записки из провинциального детства
Женька
У меня был первый друг. Мы учились вместе с первого класса, но дружить начали класса так с третьего. Он был такой восточный, сдержанный человек с туркменской фамилией и русским именем Женька. Жили мы в соседних домах, и как-то очень быстро установилась традиция: одно утро захожу за ним я, следующее – он за мной. И мы вместе идем в школу.
Мы играли в хоккей. Вдвоем. Просто выходили во двор и вдвоем пинали шайбу или мячик. Без коньков, конечно. На коньках у нас во дворе все равно негде было кататься. Для этого надо было идти далеко, на стадион Дизельного завода. На этом стадионе мы зимой бегали на лыжах на физкультуре, и тем, кто пробегал свою норму, физрук разрешал покататься на коньках. Впрочем, я кататься все равно не умел. В одну зиму мама купила мне коньки. И я вдруг заболел. И провалялся почти всю зиму. Хотя и пытался ходить на коньках по квартире, кататься так и не научился. А Женька катался. Даже ходил в секцию на стадионе.
Так вот, мы с Женькой играли в хоккей. После того, как часов в пять-шесть вечера заканчивалась наша второсменная учеба, и в наших пятиэтажках зажигались вечерние окна. Уроки мы учили с утра, а в хоккей играли сизыми, сумеречными зимними вечерами. В памяти осталась эта картинка: тяжелый, свинцовый, серый зимний вечер, который, как тянется и тянется, как тугая резина, наш старый обшарпанный грязный двор, и мы с Женькой вдвоем долго-долго перекидываем друг другу шайбу. Или мячик. И так каждый день, вернее вечер. Не помню, почему мы были вдвоем. Наверное, все остальные дворовые пацаны учились в тот год в первую смену.
У меня была синяя спортивная кофта, я натягивал воротник высоко на лицо, а сверху как можно ниже нахлобучивал свой петушок, так, что оставались открытыми только глаза. Мне казалось, что это очень круто.
Я почему-то не могу вспомнить ни одну историю, связанную с Женькой. Не получается. Только какие-то отдельные фрагменты. Последний раз мы встречались на его свадьбе. Он женился на девушке, которая работала медсестрой в поликлинике, где работала Женькина мама. Я гулял на его свадьбе. Потом он с женой уехал в свою часть. Читинская область, Агинский Бурятский автономный округ. Или «Агинско-Бурятский».
Джейсон
Джейсон был мой первый «взрослый» друг. Вообще-то его, конечно, звали Андреем, и прозвище Джейсон к нему прилепилось намного позже и совсем в других кругах. А тогда он был просто Андрей. Он был года на два или три старше меня, а когда тебе лет так совсем немного, это, как вы понимаете, огромная разница. Еще он был очень худой и длинный. Не высокий, а именно длинный. И чернявый. Походил на какого-то театрального дьявола. Чуть позже эта теория отчасти подтвердилась.
Сейчас его бы назвали абсолютно «неадекватным». Тогда мы таких слов не знали. Джейсон жил в общаге в пяти минутах ходьбы от нашего двора. Я не помню, как он в нашем дворе появился. Просто однажды взял и пришел. И мы, дворовые пацаны, как-то с ним сразу сошлись. Потому что он очень любил рассказывать.
Конечно, мы быстро просекли, что все его рассказы полная чушь, и за глаза начали над ними хохотать. Андрей рассказывал о том, что у него есть два коттеджа с бассейнами, гитара 16 века с автографом мастера, что он чемпион мира почему-то по спортивной ходьбе, он увлеченно повествовал о своих поездках в Англию и Америку и еще много, много всего, о чем я уже не помню. Фантазия лилась рекой.
