Мы сидим с чабанами на изумрудно-зеленой молодой травке, пьем душистый зеленый чай и неспешно беседуем. День жаркий. А здесь, в тени, все дышит первой весенней свежестью и прохладой. Уезжать не хочется. Я смотрю вдаль, любуясь живописной панорамой знаменитой плодородной степи в предгорьях Зеравшана. Словно нарисованные яркой весенней акварелью, блестят, мерцают и растворяются, вновь появляясь в белесом солнечном мареве воды арыков и каналов, дымящие трубы заводов, далекие кишлаки. Напротив нас, вверх по склону, медленно перемещается отара. Я невольно обращаю внимание, как организованно она пасется.
-А кто же это так хорошо управляется с овцами? – спрашиваю у чабанов, сидящих рядом.
-Собачки! - с гордостью и нежной лаской отвечает старший.
-Бор якши... якши...- заулыбались, закивали головами и остальные чабаны .-Да, хорошо...хорошо...
Однако пора и ехать. Мы допиваем чай и поднимаемся. Я прощаюсь с гостеприимными, приветливыми хозяевами. Они направляются к отаре, а я, чтобы не поскользнутся на сочной траве, осторожно спускаюсь к машине, оставленной на горной дороге. И остановился, удивленный: навстречу мне карабкается живой дымчатый клубочек. Я подошел ближе. Совсем ещё крохотный щенок внимательно и потешно разглядывает меня единственным серо-зеленым глазом. Другой только начал прорезываться. В приливе давно забытых мальчишеских чувств взял я щенка на руки - какой пушистый и невесомый!
-Азиз дустляр! – кричу я, поворачиваясь к пастухам. - Это ваш щенок?
Но те были уже за выступом горы. Я крикнул громче - горное эхо из конца в конец разнесло, размножило мой вопрос и смолкло, затаилось, выжидая, что я скажу еще. Я понес щенка к машине.
-Да бросьте здесь. Отара будет возвращаться, найдет его мать. - махнул рукой шофер.
-Но хищные птицы… волки, змеи... он ещё такой беспомощный...
У меня и в мыслях не было заводить собаку. Работа не позволяла. Бесконечные поездки, совещания, заседания – и каждый день, и с утра до вечера, а то и до поздней ночи. Негативные явления в регионе не давали расслабиться. Но словно бес какой-то вселился в меня! Словом, увез я щенка, как невесту из родного кишлака.
Жена кормила щенка из соски. Он ловил ее палец и жадно, совсем по-детски чмокал, посапывая и кряхтя, к взаимному удовольствию обоих. По ночам беспрерывно скулил, ползая по ковру, засыпал только под утро, свернувшись комочком. Это стало сущим наказанием моим: я не мог заснуть, ругал себя за непростительное ребячество, жестоко раскаивался и твердо решал - сегодня же… непременно… выкроить время, как бы ни был загружен, и поехать, отвезти, вернуть щенка чабанам… Но выкроить время никак не получалось, и все опять повторялось – изматывающая работа до позднего вечера и нескончаемые щенячьи концерты, и бессонные, бесконечные ночи. Да еще одичавший кот прежних хозяев, бывший жилец теперешней нашей квартиры, до этого заходивший к нам, как к себе домой, теперь из-за собаки истошно орал, не переступая порога, нахально требуя, чтобы ему подавали еду на веранду.
А щенок между тем с аппетитом и помногу ел, подрастая буквально на глазах. Он уже хорошо знал хозяина и, спеша на зов, охотно подкатывался к моим ногам, переваливаясь с боку на бок. Я брал его на руки, чесал за ухом, он блаженно хмурил невинные свои ясные глазки и, казалось, улыбался. В эти минуты обоюдной нежности я забывал все свои ночные обиды и клятвы отвезти его назад. Вскоре он полностью освоился в доме. Самозабвенно бегал по комнатам, гоняясь за теннисным мячиком, царапая пол и постукивая по нему отросшими когтями широких лап. И поведение его изменилось. Вечерами он теперь быстро засыпал, неожиданно валился на бок прямо там, где заставал его заход солнца. И спал до рассвета, вернее, до восхода солнца. А проснувшись, первым делом подбегал к моей кровати и, призывно скуля, нетерпеливо поглядывал то на дверь, то на меня, приглашая на прогулку.
