Тишина. Только проснулись птицы и робко пробуют петь. Ветерок осторожно прикасается к шевелюрам деревьев. Солнца не видно, но уже из-за горизонта показываются розовые линии предрассветного неба. Природа оживает. На кладбище тихо, только сторож прохаживается меж могил да старушка тихо шуршит ногами о зеленую траву. Она пришла навестить сына. Они виделись только вчера, но она его любит, и каждый день приходит проведать его. Ее лицо в морщинах, глаза потускнели от старости и слез, но все же светятся добром, лаской, заботой. Она остановилась, достала два раскладных стула: на один села, а другой поставила напротив. Все ее тело напряглось до предела, она замерла в тишине предрассветного утра, лишь глаза живо светятся, давая всем своим видом понять, что она – человек, а не статуя. Она что-то очень тихо шепчет, ни слова не разобрать, потом все громче и громче начинает петь. Ее старушечий голос наполнен светом, как будто из ее тела вырываются миллионы невидимых жучков и жужжат, хрипло. Но этот хрип – ничто по сравнению с той любовью, которую она вкладывает в этих «жучков». Она поет колыбельную, ту, которую пела своему любимому мальчику, своему малышу , которого она лелеяла, растила, которому она отдала всю себя, всю, до последней капли крови, пока его не забрали на войну…
Какое это страшное слово: война. Перед глазами пролетают взрывы, стоны, люди в крови, которые выкрикивают лишь одно слово: «ПОМОГИТЕ!». И в этом ужасе ее малыш, ее душа, ее жизнь… Как могла она смириться с этим словом: «погиб»? Как она могла понять, что ей не за кем ухаживать, что ей не о ком заботиться, что она потеряла смысл жизни? Поэтому она не смирилась, не поняла. Гибель своего Илюши она заменила на его внезапный переезд в другой дом: ведь должен же сын когда-нибудь переехать, начать новую жизнь, а она будет навещать его, каждый день приходить проведывать своего мальчика, который уже вырос и превратился в мускулистого парня, все еще робкого, но готового постоять за себя и если потребуется защитить свою маму. И вот она приходит сюда, к нему домой – на кладбище.
Она поет медленно, ее голос прерывается. И опять тишина. Она начинает судорожно трястись, на ее глазах выступают мелкие слезы, но она собирает всю силу воли в кулак, останавливает слезы и по-старушечьи сморкается в платок. И вот на ее лице появляется улыбка, она начинает вспоминать…
Однажды Илюша гулял во дворе. Было уже поздно, и она вышла во двор, чтобы забрать его. Она искала его повсюду, звала, спрашивала у соседей, она готова была уже заплакать, как вдруг кто-то взял ее за руку, мягкое нежное прикосновение. Она обернулась, ее лицо осветилось счастьем. Зачем ругать его? Зачем кричать на него? Ведь он уже рядом, все позади, он тут, он смотрит на нее влюбленными глазами, и, не решаясь что-то сказать, покусывает губу. Ах, эта его дурная привычка покусывать губу, когда он волнуется, как прекрасно он это делал! И вдруг тоненьким голоском он выговаривает: «Мамочка, прости меня. Я больше никогда так не буду делать.» Но она уже расплакалась, взяла его на руки, прижала его маленькое тело к своему и расцеловала его. «Илюшенька, мой дорогой! Не надо просить прощенья, главное, что ты рядом, а больше для меня ничего не значит!»
Она отнесла его в дом, и уложила спать, а потом всю ночь сидела у его кровати, и смотрела на его ангельское личико, если он раскрывался во сне, она накрывала его, если он ворошился и на его лице появлялся страх, она тихо напевала колыбельную, и он посапывал и успокаивался. А наутро они вместе шли к домашним животным и пока она ухаживала за скотом, он наблюдал за матерью, ловил каждое ее движенье, каждый жест. Затем они выводили коров на пастбище, и, пока его мама шла домой, разделывалась с огородом и готовила обед, он с другими ребятишками играл в прятки, в догонялки, в войнушку…
Война… Это явление принесло ей беду. Ее муж погиб на войне, и она вся в слезах хоронила его. Единственное, что имело теперь для нее ценность это сын, мальчик, который родился не для войны, мальчик, который был для нее теперь семьей.
Она звала его домой на обед, и они вдвоем ели, а он рассказывал о том, как Ванька подглядывал, когда они играли в прятки и что так нечестно, он кривил губки, будто говоря: «Я бы никогда на такое не пошел». Она старалась со всей серьезностью воспринимать его «взрослые» проблемы, давала советы, он слушал внимательно, старался запомнить каждое слово, а если какое было непонятно, то он обязательно спрашивал о его значении, и вслушивался, всем своим видом показывая, что это крайне важно, а потом рассказывал об этом слове мальчишкам, таким же как и он, они ахали и охали, так же серьезно вслушиваясь в его объяснения, а он в это время чувствовал себя очень приятно, он видел, что на него смотрят пять пар мальчишечьих глаз и радовался такому успеху, в уме благодаря маму за пять минут счастья. А потом так же приходил и рассказывал маме, как он поразил всех мальчишек своими знаниями, а мама очень внимательно слушала его и хвалила. Таким образом, Илюша стремился к знаниям, к чему-то новому, ему нравилось это приятное чувство, разливающееся теплом по всему его телу, чувство гордости за себя.
