КУЗЬКИНО СЧАСТЬЕ
Вот задумал я рассказ написать. Хороший рассказ. Жизненный. Стал обдумывать с чего начать… Слова подбираю, чтоб зацепило сразу, и вдруг соскакиваю с мысли, и думаю уже о другом. Даже не о рассказе и событиях, которые я собрался описывать. Я думаю о своей жене. И такая обида меня взяла, такая злость на самого себя появилась, что еле сдержался, чтоб не заорать во все горло от боли.
Конечно, я напишу этот рассказ о героях, спасших кота Кузю, забравшегося на самый верх двухсотлетней лиственницы. Я будто все своими глазами видел – так себе представил это с самого начала…
Вот я думаю, что время лечит. Год, два, может быть меньше. Неважно, если со стороны смотреть. Вдруг время вылечило. Факт. А за каждой секундой прожитой жизни в искреннем желании вернуть любовь единственной, любимой, такой родной женщины стоит боль и раскаяние за все грехи, за все подлости… И вера, что все-таки я смогу добиться ее любви. Я каждое мгновение возношу молитвы, прошу прощения и молчу. Мне нечего сказать в свое оправдание.
Когда я смотрю на нее – все внутри у меня сжимается от необъяснимой нежности. В этот момент я понимаю, как я сильно люблю ее, и что убил ее любовь ко мне. Если вдруг она сможет простить меня, или хотя бы подзабудет прошлое, и мы останемся вместе, возможно она увидит во мне прежнего Ёжку. И вдруг улыбнется мне той улыбкой, которая есть только у нее. Тогда я лопну от счастья, если это произойдет. Но неверие убивает надежду. И все, что я должен сделать – дать ей веру. Веру, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не предам ее. Что всегда, когда нужно, я буду рядом, и она сможет на меня рассчитывать. Да она всегда на меня могла рассчитывать, только почему-то не рассчитывала, поскольку меня как бы не было рядом.
Жена позвонила мне, сказала, чтобы я срочно нашел каких-нибудь альпинистов.
- Светкин кот залез на дерево и четыре дня уже там сидит, слезть не может, - сказала она.
Ее голос был как всегда: немного нервный, с красивым тембром, родной. Ничто не указывало в ее тоне на нашу размолвку. Если это можно назвать размолвкой. Только чудо может спасти наши отношения, тем более, что она напрочь не верит в то, что их можно спасти. Я для нее умер. А я пытаюсь доказать ей обратное.
- Хорошо, - ответил я.
Но никаких альпинистов я не смог найти. Я даже плохо представляю себе, как они выглядят.
- Звонили спасателям, спасатели отказались ехать. Конечно, что им какой-то Светкин кот! – с горечью произнесла жена. И положила трубку.
Я взвыл от бессилия. Я готов был броситься спасать всех котов России, но
я не умею спасать котов. Опять я облажался, когда ОНА попросила меня о помощи, опять стал выдавать себя за того, кем на самом деле не являюсь.
Я представил себя на месте Светкиного кота, сидящим на макушке высоченного дерева без всякой возможности, а главное, без смелости спуститься самостоятельно вниз. Я даже увидел зеленые кошачьи глаза, в которых не осталось даже страха – лишь безумие, черными волнами набегающее изнутри.
- Я больше тебе не жена! – с ненавистью сказала она.
В голове что-то сдвинулось и медленно поплыло сначала влево, затем вправо. Я пошатнулся, но остался стоять на ногах. Не я ли, хлопнув дверью, несся вприпрыжку по ночному городу в неизвестность, оставляя позади себя прошлое, матерясь и ненавидя весь мир за то, что тот так жестоко со мной обошелся?! Не я ли валяясь в убогой комнатке на спинке от дивана, вливал в себя пойло, лишь бы забыться и ни о чем не думать?! Жизнь – говно, я – непонятый гений, лузер, литературный онанист!
- Дай мне шанс! – взмолился я и тут же понял, насколько смешно это звучит. – Последний шанс!
