«Весь мир — театр, люди в нем — актеры... — повторял чужой афоризм наш славный герой Владимир Александрович Арапов, нагло добавляя от себя, — а я — режиссер... и горе тому, кто в постановке этой, чего уж греха таить, бесчеловечной комедии окажется на моем творческом пути...»
О пути — позже, а родовые корни мальчика Володи по семейному преданию упираются в те времена, когда в России появился предок Александра Сергеевича Пушкина легендарный «Арап Петра Великого» — Абрам Ганнибал. Родители нашего героя, лимитчики, приехавшие по голодной нужде на стройки Москвы, происходили из деревень, принадлежавших некогда любвеобильным потомкам упомянутого «арапа», так что во внешности крестьян нет-нет да и проскакивало нечто пушкинское, выражавшееся в повышенной губастости, кучерявости, лупоглазости и неугомонности; а, когда в конце 19-го века крестьян повально награждали фамилиями, то многие из них стали не Ивановыми-Петровыми-Сидоровыми, а Араповыми, Чернопоповыми, а некоторые (в виду очевидного сходства) Пушкиными и даже Онегиными. Неоспоримым доказательством правдивости вышесказанного были бросающиеся в глаза элементы внешности Володи Арапова, а также дореволюционный том великого «родственника», доставшийся ему от неграмотных деревенских пращуров — единственная книга в рабоче-крестьянской семье нашего героя , «раритет» его отнюдь не безоблачного детства, протекавшего вблизи Кузьминского парка, Голицинских прудов на улице Юных Ленинцев и не предвещавшего ничего хорошего.
В исправительную колонию он не попал по счастливой случайности; в драках, детских грабежах, отработке приемов каратэ на случайных прохожих и прочих увеселениях «юных ленинцев» участвовал наравне со своими сверстниками, хоть ростом был маловат и внешность имел «арапскую», а чтобы компенсировать единственный недостаток, отличавший его от друзей — отвращение к спиртным напиткам, он увлекался в соответствии с возрастом еще и коллекционированием: собирал фантики, марки, книжки, деньги; фарцевал помаленьку: сперва жвачка, джинсы, аппаратура, потом валюта, иномарки, нефть... но это потом. А в девятом классе он влюбился. Страстно, страшно. В учительницу литературы. Не безмолвно, не безнадежно, а ревностно и нежно.
Романы-то у него уже были, если их и можно было назвать романами, нет, определенно романами это назвать нельзя — деревенские: на родине предков героя, куда он отправлялся на каникулы каждое лето (надо сказать, что деревня спасла его от ранней посадки, друзья кузьминские норовили именно летом «загреметь под фанфары»); жизнь тама была вольная, не только с рыбной ловлей, грибами, стадами, покосами и стогами, но и с девчатами, которые, насмотревшись скотской жизни и телевизора, сами напрашивались на углубленные контакты с парнями, так что Володя и любви-то никакой особенной почувствовать не успел, а баловства много. «Даже удивительно было, почему некоторые такое значение придают этим инстинктам; страдают дураки, стихи, письма пишут, когда все так просто, прям как у зверей, хотя в кайф, конечно, до нутра продирает, но с футболом и рыбалкой не сравнить».
А в Анну Николаевну он влюбился. Училка была молодая, горячая, только что из пединститута, смело ринулась приобщать кузьминскую шпану к литературе, театру и прочим сопутствующим искусствам, классная такая руководительница. И затюкали бы ее, и засмеяли, и курили бы на ее уроках, и портвейн бы распивали, и матерились бы в полный голос, если бы: 1) не любила бы она отчаянно свой предмет, 2) а ее — наш герой. Парень он в классе был влиятельный, «Анюту» приказано было не трогать, вследствие чего учительница совершенно безнаказанно учила оболтусов уму разуму, организовала кружок художественного слова, который после того, как Володя разбил пару несговорчивых морд, многие стали с удовольствием посещать, и Володя тоже. Дело дошло до того, что герой наш взялся читать книги(!), вследствие чего свернул свой филателистический бизнес, органично вписавшись в букинистический, преуспел там настолько, что кроме хорошей библиотеки составил приличный капиталец, который пустил дальше в возможный по тем временам оборот и на благотворительность. Вот как человека ломает любовь. А что такого особенного нашел он в Анне Николаевне — его личное дело, он и сам не понимал: она была не красивее ни его одноклассниц, ни деревенских «арапских» подружек, но когда эта ни бог весть какая интеллигентная на вид барышня со слезами в глазах рассказывала про чеховскую «даму с собачкой» или просто весело шла в скромной юбочке и обтягивающем свитерке по школьному коридору, герой наш «пропадал», «уплывал», «балдел». Как превозмогал он индивидуальные занятия художественным словом и пересказывать больно: конфузился, краснел, потел, но, страшно подумать, разучивал и читал вслух стихи, пристрастился; купил гитару, научился играть, запел, повадился в театры, организовывал (переплата «жукам» — за его счет) коллективные походы на самые дефицитные спектакли, делал ей, якобы от всего класса, подарки к Новому году, 8 марта и т. д.: «Мастера и Маргариту», Пикуля, Ахматову, «Графиню де Монсоро», которые тогда позволить своей возлюбленной мог только крупный торговый или партийный работник. Анна Николаевна совсем уж дурочкой не была, видела, что парень может свихнуться, но ничего, представьте себе, чтобы сбить накал его обжигающих взглядов, поделать не могла, ей было приятно, что ученик так сердечно воспринимает её... предмет, и, кроме того по неопытности, её всерьез задевало и, чего уж там, вдохновляло молодое «горючее вещество» внешне не слишком приметного, но очевидно перспективного «арапчонка».
