Ночь была душной и жаркой. Он спал беспокойным сном, чувствуя сквозь дремоту, как тело покрывается липкой испариной там, где прикасается к простыне. Скользя на грани забытья, он не решался раскрыться, а лишь иногда вытирал в полусне повлажневшую от жара кожу сухим краешком простыни или переворачивался. Откуда-то он знал, что раскрываться нельзя, потому что здесь же спали другие. Незнакомая женщина с маленькой девочкой и кто-то еще…
Яна вдруг нырнула к нему под простыню и прижалась, ласкаясь, к его спине. До него донесся ее первый глухой стон. Сначала далекий, потом ближе, почти над ухом. Она гладила своей свободной рукой его голое плечо, прижалась к его спине набухшими грудями, и он чувствовал, как девушка проводит по его спине две дорожки затвердевшими сосками: вверх-вниз, вверх-вниз. Она тихо постанывала и продолжала эти сводящие его с ума движения. Вверх и вниз, вверх и вниз. Девушка все теснее прижималась к нему, и он чувствовал влагу ее губ и дыхание то на затылке, то между лопаток. Чувствовал касания ее жаркого живота и ощущал прикосновения ее волос к своему левому бедру. Яна продолжала стонать, и этот стон возбуждал его более всего. Набухший член упирался своим концом в ткань трусов, оттягивая ее. Подкатывались волны желания, и сладкое томление плоти разворачивалось в низу живота. Девушка раскачивала его в такт своим движениям. Его член чуть подрагивал от напряжения.
Каким-то уголком сознания он понимал, что не должен дать ей завладеть собой и не поворачивался к девушке лицом, не отвечал на ее ласки. Только тихо бормотал в стену, к которой сейчас лежал лицом:
- Не надо, Игнатова, не надо… Нам нельзя…
Он шептал эти слова, как молитву, но сам себя едва ли слышал и уже не понимал, говорит ли вслух или нет. Яна ничего не говорила, не отвечала ему. Он слышал только ее стоны, как будто она не была сейчас женщиной, человеком, а превратилась в некое сладострастное животное. Наконец, он почувствовал, что уже не сможет остановить волны, которые накатывались на него в такт ее движениям. Его член задергался, толчками выплескивая из себя все накопившееся желание: все, что было принесено этими волнами. Он почувствовал, как жидкость стекает по его члену к паху, к животу, как пропитывает ткань трусов и простыню; услышал сладковатый запах этой жидкости, который постепенно вплетался в воздух, смешиваясь с запахом пота.
Теперь, когда волны и напряжение отпустили, возвращались прежние ощущения и смутное беспокойство. Он снова почувствовал жару и духоту, почувствовал, что находится в малознакомом ему месте, вспомнил про присутствие посторонних людей, которое почему-то сильно беспокоило его еще так недавно.
Игнатовой больше не было рядом. Он уже не помнил, в какой момент она пропала. Он просыпался…с пониманием, что Игнатовой никакой не было. А был беспокойный и волнующий сон, и это извержение, которое он оставил после себя. И теперь есть он сам, находящийся в этом нелепом положении: проснувшийся ночью, в закрытом и душном купе поезда Харьков-Киев, под простыней, скрывающей следы его сна. Сквозь приоткрытые веки он видел скользящие и мелькающие по стене тени. Слышал перестук колес по стыкам рельс и ощущал характерное покачивание, иногда сменявшееся мелкой и легкой дрожью вагона.
На соседней с ним верхней полке спал полный мужчина, глава семейства: внизу спали его жена и дочка. Мужчина спал в противоположную от него сторону – головой к окну, и во сне храпел. Причем храп его не был похож на обыкновенный, резкий и громкий. Храп был похож на стоны. На те же самые стоны, которые в ЕГО сне издавала приснившаяся ему Яна Игнатова. Он тихо, про себя, выругал мужчину и эти его стоны нехорошими словами.
Вчера вечером, во время аппетитного ужина, да и после него, мужчина с удовольствием пил дешевый каховский коньяк, от которого быстро, как под анестезией, заснул. Теперь мужчина спал с приоткрытым ртом и издавал мучительный полустон-полухрап, будь он неладен. В кислом потном запахе, доносящемся от мужчины, можно было различить явственный тяжелый запах алкоголя.