Жену передернуло так, словно сквозь нее прошел разряд электричества. Она не могла поверить своим ушам. А я лихорадочно искал в мозгу заменитель сказанным словам, и не находил.
- Боже мой! – ее аж всю затрясло. – Да оставь ты меня в покое! Хватит этого бреда… Нет! Я сказала, нет!!!
- Прошу… Последний шанс
Я сам был в ужасе от слов, которые срывались с моего языка, но эти слова были совершенно искренними, как искренним было намерение, если все-таки удастся вымолить прощение, изменить свою жизнь раз и навсегда. Сколько раз я произносил «Дай мне шанс!»? Много. Святая женщина! Столько раз верить, хоть с каждым разом веры этой становилось все меньше и меньше. И вот, похоже, она иссякла. Я почувствовал это, как и то, что если я останусь дома – пройдет (если пройдет) много времени, прежде, чем мне смогут поверить. А ведь всего-то нужно – не пить. Типичное поведение алкаша, пропившегося в пух и прах, изнывающего от чувства вины, пришедшего туда, где в прошлый раз ему не отказали.
Я стоял над пропастью, из непроглядной черноты которой шла невыносимая вонь. Нет, страха не было. Один шаг – и все кончено. Но вдруг показалось, что смогу, смогу вопреки всему, стиснув зубы, перепрыгнуть эту пропасть и разорвать тем самым безумный круг, по которому я, как сумасшедший носился последние десять лет. Это как в притче о девочке и волках. Когда прибегут волки на самом деле – охотники подумают, что их опять обманули. Единственный шанс спастись – перепрыгнуть эту вонючую пропасть. И я, сдерживая слезы, сказал:
- Последний шанс…
- Нет.
О чем думал кот, загнанный овчаркой на дерево, поднимающийся все выше и выше, без шанса спуститься на землю? И что он знает об альпинис-
тах?
С четвертой попытки Женька перебросил веревку через здоровенный сук, росший из ствола, будто другое дерево на уровне четвертого этажа; закрепил карабины и стал, упираясь ногами в ствол, поднимать себя вверх. Юрий Петрович, Женькин наставник, стоял внизу, скрестив на груди руки, равнодушно наблюдал за восхождением.
- Ну, чё ты ковыряешься? Давай короче! – вяло командовал он.
- Страшновато…
- Давай короче! Страшно ему! А коту не страшно?
Под деревом собрался народ с соседних дачных участков и, раскрыв рты, наблюдали за происходящим.
- Ну ты где? – взволнованно воскликнул я, когда жена наконец ответила на мой сто десятый звонок.
- Кота снимаем!
- Как? Где? – я искренне изумился, стараясь говорить так, будто между нами ничего не произошло.
- Да я вспомнила про Юрку. Ну, у нас с работы, ты не знаешь. Он же турист. Я ему позвонила, и он тут же примчался с Женькой. Так вот Женька сейчас на дерево карабкается. Представляешь? Парню шестнадцать лет, не дай Бог с ним что-нибудь случится…
- Он что без страховки? – спрашиваю.
- Ну конечно! Бог с этим котом, лишь бы с Женькой ничего не случилось!
- Не случится! – важно заявил я. – Он же теперь герой.
- Страшновато, Юрий Петрович, зацепиться не за что, - Женька, обняв сук, крикнул вниз.
Юрий Петрович, не меняя позы:
- Ничего не страшновато. Ты самостраховочку делай и пошевеливайся. Нам на электричку еще успеть надо.