Он жил с мамой в крохотной комнатке в старой обшарпанной общаге. Несколько раз я там был – Андрей обещал мне какие-то книжки, что-то вроде Крапоткина в парижском издании или «Властелина колец» с автографом Толкиена специально для дорогого Андрея или обещал показать свои золотые медали. Когда мы приходили, они, конечно, куда-то терялись, или Андрей вспоминал, что кому-то их отдал. Я не обижался и вообще старался быстрей свернуть тему. Мне было интересно за ним наблюдать. В общаге витал стойкий запах, который витает в любой общаге – запах кислых щей, столярного клея, мокрой резины на колесах детских колясок, осыпавшейся штукатурки. В комнатке Андрея было тесно и душно.
За глаза, мы, конечно, смеялись, но в лицо упрекнуть Андрея в неправде осмеливались только самые глупые. Остальные слушали и деликатно поддакивали, как поддакивают нормальные люди в троллейбусе пьяному веселому пенсионеру. Да, мол, все нормально. Все-таки врал он красиво.
У меня же после первого посещения краснокирпичной общаги даже в мыслях отсутствовали какие-либо упреки.
Андрей полностью перевернул мое сознание. Я был, страшно вспомнить, мальчик-технарь, который больше всего любил мастерить какие-то сложные механизмы. Они, как правило, не работали. Мне никогда не хватало терпения, выносливости и желания все доделать до конца.
Андрей читал по памяти Блока. И сделал меня другим. Он читал еще каких-то поэтов. Но желтая потрепанная книжка Блока с надписью «Школьная библиотека» стала первой стихотворной книжкой (помимо старика Михалкова), которую я осилил по собственной воле. Андрей пытался вести со мной умные интеллигентные беседы. Как-то летним вечером я пришел домой со двора довольно поздно и на естественный вопрос мамы гордо ответил что-то вроде: «Мы рассуждали с Андреем о том, почему любое государство ограничивает личную свободу». Мама изумленно промолчала, хотя и выразила желание познакомиться с этим загадочным Андреем.
Кое-что из той книжки Блока мне даже понравилось. Особенно «О доблестях, о подвигах, о славе…» На то были причины. В соседнем доме на последнем этаже жила девушка Андрея. Ее звали Света, а фамилия была Орешкина. Собственно, поэтому Андрей и ходил к нам во двор, и дарил ей орешки. Когда он не был занят болтовней с нами, пацанами, то уходил куда-нибудь гулять с девушкой Светой.
Гулять у нас было где. Сразу за двором располагалась старенькая школа – не та, в которой я учился, а другая. За ней было культовое место под названием «школьный сад». Там летом играли в футбол, жгли костры, старшие ребята тискали девчонок. По поводу последнего стоит сделать лирическое отступление. В середине 80-х гайки в стране были полностью развинчены, кажется, «Авария-дочь мента» и «Арлекино» уже шли в широком показе, и моя мама с ужасом рассказывала моей бабушке услышанное где-то на работе: мол, вот появились в Москве такие «металлисты» с длинными волосами на мотоциклах, и люберы, которые этих металлистов жестоко бьют. Моя милая бабушка – идеал всех самых лучших качеств, которые только могут быть в человеке, в страхе охала и говорила: что же творится-то, что творится, это все Горбачев, ну зачем же так с металлистами, их как-то по-другому перевоспитывать надо! Насчет Горби, кстати, я согласен.
Эту новую поросль в нашем дворе представляла парочка неразлучных друзей – Вовчик и Санек. Им было уже лет помногу. Вовчик жил в одном подъезде с девушкой Светой и на его двери была медная табличка «В.Л.Косырев» -- хотя мы ничего не знали о его родителях. С Вовчиком чуть раньше мы дружили – я, Женька, Лешка Мелкий, и бегали вместе в кино. Потом Вовчик «повзрослел», сдружился с Саньком и от нас, убогих, отдалился. Ходили они всегда вместе. Они отпустили себе одинаковые челки по типу Юры Шатунова и обесцветили их перекисью. И у них было два одинаковых магнитофона! Что-то типа «Электроника—302М» (а, нет, это был мой первый магнитофон, квадратная бандура, а у них были такие длинные, черные и узкие). В общем, они ставили в свои магнитофоны две одинаковых кассеты «Ласкового мая», клали их себе на плечи, включали одновременно и в таком виде ходили по двору. Да, я же забыл про «Ласковый май!» И про ламбаду! В нашем дворе, в одной из общаг – не в той краснокирпичной, а в нашей, дворовой, по-моему, до сих пор живет человек, открывающий летом окна и гоняющий на весь двор весь модняк. Я никогда не видел этого замечательного человека. Но помню, что в то пыльное лето уже была ламбада и еще не отошел «Ласковый май». И Санек с Вовчиком тискали в школьном саду каких-то девчонок, совсем не похожих на отличниц (ух ты, вспомнил – такая мода у них была, раскрашивать лицо просто огромным количеством косметики, за что они заслужили у нас прозвище «мАзанки»). В стране была уже полная свобода.