Слава с ранних лет стала преследовать его: сначала во дворе, затем в школе, а потом уже и на войне. Он стремился к приятному чувству гордости, но при этом он не задавался, не ставил себя выше других, а в минуты славы вспоминал маму, свою «родную и милую». На войне его уважали соратники, он стремился быть честным с ними, а начальство спрашивало у него советов, как у равного, к нему прислушивались, его любили, а затем его не стало…
Вечером, когда коровы уже возвращались с пастбища, они за ручку выходили во двор, сажались на скамейку и ждали появления звезд. А когда те начинали появляться: сначала одна, затем другая, потом уже их несколько выскакивало на небосклоне, то тут, то там; они смотрели на звезды и все гадали, зачем же эти светящиеся точки на небе? Кому они нужны? Придумывали истории о звездах, смеялись, а затем опять в тишине вглядывались в мерцание звездных точек на небе. А однажды Илюша сказал: «Мама, знаешь, а я все-таки понял, зачем эти звезды. Если человек заблудится, то они своим светом помогут ему, они придадут ему смелости и силы добраться до дома. Правда, мама?» Но когда он повернулся к матери, по ее щекам катились слезы, слезы радости. Не понимая ее реакции, мальчик прижался к ней и сказал: «Мама, я все это придумал, только не плачь, пожалуйста». «Нет, сынок, это слезы гордости, гордости за тебя». Илюша все равно не понял, почему нужно плакать, задрожал всем телом и еще сильнее прижался к ней. А перед сном мать, как обычно, начала рассказывать ему сказку, но он, покусывая губу, перебил ее и попросил рассказать про отца. Она долго молчала, затем начала рассказывать о том, каким он был человеком, она говорила со всей любовью, и, казалось, она ушла в воспоминанья, а когда закончила, Илюша поцеловал ее и сказал, что теперь он не хочет слушать сказок, а лишь рассказы об отце. Она поцеловала его в лоб, пообещав рассказать все, что знает про него, а потом вошкалась в постели и то и дело подходила к его кроватке и вглядывалась в его лицо, все более находя сходство с его отцом.
Вскоре Илюша узнал, что его отец погиб на войне, тогда он сказал, что хочет походить на него, быть таким же мужественным и сильным, как и он, и когда был призыв, он пошел добровольцем, обещая матери, во что бы то ни стало, вернуться. Он выполнил свое обещание, но об этом он вряд ли узнает…
Она сидела и смотрела в одну точку, затем перед ней на стуле появился ее сын, ее взрослый сын.
- Ах, Илюша! Какой ты у меня красивый! И почему же ты не женишься, не подаришь бабке малыша?
- Мама, ты же знаешь, что мне некогда. Я должен сначала встать на ноги, а затем уже заводить семью. А пока что, моя семья – это ты. Лишь тебя я люблю сильнее жизни!
Ее глаза засветились с новой силой, это те слова, которые он произносил ей каждый день, и каждый день она слышала их впервые.
- Сынок, ты похудел. Чегой это ты так? За своей работой и есть хорошенько не успеваешь. А я, старая дура, и не подумала, што тебе надо принести чего-то поесть.
- Мама, ну что же ты такое говоришь? Все глупости.
- Ты слушай бабку, она правду гуторит. Што ж ты ешь? Кожа да кости! Вот што от тебя осталось. А я варенечков сварю, заверну, штоб теплыми были, и принесу своему голубчику.
- Ммм… Как я давно не ел твоих вареников! И с картошкой, и с капустой, а как я в детстве любил с ягодой, с разной! Помню: выйду с утреца пораньше, босиком, ты кричишь: «Куда побежал, шалопай!?» а сама смеешься, а я по мокрой траве в огород: клубнику с малиной рвать. Срываю двумя руками, из одной руки в рот кладу, а другую полную набираю, потом срываю лопух, который растет у деда Семена, кладу туда ягоду и бегу домой, оглядываясь по сторонам, чтоб Семен не заметил, а заметит: так обязательно выкрикнет: «Хулиган! Маме твоей все расскажу! Выпороть тебя хорошенечко надо. Так то!», а ты стоишь из-за двери выглядываешь и улыбаешься. И вот я уже мою ягоду, а тесто стоит, набухает еще с раннего утра. А дед Семен обязательно кряхтит, ширкает ногами, облокачиваясь на палку, подходя к нашему дому, и зовет сиплым голосом: «Любовь Егоровна-а-а-а! Соседушка-а-а-а!» Ты выходишь, а он говорит: «Если вы не примете меры, то я сам этого хулигана выпорю. Так то!». А ты ему с серьезным видом в ответ: «Ну простите его, Семен Потапыч. Он маленький еще, не понимает». Семен багровеет: «Да я в его возрасте отцу помогал, на поле ходил, а он… хулиган. Так то. Вы смотрите, а то поймаю – выпорю. Так то». А ты ему: «Хорошо-хорошо, я поговорю с ним и объясню, что так делать нельзя». Семен прощается, разворачивается и уходит, и только слышно: «Маленький, хе. Пороть его надо, а не говорить. Так то. А вот я, когда был маленьким…» А дальше уже не слышно, только кашель и ширканье ног раздается с улицы. Ты заходишь на кухню, я с притворно-виноватым видом подхожу к тебе, а ты с притворно-строгим видом говоришь мне, что так нельзя и чтоб я больше так не делал. Я конечно же соглашаюсь, «маски» падают с наших лиц и вот ты уже накладываешь ягоду в лепешки и бросаешь вареники в кипящую воду. Я наблюдаю за тем, как булькает вода, а в желудке мурлыкает голодный кот. И вот ты вытаскиваешь их из воды, а я глазами волка смотрю на добычу. Они постепенно остывают, но я, не дождавшись, выхватываю один вареник и целиком заглатываю его. Только ты так умела готовить, только у тебя были такие вкусные вареники!