Все время думаю, отчего так получается: для того, чтобы понять совершенно простую истину, я истязаю себя почти до смерти? И ведь не ради красивой жизни, не ради другой женщины, вообще непонятно ради чего, сбегаю ото всех, пытаясь сбежать от самого себя. Ненавижу себя, кляну последними словами, опускаюсь все ниже, пока вдруг, когда пойло не лезет уже, когда я заполнен им по самое горло, когда сдохнуть легче, чем терпеть эти муки, вдруг… Вдруг приходит самая простая и естественная мысль: Боже, что же это я со своей жизнью-то делаю?! Что же я со своей семьей сотворил? И через две недели с серой рожей, синюшными мешками под мутными глазами, с губами пунцовыми, опухший тащусь домой с совершенно искренним желанием больше никогда не пить, с надеждой, что меня примут и поймут мою мятущуюся душу, и что когда меня наконец простят мы заживем легко и счастливо, никогда не вспоминая прошлое… Как больной не помнит приступы бреда, так и я с трудом вспоминаю «какие-то две недели», пока я отсутствовал. Ведь у себя я не отсутствовал, я каждую секунду находился рядом с собой. И мне и в голову не могло прийти, что для жены меня не было целых две недели. Да даже сутки…
Я представил себе, что у меня вдруг исчезла жена… Чтобы я сделал? Я залез бы на самую макушку самого огромного дерева и окончательно тронулся бы головой.
Женька весь взмок. Сантиметр за сантиметром, цепляясь за корявые ветви, он полз наверх. Сверху ему было видно, как за лесом вечернее солнце запуталось в облаках, выпуская в разные стороны лучи-щупальца, будто хотело зацепиться за небо. Наконец Женька увидел кота, который лежал на толстом суку, вцепившись в кору всеми четырьмя лапами. Женька остановился, чтобы передохнуть. Этот здоровенный котяра черно-бело-рыжего окраса нашел себе лежбище так, что к нему и не подберешься запросто. Увидев Женьку, кот прижал уши, оскалился и из последних сил зашипел.
Женька осторожно, держась за ветку, стал боком продвигаться к коту. Моя жена со своей подругой Светкой стояли внизу в одинаковых позах: зажав двумя руками рты, с ужасом и надеждой глядя наверх, почти ничего не видя из-за нагромождения переплетенных ветвей.
- Ну, будь ты мужиком хоть раз в жизни, - со слезами на глазах, с ненавистью в голосе, простонала жена. – Уйди! Оставь меня в покое. Я не могу и не хочу с тобою жить!
- Мне нужен последний шанс! – упрямо твердил я. – Клянусь тебе, что в своей жизни я больше ни капли не выпью! Я готов поклясться чем угодно!
- Да пойми ты… О, Господи! Ну, сам послушай себя! Что ты несешь? Как? Скажи мне, как я могу тебе поверить, если ты сотню раз, этими же самыми словами, клялся мне, и всё повторялось снова и снова! – она готова была заплакать, но сдерживалась изо всех сил. – Уйди! Прошу тебя, уйди!
У меня в глазах потемнело, потом поплыли синие и красные круги. Наверное, жена чувствовала то же, что и я, только я не мог представить жизнь без нее, без семьи, где-то, где нет ничего, кроме кучи говна, именуемого моим телом, в котором душа задохнулась и превратилась в истлевший от пота носок. А она не могла себе представить, что ей придется вновь и вновь с ужасом ждать моего нового срыва, а потом в страхе жить, ожидая моего очередного появления со словами любви, со слезами, клятвами и проч. хренотенью, какая обычно это возвращение сопровождает.
- Юрий Петрович! – крикнул Женька. – Я не могу его отодрать!
- Чего ты не можешь! – задрав голову, крикнул Юрий Петрович. – Давай его, гада, в рюкзак и вся недолга!
- Не могу, ноги соскальзывают. Уцепиться не за что!
- Ты, Женечка, самостраховку сделай, и обеими руками его отдери!
Женька кое-как, покачиваясь вместе с веткой, которая ко всему прочему, стала еще предательски потрескивать, подстраховался веревкой и протянул руки к коту. Кот вцепился в кору и отчаянно шипел. В какой-то момент Женьке удалось за шкварник отодрать обезумевшего кота, нога соскользнула, и Женька услышал слабый треск, и в этот миг закричал от боли. Кот почувствовал, что под ним разверзлась бездна и всеми четырьмя лапами с выпущенными когтями, прыгнул Женьке на грудь. Прыжок был та-
кой силы, что Женьку качнуло, но он успел схватиться рукою за сук, и чудом удержал равновесие.
