелени под уже горячим солнцем. Жить приятно и хочется, да так долго, как только можешь себе представить.
И вот в такую жизнь вползает чем-то неприятным весенняя проверка с зачетными стрельбами. Вроде бы и волноваться нечему и незачем – все и до проверки нормально работало - но какой-то предательский холодок все же заползает под китель.
Проверяла комиссия, проверяла, но все обошлось: проверяющие снизошли, гайки подконтрили, в политграмоте убедились, и последнее – стрельбы. Завтра.
С утра мы нашу «дамочку» обползали, обгладили, ублажили. Дальномерщики глазки дальномерам протерли, с управленцами огнем «снюхались», в кранцах первой подачи снаряды сверкают…. Ждем-с. Погода…! Видимость – до Босфора и обратно!
Приехали отцы-командиры, доклады о готовности к стрельбам приняли, а уж на горизонте в дымке едва видимые щиты на буксирах маячат. Поступают привычные команды целеуказания. Уверенно работают наводчики. Подается в казенник снаряд, закрывается орудийный замок... Ждем сирены….
Сирена! Команды: «Первое – пли! Второе – пли! Третье пли!»
Грохот, откат орудия, открывание замка, звенящее выпрыгивание дымящейся гильзы…. Смотреть попали – не попали некогда.
Командую: - Четвертое – пли!
Комендор дергает за шнур - «не пли», дерг еще – выстрела нет! Третий раз – тишина!
Стоим, смотрим ошалело на пушку, друг на друга и не знаем, что делать.
Десять секунд – выстрела нет, двадцать секунд – выстрела нет, тридцать секунд – молчок!
По наставлениям пора разряжать орудие, но как-то боязно!
От командира «фитиль»*, почему, мол, не стреляем - картину портим!
Доложил. Приказано разрядить орудие. Разрядить…, а я не могу – в животе холодно, ноги не слушаются, язык тоже, а предательская струйка пота медленно ползет по спине. В горле пересохло, и слова застряли в нем же.
Пока снаряд в казеннике, так и черт с ним, а, вдруг, замок откроешь, и заряд сработает …., и тогда, кто тут рядом стоял, - всех уже и не будет. И вспомнились мне сейчас и папа, и мама, вспомнилось и про бога, и душу, и абрикосы с виноградом….
Пока я это все грезил наяву и каждый, наверное, тоже, пока струйка текла по позвоночнику - время текло и тикало. Тикало, тикало и дотикало, а потом… А потом как жахнет! От неожиданности, аж, присели. Уши заложило напрочь – рты-то не открыли, а эта зараза чугунная зашуршала и улетела.
Стоим, дуралеи, и «мама» пискнуть не можем…. Ножки трясутся, ручки трясутся, глухие как пни, глаза выпучены, какая там, к черту, выправка – мокрые курицы!
Сколько стояли - не помню, а потом нас разобрал такой хохот, что плевать нам было на все: на начальство, на пушку, что вокруг что-то орали старшие офицеры – все равно не слышим. Нам было плевать на все, кроме того, что эта стерва все-таки выстрелила, а мы все живы, молоды и здоровы, что солнце светит, тюльпаны цветут и тысяча лет впереди!
Проверка на этом была закончена, а мы пошли менять белье.
Но стрельбы, вообще-то, прошли на «отлично»: с первого залпа три орудия щит накрыли двумя попаданиями, а мы чуть не врезали в сам буксир….. Мы ведь старались!
Байка вторая –«Иду на таран»
Вскорости, после наших «удачных» стрельб, я, получив благодарность от командования Севастопольской военно-морской базы «за проявленные мужество и находчивость…», был отправлен на переподготовку.
Ну, про мужество еще понятно – все-таки не бросил мальчишек и не спрятался в каземате, а вот причем тут находчивость? Но начальству виднее.
Короче, я так наследил, наверное, на Черном море, что меня с честью и благодарностью решили убрать с королевского флота и подальше, переделав из артиллеристов в механики.
И как уж мне не хотелось становиться «духом», кто бы знал!
После ускоренных курсов командиров БЧ-5 в Кронштадте путь мне был дальний, на Север, в стольный град Полярный.
И потянулась череда полярных дней и ночей, коих прелесть я так и не познал, за исключением полярных сияний, которые, как гигантский калейдоскоп, расцвечивают небо причудливым и изменяющимся рисунком, всполохами и перемигиванием.
Служба складывалась благополучно, и, вскоре, я уже был дивизионным механиком в дивизии охраны водного района. Поутюжить северную гладь пришлось вдоволь и летом, и зимой, в ведро и в снежные заряды. Бывало, что и мины вытраливали еще времен первой мировой войны.