Во время рассказа она улыбалась, вспоминая все это, смеялась, представляя Семена Потапыча с его любимой фразой: «Так то», с его рассказами, начинающимися со слов: «А вот когда я был маленьким…» Все это было: ворчливый старик, Илюша, которому нравилось его злить, она, которая пыталась их примирить. А теперь…
- Да, Илюша. Были времена… а помнишь как я…помнишь тогда утка была… Даша… я ее тогда потеряла… помнишь… тогда мы бегали, кричали ее, собрались все соседи, искали… а когда вернулись в хату, она там сидела, на столе и крякала… а мы смеялись… долго ишо вспоминали этоть случай… А помнишь Илюш, как мы пошли на реку купаться… ты ишо бегал, по берегу, вижжал, а я забралася в воду, а она холодна была, кричу от холода, а ты испугался и сам полез в воду, штоб помощь мне… идешь, а сам дрожишь, плачешь и смееся, я быстрей из воды к тебе… схватила, вынесла на берег, ты согрелся и сказал: «Мамочка, а я ишо хочу.»
Она звонко засмеялась, как будто и не было за плечами всех невзгод и страданий, как будто она опять оказалась на реке, с ребенком на руках, согревая его теплом своего тела, как будто не было войны, как будто он никуда и не уходил… как будто…
- Да, мамочка. Мы были вместе, все было хорошо. Теперь у меня есть другие заботы, которых не было в детстве, мы видимся реже, но все-таки, я тебя люблю так же.
Она заплакала - так было каждый день. Она вытерла слезы еще не просохшим после недавних слез платком. Потом улыбнулась в ответ на его улыбку и сказала:
- Ну пойду я, Илюша. По хозяйству дела. Ты уш не обижайся на старуху. Я завтра приду, поплачем, посмеемся вмести.
Она встала, взяла в охапку стулья и пошла, пошла домой.
Дома. А кто ждал ее дома? Никто… Поэтому она медленно шла по кладбищу, восхищаясь весенним вечером, под ногами ползали тысячи насекомых, которые делали то, что им предписала природа, но делали они это для своих собратьев, для своих любимых… Зеленая трава шуршала, птицы пели, наслаждаясь своим голосом, но пели они друг для друга… Навстречу ей шел сторож, человек, для которого кладбище тоже стало родным местом, домом, ах, одинокий сторож, почему променял ты жизнь с семьей на безмолвное кладбище, куда приходят люди с иголкой в сердце? Почему ты не остался там, где тебя любили? Кому ты здесь нужен? Для кого ты живешь? В чем заключается твой смысл жизни? Вопросы и ни одного ответа… Его глаза привыкли к могилам, к скорбным теням, ходившим по кладбищу и проливающим над «родной» могилой море слез. Его нос привык чувствовать запах смерти, запах тишины и боли. Его уши привыкли слышать стоны людей с иголками в сердце. Его тело привыкло к кладбищу, оно как бы срослось с ним. Сторож не мог жить без кладбища, а кладбище – без него.
Он шел ей навстречу. Их глаза встретились, он никогда не смеялся над ней. Он видел, как она приносит два стула, как она разговаривает с кем-то, он слышал ее тихую песнь, ее плачь, ее смех. И ни разу он не упрекнул ее в этом. Ни разу он не обругал ее. Ни разу он не засмеялся над ней.
- Здравствуй-здравствуй Любовь Егоровна. Какими судьбами?
Эту фразу он повторял каждый день, как будто она уже месяц не была на кладбище, но говорил он это не потому что был сумасшедшим, а потому что так было нужно. Так было нужно ей.
- Да вот, Василий Прохорович, сынка проведать пришла. А то встала утром, дай думаю Илюшу своего проведаю, как он там без меня поживает. А то я давненько к нему не ходила. Вот и зашла.
- И как он? Не хворает?
- Упаси господи! Не хворает. Исхудал только, родненький, без моей-то стряпни. Вот перебрался сюда жить, а есть-то сготовить и некому. Не женился еще, детей не завел, а бабке – скука. И сын ушел, и внучат нет. Но ничего он скорехонько женится, я видела как на днях Глаша такими глазами смотрела на него, аж упаси господи. Точно съесть его хочет. А он работает, ему некогда.
- А Глаша? Завидная невеста. Она-то подойдет вашему сынку. Красивая, добрая, да и умом ее бог не обделил.
И каждый день она придумывала новые имена, и каждый день новая «Глаша» была красивой, доброй и умной.
- А сами-то как? Здоровьице в порядке?
- Слава богу, Василий Прохорович. На днях болела нога да я отвар сварила, к ножке приложила и хожу теперь радуюсь. Всем советую: уж если заболит – известный отварчик сделать да и пройдет все.
- Уж подскажите-то рецептчик, а то ведь как нога разболится так ни шагу сделать нельзя.
Хоть у сторожа и не болели никогда ноги, но все же он сказал это, потому что так было нужно, так было нужно им обоим.
- Подскажу-подскажу, Василий Прохорович. Без этого – никуда. Как приду в следующий раз навестить Илюшу, так обязательно прихвачу рецепт.
Но ни в следующий раз, ни через неделю, ни через месяц рецепта не было. Им нужно было о чем-то говорить, и они говорили, пусть это была ложь, выдумка, но общение было необходимо им обоим и они общались. Они говорили о грибах, об отварах, о детстве и оказывалось, что они росли в одном дворе, что их родители были знакомы, а теперь из-за расселения они забыли друг друга, и могли потеряться, но судьба свела их в этом замечательном месте и они нашлись, родственные души оказались в одном «доме», доме мертвых. Иногда выходило так, что они начинали ругаться из-за способа приготовления варенья, но на следующий день они признавали свою вину, и опять ругались: один говорил, что он не прав, а другой – что он. Они жили в этих разговорах, они жили этими мечтами, этими неправдоподобными историями.
- Ну пойду, Василий Прохорович. Еще надо домой, по хозяйству дела. К соседке зайти.