- Ты чё там орешь? – сердито крикнул Юрий Петрович. – Так и знай, я за тобой не полезу!
Женька с котом, вцепившимся в грудь, стиснув зубы, медленно передвинулся к стволу, где ветки были толще и надежнее, снял рюкзак, и уже почти не чувствуя боли, отодрал от себя кота. Кот никак не хотел лезть в рюкзак, расставлял лапы, изворачивался, царапался истошно вопил. Наконец Женька запихал его, привязал к рюкзаку веревку и крикнул:
- Держите своего кота!
- Эй, Женечка, - крикнул Юрий Петрович, - Ты, это, помедленнее, а то сам потом рюкзак стирать будешь.
Юрий Петрович был доволен и улыбался открытой улыбкой двадцатилетнего героя. Моя жена и ее подруга Светка бросились к нему на шею, отчего тот засмущался и стоял столбом, продолжая улыбаться, пока те вокруг него на радостях прыгали.
- Представляешь, - воскликнула жена, когда я снова позвонил ей, - только до ветки, на которой страховка была закреплена, двадцать метров, а до кота Женька карабкался еще метров пятнадцать! Ты знаешь, как мы переволновались?! Когда он спускаться начал, одна ветка обломилась, гнилая видимо, как он только удержался! Молодцы мальчишки!
- Надо было телевизионщиков вызвать, - сказал я.
- Да какие телевизионщики, когда кота надо было спасать, - воскликнула она. – Я Бога молила, чтобы с Женькой ничего не случилось! Кузя этот, ну ты понял, кот, теперь от меня ни на шаг не отходит. Куда я, туда и он. Даже…
- Да, - произнес я, отчего-то счастливый, что все так благополучно завершилось, - дела…
- А знаешь что? Ты рассказ об этом напиши. Хороший рассказ должен получиться!
Я задумался, пытаясь представить, как это могло происходить, и согласился, что, действительно, может выйти очень занятным.
Кузя, цепляясь когтями, взбирался все выше и выше. Маленькое его сердечко бешено билось, а внизу неистово лаяла овчарка, и Кузе казалось, что она карабкается вслед. И этот страх, страх быть порванным, как тряпичная кукла, гнал его без оглядки. Не единожды так повторялось. Как-то сразу не получилось дружбы с Пиратом. Его хозяйка то и дело натравливала Пирата на Кузю, и Пират с собачьим упорством шел по следу, чем приводил худосочную Татьяну в восторг. Татьяне доставляло удовольствие охота за Кузей, ее глаза пылали азартом, ладони увлажнялись, и она периодически вытирала их о джинсы. Кузе было невдомек, отчего его так не любят, но он никогда не успевал додумать эту мысль до конца.
Далеко внизу прыгал, разбрызгивая яростную слюну, Пират, который казался теперь размером с мышку. Татьяна время от времени командовала «взять его, взять!», отчего Пират заходился от лая, готовый выполнить любой приказ беззаветно любимой хозяйки.
Кузя перевел дух, поудобнее устроился на ветке и посмотрел на небо. Ни облачка.
Уже давно Татьяна увела Пирата. Солнце спряталось за горизонтом, а Кузя продолжал сидеть, не меняя позы, и смотрел на медленно темнеющее небо. Нестерпимо хотелось есть. В это время Светка обычно кормила его вкусными кубиками из сиреневых пакетиков, но Светка уехала по делам в город, а Кузя вот здесь – на дереве. Он поднялся на лапы и потянулся. Нужно было как-то спускаться. Он спрыгнул на нижнюю ветку, дошел до ствола и посмотрел вниз. Высоко. Кузя, повинуясь внутреннему кошачьему голосу, вскарабкался повыше, но и здесь не обнаружил ничего, что помогло бы ему спуститься вниз. От страха снова забилось сердце и он, подчинившись этому страху, пронзительно закричал. Звук собственного голоса, как ни странно, немного успокоил его. Он снова тщательно устроился на ветке и решил подремать. Так наступило утро.