Так бы и осталась эта часть нашей истории романтическим воспоминанием о безуспешной влюбленности полукриминального юнца в симпатичную незамужнюю училку русского, если бы не несчастный случай, который ему пришлось наблюдать в спортивном зале школы уже в конце выпускного десятого класса. Что же он увидел? Да кошмар. Гадость! Дело было весной, и увидел Володя в спортзале, на матах (черт дернул, или любовь его толкнула сунуться в спортзал) короче, он увидел свою недостижимо возвышенную мечту в, мягко выражаясь, тесных объятиях, кого бы вы думали, ни за что не догадаетесь... учителя физкультуры, труда и гражданской обороны вечно поддатого Бориса Ефимовича, единственного мужика-педагога на всю школу. Больше того, Володя ненароком спугнул застуканных педагогов, жутко смутил Анну Николаевну, которая резко вскочила и отвернулась, уткнувшись в носовой платок, и взбесил физкультурника: «Что такое, я не понимаю, немедленно покиньте помещение, у нас... совещание!» Совещание! На матах! Как после такого «совещания» прикажете жить? И стоит ли?
Еще как стоит! Долго мучаться Володе не пришлось, хотя страданул он неимоверно, зарядившись «африканской» ревностью и лютой российской завистью, а ночью в сладком кошмарном бреду видел себя на месте коварного физкультурника. Через сутки непередаваемых мук он пришел в школу за решительным объяснением, воспользовавшись предэкзаменационной консультацией по литературе. Проходила она в учительской (классные аудитории были заняты второй сменой) тет-а-тет с преподавателем, то есть с проштрафившимся ангелом, возлюбленной Анной Николаевной, которую, откровенно говоря, он решил задушить собственными руками, потом забить ногами блудливого физкультурника, учителя труда и гражданской обороны по совместительству, а самому бежать на Кавказ или в Америку... -
Анна Николаевна встретила его строго, отрешенно, без обычного непринужденного кокетства, и ну объяснять синтаксические ошибки в его сочинении. Володя это дело оборвал без околичностей.
— Не до запятых нам теперь, Анна Николаевна. Как Вы могли? А?!
— Володя, ты о чем, в таком тоне? Я от тебя никак не ожидала.
— Не надо вилять передо мной, я — не мальчик здесь! Как Вы могли? От него же ацетоном пахнет. Кто он и кто Вы? У меня язык не поворачивается, заплетается выговорить. Вы же — идеал, мадонна, а он — жалкий, пьющий физкультурник.
Анна Николаевна срочно и густо покраснела, все-таки она была молодая и не прожженная еще совсем женщина, и Володя Арапов безразличен ей не был, любимый ученик как-никак.
— Идеал? Ты еще очень маленький, Володя, Ты не поймешь, тебе не надо...
— Мне больше всех теперь надо! Я — маленький? Я такое в жизни повидал... у меня уже давно ничего маленького нет... шесть приводов в милицию, я с бандитами, как сейчас с Вами, разговаривал, у меня — пол «жигуля» на книжке... я полдеревни пере... — Володя выкрикивал это шепотом, хрипло рыдая. — А физкультурника я изувечу. Неужели Вы... любите его? Правду говорите...
— Как... как ты смеешь? — Анна Николаевна тоже не на шутку разволновалась, встала, заходила по комнате. — Что ты можешь понимать в моей жизни, когда я кроме школы, тетрадок ваших и художественного слова ничего и никого не вижу... Борис Ефимович — хороший человек, да, пьющий, но у него серьезные намерения... Что ты можешь в этом понимать...
— Знаем мы его намерения. Я теперь, к вашему сведению, все понимаю, я Вас, чего уж теперь крутить, любил, как... дай Вам бог...
— Любил?... Что ты так сразу в прошедшем времени?
— Я и в настоящем могу, вот сейчас поцелую Вас, и не отвертитесь! — сказано-сделано, обнял и поцеловал. Анна Николаевна не ожидала от семнадцатилетнего мальчугана такого поступка и не сумела вовремя сгруппироваться и ничего противопоставила его губам и рукам кроме неуместных слов.
— Ты что, предложение мне делаешь?
— Делаю, Анна Николаевна... Я теперь сам не знаю, что с Вами сделаю...
— Это безобразие какое-то, сюда могут войти...
— Не смогут, мы — не в спортзале, дверь я на ключ запер, я Вас, Анна Николаевна, сейчас на руках носить буду...
— Зачем... куда ты меня, нахал?
— На диван... Я — не нахал, я два года беспрерывно люблю Вас, я тебя люблю, Анюта, и женюсь на тебе при первом же удобном случае... назло всем... рекордам... прямо сейчас, чего бы мне это не стоило.
— Боже мой, Володичка, ведь это же учительская, понимаешь... тебе потом стыдно будет, здесь нельзя так себя вести... жениться... ты мне очень нравишься, ты очень способный... сильный ученик, я тебя тоже по-своему люблю... сумасшедший... разве можно так с педагогами... мамочка... любимый... ученик...
Провожать она себя не разрешила, пряча глаза, чмокнула в щеку и побежала домой, как будто за ней гнались; назавтра в школу не пришла, сказали, заболела. Володя, который все прошедшее без нее время (вечер, ночь и утро) испытывал ни с чем не сравнимый душевный подъем, позвонил ей домой. Трубку долго никто не поднимал, потом Володя услышал её тихий какой-то обезволенный голос, который тем не менее привел его в состояние глубинного трепета: «Да, я слушаю».
— Это я, Вова...
— Да.
— Ты... Вы... заболела что ль?
— Да...то есть нет...да...
— Вас...то есть тебя навестить?
— Нет, ни в коем случае... я одна, но я справлюсь... нет, нет и нет... Не смей и думать, адрес ты знаешь? Выбрось из головы... боже, что я говорю...
Он примчался, и она... впустила его в свой дом...