- Вы уж нас навещайте хоть изредка, Любовь Егоровна, а то совсем забыли нас.
- Конечно-конечно. Обязательно зайду, найду свободную минутку и заскочу. Ну прощайте.
- До встречи.
Сторож шел в одну сторону, она – в другую. Иногда он оглядывался, замирал и смотрел ей вслед, затем чуть заметно качал головой и шел дальше. Он жил тут уже очень много лет, а она появилась, по его меркам, лет, эдак, двадцать пять назад. Тогда она хоронила мужа, он погиб на войне, а она плакала, и, казалось, ее глаза стали мертвые, они тускло смотрели поверх деревьев, в сумрак дня, они не видели ничего и никого, они были наполнены слезами до самого дна, казалось, она умерла, и только ее всхлипыванья давали понять, что она еще жива. Из женщины в самом расцвете сил она за один день превратилась в сутулую старушку, ее глаза наполнились страданьем, в углу рта появились морщинки. Но потом, оправившись от горя, она поняла, что должна жить для своего сына, она должна отдать все ради него. Лишь он – и никого более. Ее глаза заблестели, хоть на них и осталась мрачная пелена, и взгляд ее устремлялся поверх деревьев, как тогда, на похоронах. Она зажила по-новому. А затем, а затем и Илюши не стало, и его забрала война, и он пришел в этот дом. А она, она осталась верна своему слову: она никого кроме Илюши не видела, она посвящала всю себя ему, ему, единственному сыну, которого обняла смертушка. Сторож остановился, на мгновенье по его щеке прокатилась слеза, он вспомнил свою мать, свою родную «матушку», которая умерла, он слишком поздно спохватился. Василий вспомнил ту минуту, когда он, затаив дыхание, стоял возле дверей ее спальни и ждал когда выйдет доктор и скажет: «А вы волновались. Да она завтра же встанет на ноги». Но прошло полчаса, прошел час, а доктора все не было. Тикали часы с кукушкой, которые они купили на базаре, он тогда еще был маленький и попросил кукушку: он думал, что это живая птичка, и все упрашивал маму: «Купи мне ее, я только ее хочу». И мама купила, заняв денег у соседки. И вот наконец дверь приоткрылась – это мгновенье показалось Василию очень долгим, он задержал воздух в легких, не моргая, смотрел на дверь. Из-за нее показался врач, Василий понял все без слов, ему не нужны были слова, он быстро вбежал в комнату и упал перед кроватью матери на колени. Она открыла глаза, улыбнулась, хотя по всему ее виду было понятно: ей это причинило много боли, и ее губы зашевелились, он припал к ним ухом и услышал: «Васятка, родненький мой… Мы встретимся там… Я буду тебя ждать… Но не приходи слишком рано… Я буду всегда любить тебя…Ва…» Ее голос оборвался на полуслове. Он громко зарыдал. Почему именно она? Что он такого сделал? Он возненавидел врача, возненавидел себя, возненавидел всех на свете, всех кроме нее…кроме той единственной ради которой он был готов умереть…но судьба распорядилась по-иному, умерла она, а не он…она…
Василий уже не мог остановить слезы да и не пытался. Он опять был там, опять сидел и ждал, когда выйдет доктор, опять вбегал в комнату, валился на колени, прислушивался к матери, и опять рыдал. Он хотел заменить материнскую любовь любовью женщины, детей, но у него ничего не вышло. У него в груди сидела пчела и жалила его каждым вечером, каждым вдохом. Он решил не причинять боль своей семье и ушел от них сюда, в свой нынешний дом, где много таких как он, где люди предаются воспоминаниям, где, наконец, теперь живет его мама.
Он пошел в свою хибару на окраине кладбища, чтобы вымыть лицо, немножко полежать, предаться воспоминаниям. Вот он уже дома, снимает ботинки, идет умываться, на стене висят часы с той кукушкой, напротив двери – икона, у стены – кровать. Он подошел к старому сундуку, пылившемуся в углу, открыл его и достал оттуда бусы. Мамины бусы, которые он сделал сам – вырезал из дерева, чтобы подарить ей на день рожденья. Она тогда подхватила его на руки, крепко поцеловала в лоб и долго стояла, не отпуская его из своих крепких объятий. Потом она опустила его на землю, взяла бусы и еще раз поцеловала его, но теперь уже в щеку. Мальчик был в восторге: он не думал, что мама так отреагирует. А она, надев бусы, позвала его в сад, и они там целую ночь пели любимые песни, ели ягоду и смеялись. Бусы. Как много счастья вы принесли мальчику, как много радостных минут было связано с вами!
А вот его маленькая кепочка, которую мама купила на базаре, а потом вышила на ней самолетик из красных ниток. Васятка, увидев мамино лицо, сразу же протянул к ней ручонки и сказал: «Мама!» А она просто протянула ему кепку, его лицо озарилось светом, он не удержался и вскрикнул от радости. Но, как теперь он понимает, радость была связана скорее не с тем, что он заполучил кепку, а с тем, что мама ради него вечерами вышивала, ведь она совершенно не умела этого делать. Она вложила столько трудов в эту маленькую кепочку, чтобы порадовать своего Васятку.
Он никогда не забудет прикосновенья ее теплых нежных рук, ее поцелуи по утрам и слова: «Вставай, сынок», мягко сказанные на ушко. Он никогда всего этого не забудет. Никогда!