Бывало и спокойно – это когда выпадала в хорошую погоду сторожевая служба. Болтаешься малым ходом туда-сюда, вахту отстоял и - до следующей.
А бывало и покруче: примешь топлива под завязку, продуктов под самый подволок*, где можно только разместить, и вперед куда-нибудь к Новой Земле. Кто знает Заполярье, тому не надо рассказывать, сколько дней в году штиль, и что такое пройти Маточкиным шаром* в октябре-ноябре. Наслужишься по горло и не надо никаких тебе ревущих сороковых. Везде хорошо, где нас нет. Но люди везде живут, работают и даже веселятся.
Однако нигде, как на Севере, больше я не встречал той людской простоты и надежности в отношениях, той крепкой дружбы, о которой не принято много говорить. Наверное, условия заставляют людей держаться друг друга и подставлять свои плечи, когда бывает трудно, не думая, чем за это тебе заплатят. Ты даже не задумываешься, а чувствуешь спинным мозгом, что, случись у тебя, – всегда найдется такое же плечо, на которое ты обопрешься. И в таких условиях мало места стяжательству и чинодральству – не до жиру.
Да и звезды на погонах, хоть и не падают с неба, но увеличиваются в количестве и величине, если, конечно, не произойдет какой-нибудь форс-мажор. Хотя бывает и здесь по-разному, но дышится легче – меньше дураков.
И, конечно, не обходилось без курьезов и тут.
Ранним летним утром возвращались мы в базу после сторожевой «прогулки». На море была легкая зыбь, над нами с гомоном носились чайки и бакланы, что-то гортанно крича, может быть, ругаясь, что мы их потревожили в столь ранний час, а может быть, кок что-то выбросил за борт.
Наш шестисоттонник* входил в бухту, несколько раз тявкнул сиреной и, подвалив к пирсу, спокойненько ошвартовался у пирса. Командир убыл с докладом, а мы, после подъема флага, начали привычную службу, начиная с приборки.
Командир где-то запропастился, и к полудню на «пароходе» из офицеров остался я, старпом, штурман и, кто помельче.
Боцман вяло приглядывал за приборкой и не гонял матросов, а просто мягко порыкивал – ему было лень, как и матросам, шевелиться после моря.
Вахтенный офицер неустанно зевал, хотя вахта уже была далеко не собачья. Туман разошелся, и солнце стояло довольно высоко для этих широт, и даже тепло пригревало. Ото всех веяло какой-то ленцой. Лень было говорить, лень шевелиться – все было лень…
В нескольких кабельтовых от нас на другой стороне бухты у пирса стояла баржа – давно уже стояла – ее использовали, как плавучую канистру, от которой заправлялась всякая мелочь вроде торпедных катеров и охотников. На ее палубе, валяясь, грелись матросы, не занятые на работах и, конечно же пацаны с удочками.
День был такой – 13 июля, понедельник, солнце, и безветрие.
Вдруг, прибегает рассыльный с приказом перешвартоваться на дальний пирс у другого берега бухты.
Посвистали всех наверх: «баковых - на бак, ютовых - на ют, по местам стоять, со швартовых сниматься».
Мои «духи» запустили дизеля, а я поднялся на мостик – справятся без меня.
Старпом, прикуривая, как-то мимо меня буркнул:
- Механик, слушай, а чего это командира до сих пор нет? Потом искать будет, а мы у другой стенки – ворчать станет, что не дождались.
Я лениво закурил и с удовольствием затянулся дымком:
-Ты, Игнатьич, старпом – тебе и видней.
- Добро, раз командира нет, будем швартоваться сами. – поглаживая бороду, решил Игнатьич.
Отвалили от пирса, развернулись рулем и машинами и малым вперед пошли к другому пирсу.
-Что-то мы плетемся, механик, как беременные мухи, давай-ка класс покажем, а то стыдно как-то без куража, а? – предложил старпом.
- Лево на борт, средний вперед! - последовала команда Игнатьича.
Рулевой: - Лево на борту.
Старпом: - Одерживай…, так держать!
Рулевой: - Есть, так держать!
Старпом переводит машинный телеграф на полный ход вперед.
Я смотрю на старпома и что-то мне становится не по себе: глаза у него прищурились, горят недобрым, борода торчком, пальцы вцепились в ручки телеграфа, а тралец* наш уже идет узлов* под 12-13, а до баржи-то не так, чтоб далеко, а совсем даже рукой подать …
- Послушай, старпом, ты не горячишься, а? Пора бы задним подработать! Как бы нам, это… - пытаюсь я шевельнуть Игнатьича.