Тайная, запретная связь — штука ой какая не простая, хорошая, сумасбродная, и длилась она не месяц, не год, а, верите ли, с небольшими перерывами всю жизнь. Володя, мигом возмужавший, снял комнату в коммуналке на Арбате, где и встречался с возлюбленной Анной Николаевной, «как дай вам бог...» Они вели счастливую, шальную, чистую, культурную жизнь — как с цепи сорвались, и разница в возрасте постепенно стерлась. Вместе ездили в Ленинград, Суздаль, Ялту, где он впервые обратил внимание на звездное небо, она учила его всему, что знала сама; водила в консерваторию(!), Володя сперва скучал, а потом так восчувствовал классическую музыку, так заводился, что потом еле сдерживал свой темперамент до дома, а, если летом, то и до дома мог не дотерпеть, ставил Анну Николаевну в неловкое положение где-нибудь в зеленых насаждениях. Ссор у них никаких не было, Анюта отвечала за культурную программу жизни, а Володя за её техническое обеспечение; единственное, что поначалу недопонимала возвышенная избранница нашего героя, откуда у сорванца столько денег? Володя же ей объяснял, что всему хорошему, что у него есть, он обязан книгам: ну что плохого в том, что он помогает какой-нибудь бабульке купить кефир, хлеб, избавиться от совершенно ненужных ей старинных книжек, а потом помогает другому человеку купить их, который спит и видит, как бы это сделать за любые деньги. Все было хорошо, только вот к детям Володя не был готов: сколько абортов бедная Анна Николаевна понаделала, а он как-то чего-то не понимал или не хотел... Но даже после того, как она вышла замуж (не за него, конечно, а за много лет безответно влюбленного в неё сокурсника по пединституту, ставшего шишкой в народном отделе образования), даже после того, как женился он (не на ней, к сожалению), она все равно являлась по первому зову, когда ему становилось плохо на душе или приезжала, деликатно предварительно позвонив, когда чего-то не хватало ей. Она была его ангелом, а он — ее хранителем... и дрался за нее (физкультурника чуть не убил) и материально помогал.
Поступил он, вы будете смеяться, на юридический факультет финансового института (отец так насоветовал, чтобы привести теневые наклонности сына к законному знаменателю, и Анна Николаевна очень приветствовала и помогала). Студенческая жизнь сильно отличается от школьной, она устремлена в не просто туманное светлое будущее, а в конкретную профессию, и это конкретное будущее представлялось нашему герою темным, невыносимо скучным, он был отравлен уже высокими залетами реальных и книжных страстей с одной стороны и знал, какие возможности предоставляют человеку денежки, которые ни в жисть не заработать в каком-нибудь советском арбитраже — с другой; к тому же вляпался в институтскую, не в пример школьной, озорную самодеятельность: капустники, КВНы; пел под гитару, смешил публику, на 80% женскую, пользовался успехом, надо сказать, умело, так что в коммуналке на Арбате (не осуждайте его за «арапский» нрав) появлялась не только Анна Николаевна, но и другие мимолетные нежные создания, удивляющие своим разнообразием и свежестью. А Анюте Володя честно предлагал руку и сердце, когда ему исполнилось 18 лет, и потом не раз, но она отказывалась по причине большой разницы в возрасте (какая ерунда — 7 лет-то всего, а может быть, он был недостаточно настойчив?), более того, предоставила Володе полную свободу и вдруг, может быть почувствовав, что полная свобода ему действительно нужна, вышла замуж сама, без спросу, что наш герой пережил как катастрофу (ничего, ничего, пережил, конечно), но и, забеременев (не от него), и, родив, она все равно навещала Володичку, потому что... сама не знала почему...
Володя к тому времени всерьез заболел театром — и правильно сделал, для многих тогда это было единственным, страшно узеньким оконцем в свободную, полную приключений жизнь — с гастролями по странам проклятого капитализма, съемками в кино, сумасшедшими по советским меркам гонорарами, с возможностью прославиться на весь крещеный и не крещеный мир... В отличие от родителей, которых, впрочем, Володя не спрашивал, Анюта с энтузиазмом отговаривала его, приводила известные ей примеры разрушенных судеб, но, убедившись, что парень ослеп, оглох и не отступится, одобрила его решение, помогала, готовила с ним необходимые для поступления басню, прозу и стихи, ориентируясь на образцы гремевших тогда театров: Таганки, Малой Бронной, Современника; и о, чудо, с первой же попытки он, бросив к черту финансовый, поступил в театральный институт! Прорвался туда, где, как казалось, обитают одни небожители, гении, единицы из тысяч... То-то радости было... Как они прыгали, праздновали с Анютой победу, которая впоследствии и отодвинула их отношения на расстояние близкой дружбы и редких, но, чего уж греха таить, метких свиданий.
Во время решающего заключительного тура, когда Володя героически смешил высокую приемную комиссию баснями Лафонтена; пугал песнями с хриплым под Высоцкого голосом; лез из кожи вон, брызжа слезами и слюной, в образе Григория Мелихова, потерявшего свою Аксинью, выяснилось, что главной причиной его принятия была... ни за что не догадаетесь... — его неказистая «арапская» внешность. Профессура, которая в отличие от остального населения могла смотреть на закрытых показах последние американские фильмы вроде «Крестного отца» и «Человека со шрамом», в припадке низкопоклонства ахнула от того, что наш «арапчонок» как две капли воды походил на молодого Альберто Пачини, известного более под псевдонимом Аль Пачино; захотелось не ударить в грязь лицом перед Голливудом, которому втайне завидовали, и воспитать в отместку собственного «крестного со шрамом отца»... Как в воду глядели.
О театральном училище долго распространяться не будем — ни о хорошем, ни об очень хорошем, скажем только, что Володя, потрясенный, в конце концов понял, что здесь, в храме искусства (храм-храм, хрум-хрум — и нет человека) — почти те же законы, что и в той отчасти уголовной среде, в которой ему приходилось крутиться, чтобы поддерживать свое благосостояние на привычном уровне. А именно: никогда не говорить правду, молчать или говорить то, что от тебя хотят услышать, если чего-нибудь решил, то добиваться, не стесняясь грубой лести и свирепого натиска, пусть в тебе нуждаются сильные и трепещут и раболепствуют слабые... Грустно, но так. (От себя добавим, что это точка зрения актера, не талантливого до той редкой, высокой степени, когда можно позволить себе быть свободным, гордым, добрым, щедрым, бескорыстным творцом.)