Василий бережно положил предметы в сундук, хотя в нем находилось еще много маминых вещей, но он уже не мог, не мог выдержать морального напряжения. Он дошел до кровати и упал на нее. В голове шум, тело пробивает мелкий озноб, в глазах темно, в ушах звенит. Он постарался заснуть, но воспоминания одни за другими лезли в голову, и сквозь них не умолкали слова: «Мы встретимся там… Я буду тебя ждать…» Он уже достаточно пожил на этом свете, он заслужил эту встречу, он хочет к маме, обнять ее, поцеловать и сказать: «Мама, я пришел, теперь нас не сможет разлучить никто и никогда…» Но видимо что-то он все-таки не сделал в этой жизни. Если бы ему вдруг ангел-хранитель прошептал на ухо, что же он должен сделать, чтобы встретится с ней, он бы моментально исполнил его слова. Но ангел-хранитель молчал и, по-видимому, не собирался ему подсказывать. Василий все лежал на кровати, из глаз лились слезы, которых он уже не замечал.
- Мама. Помнишь, я подрался с мальчишками, прибежал домой, а ты обняла меня ласково так и прошептала: «Сынок, не плачь, ты у меня самый сильный, ты выдержал, ты не заплакал, тобой бы гордился отец», и после этих слов я перестал дрожать. Эти слова явились для меня чем-то особенным в жизни; когда мне было тяжело, я вспоминал эти слова, во мне что-то надрывалось, и я чувствовал легкость, я сразу находил выход из сложившейся ситуации, ты научила меня преодолевать все невзгоды, ты научила меня выдерживать натиск со стороны толпы, ты научила меня любить и сочувствовать. И вот я сейчас плачу, вспоминая это, я хочу остановить поток слез, но они сами вырываются из меня, я ничего не могу поделать. Я стараюсь быть сильным, справиться с этими воспоминаниями, но они засели в мою голову и никак не хотят оттуда уходить. Как мне встретиться с тобой? Я хочу увидеть тебя, хочу услышать тебя, хочу почувствовать тебя. Подскажи мне, мамочка…
В его шее застряли слова, он почувствовал сначала холод, затем тепло, как от солнца, а потом его тело перестало трястись, глаза постепенно высыхали, он лежал неподвижно, боясь спугнуть чудо. Ему было хорошо, голова очистилась от всех мыслей, тело парило над землей, глаза были ясны.
- Я иду к тебе, мамочка…
Его веки закрылись, сердце остановилось, а на лице была улыбка, улыбка, разделяющая жизнь от смерти, улыбка встречи, улыбка счастья.
Она вернулась домой. И что? Что ей делать? Думать о завтрашней встречи? Перебирать в памяти его сегодняшние слова? А, может, лечь и попробовать уснуть… Она истощена. Она только что видела его, а уже соскучилась. Что бы она делала без сторожа, который за все это время успел стать ей близким человеком, почти родственником? Как бы она жила без этих разговоров?
«Надо найти рецепт. А то обещаю-обещаю, да все не несу. Завтра с утреца встану, нарву ягоды, поставлю тесто, да вареничков моему Илюшеньке сделаю. Он ведь у меня вон какой! Работаеть все… А Глашка-то и впрямь ничего девица. Надо ему будет сказать завтра. Все завтра».
Она спала. Ей снилось, как они сидели в саду и смеялись над ворчливым дедом Семеном. Семен. Ты умер, а на могилу к тебе никто не ходит, не было у тебя родни, не было друзей.
Стук…
- Любовь Егоровна! Открывайте! Это Федор Иваныч!
- Сейчас-сейчас Федор Иваныч. Дай хоть встать-то.
Перед дверью стоял суховатый старик, глазки его горели хитрым огоньком, улыбка плыла в сторону сарказма.
- Я вот вам сметанки привез. Свеженькой. Возьмете?
- Все-то ты, Федор Иваныч, обо мне заботишься. И что бы я без тебя делала?
- Да ничего. Вам хорошо – так и мне радостно.
- Ну, спасибушки. Век благодарна буду, а не забуду.
- Как сынок? Видел: вы к нему ходили сегодня?
- Да что там! Без бабки похудел совсем! Все работаеть!
- Что-то не частенько вы к нему заходите… Уж не разлюбили ли?
- Упаси господи! Какие ты страшные вещи говоришь, Федор Иваныч! Я Илюшу никогда не забуду!
- Ну, это я пошутил, не беспокойте себя за зря, а то еще давление подскочит.
- Ну тебя! Все-то ты шутишь.
- А вашего любимого, говорят, в доме мертвым нашли…
- О ком ты, Федор Иваныч? Опять шутки?
- Как о ком? Известно уж, о Василии Прохоровиче.
- Пресвятая богородица. Как же он так, миленький? Да что ж это такое делается.
- А я говорил вам: замуж давненько надо было, глядишь домик ваш бы сейчас был, а то государству достанется.
- Да что ж говоришь ты такое, Федор Иваныч? К чему шутки? Человек умер, а ему все шутится!
- Ну, дело ваше. А мне пора. Вот ваша сметанка.
- Ну, прощай, Федор Иваныч.
Она не верила своим ушам. Как такое могло случиться? Они только что разговаривали. Она только что видела этого человека, и вдруг. Но почему? Что случилось? Он был жив – и вдруг его не стало. Нет. Он не умер, он просто переехал в другой дом, и она так же каждый день будет видеть его, прохаживающегося меж могил, и как обычно он спросит про здоровье сына, и как обычно она пообещает рецепт, и как обычно они попрощаются, чтобы увидеться на следующий день. Хорошо ли ему там? Исполнилась ли его мечта?..
- Эх, Василий Прохорович, жди меня завтра, приду – посмотрю, как ты устроился на новом месте…
За окном незаметно спустилась ночь. Птицы готовятся к новому дню, а она все думает. А, может, уже хватит думать? Ведь так недалеко и до Василия Прохоровича… Он тоже постоянно думал… И додумался… А ей того и надо, быстрей обнять сына, быстрей увидеть его «вживую», ведь где-то в глубине души она осознает, что ее встречи с сыном – это только выдумки, но каждый раз она отгоняет прочь эти мысли.
