Клянусь небом, обладателем возврата, и землей, обладательницей раскалывания, что все нижеследующее правда, хотя с некоторых пор я уже не могу отличать ее ото лжи!
Вначале был сон, о котором я поведал халифу. Мой род восходит к могучим лидийцам, сражавшимся у стен Города (о нем повествует слепой грек), я потомок объезчиков диких скакунов и охотников на львов, которые изобрели, если верить Ксенофану, чеканку монет. Моим пращуром был и Крез, царь, о котором упоминает Геродот. Душной ночью месяца раби ал-аувала, когда луна катилась по небу затертым динаром, явившись во сне, он повелел мне разыскать сокровища, спрятанные им в пещере после прихода Кира-мидянина. Это совпадало с фамильными преданиями. Я поспешил во дворец. Слушая меня, владыка мусульман принимал ванну фиалкового масла и близоруко щурился. «Я брошу тебя на растерзание вепрям, если ты вернешься ни с чем» - пообещал он. В заключение своих слов он снял с руки перстень – его печать разрешала проникать во все земли, подвластные наместнику Аллаха, – и отдал мне. Так на четырехсотом году хиджры я, Йакут ибн Муавийя, переписчик книг и составитель диванов, был отправлен халифом ал-Хакимом – да будет благословенно его имя! – на родину отцов.
На третьей неделе месяца зу-л-хидджа вместе с благочестивыми паломниками я тронулся в путь. За старыми городскими воротами от нас, наконец, отстала толпа мальчишек, привлеченная ревом верблюдов и плачем женщин. Спустя час нас сопровождало только мерное щелканье бичей у погонщиков мулов, тягучее пение бедуина и солнце, стоявшее в зените. Лежа на носилках под палящими лучами, я пытался дорогой представить, что меня ждет впереди, наивный, я составлял план, не доверяя провидению. Я воображал какую библиотеку построит для меня халиф, когда я привезу ему богатство Креза…
На восемнадцатом дне пути караван разграбила шайка разбойников. При этом все мои рабы разбежались, а единственного преданного мне, чернокожего нубийца, забрали с собой вооруженные кривыми ножами феллахи. И я остался один…
Не стану описывать жаркие пески, кишащие скорпионами и злобно шипящими змеями, голые скалы, где я останавливался на ночлег, распластавшись, чтобы меня случайно не сдул в пропасть ветер, не стану описывать лихорадку, от которой меня спасли тень кипариса и отвар из корней можжевельника, и жажду, от которой чуть было не умер. Мой халат был сплошь в дырах, а чалма свисала ветхой тряпкой. Я встречал мудрецов говоривших, что невидимое не существует, и дервишей учивших относится к реальности, как к чуду. Я повидал их множество - как мертвых, над которыми кружились мухи, и скелетов, обглоданных шакалами. Но мои злоключения бледнеют перед дальнейшим. Скажу только, что прежде чем попасть в Зеленую Долину, я благополучно миновал страны, где не ведают о Пророке, а за его проповедь меня едва не побили камнями, и места, где буйствует проказа…
…Аллах всемилостив, я очнулся в шалаше из пальмовых ветвей. Надо мной склонился коротконогий, морщинистый туземец, брызгавший мне на щеки воду. Стоило мне приподняться на локтях, как скорбное выражение сменилось у него испугом. Он бросился наутек. В хижину вошли босые женщины, принесшие лепешки, голые мальчишки и одетые в грубый войлок мужчины…
Я попытался выяснить, какое из учений проникло в их места. Однако они не слышали ни о Мусе, ни о Посланце, ни о Распятии. Не принадлежали они и к религии маджус – чтящих огонь. Когда я спрашивал, кому они поклоняются, они лишь загадочно улыбались. Я обращался к ним, как к глухим, на пальцах. Результат был тот же. Но люди не могут не поклоняться, думал я…
…У меня поднялся жар. Я начал бредить. В моей воспаленной голове, птицами, клюющими череп, вертелись изречения философов, среди которых особенно назойливой была метафора: «Все содержится во всем, одно слово – все слова». Во время болезни мне прислуживала сгорбленная старуха с пахнущими рыбой волосами, подоткнутыми в пучок костяной иглой. Глядя на них, я стал подбирать слово, собирающее воедино все слова. И я нашел его. «Мир». Но, выздоравливая, я стал размышлять над тем, что другие слова ничем не хуже, что они все нити одной паутины, и я стал предаваться пустой забаве, связывая их цепочками. Так старуха подсказала мне звено между «прической» и «запахом рыбы», а «дервиша» и «беглого раба» я связал палкой, которая служит посохом первому и гуляет по спине второго. «У колодца и женщины ничего общего, - думал я, - однако, поэты справедливо сравнивают их бездны». Но потом я окреп настолько, чтобы устыдиться своей нелепой игры…
