Общежитие мединститута, как тогда и все общежития, было коридорной системы, когда вдоль длинного коридора через всё здание направо и налево идут двери, возле которых обычно стоят табуретки с электроплитками, на которых иногда что-то варится. Под табуреткой и рядом располагается небольшой склад: маленькая поленица дров, например, и полмешка картошки, накрытое каким-нибудь тряпьём; мог также стоять детский велосипед или мешок с бутылками. В центре коридора – на каждом этаже – помещалась капитальная общая цементно-бетонная уборная с умывальником, которая озонировала. В самих же квартирах кроме дровяной (угольной) плиты из «удобств» были только стены.
Напротив нас – дверь в дверь, жила семья полковника медицинской службы Максимова. Сын его Гога – удивительное было для меня имя! – мой сверстник и товарищ в играх, был в сравнении со мной худенький (хотя я был совсем не толстый), бледный, но сангвинический, заводной мальчик. Мы так и шастали из двери в дверь, от них к нам и обратно, пока на нас не прикрикивали взрослые.
Если я был у родителей первенцем, то Гога был у своих третьим, после нелепо погибшего брата, ребёнком, которого уже не ждали. Родители его были людьми пожилыми, строгими, нервическими. Особенно Гога боялся отца-полковника: тот бил его тростью – тонкой, но очень больно. При малейшем подозрении, что отец в гневе, Гога моментально забивался под кровать.
Меня поражал вид этого отца: он был ярко-рыжий, веснущатый, весьма худ, морщинист и, как я сейчас понимаю, маленького роста. Какой он был страшный, некрасивый и, как мне казалось, злой! (был же он просто строг, детей не баловал). Видел я его чаще всего дома за обеденным столом, в расстёгнутом кителе с золотыми погонами (хотя какими золотыми? что, он генерал был, что ли?..), в ожидании обеда читающим газету. Обед у них сервировался всегда по высшему разряду, в любой день: аппетитный красный борщ в белоснежных с золотом, немецкого фарфора, тарелках, очень чёрный хлеб на белых блюдцах; потом второе, какое-нибудь обжаренное мясо, тоже очень красивое, с зеленью – всё это на белой скатерти. Домашним сервисом занималась его супруга, Анна Михайловна – она не работала. Когда у них мне что-то предлагали - яблоко или конфеты, а я вежливо отказывался, поковник с военной прямотой говорил мне: "Дают - бери, а бьют - беги! Всё просто!" Он не переносил интеллигентской рефлексии.
Квартиру их наполняло множество красивых вещей, как тогда называли, трофейных: радиоприёмник (возможно, «Телефункен»), оформленный ореховым деревом, ружьё с замечательной чеканкой, натюрморты, изображающие убитых птиц, картина в богатой раме (какой-то лесной пейзаж в стиле голландских мастеров), настольные бронзовые часы с фигурками, с чистым «малиновым» боем, статуэтки цветного фарфора. От всего этого веяло изяществом, тонким вкусом, благородством… Короче, у Максимовых мне нравилось.
…Но ведь и мой отец воевал в Германии, отчего же у нас-то такого не было? Было как-то серо, скучно… А бабка Матрёна готовила такую противную еду…
Если что отец из Германии и привёз, так всякую ерунду: настенный детский коврик с лошадкой, простенький, нитяной… Какой-то кухонный шкаф, какой-то чёрный комод, какая-то полуразбитая супница… Больше ничего не помню. Был, конечно, немецкий кортик со свастикой – мощная вещь! – но о нём я узнал гораздо позднее.
Да! Вещи эти немецкие у нас были не из Германии, точнее, не фронтовые трофеи (кроме кортика), а из нашей квартиры в Кёнигсберге: тогда там стояли пустые, брошенные дома, с добротной немецкой мебелью – занимай и живи! Мои же родители, направленные туда после института, выбрали самую маленькую и бедную квартирку. Занять большой дом было почему-то страшно…
Их сосед, копая в саду, вырыл большое старинное блюдо из чистого золота. Сдал властям… И, кажется, тогда не выплачивали 25%...
Вобщем послевоенный разрушенный Кёнигсберг показался моим предкам мрачным, чужим, немецким городом: они быстро оттуда уехали.