Я решил устроить его во дворе, в старой будке, тоже доставшейся нам от прежних хозяев. Однако пятимесячный щенок моментально развалил её, деловито разобрав на доски, явно предпочитая спать на голой земле под открытым небом. Это насторожило меня, но как всегда куда-то надо было срочно ехать, и я не был дома с месяц. А вернувшись, не узнал щенка. Это была уже совсем взрослая овчарка – элегантная, яркая, самоуверенная. Черно - коричневый, тигровый окрас и волчий, серый подшерсток очень украшали её. Собака оказалась самкой и жена назвала её Ютой.
Юта показала себя очень своенравной. Спала в саду, но дверь в квартиру должна была оставаться открытой обязательно. Это мы поняли сразу, когда Юта за несколько минут содрала утеплитель с закрытой двери и заставила нас считаться с ее требованиями. Я купил широкий ошейник с крепким поводком, и по вечерам, когда позволяло время, мы гуляли с ней в городском саду. Я начал учить ее некоторым собачьим премудростям, она усваивала их с ходу и с большим желанием выполняла все мои команды.
Но неожиданно пришла беда. Юта заболела. То ли чумка, то ли её отравили. На это, как я потом убедился, были свои причины.
Несколько дней Юта не поднималась. Не пила, не ела. Из пасти ее шла кровавая пена. Шерсть опала, кожа стала грязной и как бы натянутой на скелет. Я на руках переносил беспомощную Юту, снова ставшую легкой, как пушинка, в тень под деревья, спасая от жестокого южного солнца. Приглашенный ветеринар осмотрев её, молча покачал головой и предложил усыпить собаку. Я категорически не согласился. Юта лежала без движения, ни на что не реагировала. Только судороги пробегали по ее почти высохшему телу. Я насильно вливал ей в пасть антибиотики и сердечные препараты, но она уже не могла глотать. Это заставило меня применить сильнодействующие средства.
На пятый день после них собака начала оживать. Стала пить воду, молоко. Потом медленно передвигаться на передних лапах, тяжело волоча по земле непослушные задние. А ещё через несколько дней поднялась на ноги и повеселела.
За время болезни Юты мы очень привязались к ней, а она, похоже, к нам. Теперь Юта неотступно следовала за мной, выполняла все мои команды. Кроме одной: когда надо было идти на работу, она ни за что не хотела отпускать меня, вырывалась из рук, перепрыгивала через забор и бежала вслед за моей машиной по улице. Я вынужден был посадить ее на цепь.
Как я потом понял, это обидело,оскорбило до глубины её благородной собачьей души. Предки её никогда не знали ошейника и, тем более, цепи: веками они стерегли отары, дни и ночи свободно разгуливая на воле и, вероятно, больше жизни ценили эту самую волю, необозримый простор степи и неба.
Однако Юта не была злопамятной. Все обиды её кончались, когда я приходил с работы, отпускал с цепи, и она пулей носилась по двору, прыгала на забор, забегала на веранду и, круто развернувшись, опять давала круги за кругами, искоса поглядывая на меня в совершен-ном восторге. Радости её не было границ, и смотреть на неё было одно удовольствие. Счастливая уже одним моим присутствием, она подбегала ко мне и, свесив жаркий язык, ставила мне на плечи свои могучие лапы, заглядывала в глаза и улыбалась. А вдоволь набегавшись, с большим аппетитом ела из своей миски. Мы оба были совершенно счастливы.
Но жизнь сложилась так, что надо было переезжать на работу в другой город. Юту мы, естественно, взяли с собой. На новом месте ей не понравилось. Она сильно страдала и ежеминутно порывалась убежать из квартиры многоэтажного дома. Мы с женой переживали вместе с Ютой, но изменить ничего не могли. Потом, после ферганских событий, после нарастающего национализма и сепаратизма нам пришлось оставить республику не по своей воле. Взять с собой Юту мы не могли – впереди у нас была полная неизвестность – ни работы, ни квартиры. Решили отдать её в хорошие руки знакомому кинологу, работающему в милиции. Юта спокойно ушла с ним, возможно, думая, что идет гулять.
Полмесяца я не видел Юты. А в день отъезда пошел в милицию за паспортами. Раскрытые окна кабинета начальника выходили в милицейский двор, и я услышал знакомый призывный лай.
-Юта? - заволновался я, глядя на начальника.
-Она...-равнодушно, не поднимая головы, ответил тот. - Услышала ваш голос... - и так же, не отрываясь от бумаг, оскорбительно добавил: -Уж очень агрессивна... ничего не ест… никого не подпускает к себе...
-Можно к ней? - в нетерпении спросил я, уже направляясь к двери.