Русским Аль Пачино Володя не сделался, как ни тянули его педагоги, как ни старались, а потом плюнули, и закончил он училище крепким середнячком, хотя с этим пресловутым сходством он изрядно намучился. Гораздо позже, отдыхая в Каннах во время кинофестиваля, ему пришлось раздавать автографы на пляже надоедливым фанаткам от имени великого двойника, расписываясь под хохот российских спутников именами то Адриано Челентано, то Дастина Хоффмана, то Армена Джигарханяна, на которых он тоже был немного похож. Еще вспоминается случай в Ганновере, когда он по обыкновению, находясь впервые в городе, «отмечался» в известных заведениях, располагающихся обычно на специально обустроенной живыми витринами улице, выбирал подходящую красотку и занимался с ней, чем хотелось. Все мельчайшие элементы интимных услуг были настолько регламентированы и оплачивались скрупулезно по прейскуранту, а самоотдача белокурой куртизанки была настолько вялой и корыстной, что наш Володя разозлился, собрался с силами и с, потерял счет, какого захода довел ленивицу до состояния, которого она, по всей видимости, и сама от себя не ожидала; размеренное дыхание ее превратилось в трудное, трудное — в хриплое, хриплое — в звериный рык, рык — в душераздирающий вопль, непривычный даже для этого погрязшего в разврате закоулка! Откуда ни возьмись, понабежали менеджер с охраной (почему-то до боли знакомой наружности) — испугались родимые, но напрасно: придя в себя, все еще находящаяся в блаженной коме шалунья заверещала в сторону душа, где отмывал свою «валюту» наш герой: « Вундершон! Колоссал! Унпоссибел, бьютифол! Аль Пачино, Аль Пачино...» С Володи даже денег не хотели брать, фотографировали на память, но во избежание излишней популярности и огласки он разбил фотоаппарат, расплатился и даже на чай отстегнул выше крыши: «Ай эм раша. Ай фак вас всех вместе с Аль Пачино, халтурщики, сволочи! Работать разучились, для Альберта расстараетесь, а для Вовки — хрен? Америка, Америка? Америке готовы задницу лизать? Раньше боялись нашего брата; а теперь презираете? У меня вся жизнь из-за вас перелопачена, семья развалена, страна, а они мне тут халтурщиц подсовывают? Дойчланд, Дойчланд юбер аллес? Белокурые бестии! Дали вам наши прохвосты по дешевке воссоединиться, так вы и нос подняли, фашисты! Чума на оба ваши дома! » — совсем не по делу горячился Володя, тем более, что этнические немцы в борделе не работали. «Ну ладно тебе, что раздухарился? — успокаивал его на чистом русском один из секьюрити, — ну хочешь мы тебе классную сибирячку пришлем, здесь —з во, здесь — во, огонь, пальчики оближешь... Ты откуда родом-то, земляк? Не из Баку?»
Вообще, внешние данные впоследствии заслужили нашему герою хорошую службу: все ближние восточные и южные землячества принимали его, если не за своего, то уж не за чужого и враждебного — а как это важно на крутых горках большого бизнеса... Но мы заглянули слишком далеко в светлое будущее, вернемся в театральную романтику.
Училище позади. Распределение. Кое-кого из менее одаренных (как считал Володя) сокурсников разобрали по московским театрам, кто-то уехал в Ленинград, а герой же наш получил только одно приглашение от зачуханного главного режиссера из, ни за что не найдете на карте, райцентра на роли мерзавцев типа Яго! Тяжелый случай, он не для того четыре года вкалывал, терпел унижения в столице чтобы сгинуть «мерзавцем» в каком-нибудь Переферийске. Володя неустанно организовывал показы во все московские театры, перезнакомился и по мере возможностей подружился (кто ж не любит перехватить хорошего коньячку на халяву) с кем надо, отвечающим за показы, но безуспешно. Если бы не непоколебимая вера в него Анюты, Володя бы скис. Она прилетала к нему, оставив на домашних двухлетнего ребенка, и находилась на Арбате ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы вернуть любимому ученику веру в себя. Ее молитвами он сумел прорвать оборону одного из лучших театров Москвы, когда там вдруг понадобилась для постановки музыкального спектакля свора поющих и танцующих артистов. Неслыханная удача, доказывающая, что вода все-таки камень точит. Эта победа принесла много радости и неслыханные страдания, не только нашему без преувеличения высокоодаренному герою, но и другим, ни в чем не повинным людям.
Как хорошо, как престижно работать в популярном театре, как больно быть в нем на третьих ролях, из года в год прыгая в одних и тех же массовках… Правда, частые выезды за рубеж позволили Володе не только мир посмотреть, но и раздвинуть рамки его торговых импровизаций, завести полезные, как потом выяснилось, связи, но тогда он был неудовлетворен! Оскорблен! Он чувствовал в себе какой-то большой талант; ни секунды не сомневался, что вдруг появится роль, и Москва с Парижем содрогнутся, но даже и в кино не звали, хотя он, запрятав подальше гордость, настырно предлагал себя, заходил во все подряд съемочные группы на киностудиях: «Ведь я вам нужен!!!» «Нет, спасибо, пока нет, но вы заходите…» — гадко улыбались ассистентки по артистам. Кому была нужна бледная копия Аль Пачино, Дастина Хоффмана или Джигарханяна? С тоски Володя привозил в свою арбатскую комнату (надо сказать громадную, 40 метров, антикварно обставленную, с уникальной библиотекой и подлинниками передвижников на стенах) своих коллег по работе, женщин, разумеется (прославился в этом смысле, в театре на него стали посматривать кто с удивлением, кто с уважением, кто косо), и наконец втюрился с горя в ту, которая на него плевать хотела.
Ирина Минская.
Папа — академик из семьи старых большевиков, мама — домохозяйка из рода князей чуть ли не Пожарских!!! Это раз.
Сама Ирина — красавица писаная: кожа — мрамор, зубы — алебастр, глаза — алмаз, ноги — класс, грудь — атас! На полголовы выше нашего героя!!! Это два-с.
