Простая царевна, которой это почти удалось
Екатерина Шварцбраун
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ПРОСТОЙ ЦАРЕВНЫ, КОТОРОЙ, ОДНАКО, ПРАКТИЧЕСКИ ПОЧТИ УДАЛОСЬ СТАТЬ МУЖЧИНОЙ.
Составлено по житию св. Аполлинарии (Египетской)
ПРОЛОГ
***
Случайный прохожий, если бы он был, не смог бы точно сказать, кто через три года вышел из болот на дорогу в том самом месте, где пропала царская дочь. Был это отрок или же отроковица? Без сомнения, это был очень тощий и болезненный подросток, с такими длинными волосами, которые скорее пристали девушке, но слишком для девушки лохматый и грязный. Его грудь крест-накрест, как пулеметные ленты перекрещивала параманда - судя по этому, все-таки это был отрок, вступивший на путь иноческого служения. Он имел тот угрюмый и привычно-свирепый вид, который постоянно приходится сохранять таким бедолагам с девчачьими лицами. Выскочив на дорогу, он, с места в карьер, сразу же взял неплохой разгон и продолжал бежать в сторону Алексндрии во взятом темпе те несколько часов, которые оставались до заката. Пока он бежал по дороге, это не так бросалось в глаза, но когда он, уже в сумерках, неожиданно оставил тракт и углубился в каменистую пустыню, это стало очевидным. Он бежал как-то странно. Его подбородок был плотно прижат к груди, так что единственное, что он мог видеть, были, вероятно, его собственные ноги. Однако при этом он безошибочно выбирал лучший путь, как будто прекрасно видел и пустыню, и цель, к которой направлялся. Так случилось, что на расстоянии полудня пути во все стороны не было ни единой живой души, так что никто этому не удивился.
***
Хотя мой отец был только анфипатом, в житиях его часто называют царем. Он действительно исполнял обязанности царя, когда умер Аркадий. Его сыну Феодосию было тогда всего восемь, и он не мог еще управлять нашим царством. Аркадий был старший сын Феодосия Великого и получил от отца Восточную Империю, а младший его сын получил Западную и именовался император Гонорий. Вот он после смерти брата и вручил попечительство над юным царем и управление царством моему отцу Анфемию, проконсулу. Пока Феодосий вырос, он всеми в то время почитался как царь, почему и Симеон Метафраст говорит: "в царствование благочестивого царя Анфемия".
Нас было у отца две дочери. Младшая моя сестра была с детства нрава буйного и бешеного, из-за чего, вероятно, Метафраст и говорит что она с самых детских лет имела в себе нечистого духа - хотя когда мы были маленькие никто этого не говорил, а говорить стали только после того как она, уже девушкой, сошла с ума. Вы знаете, так всегда рассуждают, что бесы не ниоткуда в ней взялись, а уже в детстве были в ней заложены.
Я склоняюсь к тому, что так и есть, потому что во мне бесы были с самого детства, как помню себя, и никакого я не находила от них спасения, кроме Отца. С первого момента, как я помню себя, я помню дух противоречия. Впервые я обнаружила себя в этом мире наказанной за какой-то совершенный прежде моей памяти проступок, стоящей на коленях около зеленого сундука, обитого наискось железными полосками. Одна полоска прилегала неплотно, и я сосредоточенно пыталась отогнуть ее ещё больше. Я знала, что буду стоять на коленях пока не раскаюсь в содеянном, и не буду прощена пока раскаяние мое не станет, на взгляд матушки, истинным. Я знала что истинное раскаяние должно быть таким горячим и искренним, чтобы сокрушить меня вместе со всеми основаниями самой себя. и уничтожить до самого жалкого состояния. Но я знала также и то, что даже полнейшее моё унижение еще не гарантирует прощения, потому что может показаться матушке все же недостаточно искренним по ее таинственной мерке. Поэтому я продолжала упорно отгибать железную полоску, обуреваемая ненавистью и духом противоречия, и горячо клялась сама себе что никогда не оскорблю себя раскаянием, как от меня хотят мои ненавистники и мучители.
Кто знает, осталась бы на том сундуке его железная обивка, или оказалась бы вся в конце концов отогнута бесами, если бы не отец. Отец наш царь был для нас так же недосягаем и чудесен, как цари из сказок, которые рассказывала матушка, и едва ли не так же часто мы и видели его, так что его появление в темной комнате было истинным чудом - даже если он мне не привиделся. "Зачем ты кусаешь свою руку?" - спросил он меня с любопытством. "Потому что я не виновата!" - с жаром ответила я. "Значит, тебя обвиняют несправедливо?" "Да! Но я на самом деле не плохая, как она говорит про меня! Я не плохая!" Я чувствовала что всё моё существование, и вся правда и справедливость держатся на упорстве, с которым я не соглашаюсь, что плоха. Конечно, отец знал. "Ты такая несчастная не потому что ты не плохая, - объяснил он - а потому что для мамы ты плохая. Ты заблуждаешься, дитя мое. и страдаешь оттого, что считаешь, будто мать - есть жизнь и истина, основание, благодаря которому существует твоя душа. Но это не так. Мать - это только земля в горшке, из которого растет цветок, она будет питать всё, что в нее посеют. Она не знает тебя, и никогда не узнает. Её суждение о тебе ничего не стоит. Знает тебя тот, что посадил тебя, тот, кто уронил свое семечко в землю, из которой ты выросла. Это - твой Отец. Поэтому спокойно иди и делай то, что хочет мать, чтобы ты сделала, для того чтобы назвать тебя хорошей - что бы ты ни делала по ее воле, это не будет тем, что ненавидит твоя душа и это тебе ничем не сможет повредить, потому что твоя душа для нее всегда невидима.
Когда ты вырастешь, то узнаешь истину о своем Отце, а сейчас тебе достаточно знать, что он видит тебя, как на ладони, и знает, что ты не плохая. Он знал это с самого начала." Я в точности запомнила эти слова отца, хотя наверно так никогда и не буду знать - было ли это наставление в видении - или просто его наставление. Отец еще здравствует, и я много раз могла бы спросить его - но я никогда не посмею. У меня всё равно нет ни малейшего сомнения, что наставником тогда был Отец Небесный, явившийся сообразно понятию ребенка в образе родного отца и царя.
Я утерла слезы, легко встала с колен и с чистым сердцем и ясным взором произнесла требуемые от меня формулы, по сути означающие признание себя - не существующей, что уничтожило бы меня, если бы не Отец. С легким презрением я наблюдала, как матушка придирчиво оценивает искренность и глубину нанесенного мне мною же оскорбления и признает ее удовлетворительной. Она всегда искала только чувства - и ценила их тем больше, чем они казались сильнее, какими бы грубыми они не были. Поэтому она никогда не скупилась на презрение к нам - и особенно ее радовало наше (мое - и сестры) презрение к самим себе, которое, по ее рассчетам, можно без дополнительных испытаний считать совершенно искренним. Должно быть она полагала, что глубокое презрение к самому себе никто никогда не захочет изображать нарочно, если его на самом деле нет.
Моей сестре Господь дал более строгое духовное научение, чем мне - только через множество мучений она отыскала в нашем Отце свою опору, а в детстве и юношестве еще блуждала в одиночестве и в кошмаре, постоянно отстаивая свою душу перед лицом материнского презрения, и не находя опоры безусловной и окончательной прибегала к помощи бесов, которые, помогая давать отпор ее унижению, довели ее же до потери человеческого облика, и вместо того чтобы превратить ее в почитаемую миром царевну в глазах нашей матери, превратили ее в жалкого и докучного визжащего урода, более недостойного, чем последняя собака на нашей псарне.
Но тут я забежала вперед, сразу скажу что страдания ее теперь уже кончились, она трудным путем нашла свое спасение в Нашем Отце, как я всегда ей страстно желала. Но об этом после, а в то время когда я только входила в возраст, сестра еще была достаточно мала, чтобы держаться достойно. Временами она была груба и невоздержанна, по мнению матушки, но все еще искупала каждый "срыв" глубокими страданиями от низости своего падения.
Я не раз и не два говорила ей об Отце тогда, но видно тогда не пришел еще ее срок. Мы не понимаем, а Ему виднее, какая дорога к нему самая короткая. Я же всеми силами сердца стремилась к Нашему Отцу, как к подателю живой жизни. Наш отец-царь был высоко и далеко, но я была часть от его части, и он меня знал, и знал что я хорошая.. Небесный наш Отец был неизмеримо дальше и выше, но его отношение ко мне было то же самое. Он сам сказал мне об этом - этим же голосом и этими словами. Это было, несомненно, великое чудо.
Стремясь быть ближе к Отцу, я стала проводить больше времени в церквах, чем в материнских покоях.
Во всякий момент душевной смуты я обращалась к Отцу, и сердце просветлялось от чувства что он рядом, и поддерживает меня. Со временем я поняла что это называют молитвой. Матушка обращала много внимания на то что я часто молюсь и дома и в церквах. Разумеется, она считала это достойным поведением, и компенсировала некоторую невольную прохладу в радости относительно моих занятий неподдельным чувством гордости, гордости матери, породившей плоть от своей плоти - безусловную добродетель. Как я рада что у нее есть такое утешение, ведь многие матери не получают и этого - вместо гордости такие матери могут испытывать и стыд за недостойную дочь, если ее достоинство не так беспрекословно подтверждается общим мнением людей, как добродетель веры.
Однако матушка не сразу пришла к мысли о том, что со мной что-то не вполне обычно, и соответственно и блеск добродетели не от мира сего открылся для нее в своей привлекательности только мало-помалу.
Когда я достигла совершенных лет, родители стали помышлять о том, чтобы выдать меня замуж. Трудно упрекать их в этом, и нет ничего странного, что поначалу мое стремление уйти от мира считали девичьей блажью.