Так вот, Андрей и девушка Света ходили гулять в школьный сад, в старенький сквер за этой школой, за которым находилась уже наша школа, и на стадион Дизельного завода. И как-то так случилось, что я сдружился с девушкой Светой, и даже пару раз мы прогулялись втроем. Потом девушка Света мне стала нравиться все больше, хотя я, конечно, в этом ей не признавался. Она была на пару лет старше меня. Я даже заходил к ней домой и мы шли к Андрею в общагу. Но в основном, они конечно, гуляли вдвоем, а по вечерам целовались в ее грязном подъезде. Вообще это был потрясающий дом. Старый, пятиэтажный, желтый. На первом этаже располагался промтоварный магазин, в котором в то лето стояли очереди за стиральным порошком по талонам. Девушка Света и Вовчик жили в среднем подъезде. В крайнем правом жили Илья Пашкин по прозвищу Паштет – наш знаменитый дворовый спортсмен, футболист и хоккеист, под его предводительством мы каждое лето из палок и веревок возводили ворота и сражались до умопомрачения. Там же жил известный местный турист и бард. В крайнем левом подъезде жил Лешка Мелюков по кличке Мелкий и одна девушка из соседнего класса.
А я жил в соседнем, четырехэтажном доме, в котором было всего два подъезда.
Я не помню, как Андрей перестал ходить к нам во двор и встречаться с девушкой Светой. Но наша дружба с ним не угасла.
В следующем году в стране резко накалилась политическая обстановка. Уже прошел референдум о сохранении СССР. Андрей увлекался историей и политикой, и вместе с ним мы уже посещали демократические митинги, которые в 1991-м волной прокатились по городу. Я готовился стать журналистом, и в июле попал в школу журналистики, но митинги начались еще весной. Я носил с собой в сумке магнитофон «Электроника-302М», к которому присоединялся большой серый микрофон от монолитного катушечного магнитофона «Комета», подаренного когда-то партией моему деду. С этим устройством я стоял на ступеньках открытого стадиона, на которых шел митинг и записывал на него речи.
Потом мы с Андреем были еще на каком-то митинге. Потом еще на каком-то.
У Андрея был собственноручно пошитый российский триколор. А потом был путч. 19 августа 1991 года мы пришли с флагом к зданию местной администрации, Андрей сел по-турецки с флагом на парапет, и я сделал несколько снимков своим фотоаппаратом «Зенит-ЕТ». Мы на долгие годы остались детьми того путча. К тому времени, конечно, я стал «крут» и с дворовой компанией общался мало.