- Ты кого учишь, трюмная душа? Не боись, «дед»*, успеем, вот как раз сейчас малым назад и начнем… – ехидно подшучивает он надо мной и переводит телеграф на «стоп» и «малый назад». Но тральщик продолжает идти вперед, не замедляя ход, а за кормой от винтов и буруна не видно.
Тут уж старпом понимает, что что-то идет не так и переводит телеграф на «средний назад», а реверса* машин как не было, так и нет, и мы идем почти не снижая хода.
Вдруг, из люка машинного отделения появляется вихрастая рыжая башка моего моториста и орет, что у него нет воздуха на реверс - весь «истратили», когда отваливали и маневрировали машинами, а больше не успели накачать компрессоры. Приплыли, ребята, твою мать…!
Шли бы потихоньку на мягких лапах – времени бы хватило. А так почти полным ходом прем на баржу с бензином…
Тринадцатое, понедельник и рыжая башка моториста – не много ли сразу в один день и в одном месте!?
Чувствую, что дело плохо – сгорим мы все заживо по собственной глупости и скатываюсь с мостика кубарем в машину. Только свалился и понимаю, что «духи» мои все-таки реверснули дизеля и, похоже, уже на полный назад, потому как тралец задрожал как эпилептик и, оседая на корму, покатился почему-то вправо.
Старпом понял, что не успеть ему, как «Титанику», без циркуляции и положил руль круто на правый борт, отпихнув рулевого…
Солнце, гладь морская, и мы гордо еще полным ходом, ложась на правый борт, поднимая винтами ил со дна бухты, начинаем прощальную циркуляцию для нанесения мощного таранного удара по этой ржавой плавучей канистре с бензином.
В мгновение ока на барже всех как ветром сдуло. Все это рыбачье воинство неслось как ошалелое, побросав удочки и червяков, подальше от нефтеналивайки, оглядываясь и спотыкаясь.
Наша «коробочка», оседая на корму, с сумасшедшей пеной от винтов лениво начинает катиться вправо. Ну, настолько лениво, что, кажется, делает нам большое одолжение.
Все, что можно было сделать, уже сделано, и мы стоим в ужасе, затаив дыхание, и ждем, когда наш форштевень пробьет борт этой старой лоханки, а ее содержимое вознесет нас всех на небеса обетованные от неминуемой искры. Время остановилось, сердце тоже, глаза вылезли из орбит на стебельках, а руки побелели, сжимая поручни… Про себя попрощались с женами, детьми, любовницами, собаками, кошками, рыбками…
Ну, и что бы вы думали? Наше ленивое корыто передумало летать по воздуху! Стало оно все круче и круче забирать вправо и гасить скорость, а через несколько десятков секунд или минут – не помню, не считал, не видел, – мягко, в одно касание, как бы, заигрывая перед знакомством, нежно чиркнуло своим левым бортом борт бензиновой лоханки и шаловливо отвалило в сторону, оставляя наливайку качаться, на разведенной нами волне.
Вздох облегчения и обращение к несусветной маме пронеслись по мостику.
Да, ребята! Бог видит всё, а дуракам везет…!
Мы успешно перешвартовались, а появившийся отец родной, никак не мог понять, почему это у его офицеров и матросов такие возбужденные, таинственные, загадочные и хитрые рожи. Но никто не проговорился и, к счастью, никто из начальства не видел наших экзерсисов.
Вечером же в глубокой тайне была грандиозная пьянка посвященных во здравие старпома - самого «лихого» шкипера на всем Севере, черт бы его побрал со всеми его потрохами и нами вместе.
Никто ничего не видел, однако, еще долго по Полярному ходили то ли слухи, то ли байки о залихватской, почти таранной швартовке одного из тральцов, но никто не помнил, какого именно и под чьей командой.
Отныне тринадцатое июля каждого года всегда празднуется, как день рождения всея команды ТЩ-108, но только тесным кругом причастных!
С-Петербург
2006г.
Морские термины, встречающиеся в тексте.
Жвака-галс - приспособление для крепления коренного конца якорной цепи к корпусу судна.
Подволок - потолочная часть отсека корабля.
Маркизова Лужа – восточная часть Финского залива.
Клотик – блоковое окончание мачты корабля.
Шпигат - отверстие в палубе или фальшборте судна для удаления за борт воды, которую судно приняло при заливании волнами, атмосферными осадками, тушении пожаров, уборке палубы и др.
Фитиль – выговор (сленг).
Маточкин Шар - пролив между Северным и Южным островами Новой Земли. Соединяет Баренцево и Карское моря.
Шестисоттонник - тральщик, водоизмещением 600т (сленг).
Тралец - тральщик (сленг).
Узел - единица скорости, равная 1 морской миле в час.
Дед - стармех (сленг).
Духи - корабельные механики (сленг).
Реверс - изменение направления движения механизма.