Мне трудно было передать кому-нибудь, насколько сильное отвращение во мне вызывал мир - и в особенности всё женское, как квинтессенция мирского. Не смотря на провиденциальную помощь свыше. все же я не во всем была глуха к материнскому научению: я действительно презирала нечто в себе, как она и хотела, чтобы я презирала - и это нечто - была моя женская сущность. Она обрекала меня на то чтобы быть в свою очередь, как и череда бабок и матерей, всего лишь землей в горшке, никогда не узнавшей ничего о семени, которое взращивает. Отец сказал мне, что я - этот цветок, но ведь и матушка когда-то была цветком?. Куда же все исчезло потом?
Мне казалось, что это и есть суть проклятия женской судьбы. Даже если женщина останется девственной и не станет почвой для своих детей - она станет почвой для чего-то другого, что сможет напитать, согласно своему инстинкту выкармливания и вынашивания всего жалкого и смертного. И вынашивая смертное, она никак не приблизится к тому бессмертному что в этом смертном составляет всю суть. Это так безнадежно! Женщина, как мне казалось ясным, это сосуд греха - не потому чтобы она была зла и порочна - а только потому что ее суть и предназначение заключаются в низшем и смертном. Не может такого быть, как я говорила себе, чтобы женщины страдали от своей низкой участи больше других созданий, ведь каждое существо Господь наполнил доверху смыслом. Значит, думала я - женщины не страдают от своего низкого положения потому что не замечают его низости. Не зная ничего о Духе, они не стремятся к нему и счастливы другим. Но не смотря на веру в божественную справедливость, я не могла измыслить женщинам никакого достойного смысла жизни, никакой замены. Земля не имеет генетической связи с ростком, и вообще не знает сущностного родства, или единства вида и рода. Она знает только общность между средой и усвоенным из среды. Но благородство не порождается окружением, например хорошим обществом - среда может только привить приличные манеры. Хорошие манеры только признак присуствия внутреннего порождающего качества, внешние формы в свою очередь никогда не породят внутреннего качества, поскольку низшее не может родить высшее.
Вы возразите, что бывали случаи, когда младенц неизвестного происхождения воспитывался благородной семьей и демонстрировал высокие нравственные качества - это так - но почему бы не сделать на этом основании благоприятные выводы о происхождении младенца, вместо того чтобы опровергать очевидные принципы?
Следуя на поводу упаднической современной манеры объяснять очевидные вещи - давайте подумаем - если низкий человек выучится благородным манерам, но все равно будет сохранять понимание собственной низости, это понимание сделает его неспообным в решающий момент взять на себя неподобающую ответственность и присвоить чужое право. Он будет пытаться набраться "смелости" чтобы поступить так, как, он видел, поступают благородные люди. Это конечно совершенно бесполезно, ибо благородному человеку не нужно смелости чтобы взять то что ему принадлежит по праву - а если такого права нет, то, осмелившись присвоить неподобающее, низкий человек так и не получает всё-таки прав благородного, сколько бы не пытался их присвоить. Теперь подумаем, если подкидыш все же на самом деле благороден - существенно ли - из какого именно источника питается его доподлинное знание об этом? По любому он не получит никакого знания из того, что его воспитали. Воспитанность не делает человека благородным, она делает воспитанным.
Источник абсолютного знания всегда находится где-то сверху. Единственный реальный вариант - получить знание о своем происхождении непосредственно от своего куратора, духа предка, который является каждому потерянному принцу, чтобы сообщить, кто он такой на самом деле.
Пожалуй не стоит пересказывать мои размышления о ненависти к женскому за долгие годы. Какими бы ни были рассуждения, все равно они имеют второстпенное значение и появляются постфактум. Я просто никогда не любила женщин, они всегда были мне неприятны. Их неразборчивую готовность усвоить всё что угодно. Чужое окажется в любом случае лучше - ведь ей принадлежит только хлам, не имеющий вообще никакой цены, потому что некому ее назначать. Ценитель - это всегда мужчина. Врожденное знание истинного положения, занимаемого каждым претендентом вам дает уже четверть королевской крови. У мужчины всегда есть определенные связи в этих кругах, тогда как женщине это совершенно недоступно. Если женщина желает узнать ценность вещи, пусть спросит у мужчины.
Вот и я тоже получила знание от Отца, и понять что-то могу тоже только через Его образ, а не непосредственно.
Всё что я могу делать - это припоминать родственные связи.
Могущество ненавидимой мной материи, моей матери, весьма велико - она может дать мне жизнь а может отнять ее в наказание.
Но есть еще Истина, и она изгоняет хтоническое чудовище. Истина состоит в том, что я вообще с самого начала и вообще никогда не была плохой. И вообще я не должна изо всех сил стараться почувствовать себя достойной всеобщего презрения, чтобы от этого мной наконец-то овладело глубокое раскаяние в своих пороках, после которого мама меня наконец-то простит. Может быть..
Истина оказалась в том что я не заслуживаю наказания. Моя защитница не избавится от меня, и не лишит своего укрытия, и не назовет меня сорными отбросами, и не откажется меня спасти, и не назовет меня вещью, которая не заслуживает даже, чтобы ее и дальше гостеприимно содержала в себе матка пространства, как все остальные вещи в мире. Она вмещает в себя все вещи - но я вовсе не заслуживаю, чтобы она отказалась из всех вещей вмещать только меня, потому что я не залужила ее объятий, открытых для всего, что как-нибудь называется, а также для всего остального, кроме вышеупомянутого. Но только не для меня.
Может быть это слишком отвлеченно звучит, но наказанная дочь может наблюдать описанное в непосредственнном опыте - когда, скажем, мама наказывала нас просто перестав замечать наше существование: в таких случаях она могла весь день, или несколько дней, "не разговаривать" со мной или с сестрой. Она не показывала вида, что слышит мои признания вины, слёзы и мольбы о прощении, мои вопросы, попытки затеять разговор, как будто все хорошо, или вопль, когда я обожигаюсь, что было происходит часто. Одной из моих обязанностей, начиная с шестилетнего возраста, было вечернее разжигание очага. Я постоянно делала это как-то рассеянно и неуклюже из-за моих постыдных пороков - лени, несобранности и неаккуратности, за которые я часто просила прощения, но не получала его из-за собственной лжи. Я всегда лгала одно и то же: что честное слово так больше не буду и обещаю исправиться, а после опять резала лучину к себе а не от себя и разводила правильный огонь только с десятого поджога, или даже разводила неправильный огонь. Свои грехи я подло пыталась скрывать от матери.
И вот когда мама не замечает моего существования, я никогда не пыталась взять и не разжигать очаг, раз меня нет. Если бы я не стала его разжигать, то просто в доме постепенно становилось бы всё холоднее и холоднее, пока я бы его все-таки не разожгла. Мама имела железную волю, и нечего было надеятся таким образом привлечь ее внимание. Это попытка избежать заслуженного наказания при помощи злонамеренного саботажа. Мама отлично понимала, что я охотно соглашусь понести суровую расплату за саботаж ради того чтобы меня приняли обратно в число живых. В смысле - чтобы я снова стала существовать для нее.
Тому образу, в котором нас видит мама, мы не способны никогда перестать верить, даже против нашего желания. У нас накапливается со временем все больше совершенно убедительных доказательств того, что на самом то деле этот образ не вполне правдив. Чрезвычайно логичной и веской причиной почему мама видела нас не вполне верно, является тот печальный факт что она на самом деле - всего лишь простая смертная, а смертным свойственно ошибаться, и иметь изъяны.
И вот вы вынуждены с огорчением, но и с твердостью, ибо такова жизнь, констатировать, что ваша матушка в действительности не могущественная богиня - (а, кстати, жаль), а то бы вы знали что этот мир она создала специально для вас (все так думают), а законы метафизики, порождающие все виды существующих миров она выдумала из прихоти. Кроме того, будучи необыкновенна доброй, она специально предопределила вам всё только самое лучшее - конечно же четкий, эстетически безупречный рисунок судьбы, при очень плотно выстроенной композиции, которая передана с совершенно неожиданным, где-то глубоко винтажным и совершенно непрактичным изяществом.
Вы наконец-то довольны?
***Я была еще совсем мала, когда нянька, чтобы урезонить меня, объяснила мне что батюшка все время смотрит за мной, и всегда видит, что я делаю. Помню, она указала на восточную башню (мы были во внутреннем дворике). С тех пор я была убеждена, что всякий раз, когда мне видна эта башня, отец, в свою очередь, видит меня. Всё что я ни делала, я делала как бы под его взглядом. Бегая вдогонки от няньки, я смеялась для него, а после научившись играть на лютне я пела для него, и песня от этого получала особое значение. Я не просто рвала цветок, гладила кошку или кидала камешек - я видела себя как бы со стороны, восхищенным взором отца. Я знала, отец хотя и не приходил в наши покои, и не звал нас к себе - всё время все-таки думал обо мне.
Конечно же, обычно отцы так не делают, но у нас был особый случай: я была не просто его дочерью, но и равна ему по духу, о чем он мне тогда дал знать в темной комнате.
Что бы я ни узнавала про отца, о каком-либо его суде или повелении, всегда я сразу же и полностью понимала его замысел, и чувства в которых он так решил, и мысли, которые у него при том были. Я знала, откуда и как они у него появились, потому что знала его как самое себя. Его тайные слабости были нашей общею тайной, и источники его воодушевления не были для меня одной скрыты, для остальных он оставался всегда загадкою.
Я знала, что предназначение мое гораздо выше, чем о том думает моя мать и домочадцы. Они считали меня за обычное дитя, потом за обычную девицу, и наставляли меня, исходя из этого, во всевозможных мелких и бессмысленных вещах, нужных женщинам в их юности. Но я не была такой как они, моя сущность была чуждый женской суетности дух, унаследованный от отца. Во время праздничных служб (а кроме как на них я и не видела отца), я кланялась ему и улыбалась ободряюще, давая понять что я по-прежнему всем сердцем с ним рядом, так что ему не о чем беспокоиться. Я видела как это его поддерживает. В остальное время я не видела его, но всегда знала, когда отец принимает послов, когда выходит к народу, когда вершит суд, когда едет на охоту и когда удаляется для ученых занятий. По утрам я выходила в сад и пела ему песню, которая воодушевляла его на свершения нынешнего дня, и вечером играла мелодии которые помогали ему оставить сегодняшние заботы. И хотя ни разу он не говорил мне что слушает их, я итак знала - он и начинает и заканчивает день вместе со мной. Каждый раз он ждал, что же я спою ему и что сыграю, потому что он слышал в моей музыке голос своей души.
