Из запоя Наденька выбиралась с трудом. Алексей уехал на Восьмое Марта, и это окончательно добило хрупкую тщедушную Наденьку. Первую ночь она тихо рыдала в подушку, боясь рыдать громче, дабы не разбудить родителей и дочурку и не залить слезами постель, которая даже месяц спустя пахла Алексеем, а может быть это только казалось внезапно оставшейся одинокой Наденьке.
Сначала она почти не спала. По привычке раздвигалась софа, по привычке клались рядом две подушки, но ровно в полночь Наденькина рука, не обнаружив Алексеевых кудрей рядом, сжималась в кулак и долго хлопала – сперва о подушку, а потом в пустоту. Наденька просыпалась в липком поту и тихо рыдала. По утрам рыдать никто не мешал, но когда оказалось, что рыдания в голос слышит соседка Лина и вечером делится впечатлениями с мамой и отцом, Наденька решила пить.
Сначала пить было интересно. К приходу родителей Наденька трезвела, розовела, что радовало окружающих, поскольку в семье давно решили, что дочь нуждается в госпитализации. Находясь под лёгким кайфом, Наденька плясала перед зеркалом вприсядку, чем безмерно забавляла трёхлетнюю дочурку и настораживала родителей.
Однако день за днём дозу приходилось увеличивать, перестало хватать денег, и однажды Наденьке приснилось, что она родила верблюжонка. Верблюжонок был в алексеевом свитере, с алексеевыми глазами и ругался алексеевым голосом. Он пощипывал зелёную травку с кухонного линолеума и наливался круглыми рыжими горбами. Дочурка Лерочка гладила его, давала водички и называла братиком.
На этом бы сну и остановиться, но продолжалось так, что Наденька, трахнувшись с сыном-верблюжонком, снова ощутила себя беременной и во сне пожаловалась маме, что если немедленно не сделает аборта, то снова родит верблюда. Мама-врач громко возмутилась, обозвала Наденьку вер*****ю и посоветовала ей рожать хоть стадо, хватило бы на всех травы.
С тех пор верблюды не только снились, но и наяву преследовали бедную Наденьку. Они ездили в троллейбусах, чинно расхаживали по институтским коридорам, просиживали часами в библиотеке и провожали Наденьку в магазин. Все, как один, чем-то напоминали Алексея – кто бородкой, кто глазами, а кто и длиной ног.
Не пить Наденька уже не могла и по ночам теперь тихо блеяла в подушку.
Нужно сказать, что у Наденьки было счастливое детство, круглый стол под голубым абажуром, абсолютно непьющий отец, который часами ходил вокруг круглого стола, укачивая крошку Наденьку и монотонно бубня: «Шёл один верблюд, шёл второй верблюд, шёл третий верблюд…» Добрые верблюды ассоциировались теперь в пьяном Наденькином воображении с пустыней, где, по идее, почти год блуждал Алексей в поисках счастья и истины. Над пустыней сияла звезда с Наденькиным ликом и озаряла алексеево странствие.
Наденька немало удивилась, получив от Алексея трезвое, неверблюжье письмо. Ответить она решилась не сразу, раздавив вместе со стадом парнокопытных сыновей бутылку водки и вдоволь наплясавшись перед зеркалом вприсядку. В письме-ответе она называла себя Вифлеемской звездой, новую страну Алексея – пустыней, и, не рискуя обзывать любимого верблюдом, не именовала никак, не забыв, тем не менее, осведомиться, хватает ли ему травы.
Получив Наденькино послание, Алексей, конечно, решил, что та рехнулась, и рехнулась из-за его отъезда, чем утешил мужское самолюбие и отвечать не стал вовсе.
Наденька раздобыла зелёную краску, покрасила ею линолеум и бросила пить.