Она спит. Ей снится их прошлое. Сердце вот-вот надорвется от такой нагрузки, но сын помогает ей выдержать, сын, Илюша… Без мыслей о тебе она давно бы уже переехала на кладбище… Лишь ты сохраняешь ее жизнь, лишь ты даешь ей силы, лишь ты…
Снова утро, она встает, жалея о том, что закончился сон – единственное место, где она предается счастью, и ее голову не посещают никакие мысли. А теперь нужно вставать, ставить тесто, идти за ягодой. Но она сделает это с радостью – ведь это для ее любимого Илюши! И она идет.
Вода бурлит, вареники почти готовы, а она уже в голове представляет, как будет радоваться Илюша ее вареникам! Вареникам с ягодой!
Тишина. Сегодня она несколько припозднилась, но только из-за того, что во сне к ней приходил сынок. А теперь она увидит его наяву! Увидит то, как он будет есть горячие вареники. Она спешит, чтобы те не успели остыть. Садится на стул и уже без колыбельной видит Илюшу. Еще бы – он почувствовал запах вареников и пришел с работы раньше времени! Кто же откажется от такого предложения!
И вот он уже с жадностью поедает вареники и рассказывает матери о том, что собирается жениться на Глаше.
- А все-таки прав был Василий Прохорович.
При упоминании его имени в голове всплывает что-то неприятное, какой-то осадок и слова Иваныча: «В доме мертвым нашли…»
Но разве ей сейчас до какого-то там Иваныча, когда она никак не может наглядеться на собственного сына, на Илюшеньку!
- Мам. А помнишь, когда мы сидели и смотрели на звезды, я что-то сказал, но сейчас не припомню, так вот, а ты тогда заплакала. Я испугался ведь и до сих пор не могу понять, что же тогда произошло?
Она прищурила глаза, как бы вспоминая, долго молчала, а потом сказала:
- Ты тогда мне напомнил своего отца. Когда-то давно, он тоже сказал мне о звездах подобное, уже забыла его слова, но смысл был примерной такой же. Мы с ним любили сидеть и смотреть на небо, на звезды и мечтать. Так же как и мы с тобой.
- Папа. Я его совсем не помню, а говорят у детей хорошая память. Нет.
- Ну, ешь, Илюшенька, а то остынут варенечки-то.
Они опять проговорили весь день: вспоминали случай с дедом Семеном, когда тот после очередной илюшьей выходки пытался догнать его, а когда понял, что не догонит, запустил в него клюкой, а та попала соседу с третьего от озера домика в ногу. Ах, как тогда Семен извинялся, а затем как кричал в своем доме, проклиная Илюшу, на чем свет стоит: ведь он винил во всем его, «хулигана» такого.
Потом она рассказывала Илюше про отца, про то, как они мечтали, про то, как они впервые познакомились. Она рассказывала это Илюше уже тысячу раз, а он все равно сидел и смотрел на мать с открытым ртом. А она, все более вовлекаемая в воспоминания, не заметила, как приблизился вечер, только почувствовала, что сердце заболело. Тогда ей пришлось попрощаться с сыном. Она пообещала навестить его еще как-нибудь на днях, а он сказал, что они скоро с Глашей назначат день помолвки и обязательно сообщат ей об этом.
Она потихоньку пошла домой, сердце готово было взорваться, наверное, она слишком переволновалась за разговорами об отце. Она шла, но сторожа не было. Василий Прохорович не встретился ей на пути. И опять в душе появилось неприятное чувство и хитрый голосок Иваныча: «В доме мертвым нашли…». Она вспомнила вчерашний вечер. Как? Опять прилив чувств. Опять взрыв в голове. Опять мысль о его переселении в другой дом. Она осторожно дошла до своей обители, бесшумно легла на кровать, заснула. Когда она проснулась, то поняла, что в сердце чего-то не хватает, как будто кто-то оторвал от него кусочек, макнул в сахар и съел. Сердце уменьшилось, еще один такой обед и на месте сердца будет пустота. Она в темноте помолилась, и опять легла спать, забывшись.
Утро. Ей дурно. Голова болит, в ушах шум, глаза ничего не видят.
- Любовь Егоровна! Открывайте! Это опять я!
- Иду-иду, Федор Иваныч!
- Что-то вы плоховато выглядите.
- Да уж, захворала что-то.
- А я вам молочка принес. И вот человека хорошего к вам привел.
- За молочко – благодарствуйте! А что за человек? Нам чужих здесь не надо.
- Да он что? Чужой разве? Это родственник мой! Будьте знакомы: Никанор Иванович – Любовь Егоровна.
- Да уж, лицо одно, сразу видно братья. Так зачем же вы, Никанор Иваныч пожаловали?
- Мы-с, Любовь Егоровна, вот по какому делу-с. Вы уже стали стары-с. Так не хотели бы вы-с на чье-нибудь имя-с дом оставить-с?
- Ну и говор у вас, Никанор Иваныч! Канцелярский человек! Да на кого же я дом-то оставлю?
- Ну дак претендентов мало-с? Вот к примеру брат мой-с? Каждый день и молочка вам, и сметаночки и все от доброты душевной-с.
- Брат? Ну что ж… Родственников у меня нет. А Федор Иваныч – хороший человек. Ну давайте ваши бумажки.
- Пожалуйте-с.
Дело сделано – после ее смерти дом будет принадлежать Федору Иванычу. Обмануть – дело простое, особенно ее, ту, у которой и муж и сын погибли на войне, та, которая недавно потеряла родственную душу. Им хватило мужества ее «обокрасть». Наивная старушка. Разве им быть обладателями этого старинного дома? Дома, в котором вы были счастливы сначала с мужем, а потом с сыном? Дома, где каждая половица пронизана теплом и воспоминаниями? Но бумаги подписаны, дом обречен. Ничего, скоро у тебя будет другой дом, скоро ты переселишься поближе к сыну. Там тебе будет лучше.