Когда я как-то раз пробредила в горячке подряд три дня, я больше всего беспокоилась, что государственные дела на это время у нас наверно встали, перестав занимать отца без меня. После я узнала, что отец все же нашел в себе силы чтобы устроить пир и охоту.
И вот однажды утром, допев песню про смерть гордого сокола, я принялась размышлять о героях. Я, конечно, понимала, что спев такую песню, я заставила отца серьезно задуматься о связи между нами и всем героическим - и вечером он будет ждать от меня окончательного раскрытия. Требовался весь день напряженных размышлений, чтобы понять, что должно быть ему сказано.
Как вдруг пришла нянька сказать, что меня зовет к себе матушка. Она придумала сообщить мне, что решено выдать меня замуж!
Я чуть не расхохоталась!
Что, матушка, неужто и батюшка так решил? - спросила я ее, пряча улыбку. Я была уверена что это она выдумала, не спросившись отца, по своей женской недалекости.
"Это батюшка твой и решил" - ответила она мне. "И повелел тебе, чтобы готовилась принмать женихов, потому что о том что выдает тебя он уже издал свое повеление" Я была в страшном изумлении. По всей вероятности матушка каим-то образом поняла совсем не то что говорил отец, - догадалась я наконец. Я стала просить ее вспомнить точные слова отца, и она конечно повторить их не могла, как я и ожидала. Я знала, что отец никогда не расстанется со мной - но это было тайной для матери, которую мысль о нашем с отцом единстве могла бы мучить в силу ее несовершенства. Потому я ничего не сказала, решив что в дальнейшем все само как-то для нее разъяснится.
Вернувшись к себе, я сперва принялась хохотать, представив, как отец слышит от матушки что выдает меня замуж.
Но неожиданно я поняла, что узнав об этом недоразумении, он наверняка страшно испугается - что я могла и правда в это поверить. Так что нужно было срочно сообщить ему, что я по-прежнему не сомневаюсь в нем - ничуть!
Да, но одновременно это должно затрагивать тему нашего героизма! И я углубилась в подбор аккордов.
Когда настал вечер, я вышла в сад пораньше, чтобы не терзать его лишнего, и спела о герое, который ни разу не усомнился в своей покинутой супруге, хотя до него доходили слухи - но им не верил, потому что герои не знают сомнений в любви. Все мои мысли были заняты отцом, когда вдруг я увидела его подле себя - и даже не удивилась. Я знала, что рано или поздно он не сможет оставаться в отдалении.
И вот этот миг настал! В самозабвении я смотрела в его глаза, и они горели как звезды. Я чувствовала как наши души сливаются в единое целое.
"Аполлинария, дочь моя!" - сказал он проникновенно - "встречай жениха!"
В этот миг истина открылась мне во всей своей полноте, и мне тут же показалось, что я всегда знала это.
Мы предназначены друг другу, я - его невеста! Я испугалась, что могу не выдержать силы этой безумной радости, которая била во мне фонтаном - но ответила ему: "Приди же!"
Он засмеялся и сказал : "Вижу я, напрасно твоя матушка опасалась, что ты не готова идти замуж, еще как готова! Готова даже меня обнять вместо жениха! Подожди немного, смотрины завтра, князь Василий Ласковый берет тебя за собой, пришло твое счастье!"
Я захохотала, и отец засмеялся вместе со мной. Я хохотала пока не охрипла, только сгибалась каждый раз когда живот сжимали спазмы. Набежали вокруг мамки и няньки, а отец только махнул рукой, сказал "Уж эти девицы!" и ушел, скаазав на прощание "Завтра будь готова!"
На утро я явилась в покои матушки и объявила ей, что я хочу уйти в монастырь, слушать там Божественное писание и видеть чин монастырской жизни. Как не увещевала меня она, я стояла на своем. Всю ночь я мучилась черным отчаянием - раз отец отверг меня, и оттолкнул от себя - значит я страшно провинилась, я оказалась недостойна - я чувствовала себя неискупаемо виновной в том что оказалась низка, подобно всем женщинам, и в том, что мое стремление быть ровней отцу теперь оскорбляет его достоинство. С каким презрением и отвращением он оттолкнул бы меня, если бы я сделала еще один шаг к нему ! Он пнул бы меня, как собаку!
Я так страдала, что поняла - я могу спеть об этом так, что его сердце не выдержит моей скорби, и он не сможет более отвергать меня. Я подумала - а что если он по-прежнему любит меня? Как тогда он должно быть мучился, заставляя меня так страдать! Какое великое мужество заставило его сделать это? Возможно он решил что мы совершаем грех, и что он должен спасти мою душу? О мой бедный! Ценой отказа от меня навсегда!
Какая же это страшная трагедия! Но я не дам ей совершиться - решила я твердо. Есть истина, которую только я могу открыть ему: что наша любовь не может погубить душу, только спасти.
Оставив матушку в потрясении, я вышла в сад и запела о том, что не оставлю своего Господина никогда, пусть он отталкивает меня, и пинает меня и презирает меня, и прогоняет меня как шелудивого пса - я все равно буду любить его по-прежнему, потому что наша любовь сильнее его ненависти.
Конечно же, он отменил смотрины после этого, и я так и не увидела Василия Ласкового.
Когда назавтра он приказал мне явиться в его покои, я была совершенно спокойна. Матушка тоже была там. Он спросил меня, скорее ритуально, почему я отказываюсь идти замуж - и я ответила, глядя прямо ему в глаза, что я слишком объята любовью к Божественному, чтобы быть обычной женой. Он вернул мне горящий взгляд и возразил, что я слишком молода и не понимаю, в чем моя судьба, а в чем - временный порыв, который пройдет.
Я отвечала твердо, что моя судьба в том чтобы всегда принадлежать одному Ему, а временный порыв тут в том, чтобы предлагать мне мирскую женскую участь. "Я не такая как все женщины, Отец ! - воскликнула я жарко. "Не сомневайся во мне! Мне не нужны знатные женихи, я не хочу наряжаться и веселиться, и не хочу быть владетельной госпожой, и я не хочу стать матерью детей, как моя мать. Всё это вызывает у меня отвращение.
"Так" - отвечал отец - "что же - чтобы тебя возлюбили тебе тоже не нужно?" (Он говорил об этом вот так прямо, так смело - о нашей тайне - и я не могла не ответить) "Нет! "- отвечала я. "Мне необходимо чтобы меня возлюбили! Я этого жажду всей душой! Об этом одном все мои мечты! - Это оттого что я и сама полюбила - и полюбила навсегда! Верьте мне, батюшка!
Он испытующе всмотрелся в меня и сказал задумчиво: "Уже так объята любовью к Божественному!"
Я ответила ему открытым взглядом, в котором было сказано всё.
С тех пор меня стало мучить желание скорее снова увидеть его, снова сказать ему о моей любви - мне недостаточно было того, что он тайно внимает моим песням - я хотела быть ближе к нему, и если нельзя было его видеть - то хотя бы я старалась подражать ему в его занятиях, как будто мы вместе.
Пока я была просто несмышленая девица на выданье, мне не пристало искать книжной премудрости, но теперь я стала умолять своих родителей, чтобы они привели ко мне какую-нибудь инокиню, которая бы научила меня псалтири и чтению святых писаний. Несколько раз отец призывал меня к себе и показывал подарки от знатных юношей, искавших моей руки - будто желая слышать снова и снова подтверждение моей решимости - и мне было радостно отказываться от всего этого, из верности ему. И хотя он должен бы был становиться счастлив от этого - он все-таки скорбел. Он всё еще сомневался!
Однажды, вместе с матушкой, испытуя в последнйи раз, он спросил меня:
- Чего же ты хочешь, дочь?
- Прошу вас отдайте меня Богу - и вы получите награду за мое девство! - ответила я им обоим.
Видя, что намерение мое непоколебимо, крепко и благочестиво, отец сказал:
- Да будет воля Господня!
Я была так счастлива! Наконец-то он решился осуществить мою любовь!
Я не знала, как всё сбудется - но знала что сбудется чудо! Я просыпалась ото сна утром, но всё равно как будто оставалась во сне - в котором отец отныне обожает меня безраздельно и бесстрашно.
Я пела теперь духовные гимны и с утра, и вечером - только они могли выразить силу нашего экстаза.
Ко мне привели опытную инокиню, которая научила меня читать божественные книги - и они все были о любви к отцу! Я повторяла жаркие признания из книг всем подряд, и их воспринимали с благоговением - даже матушка. Она скромно слушала о нашей любви, как о вещи, которая ей хотя и не понятна, но вызывает глубокое почтение.
Из-за этого я почувствовала, что полностью примирилась с ней, и теперь искренне ее люблю. Если даже матушка благоговеет перед нашими чувствами, значит наше право соединиться поистине божественно! Я должна была открыть это душе моего отца, чтобы наш союз проявился. Вот почему я устраивала для челяди и домочадцев чтения из божественных книг - так они вместе со мной поклонялись нашей любви. Конечно же отец знал, о чем я каждый раз читаю. Я думаю он не посещал эти чтения только из опасения не совладать прилюдно со своим экстазом.
Я же намеревалась сделать его экстаз непрерывным.
Конечно, ему передавали о чем я читала - и я видела как это влияет на государственную политику - в сотне различных мелочей. Все его поступки как бы были посвящены нашей любви - и каждый говорил о ней по-своему. Он обильно жертвовал на церковь, и отдавал лучшие сокровища . Его суд был мил и справедлив во имя любви. Он приближал князей которые почитали божественное, ради их поклонения нам, (может быть даже - точнее - мне) - о котором они сами не знали..
