Низкие кудлатые облака почти цепляют верхушки сосен. Все вокруг окутано влажным сентябрьским мороком. Сумрачная тайга выглядит совсем темной - поодаль и серо-голубой, размытой – на горизонте, где сливается с сизой дымкой, отчего кажется, что небо накрывает нас сложенной горстью ладонью, мягкой и тяжелой. Тихо. Воздух над марью, напитавшийся запахом грибов, прелой травы и сосновой хвои такой густой, что представляется мне большим пирогом, от которого приходится отрезать по кусочку для того, чтобы вдохнуть. Не верится, что через пару недель, в конце сентября, вся эта застывшая унылая хмарь до весны обновиться снежным убранством.
Звериная тропинка вдоль кромки мари, по которой мы идем втроем: я, отец и лесник Страшинский, тоже раскисла. Иногда ноги разъезжаются по суглинку и оставляют среди изящных оленьих и кабаньих следов, наши, бесформенные и неуклюжие. Страшинский идет впереди и шепотом посвящает нас в лесные тайны: вот прошла волчица с молодым выводком, вот старый след лося, а вон там, осторожнее, видите желтое пятно у дороги – кто-то поставил петли на кабанов. Внезапно он останавливается и тычет стволом под ноги:
- Ага! Трехлапый!
Ружьё у лесника самодельное, страшная штука, переделанное из Дягтеря, ручного пулемета. Отцовская ИЖ-12 рядом с ним выглядит красивой игрушкой.
На наш взгляд, волчий след на тропе ничем не отличается от остальных, виденных раньше. Но Страшинский не унимается – волк этот особенный, трехлапый.
- Сам лапу отгрыз. В капкан попал. Жить-то хочется… У меня их с десяток по тайге ходит.
Назойливая кедровка с громким криком перелетает следом.
Как-то зимой, через полгода, когда мы заехали к Страшинским в гости – поговорить о новостях и купить замороженные круги коровьего молока, так его хранят местные, лесник повел нас во двор, где была свалена гора волчьих капканов. В одном из них, между зажатыми зазубренными дугами, виднелся измочаленный кусок чего-то красного, покрытого слипшейся шерстью.
-О! Лапа волчья. Еще один ушел…
С тех пор прошло много лет, но я так и не ответила на вопрос – почему волки, через боль – вопреки смыслу, отгрызали себе лапы? Делали ли они это бессознательно, как кусает собака ужаленное осой место, и, в конце концов, освобождались, или, калечили себя совершенно осмысленно, обрекая на ущербную, но свободную жизнь?