Она опять прилегла, аппетита не было, в голове смутно билось сердце, в сердце было пусто. Все смешалось, все спуталось в ней. Как будто маленький котенок решил порезвиться, пока нет его хозяйки, и напал на маленький клубок для вязания, он растрепал его, порвал в клочья, а когда хозяйка пришла и увидела эту картину, она поругала котенка, а то, что осталось от клубка, выкинула в помойное ведро. То же происходило с ее сердцем.
К чему такие страдания? К чему? Развеселись, вспомни о сыне, помечтай о том, как завтра придешь к нему, как он будет улыбаться тебе и ругать за то, что ты редко к нему заходишь, а потом вы будете смеяться, вспоминая, как дед Семен гонялся за голубями и кричал, чтобы они не испражнялись на его лопухи. Но что-то стало другим, что-то сломалось в тебе, что-то изменилось. Умер сторож – умерло твое настоящее, умерли разговоры, умерли твои настоящие чувства, не чувства, которые ты испытываешь к сыну, а чувства, которые ты испытываешь к родственной душе, умер понимающий тебя человек. Все покинули тебя, даже сторож, защитник дома твоего сына. Тогда зачем тебе жить?..
Ее сердечные приступы с наступлением лета участились, глаза уже не были так радостны и приветливы, они скорее выражали испуганность и один вопрос: «Зачем мне жить? Ради кого? Ради чего?» Каждый день к ней приходил Федор Иваныч и все спрашивал о ее здоровье, но она не видела в этих вопросах подвоха и жажды скорее насладиться новым домиком. Она никогда бы не подумала, что люди могут наживаться на чужом горе, она искренне верила, что Иванычу не безразлична ее жизнь и судьба, а когда он уходил, она про себя размышляла: «Какая у него душа! Какой добрый человек!» А Иваныч с каждым днем все ближе и ближе подбирался к своей мечте завладеть ее домом, отремонтировать, а потом продать его кому-нибудь втридорога.
Она продолжала ходить к сыну, но посещения становились все короче и короче, все чаще она чувствовала себя плохо, когда была у него в гостях. Она возвращалась домой, ложилась на кровать и забывалась в полусне. То ей чудилось, что ее дом сгорает дотла, и она переезжает к сыну, то ей чудилось, что сторож жив, а умер какой-то другой человек, и они опять беседуют ни о чем. В таком состоянии она пребывала теперь каждый день. Ее постоянно мучила жажда, бросало то в холод, то в жар, а Иваныч, приходивший каждый день, обещал привести к ней доктора, но почему-то не приводил. Но ей было все равно, она была равнодушна. Ее глаза застыли и были похожи на маленькие черные бусинки. Зачем ей доктор? Разве он сможет достать из ведра то, что осталось от клубка для вязания и собрать по порядку эти клочья? Разве он сможет вернуть ТО время? Нет. Тогда зачем он ей нужен?
Она высыхала с каждым днем, теперь уже здоровье не позволяло ей ходить к сыну, она не могла даже встать, она лежала с открытыми глазами и молчала, иногда было слышно, как она напевает колыбельную, но хрип не давал разобрать слов, она кашляла и опять затихала. Слезы еле-еле сочились из ее глаз, но не из-за боли, а из-за того, что она стала беспомощной старухой, которая и сына навестить не может.
Но как-то в забвении, когда ей было плохо, когда ее тело начало покрываться болячками, она услышала голос сына. Она приоткрыла глаза и увидела, что он стоит перед ней и что-то говорит. Сначала она не разобрала слов, но, когда вслушалась, то поняла, что он пришел с работы, чтобы навестить ее, он обеспокоился, когда она перестала навещать его.
- Мамочка, как дела, родная? Что с тобой?
- Да, сынок, что-то захворала я. Тело все плавится, жарко мне, Илюшенька.
- А я вот пришел к тебе сказать, что мы с Глашей через неделю женимся.
- Ба. Сынок, какое счастье! Наконец-то ты женишься, наконец-то ты обретешь новую семью! А мне, видимо, скоро пора на тот свет.
- Мама, не говори про такие вещи. Вот увидишь – ты еще долго будешь жить, и будешь нянчить моих детей, а потом их детей. Ты скоро поправишься, и мы заживем по-новому, всей семьей.
- Эх, Илюша. Я только об этом и мечтаю, но здоровье стало совсем плохим.
И она закашлялась, долго не могла остановить этот приступ удушья, но, остановив его, увидела, что Илюша плачет.
- Что ты, сынок? Что ты плачешь?
- Мамочка, зачем ты над собой издеваешься? Хватит, успокойся… Спи…
И она заснула, она еще за время болезни никогда так крепко не спала, она опять была молодой, она видела мужа, она улыбалась во сне…
- Любовь Егоровна! Вы уж не умерли тут без меня?
Она открыла глаза и вновь в ее тело врезалась боль. Силуэт Иваныча возник из ниоткуда. Она уже подумала, что это опять ей снится, но он снова позвал ее.
- Федор Иваныч, да спала я, а вы…кхе-кхе…
Она опять зашлась в диком приступе кашля.
- Ну, ничего, скоро я приведу к вам доктора, и вы поправитесь.
В его глазах промелькнула радость… Она еще ближе к смерти, он еще ближе к ее дому…
- Ко мне сын приходил, Федор Иваныч. Сказал, что через неделю женится.
- А, ну и меня пригласите, Любовь Егоровна. Хе-хе. А то что ж я? Как же без меня?
