К лету я всегда худею – как выгулявшийся кот, хотя весной-то как раз я и не гуляю. Выйду иногда в парк или просто поброжу по улицам в будний день – и все. Благо, график работы и жизни всегда был «не как у людей» . В будний день гулять хорошо и легко – все по работам, гуляют только мамы с детьми, иногда – старики променад совершают.
Старики ходят парами - он держит ее под руку, она улыбается солнцу и мыслям, рассматривает все вокруг любопытными и восхищенными яркими девчоночьими глазами – пронзительно-васильковыми или черными. Он преисполнен гордости и важности – совсем как юноша. Выдает разве что свойственная только старикам бережность и нежность в каждом движении, в том, как он не поворачивая головы и смотря в совсем другую сторону, держит, тем не менее, свою любимую в поле зрения…Или не зрения – никогда не мог уловить этого.
Бывает, что гуляет кто-то один. В этих – терпение. Они все равно вдвоем, просто один не смог прийти на свидание. Носят панамы, забавные хлопчатобумажные белые кепки, непонятно каким чудом свежие и незастиранные. Носят опрятные старомодные костюмы. Костюм часто собран из двух, но смотрится естественно – эта одежда сшита из времени, а материал – лишь видимость. На пиджаке иногда – скромная орденская планочка. Шляпы тонкого фетра и еще из чего-то, сошедшие с кинолент 60-х, - мне нравятся такие шляпы. И, пожалуй, в старости я буду носить такую же. С тем же удовольствием, с каким носил дедовскую мичманскую фуражку. Предмет особой гордости представлял краб – он был не металлическим, как у всех тогда, и не пластиковым с глупо-лупоглазой пластиковой же позолотой, как сейчас. Нет – тот краб был вышит! Черными и золотыми нитями – якорь и венки. Он, немного затертый, пах табаком, а мне чудилась еще и сладкая пороховая гарь зениток, отгоняющих летучую смерть от барж, везущих снаряды по Дунаю, запах пота, стекающего по отрешенным лицам людей, прикованных к утлым деревянным лоханям, с которых не сбежать и не укрыться в ближайшем пролеске. Этот якорь так и стал моим: черными нитями – орудийные платформы, золотыми – слепящее солнце, молчаливо наблюдающее за людьми внизу. Одни – кромсают воздух винтами, всеми поджилками чувствуя, как встречные очереди так же ожесточенно вспарывают брюхо фюзеляжа. Другие – наблюдают, ждут – чья смерть успеет первой, скупо и расчетливо огрызаются короткими очередями и одиночными выстрелами, поглядывают на маленького отчаянного терьера – сторожевой катер.
Иногда пройдут порядочные обыватели, но их немного. Смотрят осторожно и растерянно, вообще – неприкаянно. Кто-то вырван обстоятельствами из привычного бега по кругу – двигаются неловко и спешат домой. Кто-то с похмелья, тянет пиво из бутылки, морщится: эти привыкли жить в борьбе с собой, соседями, атмосферным давлением и всем миром. Они всегда готовы к перепалке или драке, но сейчас им тяжело, похмелье приводит слабость и баланс сил смещается – теперь не они раздвигают плечами базарную толпу и воздух, значит – должно происходить обратное. Во взглядах у этих – напряженность и ожидание удара. Никто не бьет, но это ничего не означает – либо просто мир бьет и обманывает незаметно, либо готовит удар. Странные инородные тела во времени и пространстве, они отгорожены от мира аквариумными стеклами глаз, небритостью и складками измятой одежды.
Пиво – ритуал, который должен вызвать духов. Духи переправят страждущих в привычный мир. Духам приносят и другие жертвы – вяленую рыбу, распотрошенную на доминошном столике. Заклинанием – нарочито громкие разговоры злыми голосами. Разговоры преимущественно ни о чем, собеседники - объединившиеся сугубо для выживания. Вечером суровая необходимость уйдет, и хмурые небритые ежики отодвинутся друг от друга, суть утреннего разговора потеряется совсем, но это вовсе не важно. Разговор - всего лишь ритуал, в котором громким голосом и надрывной хрипотой отпугивают недоброжелательных духов, так какая разница – что говорить?…Важно лишь попадать в резонанс для усиления эффекта.