-Идите...-пожал плечами начальник.
Я подошел к навесу, где размещались служебные собаки.
-Юта!
И вдруг увидел, как она страшно исхудала – одни кости да кожа. Шерсть свалялась и висела на ней клочьями. Красные, злые глаза слезились. Пасть в кровавой слюне. У меня сжалось сердце.
-Юта!!!
В ответ она свирепо оскалилась и зарычала! Потом отодвинулась и отвернулась от меня!!!
Пораженный, как громом, я стоял молча, не в силах вымолвить слова. Юта по-прежнему смотрела в сторону и глухо рычала. Мне показалось - она плачет. Меня бросило в жар. Я почувствовал, что краснею, как преступник, прилюдно пойманный за руку на месте преступления. «Предатель! - больно стучало в висках. – Предатель!.. Предатель!..» Сердце мое учащенно билось, я задыхался. Юта продолжала глухо рычать, не поворачивая ко мне головы. Гордая, ни от чего не зависимая правота исходила от ее позы и от ее рычания.
-Юта...меня тоже предали, Юта.. . - начал оправдываться, объясняться я, как с близким мне существом, ничего не видя, не слыша, ни о чем другом не думая. В горле застрял ком и мешал мне говорить, я готов был разрыдаться…
-Я вынужден уехать, Юта,.. чтобы все начать сначала... Люди приспосабливаются,Юта,.. чтобы жить дальше,.. даже и ползают на коленях... собаки честнее, Юта,... они не знают компромиссов – или друг, или враг… демагогией перестройки их не заморочишь…
Юта продолжала рычать, не слушая меня и не меняя позы..
-Вероятно, ты права, Юта... лучше смерть, чем принять предательство... Люди так не могут... слабые, малодушные приспособленцы... но рано или поздно их настигнет кара...обязательно настигнет... никто не уйдет от возмездия... никто...
Юта так и не повернулась ко мне, не глянула на меня. Вот когда я пожалел горько, что увез её из родных мест. Она и по сей день ходила бы с отарами и была бы довольна своей судьбой. Я сломал ей жизнь...
Потрясенный до глубины души, ушел я совершенно раздавленный принципиальностью Юты и тем, что я сделал с нею.
***
...Прошло уже столько лет. Другая жизнь у некогда великой державы и ее великих народов, устремленных когда-то в величии повседневного трудового подвига. Теперешняя жизнь страны и народа -с каждым днем все подлее, все неинтереснее. И в глухие, нескончаемо бессонные ночи мелькнет вдруг видением сказочным: мы сидим с чабанами на молодой изумрудно-зеленой травке, пьем душистый зеленый чай и неспешно беседуем. Весна в предгорьях Зеравшана - и никакой еще всемирной беды! И пушистый дымчатый комочек доверчиво глядит на меня единственным еще, едва прорезавшимся глазом...
И вот уже взрослая Юта носится счастливая, нарезает круги вокруг меня, не совладая с собой от счастья - прыгает, кладет мне на плечи широкие свои лапы, глядит и не наглядится на меня, улыбается, сияет совсем человеческими счастливыми глазами...
И другие её глаза - злые, красные.. кровавая слюна из пасти…глухое презрительное рычание на меня...
И еще много глаз - заплаканных глаз узбекских женщин с грудными младенцами на руках и дюжиной ребятишек, мал - мала меньше, путавшихся у ног каждой матери... Мужья, отцы их арестованы по “хлопковому делу”. Женщины плачут, умоляют меня, их депутата и «большого
( для них )начальника из Москвы», разобраться и отпустить их ни в чем не повинных мужей. «Кто будет их кормить, кто?!?» - показывают они на кучу детей и терзают мое сердце пронзительным отчаянием в глазах и отчаянными вопросами, на которые тогда у меня еще не было ответов. И я, их депутат и «большой начальник из Москвы», не знаю, что ответить, и ничем, совершенно ничем не могу помочь этим заплаканным глазам этих несчастных женщин… Только острое, рвущее сердце осознание непонятной вины, хотя я и ни в чем, решительно ни в чем не виноват перед ними.
И теперь, через столько лет нескончаемой, бесконечно долгой, сознательно подогреваемой и продлеваемой народной беды - я не нахожу себе место, без вины виноватый перед теми глазами несчастных, убитых горем узбекских женщин, оказавшихся игрушками в руках бесчестных, жестоких политиков...
И глубоко виноватый перед слезящимися красными глазами тоже несчастной Юты...