Позже, когда я провел в Зеленой Долине уже несколько недель, я стал подмечать благоговейный ужас, каким наполняются глаза ее обитателей, когда обращаются на юг. Я жестами заговорил об этом со старухой, но она, доселе каменное изваяние, замахала на меня руками, будто я джинн или дэв. Отсюда я заключил, что на юге находится предмет их поклонения, их таинственный покровитель. В одну из ночей, когда месяц был уже на ущербе, положив в мешок вяленое мясо, я отправился на юг. Неожиданно передо мной вырос страж - рослый воин с дубинкой у пояса, - мою затею предвидели. Он умоляюще смотрел мне вслед, когда я свалил его ударом клинка. Он истекал кровью, но не замечал этого, в его взоре я читал лишь страх перед нарушителем табу. Я долго блуждал, продираясь сквозь густые заросли, прежде чем обнаружил протоптанную в репейнике тропинку. Извилистая, она упиралась в пещеру. Вход был завален валежником. Я разгреб его. Глухо запричитала сова. Внутри темный коридор кончался тяжелой дверью. «Великое искушение» - разобрал я на ней, прежде чем толкнул ногой. На пороге сидела ящерица. Я спугнул ее. С потолка капало. Я надеялся встретить здесь идола, но пещера была пуста. Ее стены были испещрены письменами, и среди них я узрел Слово.
Разговаривая, мы пускаем друг в друга кусочки тумана. «Любовь» каждый понимает по-своему, «Бог» различен в толкованиях богословов. Но слово, которое я читал, означало сразу все. Или ничего. Только что это был «волк», как его уже сменяла «цапля», «цаплю» – «вереск», «вереск» - «стрелы, пущенные в луну». Оно заключало в себе Вселенную, оно и было Вселенной. Внезапно я понял, почему безмолвствуют жители Зеленой Долины. Я знаю двадцать два языка халифата, не считая арабского, я владею всеми диалектами фарси, речью румов и китайцев, и поначалу буквы составляющее слово показались мне знакомыми, будто слагались изо всех известных мне алфавитов. Несколько раз я пробовал переписать его, но бумага сохраняла лишь горсточку жалких слов. Я стал опасаться за свой разум. Без сомнения это было божественное слово. Дивное, неземное сияние превращало его в зеркало, где отражались окружавшие меня петроглифы, я сам, города, где я провел юность, близорукое лицо ал-Хакима, переписанные свитки, пальмы, оазисы, Коран, гневные окрики бедуинов, копья негусов, пятничный намаз, наложница, купленная визирем для гарема, белозубые мавры, осами налетевшие на нас в Ущелье Дев, и евнухи, казненные за измену в день моего отъезда. Может быть, это и есть тот священный тетраграмматон, который открылся Мусе на Синае и который означает для йахуди безымянность Бога? Может быть, именно его упоминает начало четвертого откровения сыновей Исы? А, может быть, это и было сокровище Креза? Ведь его обладатель обладает всем…
Меня сморил сон. Во сне я услышал голос привыкший повелевать и узнал голос своего далекого предка. «О, Йакут ибн Муавийя! Выйди, - приказал он, - ты слишком греховен и суетен, чтобы не смутиться происходящим. Отныне твоим уделом будет смятение, а потом ты и это забудешь». Очнувшись, я повиновался. «Великое отчаяние» – успел прочитать я изменившуюся надпись на закрытой двери. У ее порога я оставил ненужный перстень, ибо решил больше не возвращаться в столицу. Я решил так не из-за страха перед гневом халифа – я слышал он давно умер, – а потому, что больше не смог бы переписывать книги с их человеческой мудростью. Теперь моя участь ужасна: я остался наедине со здравым смыслом, глумлением скуки и действительностью, от которой хочется отречься.
Я поселился отшельником на склоне горы. Окрестные пастухи, видя мою задумчивость, нарекли меня беспрестанно молящимся. Но они ошибаются. Пока я рублю дрова, собираю хворост или разжигаю огонь, чтобы сварить пищу, я все время стараюсь вспомнить или забыть Слово.