Она носит невероятные сарафаны в горошек и в веселенький неопределенного вида цветочек. Она носит невиданного покроя гибриды блузки, разлетайки и хитона. Юбки миди открывают загорелые ноги.
А мне почему-то всегда кажется, что бедра ее в синяках, я каждый раз непроизвольно выискиваю взглядом неприметные желтые пятна на темной латуни кожи. Не нахожу, конечно.
Ее волосы пахнут дивными нездешными цветами - как иранская хна, но в самой гуще далекого и чужого душного полдня чувствуются длинные иглы кристаллов скошенной на рассвете, по утренней росе - травы.
А мне чудится гарь. Самый страшный запах - дым и чад сгоревшего людского жилья. Нет другого такого - эта гарь обволакивает тебя влажной, жирной копотью, которую будешь долго потом смывать-оттирать, да не один день. И еще долго потом этот запах будет преследовать тебя - появляться в концертном зале или на городской площади.
В этом запахе - сладость горящей плоти дома. Пожитков и мыслей, раздоров и свадеб, пролитого на дощатый пол молока и вина - всего того мяса, что прилипало к костям жилища годами.
Ее глаза - буйная майская лесная зелень. Лежишь на траве и смотришь вверх - где блуждающими огнями зеленые пятна: новые, свежие листья, - светлыми; уже налившиеся, напитавшиеся солнцем и соками - самоуверенными темными. И тоненькие прожилки веток. И сквозь все это - прорываются слепящие солнечные лучи. Вот ее глаза.
И я впервые не решаюсь вцепиться своим взглядом в чужой.
Мои зрачки, как обычно разные, - правый всегда почти больше вполовину, не впиваются парализующей хваткой в лицо, не ощупывают скулы,морщинки,веки, подбираясь к глазам - одним змеиным броском войти в них, и отравить своим ядом, и оставить его навсегда в чужой крови, чтобы потом, при встрече даже и через годы, увидеть две маленькие отметины - свой знак, и ухмыльнуться криво, властно, заметив испуг...Незримая связь - покоренного и покорившего, когда в миг один вы узнаете друг друга, чувствуете холодок чуть пониже лопаток, если и не видите друг друга, в разных углах большой залы. Предчувствие подкатывает прогорклым комком к горлу, и вы уже знаете...
Но сейчас я не решаюсь, и с любопытством изучаю редкое, незнакомое почти чувство - страх. Страх? А, пожалуй, что и так...
Этот лес слишком велик, слишком - для привычного чувства известности, очерченности установленных границ. Определенности даже неизвестного.
Ее руки. Они двигаются порой слишком быстро. Я только-только успеваю ухватить взглядом движения - они не так быстры, конечно, но ускользают от меня, они всегда на самой периферии моего внимания, даже если ждать и всматриваться.
А иногда - медленны, и тогда - в текучести и неспешности они - полноводная река, неодолимая, завораживающая сила, неспешная и величественная. Тогда ее руки - сама неизбежность.
Ее голос. Он идеален - обволакивает и будоражит ровно настолько, настолько нужно.
Ни единым обертоном не может вызвать и тени раздражения - его гармоничность совершенна и естественна, и действует одинаково на всех.
А мне он разливается дальним отзвуком набата, чистотой и ясностью легко пронзающим расстояние и время. Не оглушает, не перебирает внутренности гулким ударом, когда слышишь колокол совсем близко, и теряешься, не зная - бежать ли, стоять, делать что-то, и рвешься во все стороны, не в силах не повиноваться призыву, и не в состоянии понять, куда и зачем ты призван.
Нет, ее голос всегда как бы издалека, он смягчен травами, над которыми летел.
Он не приказывает - зовет. Но смягченность эта мне слышится нарочитой - чтоб не сбить с ног. И все равно обдает меня холодным душем колоколов к заутрене , и дрожь сводит скулы.
И каждое слово ее, каждый жест, взгляд, улыбка,песня - нож острый мне и беспокойство и сумасшествие, она легко вскрывает мой панцирь самим своим присутствием, и я не знаю, чему больше дивиться - своему вспоротому нутру, розовому мясу, набухающим каплям черной почти крови, ноздреватым тучам легких.
Или тому, что она этого вовсе не замечает, как мне кажется.
Или смотреть на нее - пить странное вино, в котором наверняка - яд, и пить не отрываясь, не зная дна этому бокалу, и желая и не желая добраться до дна. Продлить эту агонию, или оборвать ее.
Она уходит и приходит, когда вздумается, но попроси я ее - она останется или уйдет, когда я скажу.
Но я, конечно, ничего не говорю.