Потом я сдружился – страшно подумать, в мало лет – с местными ребятами из ДПР. Была такая партия – демократическая партия России. У нас в школе журналистики был странный мальчик, который почему-то меня очень не любил. Он слушал «Гражданскую оборону» и «Бахыт-Компот» и носил на свитере перевернутый значок Ленина. По его примеру я стал носить перевернутый значок Октябрьской революции, врученный мне на 7 ноября классе так в пятом. В таком виде, со значком и магнитофоном, мы с Андреем появились на площади перед областной администрацией 7 ноября, где был коммунистический митинг. Валил мокрый снег. Нас, молодых демократов, было человек пять. В разгар митинга мы с Андреем залезли на высокий угол парапета и выставили триколор. Наверное, это очень красиво смотрелось со стороны. Пожилые люди, мгновенно облепившие парапет, начали нас шпынять и довольно серьезно. Мне разбили фотоаппарат «Зенит-ЕТ». Разница в возрасте ничуть не смущала нападавших. Андрей полез в драку. За Родину, за Ельцина, за торжество демократии. Кажется, он даже кричал что-то подобное. Приехала милиция, посадила его в воронок, и, сделав для острастки пару кругов по площади, повезла в отделение в двух шагах ходьбы. Я подобрал поверженный, «пробитый пулями» триколор. Всей компанией мы отправились в отделение выручать Андрюху. По дороге я дал короткое интервью девушке с радио с тройной фамилией. Интервью в эфире не прозвучало. В отделении майор долго рассматривал мое удостоверение внештатного корреспондента, отпечатанное с помощью пищущей машинки на листе бумаги формата А4, задавал провокационные вопросы и под конец Андрея отпустил. Мне было… неважно сколько лет. Андрею – на два года больше. После этого случая я написал свой первый большой репортаж в газету местного ДПР, был там такой редактор Поляков, демократ первой волны, бородатый семидесятник в старом потертом пиджаке. Репортаж у меня не сохранился. У меня вообще не сохранилось большинство творений.
Мы часто виделись с Андреем. Он года полтора проучился в нашем родном пединституте на всяких разных факультетах, потом бросил. Много позже он пришел к нам в театр, и мы в одном спектакле играли вместе. Это был год уже 1999-й. Я-то это дело забросил, а он и сейчас играет в этом театре.
А до этого была еще одна история.
Я и еще один мой друг дружили с девушкой. Назовем друга – Друг, а девушку – Девушка. Может быть, я потом расскажу и о них. Она была старше нас лет на пять, поэтому отношения были исключительно рабочие и дружеские. Так вот, Девушка в один прекрасный день связалась с Андреем. И изменилась. Начала невпопад хохотать и совершать какие-то не вполне понятные действия. Друг просекает: дело нечисто.
Мы ее спасали. Спасали на полном серьезе, ибо я уже тогда насмотрелся на людей, с которыми творились жуткие вещи. Тут стоит сделать еще одно небольшое лирическое отступление.
Меня разные умные люди всю жизнь упрекают в чрезмерном пафосе, за что и не всегда печатают – понимаю, стеб и ирония – дети эпохи. Но не могу не сказать, и сказать именно так, с таким пафосом: то было жуткое время опьянения абсолютной вседозволенностью. В нашей провинции люди валом валили в «Свидетели Иеговы» или адвентисты, или баптисты, или семидесятники. Мне довелось быть среди них. Ребята моего возраста сходили с ума бесповоротно. Моя первая девушка ушла в секту. Моя вторая девушка тоже ушла в секту. Меня самого не раз пытались завербовать. Поэтому опасения были серьезные.
Мы сидели вечером во Дворце Пионеров и страсти у нас накаляются настолько, что начинаю чего-то исступленно кричать на тему того, как спасти девушку. К тому моменту у нас уже не было сомнений, что Андрей – натуральный Антихрист. Он, оказывается, подарил Девушке свой шарф. Мы поймали в коридоре Серегу, лидера рок-группы «Бананы в Антарктиде», одного из самых светлых людей, которых я когда-либо знал, и задали ему в лоб вопрос: «Надо ли сжигать одежду Антихриста?». Серега растерялся: «Не знаю, ребята». Что мы делали потом, я не помню, кроме того, что все закончилось нормально. Девушка, кажется, даже нас благодарила. Историю приходится комкать.
Я тут недавно ехал в электричке. Ко мне подсела цыганка и начала, как обычно, причитать. В ее длинном монологе я разобрал только что-то про «злодея», который мне мешает жить и все в этом духе. Я почему-то сразу вспомнил про своего первого взрослого друга.
Серега С.