Популярная. Лауреат государственной премии, сниматься начала еще в школе, играть в театре — со второго курса училища, только главные роли. На улице узнают!!! Это три-с.
Ненавидит нашего героя как бездарность, жалкого фарцовщика, пошлейшего хама-простолюдина, не имеющего права не то, что играть на сцене, но и попросту ходить по ней. Отдельно ненавидит за то, что этот грязный скот посмел соблазнить ее лучшую подругу, интеллигентную утонченную натуру, знающую наизусть чуть не все стихи Серебряного века (которая, впрочем, не жаловалась, а напротив очень хвалила Володю). Это три с плюсом!!!
Далее полное несовпадение культурных ориентиров: он, как все, как его воспитала Анна Николаевна, любил, естественно, Пушкина, Маяковского; она — почему-то Державина и какого-то Бродского; он — передвижников, она — даже импрессионистов за людей не считала; он — Рязанова и Челентано; она — Бергмана и какого-то Дирка Богарта, на которого без слез смотреть невозможно; он — Окуджаву и Высоцкого; она — Галича и какого-то Бачурина; он — Аллу Пугачеву, она — какую-то Эву Демарчик; он — не пьет совсем; она — и винцо, и коньячок, и водочку с большим удовольствием; у нее дача — в Переделкино, а у нашего героя — в... нигде; и так далее со всеми остановками... Вопиющая культурно-сословная нестыковка.
И надо же, что в первой приличной роли, которую он, один только бог знает, как надыбал, она стала его партнершей. Режиссер, который очень уважительно относился к тексту автора дал Володе, роль Треплева в «Чайке», а в пьесе Аркадина — его мамаша говорит, что сынок в чалме на турка похож, а Володя и без чалмы был похож, кроме того, отталкиваясь от фамилии «Треплев», режиссер выводил, что герой а) трепло, б) треплет всем и себе нервы, в) шибко трепетная закомплексованная натура, то есть законченный неудачник, что во многом совпадало с тогдашним несчастным (не финансовым) положением нашего героя . Его мать, Аркадину, должна была играть царственная Ирина Минская, которая несмотря на то, что и старше-то Володи не была, но рядом с ним смотрелась как королева с пажем, чтобы не сказать, царь-птица с цыпленком.
Ненавидела она, презирала Володю великолепно, отчего он на сцене еще больше нервничал, зажимался, что, собственно, и нужно было режиссеру. Эту историю с очередной постановкой «Чайки» я совершенно бесполезно рассказал, никакой роли она в судьбе нашего героя не сыграла, кроме апофеозного накала в его чудовищных отношениях с любезной ненавистницей. Все ее разговоры по поводу спектакля сводились с маниакальной повторяемостью к одному: какой все-таки жуткий тип этот Арапов, и как было бы хорошо, если бы его выгнали из театра за профнепригодность...
Ненависть — штука богатая, чрезмерная и, если напала на человека, то берегись! Она растет, растет, а потом бац!... И свадьба, поздравления, подарки...
Замужем Ирина была дважды, оба раза удачно, но недолго; первый муж — талантливый поэт-диссидент эмигрировал, а Ира не смогла бросить театр и последовать за ним, второй — прогрессивный комсомольский работник из хорошей семьи, которого за новаторство послали на два года «пообкомить» в Сибирь, в его отсутствие любовь иссякла, и Ирина никого не успела полюбить, зато возненавидела нашего «арапа» до неприличия.
Анюта замечательно сказала, еще до того как Володя признался ей в любви к Ирине Минской: «Хорошая девочка, актриса очень хорошая, намучаешься ты с ней...»
До настоящих мучений было еще далеко.
Ирина приехала к нему на Арбат против своей воли в связи с производственной и человеческой необходимостью. Она обязана была участвовать в юмористическом поздравлении от молодежи театра к юбилею одного уважаемого ею пожилого артиста. По традиции всеми капустниками заправлял Володя и писались они у него дома, так что Ирина вынуждена была поехать в компании коллег к нему домой, чтобы предотвратить возможную пошлость и безвкусицу. Арбатская берлога Володи поражала всех, удивила и Иру, хотя бы тем, что перед входом в апартаменты гостям предлагались «музейные» тапочки (из войлока, их изготовила Анюта в неограниченном количестве). Пришлось принимать предлагаемые обстоятельства, снимать сапоги и восхищаться лепниной на потолке, подлинником Саврасова на стене, японской аппаратурой на блестящем паркете и впечатляющим альковом в стиле рококо в углу. Библиотека 5 метров в длину и 3 в высоту тоже заставляла думать о хозяине вежливо. Сочинение поздравления на удивление прошло весело и гладко, все предложения Ирины принимались беспрекословно, а ожидаемого хамства, сальных шуточек с противоположной стороны не последовало. Когда вволю нарепетировались, то по традиции скинулись и решили это дело отметить, и Ирина не ушла почему-то, хотя до того запретила себе бывать в компании Арапова из чувства брезгливости, осталась и даже выпила с народом. Появилась гитара, и на правах хозяина Володя, не глядя совсем на противницу, спел любимую песню Окуджавы, пришедшуюся как нельзя кстати: «... А что я сказал медсестре Марии, когда обнимал её, так вот ведь представь себе, офицерские дочки на нас на солдат не глядят...».. Песенка с явным, горьким, сексуально угрожающим подтекстом. Хорошо спел, потом другую недавно разученную песенку из репертуара известного Ирине Евгения Бачурина, тоже с намеком: «Забрось дела, забудь нужду и выйди на тропинку сада, а я по ней к тебе приду, и больше ничего не надо...» Тут Ириша даже стала подпевать, но вовремя одернула себя, а когда песня дозвучала, она потребовала гитару и запела сама. Творческое соревнование. Артисты больше любят сами выступать, чем слушать других. Беда только, что Ира плоховато владела гитарой, а разохотилась — не остановишь, пришлось Володе ей аккомпанировать, спели даже дуэтом, хорошо спели, не подрались. Еще выпили. Не все же петь, можно и потанцевать. «АББА», «БОННИ М», «БИТЛЗ». Танцы ведь для чего-то придуманы умными людьми, а именно, чтобы тела, соприкасаясь на вполне законных основаниях, могли бы без слов