Закрой рот!
Вдруг стало очень тихо. Так тихо, что я услышал, как в салоне пищит залетевший туда комар. Стало тихо, я вылез из машины, с хрустом потянулся, достал из смятой пачки сигарету.
Недавно начавшийся день еще не успел пропитаться сухой яростью летнего солнца. Было тепло и прохладно одновременно: налетевший вдруг ветерок играл с верхушками деревьев, названия которых я не знаю. Деревья вальяжно покачивались, и поднимался такой шум, который часто передают при помощи всяких там шууух-шууух, whoosh и т.д. Нет, его нельзя воспроизвести – человеческий язык слишком груб и примитивен, в сравнении с языком природы.
Я остановил машину практически на вершине той сопки, что в соответствии с местной топонимикой принято называть горой. Слева от меня по склону скатывался вниз дачный поселок: неутомимые старушки с утра пораньше копались в своих огородиках, собаки лаем встречали новый день своей черно-белой жизни, одинокая девушка шла на пляж. Девушка…
Она спустилась к пляжу, песчаная отмель раскинулась небольшой полоской справа от меня. Я наблюдал за ней, как она прошлась по пляжику, выбирая место, как неловко взмахнула руками, раскидывая покрывало. Только тут до меня дошло, что никакая это не девушка, а совсем еще девчонка лет четырнадцати – пятнадцати, рано созревшая и не знающая, что с этим всем делать… Или знающая? Скорее она из тех, кого одноклассники зажимают в школе на переменке, а она, вырвавшись, притворно кидает им: Свиньи!, расплываясь при этом в широкой счастливой улыбке. Мне стало противно, и я отвернулся. Нахлынувшие было воспоминания о первой любви отступили перед рвотным позывом.
Я достал вторую сигарету. Затянулся... Где-то в рощице заболтали птицы. Они смеялись, плакали, пересказывали друг дружке последние сплетни: Сойка то, из гнезда, ну, на большой липе которое, представляешь, родила! И от кого бы ты думала? От воробья вон из того города!, указывая крылом на город, аккуратно раскинувшийся в долине небольшой речушки. У речки тоже, наверное, было какое-то подобие гордости, такая особенная речная гордость: Вы знаете, в XIX веке я была вполне себе судоходной рекой... Хотя, в сущности, ей, наверное, было наплевать, наплевать, что под мостом она обмелела настолько, что даже отступила от берега; что люди и их домашние питомцы ссут и срут прямо в ее плоть и кровь; что в разговорах называют ее не иначе как «речка-говнотечка»... Наплевать. Как и любой другой реке, дереву, травинке, цветку – всему тому, что не связано с миром грубости, пошлости и похоти – миром людей...
Я снова перевел взгляд на пляж. Девица вылезла из воды, подставив спину лучам солнца, сняв предварительно топ. Тут я понял, что она заметила меня: перевернулась на спину и потянулась-выгнулась, видимо, чтоб у меня была возможность оценить ее грудь... Дура!
Я достал из машины минералку, сделал глоток и закурил третью сигарету. Хороший погожий день увядающего лета. Один из тех последних дней, когда прохожий поднимает голову, подставляя лицо солнцу и, щурясь, почти шепчет: Хорошо... Потом этот прохожий пойдет в свой офис заниматься всякой ерундой, в свою контору брать взятки, на свою работу, чтобы стащить оттуда что-нибудь - то есть станет обычным, ежедневным человека. Потом он даже и не вспомнит о том, как сощурился на солнце, сказал хорошо... и на краткий миг стал чистой, лучистой частичкой огромного Космоса.
Что-то ткнулось мне в колено. Собака. Скорее всего, поселковая. В меру ухоженная, в меру расхристанная, свободная. Кудлатая шерсть приятно общекотала ладонь. Сажусь на корточки. Ну, привет, псина. Она смотрела вопросительно: не затравленно или испуганно, заискивающе или злобно, - именно – вопросительно. Взгляд равного. Я снова полез в машину, достал сверток с бутербродами – один дал собаке, другой принялся жевать сам. С колбасой. Неправильно ты, дядя Федор, бутерброд ешь... Собака взяла бутерброд с достоинством, села, откусила... Я облокотился на капот, и так мы с собаченцией сидели и смотрели вдаль, на линию горизонта, где тонкой еще ниточкой вытянулись грозовые облака. Быть дождю, – обратился я к собаке. Ааэууу, - зевнула она в ответ. Доев бутерброд, она еще раз посмотрела на меня, ткнулась холодным влажным носом в ладонь, вильнула хвостом, и побежала по каким-то своим неотложным собачьим делам. Удачи тебе! – крикнул я ей вслед и улыбнулся, собака обернулась и еще раз махнула серым кудлатым хвостом.
Я потянулся, и, совсем как тот прохожий, прошептал: хорошо......
В багажнике глухо стукнуло, потом еще раз и еще... Я достаю из кармана пиджака перчатки. Хорошие черные перчатки, вторая кожа, плотно облегающая кисти рук. Поднимаю крышку багажника...
Там лежит толстое дрожащее тело. Скотч, залеплявший ему отверстие в голове, отклеился, и тело собиралось через это самое отверстие издавать громкие, резкие, неприятные, нарушающие утреннюю благодать звуки. С замахом я бью тело по той его части, которую люди называют лицом. Еще раз! Еще! ЕЩЕ!
ЗАКРОЙ РОТ, СУКА, СЛЫШИШЬ! ЗАКРОЙ СВОЙ ПОГАНЫЙ РОТ! Еще удар по лицу. Я снова залепляю его готовую наполниться бранью дыру скотчем.
Он начинает багроветь. Наверное, я сломал ему отросток, через который в его никчемный организм поступает так необходимый ему кислород. Потерпишь, сука! – цежу я сквозь зубы, проверяя, не ослаб ли узел на веревке, которой связаны его жирные потные руки, - Еще раз такое выкинешь – пеняй на себя, сука, сожгу живьем.
Во внутреннем кармане пиджака задрожал телефон. Надтреснутая красота вокруг меня наполнилась писклявыми звуками этой ****ской мелодии, сочиненной имиджевым пьяницей и дебоширом: ту-ду, ту-ду, ту-ду-ту-ду-ту-ду-ту-ду-ту-ду...
- Да.
- ...
- Хорошо.
- ...
- Еду...
- ...
- Буду через час...
Я бью тело крышкой багажника по контейнеру, где хранится его заплывший жиром отравленный никотином и коксом мозг. Я слишком возбужден – надо успокоиться. Завожу машину, закуриваю, включаю магнитолу и...
... Фрэнк Синатра поет только для меня одного:
Tall and tan,
And young, and lovely-
The girl from Ipanema
Goes walking on…