Серега С. был такой маленький, какой-то по-детски насупленный хиппарь с длинными прямыми светлыми волосами. Учился в музучилище. Учился Серега, как сейчас помню, на «отделении народных инструментов». Клавишник, но играл на всем подряд. У них с ребятами еще группа была, называлась «Коба». Фин там еще был и Веня на саксе. Он бычки слюнявил постоянно, потому как амбюшюр. Они даже выступали иногда на разных сейшенах. Слово «Коба», по их мнению, к Сталину отношения не имело и означало что-то кельтское.
С Серегой мы путешествовали по стране. Это был безумный-безумный-безумный 1993 год – Леня Голубков в телевизоре, водка в уличных ларьках (их называли «комками»), культ уличного бандитизма. Звезды рок-н-ролла наш город тогда объезжали стороной. Но для нас поехать куда-нибудь проблем не было…
Стоял жаркий май. Мы с Серегой продали свои ваучеры в грязном вестибюле главного местного универмага, продали, помню, за самую минимальную цену, и поехали с утра на Гребенщикова. Куда – не скажу…
Выйдя с вокзала, мы купили по бутылке пива, и долго не могли понять, зачем бомжи просят нас оставить бутылки. За две сотни метров по привокзальной площади нас раз пять пытались остановить какие-то темные личности – лохотронщики, которые говорили: «Слышь, пойдем, помоги, там разобраться надо…» Размах уличного гоп-стопа был жуткий. Сереге не повезло с длинными волосами – малейшей отступление от спортивных штанов и стрижки полубокс здесь жестоко каралось. Нас пытались остановить среди белого дня на центральном проспекте – просто подходила толпа гопоты и начинала докапываться: «Ты кто? Ты кто?». У нас, конечно, этого добра тоже хватало, но такой наглости не было. Местные рокеры были забиты и запуганы. У каждого из них имелся опыт многочисленных травм и переломов.
В общем, отсидели мы концерт в проходе, содрали на память афишу, и я говорю: ну что, пошли на вокзал ночевать – стремно, конечно, но больше некуда. А Серега – нет, пошли еще автограф возьмем, вон, видишь, служебный вход. Подождем, мол. Ну, пошли. Видим, там ребята стоят, тоже автограф ждут. Свои. Познакомились. Оказалось, местные. Где, спрашивают, ночевать собрались? На вокзале, говорим. Ребята очумело переглянулись. Вам что, говорят, жизнь молодая не дорогая? Сейчас разберемся. Взяли мы автографы сначала у Тита (басист такой был у Гребня), потом один из товарищей собрал все фотографии, поднялся наверх, пробился в гримерку к БГ, набрал автографов и вернулся к нам. Но мы решили БГ все-таки дождаться. Когда он вышел, Серега подошел и еще раз попросил расписаться. БГ улыбнулся, оглядел нас и сказал: «Чуть попозже». Сел почему-то в милицейский уазик и уехал. А мы пошли ночевать к одному из новых друзей. Как сейчас помню – такой большой дом. Ребят было трое. Их адреса хранятся у меня до сих пор, записанные на фото БГ рядом с его автографом. Всю ночь ребята рассказывали, как их здесь бьет гопота и завидовали нам, раскованным провинциалам. Они действительно были очень зашуганные.
Через пару месяцев я уже в одиночку съездил в тот же город – хотел попасть на концерт «Крематория». Поехал сначала по адресу одного из друзей, на третью дачную. Нашел дом, стоявший на отшибе у самой железной дороги. Дома никого не было. Звонил до тех пор, пока из-за соседней двери не выглянули два малыша, которые с любопытством спросили: «Вы почтальон Печкин?» Я поехал обратно в центр и только к вечеру нашел этого друга. Концерт отменили. Я познакомился с местной центровой хиппушкой, договорился отвезти ее на следующий день к себе, но вечером так до нее и не дозвонился. Переночевал у друга на третьей дачной.
