Легкое зарево виднелось на небе, постепенно сливаясь с горизонтом, несущимся куда-то в даль городских аллей, по улочкам и проспектам, над серыми домами и разноцветными деревьями. Вечерний тротуар дышал спокойно, будто отдыхая от снов, шуршал под ногами, сливаясь в одно целое с заревом. Шедшие мимо прохожие сочувственно вздыхали, тайком проходили мимо, исчезали куда-то и снова где-то появлялись.
Он держал путь в сторону своего знакомого, с которым он не виделся уже очень давно, а точнее сказать двенадцать лет, шесть месяцев и пятнадцать дней. И дело было не в том, что они жили далеко друг от друга, как если бы перелетные птицы от зимующих в зимнее время, и не в том, что у них не было времени общаться друг с другом, потому как трудно сказать, то у обоих не было и получаса за двенадцать лет, что бы встретится хотя бы случайно, а в том, что тогда, двенадцать с половиной лет назад, поссорились, и никто, в силу своей гордости и, очевидно юношеской глупости, не хотел никому уступать. Теперь, по его мнению, настал момент, восставить давние связи, и, перешагнув себя прийти к другу. Он шел, проходя через места, где когда-то учился, где когда-то бывал в гостях, где гулял по нескольку часов в день, и где впервые почувствовал силу красоты природы, щедро одевающей деревья в странные разномастные наряды, красящей землю в бордово-желтый цвет, гонящей дождем людей по домам, интригующий бабьим летом, и манящей к новой, еще неизведанной жизни. Здесь в этих местах, бывших для него как Царское село для Пушкина, он чувствовал себя хозяином того, что никак не изменилось с тех далеких дней ссоры. На небе постепенно стали собираться тучи, готовясь сбивать скопившуюся за последнее время пыль. Надо было спешить – не гоже появляться у старого знакомого мокрым до нитки. Друга или знакомого? Не все ли равно. У всех нас есть друзья или знакомые. Стоит ли отожествлять, или напротив разграничивать эти понятия так же, как стоит ли разделять или держать в купе понятия смерти и жизни, любви и жизни, смерти и любви? Для каждого из нас эти понятия связаны по-своему, каким-то особенным образом подобно морщинам пожилого человека, связанных друг с другом.
Серый пятиэтажный дом, изменился только домофонами, изредка весело попискивающий при открытии дверей. Как ни странно, Федор еще не забыл место нахождения дома. Собравшись с мыслями, он уточнился, по памяти угадал номер квартиры, и подошел к домофону. Явно было видно, что домофону немало лет – кнопки были стерты, а стекло информационного табло было разбито. Замены ему не нашлось, да и не было нужды, ведь, несмотря на свой возраст, домофон работал хорошо. Долгие затяжные гудки посыпались из него. Через секунду они смешались со стуком крупных капель о лиственный ковер. Никто не ответил. Федор повторил попытку, но и она оказалась тщетной. Он сел на лавочку возле дома, под бетонным козырьком и задумался.
Навстречу ему шла женщина лет восьмидесяти, стройная, с хорошей осанкой, иссохшим лицом, она вся ежилась под ливнем, но уже, почти добралась до дома. Своими серыми маленькими глазками смотрела она вперед, на грустящего молодого человека возле своей парадной, и, решившись после небольшого раздумья, спросила ровным хрипучим голосом:
- Вы кого-то ждете?
- Не совсем. - Федор не знал что ответить. С одной стороны он, конечно, ждал, того к кому шел, но с другой, он понимал, что сейчас после тишины в ответ на звонок, он понимал, что ждать некого. – Я ищу своего друга, когда-то двенадцать лет назад, или около того мы попрощались здесь у этой парадной и с тех пор больше не виделись – продолжал он ровным голосом отбивать звуки в такт дождю.
- А, понимаю, - присмотрелась бабушка на Федора, - понимаю, а как же его зовут?
- Толя, Анатолий Ткаченко. Раньше он жил в сорок первой квартире, а теперь там никто не отвечает, возможно, уехали куда, или просто переехали. Мы, знаете ли, так поссорились тогда, что до сегодняшнего дня даже не общались, не созванивались, писем не писали друг другу. И так мне стало совестно, что решился я его навестить.
- Нет, таких я не знаю, - женщина видно была немного глуховата, потому что говорила громко и снова переспросила – А где, милок, он жил?
- Да в сорок первой, на первом этаже.
- Ой, не припомню, - отвела бабушка, - не помню таких.
- Да он еще высокий такой был, трудно не вспомнить… – не терял надежды Федор.
Бабушка снова стала что-то расспрашивать, а он, уже понял, что ничего пока не изменить. Он встал, громко распрощался с женщиной и под непонятные причитания и слова вышел под дождь, и, почувствовав себя Есениным, стоящим под ливнем, с широкой улыбкой отправился восвояси.