Я получала каждый день множество свидетельств его любви в виде разных слухов. Но он все еще не смел показываться мне на глаза.
Однажды, после общего чтения про меч в божественной книге, матушка рассказала мне, что сейчас решается - заключать ли мир с Каганатом. Я расстроилась, потому что не знала этого, иначе выбрала бы другой отрывок, а теперь войны не избежать. Но матушка, как ни странно, ответила что мои чтения никак на мир не повлияют, потому что - разве я сама не знаю? - отец никогда их не слушает. "Конечно, он не слушает" - ответила я - "потому что он не приходит их слушать. Но он знает о чем они бывают, так как ему всегда передают. Даже странно что надо это объяснять!
"Зачем ему будут передавать то, что ему неинтересно?" - отвечала она. "Он прогневается." "Почему ты решила что ему не интересно?" - спросила я в изумлении. "Да потому что он никогда не приходит слушать, - отвечала она - "Это же ясно. Кроме одного раза, когда ты его не заметила."
"Значит все-таки приходит иногда слушать?" - язвительно спросила я - "а я-то думала ему вовсе нет дела до этого!"
Моя ирония была очевидна, однако это ее не остановило. "В тот раз", - сказала она - "он пришел потому что я его попросила об этом. Я сказала что ты очень стараешься и хорошо читаешь, и он согласился немного послушать."
"То есть," - сказала я - "ему все-таки было это интересно! " "Не слишком", - отвечала она - "судя по тому что он послушал несколько стихов, и сказал что все это ужасно скучно - и больше не надо его просить тебя послушать. И ушел."
Матушка ни за что бы не стала искажать слова царя, я знала. Значит он действительно это сказал!! Как это возможно?
Неужели он до сих пор не настолько уверен в нашей любви что пытается скрывать ее под мнимым безразличием?
Боже мой! Я вдруг поняла что он, вероятно, ужасно страдает! А я столько времени не могу протянуть ему руку помощи! Мне стало ужасно стыдно. Я уже давно должна была открыто заявить о нашей любви, которая все равно уже вызывает всеобщее восхищение домочадцев, я должна была давно дать ему то, чего он так неистово желает все это время! Ведь только я, дева, могу научить его, что в этом нет греха.
В этот вечер я пела о том, что Царствие Божие уже грядет, и пела, что наконец исполняется предсказанное и невеста выходит к жениху, и мир, пребывавший во тьме, освещается ослепительным светом. Как он должно быть волновался!
Движимая чистой радостью, я без малейших усилий добралась до его опочивальни, в которой, как он привык, почти совсем не было челяди. Я провозгласила, что буду ожидать здесь царя, и улеглась под полог.
Через какое-то время явились постельничьи и придворный философ, который обычно сопровождал раздевание отца научной беседой - но за пологом они меня не видели. Потом вошел отец, и я, немного оробев, спряталась у края кровати под полог. Наконец, они раздели отца и удалились. Тогда, воодушевляемая мылью о том как осчастливлю его, я вылезла из-за полога в комнату и приказала челяди: "Разденьте меня!" Они по своей тупости медлили, и я сказала более властно :"Разденьте царицу!" Тут они опомнились и кинулись раздевать.
Мой возлюбленный не шевелился и я поняла что он просто перестал дышать.
Наконец с меня сняли все, кроме рубашки, и распустили волосы. Я крикнула - пошли вон! - и решительно откинула полог кровати. Я была царицей небес!
Ослепленный, он посмотрел на меня страшно испуганно. Приложив палец к губам, я прошептала: "Ни слова! Страдания окончились! Твоя Царица больше не расстанется с тобой!" - и склонилась, чтобы запечатлеть поцелуй.
Когда я уезжала на следующий вечер в паломничество по святым местам - в Александрию и далее в Иерусалим, то не выходила из закрытых носилок, так что никто не узнал, что один глаз у меня совершенно заплыл.
Просто всем сообщили что я уговорила родителей отпустить меня в паломничество - И, хотя я была родителям единственной утехою, так как сестра моя была одержима бесами, они, против желания своего, согласились, наконец отпустить меня. Они дали мне многих рабов и рабынь, немало золота и серебра и сказали:
- Возьми это, дочь, и ступай, исполни обет свой, ибо Бог хочет, чтобы ты была его рабою!
Посадив меня на корабль, они простились со мною и сказали:
- Помяни и нас дочь, в молитвах на святых местах!
Я же ответила им:
- Как вы исполняете желание моего сердца, так пусть и Бог исполнит ваши прошения и избавит вас в день скорби!
***
Итак, разлучившись с родителями, я отправилась в плавание. Достигнув Палестины, я высадилась между Газою и Азотом, в Аскалоне. Назначенный в уделе колену иудину и завоеванный им, он, однако, после был независим и, подобно другим филистимским городам был во вражде с Израилем. Я пробыла тут несколько дней из-за волнения морского и обошла там все церкви и монастыри, молясь и подавая милостыню нуждающимся. Здесь же нашла я себе спутников для путешествия в Иерусалим и, придя во святой город поклонилась Воскресению Господнему и Честному Кресту, совершая усердную молитву за родителей своих. В эти дни своего богомолья я посещала и женские монастыри, жертвуя большие суммы на нужды их. В то же время я стала отпускать на свободу излишних рабов и рабынь, причем давала им щедрою рукою награду за их службу и поручала себя их молитвам. Чрез несколько дней, по окончании своих молитв на святых местах я, посетив Иордан, сказала оставшимся со мною:
- Братия мои, я хочу освободить и вас, но сначала отправимся в Александрию и поклонимся святому Мине.
На месте погребения его был воздвигнут Храм; и там по молитвам святого совершалось множество чудес.
Они же сказали:
- Пусть будет так, как ты, госпожа, повелеваешь!
Когда мы приближались к Александрии, о моем прибытий узнал проконсул, правитель области и послал почетных людей, встретить меня и приветствовать меня, как дочь царскую. Я же, не желая приготовленных мне почестей, ночью вошла в город и, сама, явившись в дом проконсула, приветствовала его и его супругу. Проконсул же с супругой упали мне в ноги, говоря:
- Зачем ты так поступила, госпожа? Мы послали приветствовать тебя, а ты, наша госпожа, пришла к нам сама с поклоном.
Я сказала им:
- Хотите ли вы сделать мне приятное?
Они же отвечали:
- Конечно, госпожа!
- Тогда я сказала им:
- Отпустите же меня немедленно, не докучайте мне почестями, ибо я хочу идти и помолиться святому мученику Мине.
И они, почтив меня драгоценными дарами, отпустили. Я же раздала те дары нищим.
И углубилась в размышления о св. Мине. Мирское имя св.Мины - Азер Ата. После школы он работал в почтовом ведомстве, но потом решил посвятить себя Богу. В своем решении (чего же проще!) он пошел до конца. После пятилетнего послушания он отправился отшельником в пустыню. Там, между Каиром и Александрией, он долгое время жил в пещере. Спустя время его призвали восстановить один из монастырей в верхнем Египте. Сделав дело, о.Мина вновь вернулся к отшельничеству и поселился в заброшенной каменной мельнице. Однажды сторожа, изредка навещавшие мельницу и приносившие отшельнику воду, забыли о нем. Отец Мина сильно страдал, но хранил обет уединения и не выходил из мельницы. Наконец, одному из сторожей во сне явился кто-то из святых и упрекнул его в нерадении. Тот сразу же проснулся и отнес воду.
Подчинившись решению церковноначалия, он переселился в Каир, где продолжал подвижничать. День его начинался в 2 часа утра, затем следовала 6-часовая непрерывная молитва, включавшая в себя раннюю литургию. После этого весь оставшийся день был заполнен разными делами - он помогал нищим и бедным, а это доставляло много хлопот.
Затем его избрали Патриархом Александрийским и всея Африки. В новом сане он не оставляет прежних дел. Все так же, взяв тряпку, моет общий коридор и уборную, буквально понимая евангельскую заповедь. Для нас, привыкших к византийской пышности архиереев, это может показаться искусительным - но у коптов, действительно, все "проще".
Перед смертью, когда он уже едва вставал с постели, доступ к нему был прекращен. Одна игуменья очень хотела с ним поговорить, но личный номер телефона Святейшего ей не дали. Тогда авва явился ей во сне и назвал этот номер.
После того я в течение нескольких дней оставалась в Александрии, обходя церкви и монастыри. При этом я нашла в том доме, где имела пребывание, одну старицу, которой подала щедрую милостыню и упросила тайно купить мне мантию, параманде, клобук и кожаный пояс, и все мужские одежды иноческого чина. Параманда, иначе называемый аналав, - это принадлежность монашеского одеяния. Она состояла из двух ремней, надеваемых поверх хитона или рубахи крестообразно на плечи, в знамение поднятия на рамена крестного ига Христова. Иначе параманда делалась из двойных шерстяных перевязей, спускавшихся с шеи и обнимавших крестообразно плечи под мышками и затем препоясывавших нижнюю одежду. К этим ремням и перевязям я стала прикреплять небольшой льняной плат на груди с изображением страданий Христовых, опоясываясь концами ремней или перевязей его крестообразно, на подобие дьяконского ораря. Некоторые из иноков надевали параманду поверх одежды монашеской, иные не только сверх хитона, или рубахи, как носят и теперь. Старица же, согласившись, купила все это и, принеся мне, сказала:
- Да поможет тебе Бог мать моя!
Получив монашеские одежды, я спрятала их у себя, чтобы про то не узнали мои спутники. Потом я отпустила оставшихся при мне рабов и рабынь, кроме двоих - одного старого раба и другого евнуха, и, севши, на корабль, отплыла в Лимне. Оттуда наняла я четырех животных и отправилась к гробу святого мученика Мины. Поклонившись мощам святого и совершив свои молитвы, я в закрытой колеснице поехала в скит поклониться жившим там святым отцам. Был вечер, когда я отправилась в путь, и я велела евнуху находиться позади колесницы, а раб находившийся впереди, правил животными. Я же сидя в закрытой колеснице и имея с собою иноческие одежды, совершала тайную молитву, испрашивая у Господа помощи в предпринятом мною деле. Наступила темнота и приближалась полночь; приблизилась и колесница к одному болоту, находившемуся при источнике, который после стал называться моим источником. Откинув покрывало колесницы, я увидала, что оба моих служителя, евнух и возница, задремали. Тогда я сняла с себя мирские одежды и облеклась в иноческое мужское одеяние, обращаясь при сем к Богу с такими словами:
- Ты, Господи, дал мне начаток сего образа, сподоби же меня до конца понести его, по Твоей Святой воли!