разговаривать, договариваться между собой до чего-то или не договариваться. Володя пригласил Иру на танец, а она подумала, подумала, да и положила руку ему на плечо. Выяснилось попутно, что вовсе и не выше без каблуков-то ненавистница. Да и ненависть вдруг куда-то испарилась. Где она? Нету ее, а на ее месте опасная обширная пустота. Свято место... Воронка, омут. Но время позднее, скоро метро закроют, хочешь-не хочешь, а пора по домам. Все и разбрелись, все кроме Иры Минской. Один сапог ее куда-то запропастился, искали, искали с Володей, все перерыли; ничего хорошего кроме бутылки «Кампари» не нашли. Сделали перерыв, чтобы обдумать, кто же мог сочинить злой розыгрыш такой, ничего не придумали, но «Кампари», который по тем временам представлял отдельную почти духовную ценность и валютную редкость, немного попили. Молча. Не глядя друг на друга. Чтобы заполнить паузу, Володя зажег свечи и неожиданно для самого себя заговорил по-французски стихами Верлена, которые он выучил когда-то для экзамена по французскому языку в училище, точного перевода он не помнил, но что-то про опавшие листья… потом горло у него перехватило и при помощи « Кампари» он заткнулся. Ее тоже бил озноб не от холода и не простудный, а неизвестно от чего. Чтобы скрыть его, Ирина пошла к стеллажу, взяла в руки книгу, крепко взяла, но дрожь в руках и коленях не унималась. Володя встал у нее за спиной, совсем близко, постоял так немного, а потом обнял и прижал ее спину к себе, сильно сдавил ее богатую грудную клетку и прошептал на ухо несколько слов по-русски. Казалось, Ира пришла в себя, вырвалась, отшатнулась, повернулась к нему: «Что ты себе позволяешь, наглец, бездарь, плебс местечковый?» Володя на это отвратительные и несправедливые оскорбления ответил спонтанно и непродуманно... а именно — одиноким аплодисментом с правой руки по левой нежной щеке лауреата государственной премии, на что Ира никак не отреагировала, не то чтоб ей это понравилось, нет, этого просто и быть не могло, никто, никогда не бил ее по щекам, она отчаянно моргала, стряхивая ресницами капли слез, а Володя наш не удержался и с левой руки по правой щеке завершил овацию, а потом, потом... суп с котом. Ира опустилась на пол и заплакала совсем как маленькая, всхлипывая, приговаривая: «Ай-ай-ай, как не хорошо, как не хорошо...» Володя присел рядом и стал ее утешать, целовать лицо, шею, но горе было безутешным, тогда он исчез, вернулся, держа в руках, как отвлекательную детскую игрушку, недостающий Ирин сапожок, она посмотрела на Володю, повертела в руках сапог, отшвырнула его, попала в магнитофон, отчего тот включился и запел «...о, о, Распутин, рашен крэзи лавмашин...» . «Не реви, дуреха, я не хотел тебя... я хотел тебя...», — не договорил Володя, потом произошло и вовсе неожиданное, когда он все-таки сумел поставить Иру на ноги, она вдруг решительно напала на него своими губами, как будто минимум полгода не целовалась (так оно и было на самом деле), говоря неожиданные слова, чем совершенно обезоружила нашего героя, он впервые в жизни не спешил воспользоваться сложившимся положением вещей, а просто пустил себя по течению той реки, которая то плавно, то бурливо несет людей к водопадам, обвалам, суматохе неизбежных нежных дел...
Поздним утром, когда мощные, режущие простор комнаты на части лучи яркого мартовского солнца, добрались до Иры, она открыла огонь (имеются в виду её сверкнувшие на солнце дивные карие очи), увидела большой блистающий инкрустацией, прихотливо отражающий свет лакированный стол. На краю стола дымилась турка, толкавшая вверх игривые струйки пара; из открытой форточки вместе с холодным сырым воздухом прилетали уличные арбатские шумы. Из неосвещенного дальнего угла комнаты доносились, угадывались еле слышные переборы струн. «Ведь это не сон, не сон, но боже мой, как хорошо, надо запомнить эти странные ощущения, как красиво, какой чудесный кадр для авторского кино...», — подумала она. В глубине кадра, в кресле с гитарой сидел Володя, смотрел на неё и думал о том, что бывают же чудеса на свете, и что, если бы не фарцевал бы он с риском для жизни по-крупному, то не лежала бы в его постели эта выдающаяся русская актриса.
Их брак был безусловно счастливым, по крайней мере первые пять лет. Они нашли друг друга. Он блестяще вел её финансовые дела, безошибочно угадывая от какого сценария надо отказываться, а какой выгоден и в творческом, и в коммерческом плане, где будет успех, а где нет. О, это большая наука: мало иметь талант, надо уметь его продать. Он стал администратором её творческой судьбы. Она ввела его в элитарный круг своих друзей, которые впоследствии очень пригодились Володе. Благодаря Ире ему стали давать роли и в театре, и в кино, маленькие, правда, но вполне достойные (Москва не сразу строилась), конечно, огорчало, что его всюду знали по фамилии жены, но что уж тут поделаешь. Он хотел изменить статус кво в пользу своей фамилии, но рожать Ирина не спешила, то есть очень хотела, потому что любила Володю, но театр, кино, роли, которые есть сейчас, когда все так хорошо складывается, а вдруг, всякое бывает, год пропустишь, и отвернется фортуна? Он все же пару раз нарушил вольно-невольно конвенцию, но привело это только к лишним страданиям, ссорам; он сделал все, что мог, а она все-таки — по-своему. Что ж, искусство требует жертв, человеческих жертв. Володя посвятил себя Ирине Минской — талантливой, капризной, безалаберной, изменчивой, властной, вздорной, но он терпел, терпел, потому что любил, потому что она полюбливала его, потому что у него не было другого выхода. Иногда, окончательно потерянный, чувствуя себя полным ничтожеством, постельной принадлежностью заслуженной артистки, он встречался с Анной Николаевной, которая, демонстрируя трогательную самоотдачу, жалела и утешала, убеждая, что его время впереди. Чтобы хоть как-то повысить свой творческий статус, Володя поступил на заочную режиссуру, но долго поучиться не удалось.
