Верка и Желтков.
- Ты опять напилась, животное, - с любовной ненавистью сказал он, глядя в ее выпуклые глаза.
Изо всех сил пытаясь придать свому шагу твердость, а взгляду ясность, как это делают сильно пьяные люди, она гордо прошествовала из прихожей в гостиную, по пути уронив на пол сумочку и ярко-сиреневый плащ. Настроение было хорошим, а утро слишком ранним для серьезных дискуссий. К тому же затуманенному и расслабленному сознанию никак не удавалось сосредоточиться на деталях, а глазам собраться в сконцентрированный взгляд.
- Ты похожа на свою мать, - сказал он.
- Да? – хмыкнула она. Ее пухлые губы с остатками коричневой помады разъехались в улыбке, обнажив длинные, желтоватые и прокуренные зубы.
- Такая же красивая?
- Такая же ****ища.
Она засмеялась хрипло и гортанно.
- Подумать только, ты все еще любишь меня, Желтков!, - она всегда называла его по фамилии, когда пребывала в хорошем расположении духа. – Я вот думаю, и на хрен тебе все это сдалось? Вот ты делаешь такую отстраненно-бесстрастную морду, а сам страдаешь ведь, а?
- Такие стервы, как ты, Вера, рождаются раз в сто лет! – вежливо и устало сказал Желтков. – Припираешься под утро. Пьяная, как последняя сучища. А запахом чужой спермы от тебя несет сильнее, чем перегаром!
- Я вот что думаю, Желтков, - она закурила длинную тонкую сигарету и села на диван, закинув ногу на ногу, при этом лицо ее приобрело сосредоточенно-задумчивое выражение. – Может, ты извращенец какой? Я серьезно. Семь лет жить со мной?! Это ж подвиг геройский! Был бы ты неказист или беден – понятно. Возле тебя бабья вьется, как возле кучки хорошего, доброкачественного дерьма. А ты мне все верность свою ослиную хранишь. Ну не идиот ли?!
Он скрестив руки на груди, стоял напротив нее, прислонившись к стене и внимательно разглядывал что-то под ее задравшейся юбкой.
- Ты все-таки дура, Верка, - сказал он наконец. – Ходишь без трусов, а на улице осень как-никак. Простудишься.
- А что? – она широко раздвинула колени и с любопытством заглянула в своё междуножье, словно надеясь обнаружить там скрытый смысл своей жизни. – Я чувствую себя такой раскрепощенной!
- Достала ты меня, баба распутная, – мирно сказал он. – Скажи, тебе обязательно отдаваться первым встречным? Нельзя ли делать это более разборчиво? Хотя бы сортировать по калибру, цвету или, на худой конец, интеллекту? Если бы не твоя повышенная ****овитость, вполне могла бы стать приличным человеком, Например, вагоновожатой в трамвайном депо или, не побоюсь этого слова, достойным работником сферы бытового обслуживания населения.
- Между прочим, - все еще заплетающимся голосом сказала она, - твой сарказм здесь неуместен, Желтков. Где это ты видел вагоновожатых с такими неординарными ногами, как у меня? А если таковые и имелись когда-то в природе, то давно перквалвифицировались в передовиков древнейшей профессии, а я, заметь, отдаюсь сильной половине человечества не корысти ради, а бесплатно, то есть, безвозмездно. Так сказать, вношу свою лепту в…, тут она запнулась, и так и не вспомнив подходящего для такой цветистой метафоры слова, замолчала, устремив взгляд к потолку, словно надеясь прочесть там окончание фразы.
- А тот дебильный сантехник, который вчера раковину починял? Какую ты внесла в него лепту? Он-то тебе зачем был нужен? Тебе б мужиком родиться, носишься, как лошадь с яйцами.
- Не, ну это ты зря… Сантехник был симпатичен, как половозрелый самец-орангутанг и пах также, по-мужски. Впрочем, хрен бы с ним. Лучше тебя все равно никого нет, - в звуках ее голоса послышалось умиротворяющее мурлыканье.
- Не подлизывайся, животное, - сказал он, стараясь выглядеть строго.
- Наверно, мы проживем с тобой долго и счастливо, - произнесла она мечтательно и нараспев, - и умрем в один день.
- Ни за что! И даже не рассчитывай на это! Я намерен в ближайшее же время предать тебя насильственно смерти и хоть какое-то время пожить спокойно.
Она встала, зевнув во весь рот:
- Пойдем спать, Желтков. Я устала, просто ужас!
С.П.
06.-8.2003