И он засмеялся мелким противным смехом.
- Пригласим, Федор Иваныч, пригласим, мы без тебя как без рук.
- Ну, спите, Любовь Егоровна. Вам это полезно будет.
И она опять забылась во сне, но уже крепко ей не спалось, ее мучили кошмары, ее кидало в жар, она просыпалась, вновь засыпала, и вновь видела ужасные сны.
А на улицу пришла осень, дожди прибивали вниз пыль, пахло свежестью. А в душе у нее было пусто, она опять ждала сына, пытаясь как можно дольше задержаться на этом свете, чтобы увидеть его счастливое лицо. Он все не приходил, и каждый день она прислушивалась к шагам, но это были шаги Иваныча, который говорил пару слов и уходил восвояси.
«У него много работы, вот он и не идет, тем более подготовка к свадьбе – занятие очень сложное», - так думала она, когда ей становилось немного лучше.
И вот опять его голос, она открывает глаза… Илюша! И рядом еще чей-то силуэт, она не может разобрать, кто это. Зрение не дает ей увидеть этого человека, рассмотреть его получше.
- Мама, я привел к тебе Глашу.
- Подойди поближе, Глашенька. Дай мне тебя разглядеть хорошенько.
Она смотрит, но все равно очень плохо может что-то различить. Но она внутренне уверенна, что эта девушка красива, стройна, умна, как и говорил Василий Прохорович.
- Как ты, мамочка?
- Уж, не знаю, сынок. Не знаю…
- Мама, мы поженимся и переселим тебя в свой дом, там тебе будет лучше, там всем нам будет хорошо. А пока что спи, только спи.
И она опять погрузилась в спокойный сон, на ее лице вспыхивала улыбка, она была счастлива. Ей не было больно, она как будто поборола смерть. Но это был сон.
Как же тебе помочь? Когда же закончатся твои страдания? Когда же ты поймешь, что лучше не сопротивляться смерти, а идти вслед за молодыми? Они приведут тебя туда, где ты будешь счастлива, по-настоящему счастлива!
- Как здоровье, Любовь Егоровна?
Опять этот голос прервал ее спокойный сон. Она не ответила на вопрос.
- Ко мне сын приходил вместе с Глашей – его будущей женой.
- А, ну и отличненько. А я заглянул – дай, думаю, посмотрю как там моя любимая Любовь Егоровна. А она тут с молодыми разговаривает. Ну тогда, раз все хорошо, пойду я. До свиданья, Любовь Егоровна.
- До свиданья, Иваныч.
- Прощайте, Илюша, прощайте, Глаша!
Он сказал это куда-то в сторону, помахал туда же и с ухмылкой на лице отправился прочь из своего будущего дома.
А она опять несколько дней подряд ждала сына, забывалась в жутких снах.
- Мама, смотри, кого я к тебе привел.
Она открыла глаза. Перед ней стоял муж, он смотрел на нее так же, как и раньше, рядом с ним были сторож с матерью. Они молча смотрели на нее, но глаза их настолько светились счастьем, что и она улыбнулась. А рядом стояли Илья и Глаша. Она просто не верила своим глазам, ее навестили не только сын с невестой, но и остальные, те, которых она любила в этой жизни. Но боль не давала ей радоваться, боль закрывала ее глаза и заставляла кашлять, потеть и замерзать.
- Любовь Егоровна, я наконец-то обрел счастье, я наконец-то встретился с матерью. Я счастлив и хочу, чтобы вы тоже нашли это счастье. Пойдемте с нами, обретите то, что обрел я, будьте счастливы, ведь вы всю жизнь страдали, вы заслужили счастье.
Сторож говорил эти слова где-то в ее голове, она еле улавливала их смысл, но лишь взглянув на его лицо, можно было понять, о чем он говорит.
- Любушка! Как я давно не видел тебя! Я ужасно скучал, я каждый день вспоминал о тебе! Идем с нами, идем, любимая моя!
Ее муж смотрел на нее влюбленными глазами. Ее любовь, человек, от которого она родила Илюшу, человек, который принес ей море счастья и радости.
- Мама, прошу: расслабься, перестань сопротивляться, идем же с нами, идем на наше венчание. Идем.
И она, почувствовав прилив бодрости, расслабила тело, мышцы, опустила веки, чтобы, открыв их чувствовать себя вновь молодой, чтобы прикоснуться к ним….к своим любимым. К ней пришла смерть, а вместе со смертью – покой. Боль исчезла.
Она стояла рядом с близкими ей людьми, и они все вместе пошли в храм на венчание ее сына.
- Любовь Егоровна! Любовь Егоровна! Что ж вы молчите? Что случилось?
Он вошел в ее комнату и сразу же понял: она мертва. А значит, теперь ему принадлежит этот домик. Он издал что-то вроде смешка, потер ладони и начал осматриваться вокруг, в уме представляя, где и что теперь будет. Вдруг дом покачнулся, на пол упали занавески, посуда полетела вниз. Федор Иваныч выбежал из дома, и, стоя за ближайшим деревом, начал наблюдать за тем, как рушатся все его планы. Все. Дом ушел вслед за ней, он не захотел попадать ему в руки. Федор Иваныч впервые в жизни заплакал.
Как был прекрасен храм. Казалось, свет исходил от стен. Музыка лилась от фресок. Она стояла рядом - справа от мужа, слева стояли сторож со своей матерью, а прямо перед ними венчались Илюша и Глаша. Они связывали свои «жизни». Она не выдержала и заплакала, но эти слезы были слезами радости и счастья. Еще никогда в жизни она не испытывала столько счастья сразу, ей было легко, ее окружали любимые люди. А скоро они пойдут домой, и будут жить всей семьей. Она закрыла глаза, и свет озарил ее душу.