Всего в купе ехало пять человек: он сам, мужчина с женой и дочкой, и еще одна женщина внизу, на нижней полке под ним. Так не полагалось, но очевидно, что семья договорилась с проводниками и ехала по двум билетам. Ребенок спал вместе с матерью. Купе было кем-то заперто на ночь. Окно не открывалось. Кислорода не хватало. Ему хотелось выйти или хотя бы дотянуться со своего места и приоткрыть дверь, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Но ему казалось, что если он пошевелится и раскроется, наружу выйдет этот компрометирующий его запах.
Ему также хотелось сменить белье, но запасное было закрыто в отделении для багажа под спящей женщиной внизу. Он прислушался. Внизу, казалось, тихо. Он должен был как-нибудь решить свою проблему с мокрым бельем, с мокрым и еще не успокоившимся окончательно и возбужденным членом, с мокрыми волосами паха. Сняв с крючка на стене белое полотенце, которое получил вместе со сменой постельного белья, он тихо, стараясь делать все движения беззвучно, затащил полотенце под простыню. Там он начал вытирать сначала член, потом пах и трусы, все время прислушиваясь, не разбудил ли кого-нибудь своим шорохом и движениями. Так продолжалось некоторое время. Потом поезд начал сбавлять ход, и вскоре он больше не мог скрывать свои действия за шумом движения. Поезд остановился на какой-то небольшой станции. В купе стало совсем светло от фонарей перрона и здания вокзала.
Он ждал, когда поезд поедет снова. Затих, наконец, и успокоился мужчина на соседней полке. Кто-то внизу пошевелился и перевернулся. Нельзя было сказать, все так же все спят, или кто-то проснулся и может слышать его движения. Может, своим тихим ерзаньем он разбудил кого-то, и этот кто-то теперь прислушивается к звукам, которые он издает? Он подумал, что поездка в поезде, а точнее сон и ночь, когда отключается самоконтроль, всегда очень возбуждающе действовали на него. Эта постоянная вибрация и покачивание вагона при движении вызывало у него небывалую, просто колоссальную эрекцию, происходившую помимо воли, инстинктивно, спинным мозгом. Он мог лишь констатировать, что так на него действует любая ночная поездка поездом. А в этот раз все наложилось: эта вибрация вагона, напряжение плоти, эта жара и стоны соседа в качестве стимулятора. Все это вызвало этот сон с менеджером Игнатовой, его коллегой по работе, в главной роли. Интересно. Он часто обращал внимание на соблазнительные формы Игнатовой, на ее блузы с глубоким вырезом, на длинные ноги в неизменно короткой юбке. Но так было на офисе. За его пределами он забывал все это, и никогда не думал о девушке, как о предмете вожделения. А теперь она приснилась. Первый раз и сразу с таким эффектом. Забавно. Да, это было бы забавно, если бы не такое нелепое положение, в котором он оказался сегодня.
Поезд стоял несколько минут, показавшимися очень долгими, потом тронулся. Когда стало достаточно шумно, он продолжил свои занятия под простыней. Проложив полотенце сухой частью между телом и трусами, как памперс, он обеспечил себе некоторый комфорт. Ему удалось заснуть, на этот раз без сновидений.
Проснувшись утром, он с удовлетворением почувствовал, что за остаток ночи простынь, полотенце и трусы высохли. Не слезая с полки, он оделся в спортивный костюм. Потом спрыгнул вниз и, открыв купе, вышел и направился к туалету. Ему повезло проснуться раньше большинства людей в вагоне: очереди в туалет еще не было. Заперев кабинку, он занялся тем же, чем вынужденно занимался ночью, только теперь вымывал на своем теле все остаточные следы ночного извержения водой. Это заняло некоторое время, ручку двери несколько раз настойчиво дергали. Когда он вышел, у туалета уже стояла очередь из нескольких человек.
Вернувшись в купе, он скатал все свое постельное в большую неряшливую кучу, добавил туда же использованное неестественным образом полотенце и вынес в коридор, чтобы сдать в купе проводников. С виду ничего его не выдавало.
- Здесь все? Бросайте сюда, - сказала проводница, когда увидела в дверях своего купе молодого человека с постельным бельем в руках.
Он бросил. Проводница едва ли обратила на это постельное больше внимания, чем на любое другое.
Поезд приближался к Киеву. Маленькое приключение заканчивалось. Он подумал, что когда дойдет его очередь переодеваться в купе и он останется один, то наконец избавится от последнего, что беспокоит его мысли - переоденет трусы.