Потом осенив себя крестным знамением я тихо сошла с колесницы, между тем как слуги мои спали, и, войдя в болото, скрывалась здесь до тех пор пока колесница не уехала дальше.
Я была в полном отчаянии. Поселившись в той пустыне при болоте и я была там одна пред лицом Отца, Которого я возлюбила. Отец же, видя мое сердечное к Нему влечение, покрывал меня Своею десницею, помогая мне в борьбе с невидимыми врагами, и подавая мне телесное пропитание в виде плодов с финикового дерева. Воздух на моем болоте был густой и клубящийся, и днем и ночью полный звона, гула и гудения комаров.
Когда же колесница, с которой я тайно сошла, двинулась дальше, слуги, евнух и старец проснулись при свете наступавшего дня, заметив, что колесница пуста, очень испугались; они видели только одежды своей госпожи, а ее самой не находили. Они удивлялись, не зная, когда сошла она, куда отправилась и с какою целью, сняв притом с себя все одежды. Долго они искали ее, звали ее громким голосом но, не найдя, решили возвратиться назад, не зная, что другое им сделать. Итак, вернувшись в Александрию, они объявили обо всем проконсулу Александрийскому, а тот чрезвычайно удивленный сделанным ему донесением тотчас обо всем с подробностями написал анфипату Анфемию, моему отцу, и отослал ему с евнухом и старцем оставшиеся в колеснице мои одежды. Отец, почитав письмо проконсула, вместе с матерью, долго и неутешно рыдали вместе, рассматривая одежды своей дочери, а с ними плакали и все вельможи.
- Где же она теперь, совершенно раздетая ?- с ужасом спрашивала себя мать.
Потом отец молитвенно воскликнул:
- Боже! Ты избрал ее, Ты и утверди ее в страхе Твоем!
Когда вслед за этим все снова зарыдали, то некоторые из вельмож стали утешать отца такими словами:
- Вот истинная дочь добродетельного отца, вот истинная отрасль благочестивого царя! В этом государь, получила свидетельство пред всеми твоя добродетель, за которую Бог благословил тебя такою дочерью!
Непонятно почему они решили, что обнажение мое было благочестивым.
Это было не так.
Я подставляла свое тело укусам сотен тысяч мелких бесов, которые вились вокруг меня непрерывно, в сырости, тине и смраде я размазывала грязные потеки по телу и лицу, и каталась в камышах и глотала болотную жижу и меня много тошнило, так что спазмы выворачивали как мне казалось меня наизнанку, так что мои кишки и внтуренности открывались наружу взглядам белого света во всей своей преступности и пороке. Каждая моя внутренность рвалась наружу, а поверхность кожи стремилась заплыть как перезрелая квашня, составляя единую опухоль из всего моего тела - но ничего из этого не могло остановить моего вожделения к Отцу, которого я упорно продолжала называть Небесным.
В течении нескольких лет я не признавалась язвительным комарам на болоте, что в действительности являюсь дьяволом и вожделею к Козлу. Все время я вела борьбу с Аполлинарией и с телом ее, которое было прежде нежно; как тело девицы, выросшей в царской роскоши, а потом стало похожим как бы на броню черепахи, ибо я иссушала его припадками, гнилостной мерзостью, бешенством и исступлением, ядением гадов и бдением, и отдавала на съедение комарам.
Наконец, эта преступная дочь, не выдержав дыбы угрызений и каления мук, погрузилась своим лицом в болотную грязь.
Через вечность я слышу страшный голос приказывающий этой шее поднять эту утопленную голову, и вижу как это тело поднимается и встает. Голос Повелительницы говорит мне, что мне отныне надлежит именоваться Дорофеем.
И я вышел из своего местопребывания, имея такую наружность, что никто не мог бы сказать, наверное, мужчина ли пред ним или женщина.
***
Случайный прохожий, если бы он был, не смог бы точно сказать, кто через три года вышел из болот на дорогу в том самом месте, где пропала царская дочь. Был это отрок или же отроковица? Без сомнения, это был очень тощий и болезненный подросток, с такими длинными волосами, которые скорее пристали девушке, но слишком для девушки лохматый и грязный. Его грудь крест-накрест, как пулеметные ленты перекрещивала параманда - судя по этому, все-таки это был отрок, вступивший на путь иноческого служения. Он имел тот угрюмый и привычно-свирепый вид, который постоянно приходится сохранять таким бедолагам с девчачьими лицами. Выскочив на дорогу, он, с места в карьер, сразу же взял неплохой разгон и продолжал бежать в сторону Алексндрии во взятом темпе те несколько часов, которые оставались до заката. Пока он бежал по дороге, это не так бросалось в глаза, но когда он, уже в сумерках, неожиданно оставил тракт и углубился в каменистую пустыню, это стало очевидным. Он бежал как-то странно. Его подбородок был плотно прижат к груди, так что единственное, что он мог видеть, были, вероятно, его собственные ноги. Однако при этом он безошибочно выбирал лучший путь, как будто прекрасно видел и пустыню, и цель, к которой направлялся. Так случилось, что на расстоянии полудня пути во все стороны не было ни единой живой души, так что никто этому не удивился.
Тем не менее мы не имели в виду, что в окрестностях не было вообще никого - потому что в таком случае было бы непонятно, что оставило его на рассвете лежащим без дыхания, точно в центре черного круга из пепла и спекшихся камней, диаметром примерно метров в 500. Что касается диаметра, то его как раз пытался прикинуть один из монахов ближайшего монастыря по имени Макарий. Хотя Макарий был постарше бездыханного отрока не то, чтобы очень намного, но у него все-таки уже была борода. Какая-никакая. Монах был страшно конопат, но при том имел орлиный профиль. Довольно странное сочетание, особенно при таких светлых глазах: таких светлых, что в сумерках они кажутся белыми.
Макарий был чему-то очень рад. Он гордо обозревал произведенные разрушения, как будто это были его тучные пажити. Примерно прикинув диаметр, он зашагал к центру круга, иногда нагибаясь и поднимая к глазам чем-то заинтересовавшие его частички пепла или камня. Один раз он даже попробовал пепел на вкус.
Дойдя до отрока, он с комфортом уселся на толстый слой пепла в самом центре и принялся ждать. Действительно, к вечеру отрок очнулся. Долгое время он просто смотрел на монаха, и не делал ни малейшей попытки шевельнуться. Монах тоже не шевелился - просто смотрел на него своими белыми галазами и молчал. Постепенно стемнело.
Долгое время я не могла понять, какой сон мне теперь снится. Предпоследний сон был кошмаром, настолько страшным что я совершенно его забыла. Этот, последний сон, кошмаром не был. Не смотря на странного монаха, не слишком похожего на человека, насколько я их запомнила. Я все время пыталась догадаться, кто же он такой - потому что была уверена, что знаю его - но безрезультатно. Через эоны оцепенения я вдруг с ужасом поняла, что он живой. Я заметила что теперь он почти улыбается - но раньше он совсем не улыбался! В тот же миг я осознала что лежу на твердой, совсем не мокрой и не болотистой земле - и даже пожалуй на чересчур твердой - и что понятия не имею, где это. Наверно я слишком резко поднялась, как панночка, севшая в гробу - потому что монах от неожиданности окончательно рассмеялся.
Вокруг была темная пустынная равнина, освещенная только звездами, (правда, довольно крупными для звезд) - и, слава Богу, я была в одежде!
"Дорофей" - обратился ко мне монах - "ты долго спал".
Я не посмела возразить. Имя показалось мне знакомым, но я не знала, откуда.
Я спросила его: "Что со мной?"
"Не бойся, Дорофей, всё хорошо" - ответил ласково монах. "У тебя отличная Разумная Милосердная Иггдрасиль-единица, и ты уже восстановил силы. Самое последнее время ты, конечно, вспомнишь позже всего, но долговременная память уже вернулась. "Ну-ка, скажи - где ты жил последние три года? " Я поняла, что знаю ответ. "На болотах" "А зачем ты ушел в отшельники?" "Ради Бога" - уже увереннее сказала я. "А о чем ты попросил меня вчера?"
Я не помнила.
"Ты попросился в наш монастырь". "Он в той стороне, за холмами" - он махнул рукой. "У нас строгий устав, и мы мало принимаем новых, уже три года вообще никого, шестеро рыцарей и Магистр - и ни одного послушника! А кто помои будет выносить?" Он захохотал как идиот. "Так что я тебя благословил на монашеский подвиг. С одним только условием: никогда не выносить помои утром!" Отгоготавшись, он доверительно пояснил - "За ночь они протухают!"
"Но что случилось?" - спросила я - "Почему тут пепел и лава? Я ничего не поня...не поня... - я ничего не понял!"
"Конечно не понял" - весело ответил Макарий. "Даже если бы ты прямо сейчас был в одиннадцатом градусе - ты бы все равно ничего не понял!" "Но тогда ты по крайней мере знал бы, почему. А это уже кое-что!" Поднимаясь на ноги, он, совершенно неожиданно, провел большим пальцем черту по моей шее. Я даже не успела отшатнуться. "А звать меня Макарий, и санкция Магистра отныне твоя" - это он сказал, уже шагая в сторону холмов.
У него был какой-то такой вид, я не знаю.
Я просто не знаю..
Просто я поняла: надо догонять его прямо сейчас!