А еще через месяц мы с Серегой, как истинные рокеры, решили рвануть в Питер. Денег не было. Серега взял свой аккордеон в рюкзаке-колобке с перекрестной веревочной шнуровкой, я – свою ивановскую гитару, и мы пошли в переход петь песни. Целый месяц мы каждый вечер приходили туда, клали серегин рюкзак на пол, бросали туда пару купюр для затравки и пару часов пели всякие роки и блюзы. Особенно везло тогда, когда прибывала электричка и навьюченные сумками сельские жители валом валили по переходу в город. Наши экзерсисы были для них большим откровением. Время от времени кто-то пытался заказать «Лучинушку» или что-то в этом роде. Но «народных» песен мы не знали, кроме свиновской «Эх пуля пролетела, в грудь попала мне…», которую тогда еще не перепел Чиж. 2 августа, в День Пьяного Парашютиста, по переходу толпами валандались нетрезвые десантники. Мы их почему-то совершенно не боялись и за вечер эту несчастную «Пулю» проорали им раз тридцать, ибо других песен, которых можно хоть как-то отнести к военным, мы не знали. Мы были хиппари и пацифисты.
Родителям мы, не моргнув глазом, соврали, что у нас есть где в Питере ночевать.
Билеты заранее удалось взять только на обратную дорогу. С трудом достав билет до Москвы, 19 августа мы были в столице. Именно в этот день Мавроди сделал проезд в метро бесплатным в честь годовщины путча – мы об этом не знали, но бесплатное метро нам понравилось. Билеты до Питера были только у спекулянтов за какую-то сумасшедшую цену. В кассы стояли огромные очереди. В конце концов мы купили только самые дорогие билеты на скоростную электричку через два дня. Все это время шатались по Москве, питаясь пивом и колбасой и закупая в рок-н-ролльных ларьках на четной стороне Нового Арбата (были такие у магазина «Мелодия») всяческие книжки, феньки и виниловые пластинки Роллингов и Ти-рекс небезызвестной тогда фирмы «Антроп», выпускавшей все это дело безо всяких лицензий, зато дешево. На скамейке в Филевском парке Серега крупно вырезал перочинным ножом название своей группы: «Коба».
И вот мы в Питере! Сойдя с перрона, я первым делом передал привет Питеру от одной пензенской девушки по ее наказу. Потом мы сели на трамвай и поехали куда-то в район Крестов – там была какая-то общага, в которой якобы работала какая-то серегина тетка. Позвонив ей из автомата, мы выяснили, что тетки нет и не будет. А рядом с телефонной будкой я нашел на земле монетку в 10 копеек редкой серии 1993 года, с Домом Советов, и она на долгие годы стала моим талисманом.
Потом мы поехали на Невский, одевшись как можно более по-рокерски. На мне была обычная тряпичная ветровка, на которую я нацепил огромное количество булавок и значок Битлз. Булавки торчали и в наших с Серегой ушах. Наверное, смотрелось круто. В таком виде мы пришли на Казань в надежде куда-нибудь вписаться. Да, еще у нас была гитара – Серега взял с собой. Сказал: как же в Питере без гитары?
На Казани мы встретили одинокого старого панка. Он был в тертой кожаной куртке, и на спине у него шариковой синей ручкой было написано «SEX PISTOLS». Он сообщил, что с вписками нынче туго и попросил у нас денег на водку. Весь оставшийся день мы сидели на Казани и ее пили. Шок на нас, неинтеллигентных провинциалов, произвел питерский милиционер, подошедший к нам и сказавший: «Ребята, вот вы тут водку пьете, так потом бутылочку за собой уберите, пожалуйста».
Напоминаю, был 93-й год, советская хипповская система уже давно развалилась и вписаться в Питере куда-то было уже трудно. Но мы познакомились с двумя хиппарями из Ульяновска, которые повели нас ночевать на один замечательный чердак в глубине Невского, совсем недалеко от Казани. Одного из них звали Бус, другого не помню. На чердаке жило привидение. Белое облачко в виде молодой девушки ночью выходило из двери в дальнем углу и уходило в другую дверь.
