[Сознание и подсознание сквозь призму мальчиков-наркоманов, их стеклянных более слабых объектов ненависти, и голубых китов]
Подсознательное логично. Абсурдно логично. Подсознательное убивает все то, что существует вне и вопреки ему. Кто живет там? Кто может там жить? Там же нет кислорода, питающего все живое. Я не вижу здесь ни одного живого существа. Как органическая кислота, оно разъедает все реальное, что в него попадает, подчиняя своей абсурдной логике. Умирая, жертва испускает дух реальности, затягиваемый в хранилище абсолютной истины, ибо все реальное абсолютно. А подсознание затягивает истину, коверкая ее в своей дикой манере, скорее свойственной геене - убийце, и от истины остается только искаженный каркас, ну и, как следствие, хранилище абсолютной веры пополняется еще на один дух. Сколько же их там. Я вышел из подсознания и принялся изучать хранилище на предмет томящихся там духов реальных ценностей. Миллиарды и миллиарды. В глазах мутнеет от такого количества, все сливается в однородную энергетическую массу, колеблемую от каждого нашего вздоха, такую старую, изрытую морщинами. Это похоже на мозг человека… нет, это и есть мозг человека. Я вижу мозг, я в нем. Но чей это мозг, и если содержимое мозга – духи реальных ценностей, попавших в подсознание, то что же такое само подсознание, которое является частью мозга, той его частью, которая до сих пор не разгадана. Никто не знает, выше сознания или ниже его стоит подсознание. Приставка “под” в данном случае ни о чем не говорит, разве что о неграмотности человека, который ввел в наш язык это слово. Разум рядом со мной пытается меня поглотить, я не в силах сопротивляться, я позволяю ему затянуть меня в его липкие, темные и чуть подрагивающие субстанционные целлюлитные мякоти. Где ты? Я не могу так долго без тебя. Ты уничтожаешь меня, превращая в москита, живущего в дрянном болоте моей реальности. Кому нужна реальность с ее дряхлым воображением, делающим всего лишь шаг, другой, третий и точка. Замирание на месте в дурацкой позе мечтающего аборигена, собирающегося в длительную поездку. Кто ты, если каждый день заливаешь мои мечты маринадом, целительной желчью своих снов. Небесная гречка с котлетой, приготовленной из тщательно проверченной в мясорубке для левшей плотью грешников, переплывших Индийский океан. Переплыть - не значит стать чистым, блестящим и судорожно подрагивающим квадрицепцами квинтесированным дикарем, наглотавшимся соленой воды с йодом, отфильтрованным сотней оставшихся после дикой бойни в живых голубых китов. Переплыть – значит убить в себе возможность вернуться в мир без идей, в мир, которым правит кровавая плоть педофилов, мечтающих вспороть себе брюхо на глазах у отличившихся в боях с теоремой Коши мальчиков-наркоманов, мальчиков, думающих только о двигающейся в такт со словами горбатого, давно небритого и немытого математика в очках с километровыми диоптриями, своей левой руке, в то время как правая выводит точное, в яблочко доказательство очередной западни, вкрадчиво начертанной на доске, на расстоянии выстрела гарпуна, убивающего наповал голубого кита, выглядящей грибом на тонкой, флюоресцирующей ножке с забавной юбочкой, в которой неделю назад танцевала в актовом зале та самая девочка, так точно словившая мутно-белую жидкость в свой одиноко стоящий в проходе между партами рюкзак, раскрытый так возбуждающе, как не была бы возбуждающе раскрыта ее еще не разгаданная тайна, намертво захлопнутая между стройных ног, облегаемых капроном цвета несбывшейся мечты. Мальчики-наркоманы, мальчики - капроновые извращенцы стряхивают осознание с рук, липко одурманившее их столь неокрепшие леденцы снов. Стекая, оно, это осознание, не может не попасть в ту плоскость будущих надежд, нежно и с терпетом оберегаемую этими жестокосердными примитивными ублюдками, которая взрастет в будущем в стройное понимание своего предначертанного самим Юпитером пути, на котором сплошь и рядом стоят вдоль и поперек, мешая строю шагать, сбивая ритм и пульс в подернутой гнилью грудной клетке, столбов, фаллосовых истуканов на крошечных колесиках, постоянно подкачиваемых бритыми уродцами, стремительно перемещающихся во всех направлениях, стрелою проносясь к тем колесикам, которым нужна их помощь, их микроскопические