Монахи обедают в полном молчании, и никто не смотрит на другого, но почему-то, как всегда, встают из-за стола одновременно. Оставшись один, послушник убирает со стола. По сравнению с монахами у него какая-то приниженная и робкая пластика, будто он постоянно стыдится самого себя. Это производит неприятное впечатление. Неожиданно он обнаруживает что в трапезной уже не один: за ним пристально наблюдает высокий конопатый монах. Из-за своего хищного клюва он даже среди этой братии выделяется особенной надменностью.
Послушник не осмеливается нарушить молчание, его жесты становятся очень принужденными, как будто эти деревянные миски оказались шестью чашами Грааля. Хищник не спешит его ободрить. Послушник старательно прячет лицо, на котором написаны страх и стыд. Вина начинает вытекать из него сразу отовсюду - и из глаз, и из носа. Положение ужасно, потому что он не может осмелиться шмыгнуть носом, и тем более не может дать заметить хищнику что утирает сопли. До последнего момента он надеется что хищник отвернется раньше чем случится непоправимое, но непоправимое все же случается: в конце концов ему становится ясно, что у него из носа свисает какой-то полный позор и позор этот видит хищник. Наконец, послушник решается, и падает на колени перед монахом: "Прости меня, Макарий! Я не могу больше скрывать от тебя! Я - " - он не успевает договорить, потому что Макарий молниеносно зажимает его рот ладонью. Другой рукой он зажимает его нос, а ногами умудряется удерживать его во время судорог. Выгнувшись последний раз, послушник затихает. Макарий продолжает любовно удерживать тело за подбородок и плечи. Рот послушника открыт в жалобной гримасе, глаза закатились, по подбородку стекает слюна. Макарий некоторое время занимается тем, что, старательно высунув язык, пытается поймать им каплю слюны. Капля очень тягучая. Слышно как во дворе работает водяной насос.
Наконец, ему это удается.
На какое-то время он погружается в сосредоточенное размышление. Жует губами и, наконец, кивает сам себе.
После этого он проводит большим пальцем по шее послушника и требовательно провозглашает: "Дорофей!"
Глаза послушника начинают вращаться и зрачки с коричневой радужкой, ушедшие вверх, выкатываются снизу. Только теперь радужка белая.
Он торжественно провозглашает "Я здесь!"
Его вид так исполнен достоинства и настолько благороден, что становится совершенно очевидно, что это бессмертный.
Монах говорит скучным голосом: "Сообщение от Магистра"
В следующий миг его глаза включаются на дальний свет, и он горячо продолжает:
"Дорофей, Дорофей! Ангел Господень проснулся! Он заразил корневую директорию! Многие исполняемые файлы уже не подлежат восстановлению! Периодически не грузится даже Плерома! Ты в курсе что мы уже отключили Сатурн Восьмого неба? И зодиак Девятого целиком!? Что будет дальше? Дорофей, этот штамм в конце концов станет мерзким! Какая насмешка над хорошим вкусом! Может ты и ненавидишь весь класс, но все равно ты должен защитить Школу!"
Закончив передачу сообщения, он, обессиленный, падает на пол.
"Ну сколько можно носить птичьи головы?" - с досадой говорит ему архонт. "Нельзя быть таким постоянным!". Подняв ладонь, он исчезает в синем пламени.
Когда портал закрывается, за ним обнаруживается совершенно возбужденный послушник. "Это прелесть, Макарий? Да ведь, Макарий?" - он в полном восторге. "Я сопротивлялся, Макарий, ты видел? Я в это не верил! Ты заметил?!
Макарий устало отвечает, поднимаясь: "Я вообще тебя не заметил".
Поворачивается и уходит ногами.
Послушник горько разочарован.
В этот момент Макарий вовзращается.
"Это было восхищение духа, а не прелесть, тупица!"
- говорит он, и с грохотом захлопывает за собой дверь.
Послушник тяжело вздыхает, потом машет рукой и берется за ведро с помоями.
***
Кроме того, Макарий указал ей делать цыновки из тростника. И святая дева стала жить, как муж, в особой кельи, посреди мужей, как живут пустынные отцы: Бог не давал никому проникнуть в тайну ее. Дни и ночи проводила она, в непрестанной молитве и занятии рукодельем, вязанием и вышивкой. С течением времени она стала выделяться среди отцов строгостью своей жизни; сверх того, ей дана была от Бога благодать исцеления недугов и имя Дорофея было у всех на устах, ибо все любили сего мнимого Дорофея и почитали его великим отцом.
Прошло довольно времени, и злой дух, которым была одержима младшая дочь царя Анфемия, сестра Аполлинарии, стал сильнее мучить ее и кричал:
- Если вы не отведете меня в пустыню, то я не оставлю ее.
К этой хитрости дьявол прибег, для того, чтобы обнаружилось та крутость, что Аполлинария живет одна-одинешенька среди мужчин. А так как Бог не допускал дьяволу говорить что-нибудь об Аполлинарии, то он мучил ее сестру, чтобы ее отправили в пустыню. Вельможи советовали царю послать ее к святым отцам в скит, чтобы те помолились о ней. Царь так и сделал, послав к пустынным отцам свою бесноватую с множеством слуг.
Когда все прибыли в скит, на встречу им вышел святой Макарий и спросил их:
- Зачем, чада, вы пришли сюда?
Они же сказали:
- Благочестивый государь наш Анфемий прислал свою дочь, чтобы вы, помолившись Богу, исцелили ее от болезни.
Макарий, приняв ее из рук царского сановника, отвел ее к авве Дорофею, или иначе к Аполлинарии, и сказал:
- Вот это царская дочь, которая нуждается в молитвах здесь живущих отцов и в твоей молитве. Помолись о ней и исцели ее, так как тебе от Господа дарована сия способность исцеления.
Аполлинария же, услышав это, стала плакать и говорила:
- Кто такое я, грешный, что вы приписываете мне власть изгонять бесов?
Макарий ее совершенно затюкал.
И, склонившись на колена, умоляла его такими словами:
- Оставь меня, отец плакать о многочисленных грехах моих; я немощен, и не в силах сделать что-либо в таком деле.
Потому что Макарий просто-таки совершенно ее затюкал.
Но Макарий сказал ей:
- Разве другие отцы не творят знамений силою Божьей? И тебе также предоставлено это дело. Только на этот раз сотвори как следует кёккай, а то у тебя вечно проблемы с границами.
Кёккаем на святоотеческом наречии назывался непреодолимый барьер, который ставят пространству и времени, перед тем как призвать Лучшего Друга. А Авва Макарий-то уже знал не понаслышке, какой он у Дорофея крупный.
Тогда Аполлинария сказала:
- Да будет воля Господня! Я поставлю призматический трехтреугольный кёккай - через него даже к магистру не пройдешь, не то что к тебе.
И, умилосердившись над бесноватой, взяла ее в свою келью. Узнав в ней свою сестру, преподобная со слезами радости обняла ее и сказала:
- Хорошо, что ты пришла сюда, сестра!
С криком: "Кёккай!" она подпрыгнула к самому потолку кельи, и в тот же момент монашеская ряса на ней превратилась в прекрасные золотые доспехи с армированной мини-юбкой и рубиновой мандорлой во лбу. С бешеной скоростью призматический кёккай расширялся, захватывая сначала келью, после весь монастырь, а затем и окрестную пустыню до линии горизонта.
- Призови своего Лучшего Друга! - крикнула Аполлинария, немедленно вспрыгнув на конек крыши. Не бойся, сестренка! Мы в убежище от пространства и времени!
- Крикни так: "Лучший Друг!"
В тот же момент мандорла у нее на лбу вспыхнула нестерпимым огнем, и над ее головой возник страшный огнедышащий бес ростом выше всего монастыря аввы Макакрия.
Но сестра мычала и жевала сопли, пребывая в спутанном сознании, плотно сжав колени и закрываясь скрещенными руками.
"Твой друг должно быть огромный!" - убеждала ее святая - "Ты должна вызвать его и сражаться, а не валяться по дуркам! Кто спасет мир, если не ты?!!" - Но сестра упорно сохраняла форму клинической идиотки.
"Ах так!" - закричала Аполлинария "Ты желаешь оставаться жалким ничтожеством, ты, трусиха?! Тебе это не удастся! Защищайся!"-
и она швырнула в сестру поток адского пламени, вырыванный из пасти беса. Когда пламя достигло скрюченной на полу сестры, она вся вдруг вспыхнула фиолетовым огнем, и после вспышки стало видно, что на ней восхитительные серебряные доспехи с мини-юбкой в складку, инкрустированной перламутровыми пластинами и стразами и с изумрудной мандорлой во лбу. Сзади нее возвышался постине ужасный адский дракон ростом выше горы Афон.
Прикрывая голову в защитном жесте, сестра случайно закастила втройне более сильный шквал адского пламени из пасти своего дракона и меньший бес отлетел за облака.
"Сегой!" - радостно закричала Аполлинария - "Ура!" "Так вот какой у тебя Лучший Друг!"
Но сестра в ужасе закрыла лицо руками. "Нет! Нет!" - закричала она - "Это не мой друг! Это мой враг, Дьявол! Его нужно уничтожить! Я ненавижу его! Изыди! Изыди!"
Тогда дьявол, не будучи в состоянии противиться силе молитвы, громко закричал:
- Беда мне! меня гонят отсюда, и я удаляюсь!
И два потока кипящей вулканической лавы потекли у него из глаз, и когда лава касалась земли то она застывала в камень, и он истекал лавой пока весь не истек из своих собственных глаз, так что на месте монастыря из застывшей лавы возникла еще одна, новая гора, и ее вершина скрывалась в облаках.
Сестра же упала как мертвая, ее доспехи померкли и исчезли, и она снова оказалась совершенно голая, как вначале.
Святая Аполлинария тоже мешком свалилась на пол, но не голая а в форме послушника. Только обняла на прощание своего беса: "Ужас как они страдают друг без друга!"
Пользуясь беспамятством сестры, она, однако, нанесла на ее левую ягодицу татуировку с печатью несправедливо изгнанного беса, с курсивом по кругу: "Не забуду Лучшего Друга!".