На следующий день с утра мы напились чаю в какой-то чайной, куда надо было приходить со своими пластиковыми стаканчиками – так выходило на 10 копеек дешевле. Потом мы с Серегой бродили по Питеру и фотографировались, лежа на земле перед Адмиралтейской иглой. Я позвонил из переговорного пункта домой и одной девушке. Знакомились с какими-то людьми на Казани и пели под Серегину гитару. Я помню, что почему-то пел только «Восьмиклассницу». Вечером мы в складчину с ульяновцами купили местной травы (пакет стоил четыре тысячи тех, старых рублей) и ночью на чердаке раскурились. Песни пели, болтали, ржали.
Ульяновцы уже поймали кайф и отрубились, а Серегу пробило на романтику. Он вообще всегда был такой взерошенно-вдохновенный. Схватил гитару и говорит: а давай мы сейчас песню придумаем. Ты смотри, что на белом свете творится – август, Питер, мы с тобой в Питере на чердаке на Невском, ночь, травы обкурились… Красота-то какая! Романтика! Как тут гениальную песню не написать? Давай говори честно, какое стихотворение ты считаешь самым красивым на свете? Я подумал и говорю: вот у Пастеранка мне очень нравится: «Мне снилась осень в полусвете стекол…» Здорово, говорит, хватает гитару и подбирает: ре мажор, соль мажор, до мажор. D, G и С. Ух ты, круто получилось.
На следующий день поздно ночью мы должны были уезжать из Питера. День было решено провести с пользой: позавтракав бульоном из кубиков в забегаловке у Финляндского вокзала, мы пошли паломничать по святым рокерским местам, то бишь кладбищам. Сначала на трамвае добрались до Богословки. До Цоя. Рядом на скамейке сидела толпа поклонников. Они были злы. За неосторожный плевок в сторону могилы Серегу чуть не растерзали. Мы осторожно выспросили у них, как можно добраться до Саш-Баша. Можно через вокзал, говорят, но лучше сейчас дойдите до конца кладбища, перелезьте через забор, там надо пройти километр по путям до станции, сядете на электричку и доедете до Ковалево-платформы. Ковалевское кладбище.
Мы так и сделали. Только перед этим в дальнем конце кладбища раскурили оставшуюся со вчера пяточку. Перелезли через забор, пошли по путям. Тут у Сережи начались глюки, и он побежал вперед с криками «Сзади поезд!». Причем бежал он по тем же путям, по которым, согласно его мысли, на него надвигался поезд. В общем, через какое-то время мы добрались в тесной электричке до кладбища. Могилу искали долго. Потом я спросил у смотрителя. Мне сказали. Третья линия, третий участок, первая могила. 3-3-1 – повторял я про себя, возвращаясь к Сереге, который, сидя на какой-то могиле, добивал в одиночку всю ту же несчастную пяточку. Мы нашли Саш-Баша. Я положил гвоздики, купленные у входа за 200 рублей. Розовые такие были рубли. А пятисотки – зеленые. Там сидели две заплаканные девушки. Не говоря ни слова, мы посидели на скамейке, выкурили по беломорине и поехали обратно в Питер, оставив по традиции на дереве железнодорожные билеты в Питер.
Вечером в Питере начался сильнейший ливень. Зонтов у нас с собой не было. У меня в сумке, когда мы выезжали, вообще был только пакет с мамиными пирожками и расческа. Я говорю Сереге: пойдем на вокзал, а он – нет, нет, романтика, романтика. Весь вечер шлялись по Питеру пешком. Через Дворцовый мост на Васильевский, потом обратно. Промокли страшно. В полночь были на перроне, заскочили в уже отходящий поезд. У меня было восхитительное ощущение того, что все идет, как надо, все будет ништяк и где-то впереди – единственная и неповторимая Любовь.