насосы, дающие возможность фаллосам из струпьевидных палочек для розжига костра стать мобильными монстрами, способными раздвинуть нежные округлости пряных Венер, ждущих и жаждущих быть вокруг, но не около, в ту плоскость будущих надежд, возбуждаемую подергиванием вполне спелых долей сосковых полушариев мозга, которая параллельна той плоскости, которая строится на советах взрослых и учителей, изливающих на этих мальчиков с липкими руками свою правду, такую вонючую и омерзительно грязную, что к унитазам выстраивается длиннющая очередь, и каждый второй, с успехом выблевавший из своего кишечника мудрую, воспитанную с возрастом, правду, бежит, рискуя на лестничных пролетах либо расшибить свою, либо чью-то другую голову, рискуя запачкать увековеченную мысль архитектора неудачных попыток самовыразиться в камне и цементе в собственных мыслях, запечатленных в извилистом, ароматно исторгающем пар мясе серо-бурого цвета, бежит, припрыгивая в обезумевшем танце с подбрасыванием ног и вырыванием из младшеклассников десниц, с вгрызанием в оторванное клешневидными субтильными, лишенными мускулов, пальцами, с безупречной сноровкой отделением мяса от кости и в бескорыстном порыве раздариваемой плотоядной наживой всем встречным на пути к созревшей, не прочь порезвиться в закрытой комнате, медсестре. И каждый спешит оказаться первым, и каждый так и норовит вкусить тонкое, стерильное острие медсестринской благодетели, направленной точно в цель, именуемую вечной ценностью мальчика, столь трепетно собирающего свои эротические впечатления из взрослой, совершенно непонятной пока жизни, дико призывной, но и столь же безумной, что невероятная правда застревает в зобу пищевода этой ценности, и не дает ей ни на секунду опуститься и болтаться в расслабленности жертвы, уже пойманной, уже постигнувшей разгадку всей никчемности жизни. Медсестра, поджидая своих маленьких жертв, смазывает пряной настойкой свои прелести, столь тягостно извергающие истому неизбежного удовлетворения, что одного взгляда хватает, чтобы испустить липкую, точную математическую копию сладостной истомы, вырываемой ею из возбужденных мальчишеских сердец. Она впускает к себе мальчика-наркомана, убийцу голубых китов, лишь с той целью, чтобы намекнуть ему, что есть нечто большее, чем есть у него. Это убьет маленького изверга, но даст медсестре блаженные спазмы в области чуть ниже понимания ее маленького пациента, чуть выше карлика, ласкающего своим длинненьким язычком ее креветочного цвета подрагивающую в истоме вуаль наслаждения. Она невесома в своих стараниях получить сполна от той неистовой энергии, что таится на дне сонмов роящихся в голове мальчика диких мыслей, только и направленных в то место, обрабатываемое карликом в прозрачной мантии. Она столь жестока, сколь жесток был недавно мальчик-наркоман, мальчик-убийца голубых китов, плавающих в жидкой массе мириадов нейронов более слабого его соперника, прячущего проницательный и лишенный похоти, столь свойственной его возрасту, взгляд за стеклами округлых, точно повторяющих контуры прелестей медсестры, окуляров. Их тоже двое, этих стеклянных намеков на несбывшуюся мечту мальчика-наркомана, они вызывают в нем неостановимое бешенство, утыкаемое в стену безразличия и обид слабых видимо, но на поверку совсем наоборот. Он, этот слабый соперник, следит впалыми близорукими глазницами, прикрытыми прозрачными щитами-копиями прелестей возжелаемой особи, за своим быстрее развивающемся в другую, животную сторону собратом. И, все же, никому из них не дано переплыть Индийский океан: ни мальчику наркоману, пристрастившемуся к церемониальным убийствам столь редких в теплых соленых водах голубым китам, ни его возжелаемой, с тугими прелестями особе в белом халате, ни его более слабому сопернику, так ничем и не заполнившему свое сознание, но столь обременившему подсознание образами голубых китов, плотоядных шприцов, выстреливающих белесой липкой массой, результирующей все мысли стойкого, нестеклянного соперника, образами всех ее округлых форм, вмещающих в себя койку, уместившую в себя все помыслы и желания всех мальчиков вкупе с ней, с ней одной, дающей и ничего не забирающей взамен жестокосердной, но такой мягкой и округлой, какой была их мать в далеком, навсегда ушедшем детстве.