Со страной приключилось то, чего мало кто от нее ожидал. В кооперативной квартире, которую Володя купил, аккамулировав свои и Ирины средства, собрались его и её друзья, чтобы обсудить возможности свалившейся с бухты-барахты свободы: выпускники финансового института, театральные критики, молодые комсомольские функционеры, режиссеры, парочка наиболее интеллигентных из отсидевших Володиных компаньонов по кузьминско-люберецкому детству, офицер КГБ, с которым Володя подружился, когда тот вел его дело по валютным спекуляциям. Было высказано много ценных мыслей о торжестве демократии, о грядущем царстве добра и справедливости, об открытии кооперативных: театра, пельменной, туалета, винокуренного заводика и т.д. Володя выслушал всех внимательно и взорвался вдохновенным потрясшим видавшим виды гостей монологом, в котором наиболее часто произносились слова на букву «б»: биржа, банк, бандиты, бардак, Борис Николаевич, братва, бешеные «бабки», бизнес, блин...
Всего несколько лет! Несколько лет!!! Какой театр? Ему было стыдно, что он когда-то работал в театре, фиглярничал, выделовался, пресмыкался, стараясь понравиться режиссерам, в сущности таким же жалким полоумным чудакам, как и актеры. Нет, неправда, театру он был благодарен, нечего брать грех на душу. Школа жизни. Театр учит. Научил кроме всего прочего терпению, двуличию, умению целоваться с мерзавцами, быстро запоминать, еще быстрее забывать или не забывать никогда, подчиняться и властвовать, бескомпромиссно любить себя прекрасного, уверяя всех в любви к Отечеству... Когда при такой школе в твоих руках текст роли, это — одно, а когда — газовая труба или целый регион, это — совсем другое. На сцене Володя кричал, бегал, суетился, теперь — нет, говорил тихо, экономно, но его все слышали (тех, кто переспрашивал, больше потом рядом с ним не видели). А бегал Володя теперь только в тренажерном зале или, когда надо было в теннис с кем-нибудь поиграть, или в футбол на деньги (бюджетные).
Государства в государстве. Великое гибнет, на его месте — множество мелких фирм-государств, пожирающих все вокруг и друг друга. У каждого своя армия, разведка, контрразведка, пресса, крыша, народ, полиция, правительство и президент или председатель совета директоров, царь и бог... И каждый отрывает куски того, что плохо лежит, или хорошо, но очень хочется. Как стая африканских шакалов висят на здоровенной антилопе-гну, выгрызая, высасывая из нее, еще живой, лягающейся, свою часть, пока не прибежит какой-нибудь более важный хищник и не возьмет её, обессиленную, всю на глазах невдалеке равнодушно пасущегося стада. Не хищники — не в моде.
Нет, так писать может только озлобленный неудачник, примерно такими словами в сердцах ругала эпоху Ирина Минская, а для ее мужа пришло время беспрерывного, всепоглощающего, трудного счастья. То, что он раньше делал украдкой, с оглядкой, теперь можно было делать легально, в особо крупных размерах. А большие деньги дают не сравнимое ни с чем, поверьте на слово, ни с чем наслаждения. Это ли не счастье? Это было большое человеческое счастье Владимира Александровича Арапова.
Несколько лет! Про Иру стали говорить: «Смотрите, жена Арапова, эффектная женщина, кажется, актриса, повезло...ей». Веселые годы. О пути его к заветным вершинам рассказывать не будем — что бумагу портить исповедью об открывшемся громадном коммерческом таланте, о вскрывшемся повальном негодяйстве, о кругосветных путешествиях, о крушении всех и всяческих идеалов, о колумбийском карнавале, о пьянках в Альпах с первыми лицами, о предательстве и гибели друзей, о дорогих попмоделях и дешевых кредитах, о купленных операх и уполномоченных банках, чисто о том, чисто об этом... Главное, что через несколько лет(!) Володя обеспечил наперед роскошную жизнь своим детям, внукам, правнукам, праправнукам... только вот маленькая неувязочка — их-то как-раз и не было. Не было у него детей. Ира засбоила, уже и сама вдруг захотела родить, но никак не могла. Что-то у нее не срабатывало, как ни старалась. Элитные гинекологи всё делали и обещали, но несмотря на вложенные деньги, ничего не получалось. Наконец Володя нашел время и отвез ее в Швейцарию, а там профессора врать не умели и сказали правду, «унмёглих», шансов никаких. Володя написал на листке бумаги сумму с четырьмя нулями, профессор усмехнулся брезгливо и покачал головой. Володя приписал еще ноль, профессор сказал: «найн». У Володи выступили слезы, и он приписал еще нолик, у профессора на лбу тоже что-то выступило, он зачеркнул все нули и сказал хрипло: «нур готт». Только Бог.
Вернувшись домой, Володя покрестился, отреставрировал храм рядом со своим офисом и почувствовал себя лучше, но Ире это не помогло, она ходила по бабкам, уверовала по-настоящему, но в смысле беременности безрезультатно. Володя задумался не на шутку и… принял решение. Ире о нем рассказывать не стал, а вот с Анютой посоветовался. Вообще с годами он мог советоваться без риска только с ней. И Анна Николаевна его поддержала, хотя не сразу. А увидев, что он оглох, ослеп и от своего решения не отступится, хоть на коленях стой (она и стояла, но он не отступился), — поддержала и помогла.