Лето прошло, Серега уехал учиться в свою консерваторию (потом его чуть не отчислили оттуда за то, что, приехав туда с одной девушкой, мы по глупости оставили ему послание прямо на расписании). На экзамене где надо я написал сочинение на свободную тему – этакое эссе про эту нашу поездку. Вернее, про Питер. Как мне казалось, это было в стиле «Набережной неизличимых» Бродского. Там были цитаты из него же («От окраины к центру») и себя, любимого. Мне страшно в этом признаться, но с тех пор я не был в Питере. Несмотря на тот дождь.
Шура
Когда мне было пятнадцать лет, Шура научил меня играть на гитаре. Он уже тогда был такой довольно странный парень, с какой-то наркоманской отрешенностью в глазах. Все смеялись над ним, когда он намазывал масло на хлеб – у него была привычка делать это очень долго, медленно и очень тщательно. Ну вот, я тогда уже наплевал на политику и дружил с рок-н-ролльщиком Шурой. Брал свою гитару ивановской фабрики и ехал к нему на другой конец города, в заводской рабочий район. Там на улице Фрунзе, в желтом двухэтажном бараке жил Шура. Там он учил меня брать аккорды, играть чесом, боем и перебором. Мы не пили – тяги тогда еще не было. Зато курили много. Шура, правда, уже тогда начал жрать всякую дрянь. Как-то раз ночью нас слегка ошмонали и побили – можно было легко убежать, но Шура был под колесами и двигался с трудом.
Больше ничего не помню о Шуре, кроме того, что мы встречались, курили и пели песни. Но, когда я говорю кому-нибудь в Москве, что вырос и провел юность в провинциальном городе на глухой окраине, меня иногда спрашивают, что это такое: рабочая окраина в провинции? И тогда я вспоминаю историю, которая произошла через много лет после нашей с Шурой близкой дружбы. Только никому ее не рассказываю.
В общем, они сидели и пили. На дворе стоял уже 21 век. Шура, его вторая жена, и их общий друг. Жену я немного знал – как-то давно-давно наша молодежка устроила акцию по визиту нескольких наших рок-н-ролльных бардов на «молодежную» зону в поселке Лесной. В качестве журналиста был я, а Света была в качестве конферансье. Один из выступавших, помню, был ей представлен как «лучший бард России». Зеки ни хрена ничего не понимали в сложных рокерских метафорах и образах, но вежливо хлопали.
Ну вот, сидели они на рабочей окраине и пили. Может, там наркота была, не знаю. Пацаны, конечно, напились до опупения, а Света пошла ночью за сигаретами в ларек, и ее убили. Не помню, то ли семнадцать, то ли восемнадцать ударов ножом потом насчитали. А Шура и его друг спали в отрубе. Короче, заходят с утра в квартиру менты и их будят. Мне трудно представить, а тем более описать состояние пацанов. Ну, менты быстро обстановку оценили: тело нашли утром, свидетелей нет, маячит глухарь, в квартире валяются хлюпики – рокеры – наркоманы – алкоголики. Больших знакомств явно не водят, никто за них не встанет. И говорят другу: в общем, слушай сюда. Это ты Светку убил.
Никакой после вчерашнего друг ничего не понимает, потом пытается что-то возразить, а те ему ласково: нет, друг, ты не понимаешь. Свету убил ты. И мы тебе это докажем. И уводят. Через три дня друг подписывает все, что ему дают. Стоит объяснять, почему?
В общем, потом быстренько состоялся суд, на котором другу дали десятку, а Шуре – пятнадцать суток «за неуважение к суду», ибо он высказал там все, о чем думал. Потом Шура в очередной раз лег в дурку. И написал роман. Кстати, в Интернете его, и прочие шурины творения можно почитать.
Из компании, ездившей тогда с концертом на зону, кроме Светы, нет еще одного. Последние годы своей молодой жизни он, конечно, пил. И играл в том же переходе, в котором когда-то стояли мы с Серегой. У нас в городе вообще всего лишь один подземный переход. Потом его обманули на продаже квартиры, и он стал бомжом. Потом скончался в грязном зимнем подъезде.
Когда меня спрашивают, что такое рабочая окраина, я вспоминаю все это.
Я очень люблю своих старых друзей.
2004