Утром Кузю разбудили человеческие голоса, доносившиеся, будто из бездны, которые звали его и, казалось, звучали отовсюду. Кузя посмотрел вниз и громко замяукал.
Тетя Зоя, у которой он подъедался, когда Светка уезжала из сада, услышала его голос, задрала голову в цветастом татарском платке и, прищурившись, снова позвала:
- Кузя! Кузя! Кс-кс-кс…
Кузя вскочил, заметался по ветке, узнав.
- Боже ж ты мой, - всплеснула руками тетя Зоя. – Как ты, паршивец этакий, забрался-то туда? Как же ты слезать-то будешь?
И сразу заплакала. К ней подошли еще какие-то люди, соседи по саду, и тоже встали, задрав головы, не зная, что предпринять, чем помочь.
- Надо спасателей вызывать, - сказал Арсений Григорьевич, муж тети Зои. – Без спасателей мы кота не снимем. Пойду звонить.
Так народ и разошелся, оставив Кузю одного. И до того ему дурно сделалось, такая тоска напала, что заорал он что есть силы от голода и безысходности.
- Нет! И еще раз нет! – вскричала жена и вырвалась, когда я хотел взять ее за руку. – Хватит мне унижений, хватит об меня ноги вытирать! Каждый раз, когда ты клянешься, что больше «ни-ни», и каждый раз, когда ты делаешь первый глоток – ты знаешь на что идешь. И только не надо мне рассказывать, что ты жить без меня не можешь. Если бы ты меня любил хоть немножечко, то не пил бы! Всё! Хватит! На-до-е-ло! Понимаешь, надоело?!
Когда жена так говорит, я впадаю в ступор и ничего не могу с собою поделать. Видимо, снова подскочило давление - в висках застучало и в лицо изнутри, будто кто-то плеснул кипятком.
- Я уверен, что где-то в глубине души у тебя еще осталось немного любви…
- Чего? Какой любви?! О какой любви идет речь? Если что-то осталось,
так чуточку жалости, поскольку кроме ненависти и омерзения, ты иногда можешь вызывать жалость…
- Ну, подожди, - прервал я ее. – Причем здесь любовь? Или твоя жалость?! Я ведь о другом говорю. Я говорю, что не верю, будто чувства можно вот так взять и растоптать. Если специально, намеренно их уничтожать, то очень может быть. Но когда не по злому умыслу, когда…
Жена хотела что-то возразить, но я так отчаянно замахал руками, что она снисходительно покачала головой, мол, хорошо, жги дальше.
- Так вот… - произнес я и замолчал.
Я не знал, что говорить дальше поскольку все мои слова – лишь оправдание, попытка заставить жену поучаствовать в моих несчастьях, заставить найти такие слова, от которых мурашки бы по спине бегали, и которые бы всё объяснили раз и навсегда… Но всегда речь шла о моих переживаниях, о моих чувствах и никогда о чувствах жены.
- Так вот… - с иронией в голосе, сказала моя жена. – По злому умыслу, или еще там по какому, я не хочу с тобою жить. Если говорить о том, кто растоптал чувства, так это ты. Каждым своим движением, каждым своим словом ты ежедневно втаптывал мои чувства в грязь, ты меня перемешивал с грязью, а я столько лет верила твоим обещаниям, надеялась, что этот раз будет последним. Я изо всех сил верила, но вот настало время, когда ни сил, ни веры уже не осталось. Ты получил то, к чему стремился.
Я стоял, опустив голову, по ощущениям, набитую ватой, в которую пронзительно, на века вбивают огромные гвозди. Вроде бы я понимал смысл слов, но при этом вообще ничего не понимал.