Да, днем в будни – гулять хорошо. Но я все же редко выбираюсь из берлоги, и сегодня не пойду. Сегодня – день душевного равноденствия. День и ночь души – будут равны, это определено небесными астрономами, и я ясно увидел это, взглянув на листок отрывного календаря неба. Эта определенность успокаивает. Не замираешь, боясь спугнуть покой движением или той же осторожностью. Вообще перестаешь бояться глупого и маленького. Того, что ключ от электрического щитка где-то затерялся, и, если выбьет автомат, придется ждать соседей, звонить в дверь, отвечать на немое удивление во взгляде – злостью в своем, сокращая кнутом страха чьи-то жалобы, какие-то глупости и несуразности по случаю…Ты, плохо ли, хорошо ли, отработал год и получаешь расчет.
Твое личное дело перетряхивает небесная канцелярия, упорядочивает справки, бланки и формы. Ты стоишь рядом, облокотясь на грязную конторскую столешницу, рассматриваешь свои бумажки и отпускаешь их, отдаешь по ведомству. Теперь это – не твоя забота. Кадровичка – само безразличие. Безразличием обесцвечена стандартная прическа, из него же сделана помада и папки толстого картона на полках, облезлый лак стола. В этом безразличии мне тепло и спокойно: работа, ничего личного.
Иногда ты можешь увидеть в листаемом своем личном деле старые страницы и выхватываешь взглядом обрывки текста. Оживает память. Мне всегда казалось, что дама за стойкой нарочно дает тебе увидеть эти страницы – какая надобность ей листать их теперь? Память крутит клип – обрывки ленты любительского видео, склеенные кое-как и полном беспорядке.
Вот – я, восемнадцати лет,
Страха – нет, боли – нет.
Смерть – где-то рядом.
Привычно. Пристальным взглядом.
- А, это ты..Что скажешь?
- Ты готов?
- Ну а как же?
Улыбаемся, курим неспешно уже по второй.
- К вечеру дождь …
- Да. И с грозой.
- По делу? - Да так…шла тут..мимо..
Облака изгибаются в пантомиме…
В зеркале, как в дождливом окне –
Прохожих пятна. Рубаха в вине.
Radiohead, “Wolf at the door”. Волк всегда у двери. Только не сразу получилось понять это. И не сразу – понять, что это – не трагедия. Что это – благо, как и все, что неизменно, что составляет основу этого мира. И уж совсем позже – то, что Волк на самом деле уже в доме.
Хотя последнее яснее всего было именно тогда.
Впрочем нет, - тогда Radiohead прошел мимо, не зацепив. Тогда – вот это:
Земля горит под нашими ногами,
И две недели не было заката.
Нехожеными, странными стезями,
Куда идем? Скажи мне, друг!
- Куда-то.
Почти два года тянется зима,
И мне уж не узнать в лицо рассвет.
И что-то оттянуло душу и плечо – сума,
Наверное…Друг, может, это - совесть?
- Нет.
Под сапогом – тягучий шорох пепла и редкий хруст костей.
И дальше – врозь: ад каждому положен свой.
Таращится беззубый череп на диковинных гостей.
Послушай, друг… Ты, если что, - зови!
- Не ной.
Глаза и души долго привыкают к свету.
И что-то разговор не вяжется никак.
-Мы снова живы, друг.
-Да,странно…
-Но чего-то нету…
Открой мне душу, друг! Что у тебя там?
-Мрак.
Прячу в длинные рукава кисти рук – старческий сухой пергамент кожи, морщинистый и в пигментных пятнах. Прячу не от неловкости, а от чужого нечаянного взгляда. Глубокие тени под глазами и тяжелые веки – те же, что и сейчас. А спина – прямее. В зубах – даже во сне - неизменный короткий мундштук с киевской Примой.
Сейчас это бесстрашие во мне, и свободный взгляд в мир – взгляд равного…
Теперь я люблю домоседство и кухню, на которой дымится борщ, а в комнате – дымится нелюбимый мной кальян, но любви-нелюбови сегодня стерты и забыты. Цепляйся за них, но они все равно уходят и ты волен выбирать новых докучливых болонок - привычки или ходить сам по себе, засунув руки в карманы джинсов, измеряя дни шагами, измеряя шагами дыхание: один, два, три, четыре, пять, шесть – вдох….еще шесть шагов….выдох…теперь – до восьми…Тело начинает гореть, жар откатывает к голове, оставляя приятный ментоловый холодок в коже. Уходит вниз по спине обжигающей волной, взрывается и сходит , оставляя натянутой звонкую струну ясности - сквозь тебя, сквозь воздух, сквозь звездное небо – то небо, которое ты увидишь этой ночью…
Я знаю, что эта свежесть потом будет живьем снимать с меня кожу, что вывернет наизнанку не раз и не два, и развеет по ветру, и ветром же соберет снова. Или на этот раз что-то будет иначе, или даже все будет совершенно не так. Но я услышал главное – обещание «будет».