Стою на крылечке, поеживаясь на морозе, подняв плечи, курю. Привычки к сигаретам нет, но хочется почему-то иногда вдохнуть горький дым, выпустить, скосив глаза на нос, белую струйку, сплюнуть, и замереть, глядя вдаль. Недалеко, на своей излюбленной тропинке, подогретой снизу теплотрассой, и не замерзающей даже зимой, суетится по своим собачьим делам моя старуха. Почему старуха? Да потому, что на человечий пересчет, ей уже за восемьдесят. Голова седая совсем стала. Пожелтели клыки. Чуть сгорбился позвоночник, выступив острыми костяшками. Только глаза еще светятся. Карие бусинки под поседевшими бровями. По-стариковски мудрые…
Вот. Голову подняла, смотрит. Верно, почуяла, что я о ней думаю. Иди-иди. Гуляй, старуха…
- Мама! – вцепляюсь в мамин рукав, и, прижавшись к нему носом, и из-под ее руки таращусь на живую сумку у чьих-то ног. – Смотри!.. Собачки! Пойдем, погладим…
Два теплых комка, зевающих и сонных, щурятся в августовском солнце, мигая не исчезнувшей еще до конца синевой детских глаз. Подставляю руки, и в них оказывается маленькая жизнь, податливая и вертлявая; комок радости и щенячьего восторга, облизывающий мне пальцы, сучащий толстенькими лапками, повизгивающий и горько пахнущий молоком.
- Мама… - умоляюще шепчу я, готовясь смертельно обидеться на всю жизнь, если… И радостно повизгиваю, прижимая к груди беспокойное маленькое создание, вверившееся мне без всяких сомнений.
С тех пор много времени прошло. Четырнадцать лет. Чего только мы с моей старухой не пережили!.. И рваные тапки, и жеваные полотенца и колготки, и оторванные от всевозможных сапог и ботинок стельки, и попорченные туфли…
И дворово-уличную гордость, когда я, сжимая в руках длиннющий поводок, змеей тянущийся к скучающему в траве моему личному зверю, на зависть и под восторженные попискивания девчонок рассказывала обо всех тонкостях ухода, кормежки и купания…
И справедливые возмездия за кучки или лужицы, незаконно наделанные в моей комнате на ковре.
И игры взахлеб, по-детски, с писком и рыком; и чуткий сон: чуть что – вскочить и ринуться на свои места, чтоб не узнал никто, что спали мы под одним одеялом…
И темные страшные вечера, когда мы вдвоем на пороге у коврика ждали припозднившуюся маму, я – растирающая слезы, а она – виновато поглядывающая на меня снизу вверх, и поднимающая уши на каждый лестничный шорох.
И чуть слышные проклятия, когда, в самый разгар лестничной тусовки я вспоминала, что привязана хуже собаки к дому, где я наскоро ссыпала сухой корм в глиняную миску, и, перешагнув через даже не шелохнувшийся хвост, исчезала за порогом, гулко хлопнув дверями, и прихватив выкраденную сигарету.
И злоба и обида утром, когда хочется поспать рядом с мальчишкой, загостившим у меня ночью, когда мамы нет дома, и когда надо идти на улицу, осеннюю и промозглую, чтоб избавиться, наконец, от укора честных и просящих глаз.
И мои бесконечные ночные излияния в мягкие уши, и припадания к пахучей собачьей шее, по которой ручьями текли мои горючие слезы, полные обид и разочарований в первой, оказывается, такой ужасной любви…
И мои дикие танцы и вопли, когда от радости я хватала ее тяжелую тушку, ставила на кровать, и рассказывала, рассказывала, перемежая нелепыми вспышками смеха, обо всем том замечательном и прекрасном, что случилось со мной, о своих мечтах, зависших прямо перед моим носом…
И мои лебезения, заискивания перед нею, такой гордой, обиженной навсегда-навсегда, воротящей от меня потускневшую и похудевшую морду, но готовой тут же сорваться и следовать за мною след в след, если я вдруг снова надумаю оставить ее в чужом доме так надолго ради иллюзий, застывших последней открыткой на новый год…
И ледяной ужас, на миг сковавший меня, и вдруг заставивший нестись наперекор черной машине, ударившей светом фар, чтобы выхватить из-под железного чрева в последний миг испуганно вздрогнувший и замерший родной пушистый силуэт…
И долгую жаркую температуру, и беспрестанный изнуряющий кашель, бессильный все же вытряхнуть из меня не то грипп, не то тяжелую простуду; я – вспотевшая, уставшая, уставившаяся в плывущий от жара потолок, она – недвижный сфинкс у моей кровати, лакающая из моей банки с водой, забывшая про еду, не бросившая меня ни на минуту…
И ночные часы на балконе, когда сигарета за сигаретой скуривала я всякие воспоминания, свивающиеся в тонкую ниточку и растворяющиеся в бездонной темноте, и, поеживаясь от ночной прохлады, прижимала к себе крепче единственного молчаливого собеседника, понимающего все без слов…
И завтраки, когда исчезнувший мой аппетит бродил по тарелке с остывшей яичницей вслед за моей ковыряющей вилкой, и только глаза на мохнатой морде, равнодушно но сосредоточенно следили за этой возней, как бы говоря: ничего, и такое бывает. И я верила, делила яичницу напополам, мимолетно улыбнувшись брызнувшему в тарелке солнцу раздавленного желтка, и мы продолжали завтрак, завтрак только для нас двоих, из одной тарелки, стараясь перечавкать друг друга и накрошить как можно больше на стол…
И ночные долгие разговоры: я с книжкой в руке, цитирующая что-то, что казалось мне ответом на все мои вопросы, и она – тихий слушатель, внимательный, вздыхающий, где надо, виляющий чуть заметно хвостом, и протяжно и показательно зевающий к утру…
И телефонные звонки, наполнившие мою душу тихой радостью, и взгляд из угла с подстилки, внимательный, добрый, спрашивающий: ну, как?..
И ночь не в своей постели, беспокойная, полная тревожных «а что, если?..», и короткие путешествия из постели из-под доброй и сонной руки на кухню за сигаретой, с вопросом к часам, подкрадывающимся к утру; и торопливое копошение в замочной скважине своей квартиры чуть свет, хлопок распахнувшейся двери, и – мигом, не разуваясь, в комнату – «старуха?..» И облегченный вздох, и мягкая морда в моих руках, заспанные, мигающие глаза, в полумраке утра будто снова отливающие синевой…
Сигарета дотлела в моих руках, и теплая искорка почти добралась до перчаток. Я мотнула головой, стряхивая множество мыслей, наплывших, верно, из той самой дали, в которую я уставилась.
- Ну, и что?
Вопрос понятен. По крайней мере, моей старухе. Она чуть кивает, и медленно, не спеша, как и положено людям… пардон, собакам в ее возрасте, шествует домой, где ждет ее теплая подстилка.
Еще минуту стою, глядя, как она скрылась в дверях подъезда, делаю последнюю горькую затяжку, отбрасываю сигарету и шепчу:
- Погоди! Я с тобой, Старуха…- и спешу за ней, сунув руки поглубже в карманы.
02 - 03.03.2006 2:06
©ZveZdoРadaль