- Ну, скажи мне… О, Господи! – взмолилась жена. – Я вообще не понимаю, зачем я с тобой говорю, ведь мне это совершенно не нужно! Я снова иду у тебя на поводу, говорю о твоих проблемах, о твоих заморочках. Начни свою жизнь с чистого листа, докажи себе, что ты нормальный человек, что ты можешь изменить себя и свою жизнь! Но я-то здесь причем?!
- Я не буду жить без тебя! – вскричал я. – Я клянусь, чем угодно… Да я на колени встану! Я больше никогда не буду пить! Обещаю! Только не гони меня! Дай мне последний шанс!
- О, Господи! Нет! – решительно сказала жена. – Нет и еще раз нет!
- Прошу тебя, молю тебя! Дай мне последний шанс! И ты увидишь, что я стану другим. Но я не могу без тебя! Понимаешь, не могу…
- Нет.
Я взвился, мне захотелось снова куда-то бежать, сломя голову, мне захотелось тут же покончить собой, на глазах у жены, чтобы доказать, что мои чувства сильнее страха смерти. Я хотел взять ее за руку, но она отдернула ее с омерзением на лице, как если бы к ней прикоснулась какая-то склизкая тварь.
Мне некуда идти, - сказал я. – У меня есть дом, у меня есть семья, у меня есть жена…
- У тебя нет жены! И то, что тебе некуда идти – это твои проблемы. У тебя было тысяча шансов, но ты всё просрал, как последний подонок. И сейчас
пытаешься в тысяча первый раз проехаться мне по ушам, чтобы в итоге снова унизить меня, растоптать, смешать с дерьмом. Уходи!
Я все время куда-то спешу. Спешу наверстать все, что потерял за дни, недели, годы бесконечного коматоза. Спешу отдать то, что не додал; сделать то, что не успел, не смог сделать. Наверное, со стороны кажется, будто таким образом я стараюсь загладить, искупить свою вину, но это не так. Хотя и это тоже. Вдруг на трезвую голову удается понять, что именно так я и должен жить, ради тех, кого люблю, во имя тех, кто мне дорог без всяких условностей, именно потому, что они есть в моей жизни, в моем сердце.
И никто не знает, как всё это можно понять и принять. В какой-то момент вдруг хочется стать важным и получить по счетам. Но кто поверит, что намерения мои искренни и чисты? Кто сможет поверить, что это не еще один виток истеричного эгоцентризма? Сколько раз я говорил сам себе, что не стоит требовать большего, чем тебе могут отдать. Что нужно делать то, что должен и пусть будет так, как будет. Святых намерений жизнь – мгновение, сопоставимое с прожитой жизнью, когда уже ничто не страшно, даже умереть. Возможно, я давно уже умер, возможно, факт моего рождения – досадное недоразумение правильно оформленной бумажки. И я – это вовсе не я, а кто-то другой, который хочет жить так, как ему заблагорассудится, но ему не позволено этого сделать, ибо он – человек без имени, человек без бумажки. Во всяком случае, он – это не я. И он очень мешает, поскольку всё время за него отдуваться приходится мне. Каждый раз, когда ему хочется вылезти наружу, я чувствую это и сколько могу, сдерживаю. Он злится, он не любит, когда им пытаются командовать и злоба эта, раздражение копятся внутри, пока не начинают разрывать меня на куски. Еще какое-то время в полуразрушенном состоянии я пытаюсь держать оборону, но в итоге сдаюсь и ухожу в запой. И всё то, что говорил я сам себе, все договоренности с самим собой превращаются в пыль, в ничто. Насытившись, этот перец, который сидит внутри, вдруг отпускает меня, и я иду домой к жене и детям. И знаю точно, что тот, другой, ни за что бы не попросил прощения, он бы вообще не пошел домой, ему никто не нужен, и он никогда никого не любил.