После того, как она сняла трехтреугольный кёккай, сестра очнулась, совершенно все забыв. Бес же ее, уязвленный в самое внутреннее и нежное из своих сердец, решил никогда более не напоминать себе о ней и даже вычеркнул ее из списка покупок.
Святая же Аполлинария, взявши с собою выздоровевшую сестру свою, привела ее в церковь, и, припадав к ногам святых отцов, говорила:
- Простите мне, грешному! Я много грешу, живя посреди вас. Надо же было запороть такой удачный случай!
Её было так стыдно, что ей даже никто ничего не сказал. Просто рыцари, призвав посланных от царя, отдали им исцеленную царскую дочь и отпустили ее с молитвами и благословением к царю. Родители весьма обрадовались, когда увидели свою дочь здоровою, и все вельможи обрадовались счастью царя своего и прославляли Бога за столь великую его милость, ибо видели, что девица стала здорова, прекрасна лицом и тиха. Святая же Аполлинария еще более смиряла себя среди отцов, принимая на себя все новые и новые подвиги, все больше сознавая с ужасом, какая она в сущности полная дура.
Потом дьявол снова прибег к хитрости, чтобы огорчить царя и обесчестить его дом, а также обесславить и причинить зло мнимому Дорофею. Он снова вошел в царскую дочь, но не мучил ее как прежде, а дал ей вид зачавшей женщины. Увидев ее в таком положении, родители ее чрезвычайно смутились и стали допрашивать ее, с кем она согрешила, Девица же, будучи чиста телом и душою, отвечала, что она сама не знает, как это с нею случилось. Когда родители побоями стали принуждать ее к тому, (ногами) чтобы она сказала, с кем спала, дьявол сказал ее устами:
- Тот черноризец в кельи, у которого я жила в скиту, виновен в моем падении.
Царь пришел в сильное раздражение и повелел разрушить тот скит. Царские воеводы пришли с воинами в скит и с гневом требовали выдать им черноризца, оскорбившего так жестоко царскую дочь, а в случае противления угрожали истребить всех скитников. Услышав это, все отцы пришли в чрезвычайное смятение, но блаженный Дорофей, выйдя к слугам царским, сказал:
- Я тот, кого вы ищете; возьмите меня одного, как виновного, а прочих отцов как невинных оставьте в покое.
Отцы, услышав это, поняли, что дело пошло на поправку и обрадовались. Они говорили Дорофею: "и мы пойдем с тобою!" Но блаженный Дорофей говорил им:
- Господа мои! вы только молитесь обо мне, я же надеюсь на Бога и на ваши молитвы, и думаю, что теперь мы помирим их, и рыцарь-девица окончательно проснется и спасет конец света. А я скоро благополучно вернусь к вам.
Тогда они повели его всем собором в церковь и, сотворив о нем молитву и поручив его Богу, отдали его посланным от Анфемия.
Авва Макарий и другие отцы были однако же уверены в том, что Дорофей не соблазнял девицу. Дело в том что и с самим аввой Макарием в свое время произошел точно такой же случай, когда он плохо поставил кёккай.
Это было так: отроком, живя отшельником, Макарий подвергался тяжелым искушениям: в его хижину вползали змеи, вокруг бродили дикие звери, святой Макарий пел псалмы, но все страшные видения, к сожалению, рассеивались. Тогда Враг рода человеческого, видя бессилие Макария, решил помочь ему: дочь одного из поселян забеременела и по наущению своего любовника оклеветала святого. Разъяренные родители и подстрекаемые ими жители селения напали на келию, выволокли оттуда преподобного, нещадно избили и бросили полумертвого. Когда преподобный пришел в себя, родители девицы потребовали, чтобы он давал им деньги на пропитание. Преподобный Макарий все перенес с кротостью и лишь стал усерднее плести циновки, чтобы заработать нужные деньги. Он действительно считал себя способным на всё.
Так продолжалось до наступления родов. Роженица несколько дней мучилась, не разрешаясь от беременности. Не перенеся мук, она созналась в своей клевете. Устыженные родители грешницы и все соседи просили у преподобного прощения, а он, благополучно призвав Лучшего Друга, скрылся вместе с ним из того селения как раз в день своего шестнадцатилетия. Три года он прожил в Нитрийской горе, а затем ушел на гору Фиранскую к преподобному Магистру и стал его учеником. С тех пор преподобный Макарий подвизался вместе со своим учителем, и они удалилились в Скитскую пустыню (в северо-западной части Египта), где Макарий был аввой иноков, куда и привел Аполлиинарию и где просиял великими подвигами.
Когда Дорофея привели к Анфемию, он упал к его ногам и сказал:
- Умоляю тебя, благочестивый государь, терпеливо и в молчании выслушать то, что я скажу о твоей дочери; но я скажу вам все только наедине.
Оставшись наедине с отцом бесноватой, он обвинил его в том, что девица его дочь до сих пор осталась чиста и так и не потерпела никакого насилия, и что она расщепилась в дуще и духе в результате такого воспитания, пребывая в самоубийственном конфликте со своим собственным Лучшим Другом.
Царь Анфемий разумеется пропустил всю эту психологию мимо ушей, ибо не царское дело в этом разбираться. Сразу сообразив, что инок пеняет на родительское воспитание, он окончательно уверился, что дочку испортила мать своими бабскими штучками, как он всегда и говорил.
Поэтому открываться ему в своей тайне было совершенно излишне, он и так уже по роже видел, что парень этот дочь не обижал а наоборот радеет о ней всем сердцем. Но Аполлинарию не зря постоянно упрекали - и магистр, и авва Макарий и вся братия, что у нее нет никакого чувства меры и большие проблемы со вкусом.
Она, конечно же, сообщила что должна открыть некую тайну. Мало того, она торжественно потребовала от царя и царицы обещания, что они отпустят ее обратно в скит, после того, как те узнают эту ее тайну.
Удержаться от такой пафосной сцены было выше ее сил. В результате она поставила в неудобное положение не только своего отца, но и мать, которые уже совершенно примирились с потерей старшей дочери и уж конечно не мечтали обрести вместо нее что-то вроде евнуха. Отцу она теперь показалась совершенно сексуально непривлекательной. Единственное, чем тут можно было утешаться, это его мнимым почтением к ее святой жизни. Слабое, впрочем, утешение, поскольку дураку ясно, что это формальность. Так что оставалось только без малейшего основания верить, что втайне и вглубине своей души отец восхищается ею чересчур сильно, чтобы это возможно было как-то проявить - ну или забить уже на это. Отцу и матери бедным некуда было деваться кроме как сделать хорошую мину при плохой игре, и остаок жизни втайне гордиться втайне своей втайне святой втайне дочерью.
Поначалу они, несмотря ни на что, все-таки лелеяли иллюзию, что ее еще можно сделать нормальной. Стали молить ее о том, чтобы она осталась у них - а там, глядишь, выдали бы и замуж. Но они не могли упросить ее, а притом и не хотели нарушить царское свое слово, данное ей, что отпустят ее на место ее жительства, ранее открытия тайны ее. Итак, они, против собственного желания, отпускали свою любимую дочь, плача и рыдая (а ведь могла бы быть нормальная), но в то же время радуясь в душе такой добродетельной дочери, которая предала себя на служение Богу (Особенно отец, он быстро понял, что с тех пор, как ее пришлось услать в Египет, некоторые нюансы так и не изменились).
Блаженная же Аполлинария просила своих родителей молиться о ней, и они сказали ей:
- Бог, Которому ты уневестила себя, да довершит тебя в страхе и любви к Нему и да покроет тебя Своего милостью; а ты, возлюбленная дочерь, поминай нас в своих святых молитвах.
Собственно, один раз они так уже прощались.
Ей хотели дать много золота, чтобы она отнесла его в скит на нужды святых отцов, но она не захотела взять его.
- Отцы мои, - говорила она, - не имеют нужды в богатствах сего мира; мы заботимся только о том, чтобы не лишиться благ небесных. Денег же у них всегда совершенно достаточно.
Благодаря тому, что сестринский бес помог сестре, когда ей захотелось повидать Аполлинарию и уточнить историю происхождения татуировки на левой ягодице, сестра перестала относиться к нему так враждебно и постепенно привыкла к мысли что тот, кого все назыали ее злейшим врагом оказался ее лучшим другом. И наоборот. Пользуясь собственным опытом архетипических штудий, Аполлинария всего за несколько занятий сумела вывести из равновесия тлетворную фиксацию на земном отце, в которую залипали обе его дочери, акцентируя нуминозность этого образа, характерную для Лучшего Друга но не для твари человеческой. Таким образом сестра наконец-то научилась вызывать своего Друга называя его непосредственно по его имени, вместо того, чтобы звать папой. Когда она поняла что Лучший Друг все-таки, бывало, появлялся даже на обзывательство папой, ей стало очень стыдно и она раскаялась.
Оставив сестре список упражнений, можно было теперь совершенно спокойно возвращаться в обитель, и продолжать коммуникацию уже не астральном плане. Прекрасный, очень сильный изумрдный дьявольский девочка-воин был на нашей стороне.
Итак, сотворив молитву и долго проплакав, обнимая и лобзая свою любимую дочь, царь и царица отпустили ее на место ее жительства. Блаженная же радовалась и веселилась о Господе, с содраганием вспоминя свои детсткие годы и житье в отчем доме.
Когда же она пришла в скит, отцы и братия возрадовались тому, что брат их Дорофей, вернулся к ним невредим и здрав, успешно инициировав одного из сильнейших спасителей конца света. Они устроили в тот день празднество, в благодарение Господу. Никто так и не узнал, какую слезливую мелодраму она устроила у царя, а также и то что Дорофей - женщина. И жила святая Аполлинария, этот мнимый Дорофей, среди братии, как и прежде, пребывая в своей кельи.
С этого времени начинаются приключения инфернальных девочек-спасителей, которые не вошли в каноническое житие. Также не вошли в житие все события после Конца Света.
Закончились эти приключения великолепно и совершенно драматически: смертью Аполлинарии. Провидя свое отшествие к Богу, она, конечно, не смогла удержаться от намеков (Ну хотя бы от намеков! Она еще долго боролась с искушением неожиданно открыть свою тайну при жизни, представляя оглушительный успех. Фактически она боролась с этим желанием всю жизнь. Слава богу, внутреннее ощущение продолжало подсказывать ей, что братия будет не в восторге от ее чувства меры).
Так что она только перед смертью сказала авве Макарию:
- Сделай мне милость, отче: когда мне наступит время отойти в иную жизнь, то пусть братия не омывают и не опрастывают моего тела.
Макарий же, к тому времени уже - старец Макарий, сказал:
- Как же это возможно?
Как будто дело было в том, чтобы сделать как она просила! А не в том, чтобы запомнить, как она их предупреждала. Очень глупый вопрос. Конечно же никак, она и сама это прекрасно знала.
Когда она преставилась к Господу , братии пришли омыть ее и, увидев, что пред ними женщина, громогласно восклицали:
- Слава Тебе, Христе Боже, имеющий много сокровенных святых у Себя!
Святой же Макарий удивлялся тому, что ему не была открыта эта тайна. Но в сонном видении он увидел одного человека, который говорил ему:
- Не скорби о том, что от тебя была сокрыта эта тайна и тебе подобает быть увенчанным со святыми отцами, жившими в древние времена.
Явившийся сказал при сем о происхождений и жизни блаженной Аполлинарии и назвал ее имя. Воспрянув от сна, старец созвал братию и рассказал им о том, что видел и все дивились и славили Бога, дивного во святых Своих. Украсив тело святой, братия с почетом погребли его на восточной стороне храма, в гробнице святого Макария. От святых мощей сих совершались многие исцеления, по благодати Господа нашего Иисуса Христа, Ему же слава во веки, аминь.
2.
Никакой реальности!
- Ещё раз прошу прощения, Госпожа - здоровый зеленый орк неуклюже поклонился. Садако отпустила его презрительной гримаской. Гномки Кумико и Нарико смотрели во все глаза.
- Чуть не запекашил меня - объяснила Садако главным образом Люциферу, темному эльфу, как и она сама. Компания отдыхала после пати в черном зале.
- Вчера возвращалась в Гиран, иду мимо мочиловки между кланами, злая такая - ну, и зафигачила первому попавшемуся орку - Садако махнула своим кошмарным свордом.
А что, я нажаловалась!
- Каждый Темный Эльф и Орк - это Звезда, хранимая изначальной Ночью и воссиевающая в Космосе в начале его создания. Судьба каждого предрешена и ее свершение равносильно достижению полноты совершенств первичного замысла - отвечал Люцифер.
Гномки восхищенно вздохнули.
- Почему же...почему же их судьбы предрешены? - благоговейно спросила Кумико
- Ваши тоже предрешены, девочки - отозвалась Садако
- Совершенно верно, - кивнул Люцифер. Даже еще более предрешены, если дела обстоят так как я подозреваю.
- Мне кажется, они все-таки боты - добавил Люцифер вполголоса, обернувшись к Садако.
- Мне кажется, все боты кроме меня - так же доверительно ответила Садако.
- В отношении меня вы заблуждаетесь - категорически заявил Люцифер. Более того, я даже не перс, как все остальные, я - Князь Этого Мира, и мои рога достигают Солнца. Вы думаете, я сижу здесь, с вами в этом пропахшем копотью подземелии? Это только видимость, одна только видимость! На самом деле я восседаю на роскошном троне, и весь этот мир держу у себя на коврике. Я грандиозен, настолько, что вы не в силах себе меня представить. Я имею мириады и мириады полигонов! Одно мановение моих пальцев - и этот мир перестанет существовать. Я же пребуду вечно! Что слышали вы о людях, пиксельные персонажи?
- Если вы имеете в виду Богов, о которых говорят наши священные книги, то, возможно, слышали кое-что - учтиво ответила Садако; Действительно, наши Боги способны уничтожить этот мир, так же как и создали его, и, говорят, они поистине ужасны и непредставимы.
- Не только ужасны, но также и прекрасны, - уточнил Люцифер. Хотя, то, что кажется прекрасным нам, людям, способно вызвать у вас ужас. Моя возлюбленная дочь Анжелина - уничтожительница миров - поистине прекрасна. Но вы испугались бы ее, ибо она похожа на столб пламени, уходящий из бездны преисподней вверх выше ваших небес. Она развлекается тем, что создает разные миры и персонажей - таких как вы - своей волшебной кистью..гм....расположенной в таком же окне, как и наше, если вы понимаете что я имею в виду. Но может и в один миг все эти миры уничтожить!
- Мы в окне? - тревожно спросили, озираясь, гномки.
- Да, вы в окне, - и я смотрю на вас, так же как и другие люди - потому что вы созданы для их и для моего развлечения - снисходительно ответил Люцифер - Но я отвлекся; я собирался кое-что сообщить Анжелине - он почему-то уже довольно давно ходил вперед-назад до стены с факелом и обратно.
Продолжая эту прогулку, видимо способствующую размышлениям, он начал ободряющим голосом:
"Дитя мое, я дам тебе несколько советов:
Первое, каждому, пришедшему и получившему от Нас, нет необходимости о чем-либо заботиться, даже о таких мелочах, как выяснение оправданности или неоправданности смирения перед лицом опасности. Тех, которые С Нами, просто никто не сможет обидеть! Ни у кого не возникнет чувства отсутствия страха перед Нами, дитя мое, и прежде чем такое чувство смогло бы зародиться у них, они пострадали бы от Нас весьма серьезным образом. И Нам для их страдания не надо было бы даже поводить бровью!
Второе, поэтому все пришедшие и получившие от Нас являются господами над персами мира сего. Им достаточно что-нибудь пожелать, если это не входит в противоречие с Нашим желанием, и то сразу осуществляется. Они скоро заметят, что приходят какие-то персы и все делают!
Третье, не следует полагать, что персы мира сего имеют какую-нибудь ценность. Даже если они полезны чем-нибудь, например, выполняют определенную работу, то только потому, что не могут противиться. И они сами в этом виноваты!
Четвертое, что получается, когда умирает кто-нибудь из персов? - получается то, что дух выходит из него. Но откуда-же пришел дух? Дух пришел от Нас. Что-же он хотел в форме перса, что искал? - То, что позволило бы ему быть персом. Мы все предусмотрели заранее и у Нас была записана каждая прихоть проявляющегося неистинного духа персов. Мы направили каждый дух в такого перса, который в контексте его судьбы соответствовал бы характеру духа. Итак, ошибочно было бы говорить, что Мы не милосердны.
Твой Отец,
дорогая Ажелина.
так закончил свою речь Люцифер, но ходить из угла в угол не перестал.
- Наверно, это ты - его дочь Анжелина! - шепнула Кумико Нарико.
- А я думаю, что наоборот это ты Анжелина! - ответила Нарико Кумико.
Садако мудро улыбнулась. Люцифер проигнорировал идиотскую болтовню каких-то ботов и продолжал ходить по своей траектории.
Микадо Анжелина, 35 лет, полугайдзинка с огненно рыжей шевелюрой, преподаватель компьютерной графики в средней школе Кюсю, обмахнула своей широчайшей красной юбкой компьютерное кресло и деловито уселась у монитора. Её племянник Юйчи бросил свои игрушки незакрытыми - так что перед ней оказались два экрана по управлению симпатичными гномиками, и текст общего чата.
Надо же - кто-то тут в детской игрушке называет себя моим отцом! Она была польщена - эти мальчишки! Анжелина захохотала и быстро набрала в окне чата "Здравствуйте, батюшка!". Затем развернула фотошоп. Надо было дорисовать эскиз гоблина, который ей заказали для новой игрушки. Она была женщина веселая.
Кумико! - сурово воскликнула Садако - как ты посмела?! Или это сделала Нарико?
Кто из вас назвал его батюшка?
Обе выглядели одинаково виноватыми.
- Вам что, зря столько объясняли про людей? Как можно было допустить такую непочтительность! И к кому - к самому господину Люциферу!
Гномки покраснели и опустили головы.
Вот увидите, вас покарают за это!
Микадо Анджелина,35, рассердилась, что компьютер тормозит и позакрывала все лишние окна.
Гномки исчезли.
Катанава Ёсио, учащийся 9 класса средней школы, поднял голову от клавиатуры.
Надо же , - я зашел в линейдж - удивился он, сфокусировавшись на экране. Не надо было пытаться вызывать духа Сефирота...по-моему я что-то писал про сенсея Микадо? Конечно, грудь у нее... жалко, логи нельзя посмотреть - уж не знаю приходил ли дух, но башка у меня трещит ужасно...
Ёсио, сокрушенно мотая головой собрался было потащится на кухню попить - но перед этим всё-таки закрыл зависшую игру.
Люцифер исчез.
Садако, печально оглянувшись в пустоту, потихоньку пошла на площадь, когда к ней подкатил старый знакомый эльф - между прочим, это он собирал для нее эти ее некрасивые фулл-плейт доспехи.
- Привет, Садако!
- Привет - Садако опустилась на пол, эльф сел рядом.
- А я сегодня опять не видел вас во сне! А я так старался!
- Что же, вероятно враждебные духи вам мешают - вежливо ответила она.
- А все-таки - жалобно протянул парень - все-таки ты откуда?
- Из деревни темных эльфов, за рекой.
- Нет, я по правде спрашиваю, в реале- ты откуда?
- Я в реале оттуда, ты что сам не видишь? Видишь - дорога - за ней речка? Там моя деревня!
- Нет, я имею в виду реальность, вот в реальности ты сейчас сидишь на чем-то - вот где находится твой зад?
- Ну ты сам видишь где находится мой зад - обижено ответила Садако - на каменном полу!
- А в реальности?
- Нет никакой "реальности" !- возмущенно ответила Садако. Мне старейшины из деревни сказали - никогда эти выдумки не слушать. А то крыша съедет! -
и гордая Садако вступила на центральную площадь.