Я ненавижу себя, когда как нужно ненавидеть его. И так продолжается уже довольно долго. После запоя мне кажется, что я его окончательно уморил, что он никогда уже не вернется, что я победил его и мне нечего больше бояться. Мои намерения искренни и чисты. Всё я могу, всё мне по плечу. Пусть не всегда везет, я стойко переношу неудачи, двигаюсь вперед, строю планы, добиваюсь того, чего хочу и ничего не прошу взамен. Через какое-то время я сам себе начинаю нравиться и даже местами любить…
Невозможно ни о чем договориться, если тебя не слышат, тем более, если не хотят слышать. Можно бубнить под нос разные молитвы и заклинания, но если не веришь в их чудодейственную силу, то всё сказанное останется лишь словами. Слова… Слова… Звуки, наполняющие эфир, колебания Вселенной, вечная жизнь, обусловленная законами физики и еще черт знает какими законами.
Я топнул правой ногой и три раза хлопнул в ладоши с гортанным криком: «Уходи! Изыди!» Тот, который другой, даже не пошевелился. Может, и впрямь ушел? Сейчас я готов биться с ним до победного конца, но я твердо убежден, что ему меня не сломить. Я не говорю, что верю в победу. Но я знаю точно, как не проиграть.
Я стоял на улице раздавленный, уничтоженный, опустошенный. Жара спала и город медленно приходил в себя. Вечерело. Я снова, но скорее по инерции, что-то бубнил про последний шанс, про «вот увидишь» и т.п., а мир уже начал рушиться, разлагаться на клеточном уровне и я с ужасом следил за этим разрушением, не в силах ничего изменить. И видимо страх, который я не осознавал как страх, заставил меня совершить нечто такое (что именно я так и не понял) отчего жена вдруг сказала:
- Хорошо. Ты остаешься, - и задумавшись на мгновение, добавила.- Только отныне я себе разрешаю всё! Согласен?
- Да, - выдержав паузу, ответил я. – Согласен…
Кузя напрягся всем своим тельцем. Сердечко лихорадочно билось и кишки сводило судорогой от ужаса. Замкнутое пространство кокона, в котором он оказался и невероятное ощущение падения в преисподнюю, когда через секунду настанет всё, превратили его в кусок грязи, мечтающей только об одном – выжить во что бы то ни стало, выжить вопреки всему. Если бы было чем, Кузя бы непременно испачкал рюкзак. К счастью Кузе было нечем.
За эти мгновения, пока он летел в пропасть, как-то само собой получилось вспомнить всю свою короткую кошачью жизнь. И самыми сладкими в ней были воспоминания об обалденно вкусных кубиках из сиреневого пакетика, причем всякий раз на вкус разных. Конечно, он вспомнил Светку, но Светка была лишь неотъемлемой частью вдруг возникающих пакетиков с едой. Собственно на месте Светки мог быть кто угодно другой. Но он любил Светку, и Антонину Степановну, Светкину маму, тоже любил. Однажды даже принес к ней в постель свежепойманную пичужку и аккуратно положил на подушку, за что был бит и выставлен за дверь. Есть что вспомнить…
Кузя слышал какие-то радостные нервные голоса, которые с каждой секундой становились ближе, и его затрясло мелкой дрожью. «Должно быть, это голоса кошачьих чертей!» - возможно подумалось ему. И тут же кто-то подхватил кокон и поставил на твердую поверхность. Потом он слышал какую-то возню и вдруг яркий свет резанул по глазам и Кузя зажмурился.
Открыв глаза, Кузя увидел опухшее от слез лицо Светки.
- Кузя! Кузенька! Дурачок ты мой! Иди скорее ко мне!
Кузя выскочил из кокона и бросился к Светке. Та схватила его и прижала к груди, словно это был ее собственный ребенок. Кузя, продолжая дрожать, прижался к ней изо всех сил и тихо-тихо замурлыкал.
- Кузя! Кузенька! – шептала Светка и по лицу ее текли слезы.
И кто был рядом, обступили Светку, и каждый хотел погладить Кузю, почесать за ушком, просто прикоснуться. Так все испереживались, так извелись, а теперь отлегло от сердца, слава Богу, что всё обошлось. Главное, что все живы-здоровы…