Последнее время Володя с Ирой жили отвратительно, то есть почти совсем не жили, виделись редко, он круглосуточно пропадал на работе или в загородной резиденции или заграницей, она — дома или в театре, где дела шли не так хорошо, как раньше, а хуже некуда; кино российское покончило жизнь самоубийством, театр перестал быть тем светильником разума, каким был при коммунистах, сильно понизились художественность, престижность и зарплата. Но Ира играла в театре не с целью наживы, а потому что жить не могла без игры. Под натиском реформ актерская профессия утеряла большую часть своей высокой привлекательности, а стала обслуживать черт знает кого и черт знает зачем. Времена поменялись в неизвестном направлении. Володя честно пытался помочь, финансировал съёмки фильма с Ирой в главной роли. По хорошему вроде сценарию с хорошим вроде режиссером, но несмотря на вбуханные средства, ничего из этой затеи не получилось кроме двух-трех призов на доморощенных фестивалях и горького разочарования. Ира переживала все духовные трудности переходного периода очень глубоко. Володя не мог ей уделять столько внимания, сколько раньше — был постоянно занят своей «мерзкой спекуляцией», как она называла его всепоглощающий бизнес. Прелести «новой русской» жизни Иру интересовали мало, у неё всё и раньше было, хотя слетать на рождество в Париж или покрасоваться в вечернем платье в Лос-Анджелесе во время вручения премий Оскара очень приятно и хорошо, но очень скучно и обидно, она привыкла репетировать, играть, сниматься, всюду еле успевать и чувствовать себя королевой, а тут вдруг — пустота. Дома весь день одна, неделю одна, или с друзьями, которые кроме как «говорить чужой текст не своим голосом», больше ничего не умеют. Это непривычно, убийственно... Она впала в недоумение, стала попивать, вследствие чего завелись любовники, на которых Володя смотрел сперва как на невозможно рискованных идиотов, а потом сквозь пальцы. Он и сам часто удовлетворял свои нижние потребности, не теряя золотого времени, прямо на работе, главное, чтобы не переступать известных рамок — «осторожность превыше всего»; но после нескольких темпераментных семейных сцен, кончавшихся обычно ремонтом квартиры, особенно после того, как на одном из приемов Ирочка перебрала и села на колени к прославившемуся своей неподкупностью крупному государственному деятелю, ласково говоря ему: «Ворюга ты, сволочь, бандит...», и натурально обмочила его с ног до головы настоящим французским «Клико», наш герой принял решение. У Иры появился более-менее постоянный «друг», Володя, разузнав все, что полагается, не стал его наказывать (как он поступал с другими), а только проинструктировал, предупредив, что обижать народную артистку нельзя, но беречь надо, максимально соблюдая приличия, учитывая, что в противном случае он прекратит его финансирование или вовсе открутит голову. А решение Володя принял, напоследок для проформы переговорив с Ириной.
— Ира, ты прекрасно понимаешь, что то, как мы живем, дальше продолжаться не может...
— Отлично, забирай свои манатки и убирайся сегодня же к чертовой матери...
— Я бы не хотел, дорогая, что бы мы расставались, как враги, более того я безусловно буду тебе помогать, мы интеллигентные люди...
— Не знаю как я, а ты точно не то, что не интеллигентный, а отвратительный разбойник с большой дороги, без всякой романтики ограбивший собственный народ, наворовавший бесстыдно денег у стариков и спрятавший их в швейцарском банке, как нацисты еврейское золото...
— Ира, мне странно слышать от тебя эти смехотворно пошлые обвинения, ты прекрасно знаешь, дорогая...
— Подлец, у тебя были и подороже меня...
— Это смешно, никто не любил тебя, так как я... — увидев, как Ира возмущенно задышала, готовясь к очередной драматической сцене, он заорал, — Молчать! Ты прекрасно знаешь, что я далеко не все средства переправляю за рубеж; гораздо меньше тех господ, с которыми ты меня путаешь! Ты прекрасно знаешь, что я героически... молчать! Повторяю, героически инвестирую в Родину, ты прекрасно знаешь с какими ничтожествами приходится сталкиваться и какие вязкие стены пробивать, чтобы что-то сделать для России, и я делаю, немного, но делаю; а вы, сра… странная интеллигенция, умываете руки, обливаете нас помоями, а я делаю все, что возможно на данном этапе, чтобы Родина Пушкина, Толстого...
— Достоевского, Шопенгауэра, ты зарапортовался, спекулянт, вор! Я плюю на твои грязные деньги, ты продал театр, любовь, меня... — это Ира сказала спокойно, презрительно улыбаясь.
— Не смей оскорблять меня, я содержу твой театр, который давно сдох...
— Это ты сдох, ты был хорошим парнем, но ты сам вырубил под корень фруктовый сад своей души, ты превратился в чудовище. Ты больше, чем на театр, отслюниваешь девкам, которые высасывают из тебя твою валютную «зелень»...
— Замолчи, б... — наш герой стал дейсвительнол задыхаться, не находя слов, — боярская большевичка, ты же сама путаешься с отребьем! Я терпел, но больше не намерен, поняла? Из-за твоего поведения я терплю… убытки... Молчать! Прекрати ржать, тварь… Если бы я не любил тебя, как дурак, столько лет, я бы убил...
— Убей, предатель, убей, бессердечная скотина, я мешаю тебе жить, делать гадости, уходи... ты начал нашу жизнь со лжи, но я лгать не буду, напоследок я тебя огорошу... я жду ребенка... — Ира с большим интересом посмотрела на мужа.
— Опаньки...
— Надеюсь, что не от тебя...
— Врешь, ты же все врешь, а-актерка... — он еле говорил, язык егослушаться.
— Если от тебя, то я сделаю аборт, нельзя давать размножаться подонкам...
— Прости, Ирок, мне что-то стало не в кайф с тобой разбазаривать, ты гонишь туфту... Сейчас меня душит что-то... уйди...
— Тебе плохо? — Ира вдруг заметила, что он стал серого цвета и, судя по всему, не от счастья.
— Мне сложно... дышать... отложим... я тут как раз умудрился влюбиться... Прости... я все для тебя делал и буду делать, будь осторожна, какое счастье, ведь это чудо, что ты наконец... даже, если не от меня... береги себя...
— Ты уходишь?
— Да, недалеко, когда буду нужен, появлюсь, даже, если не позовешь... видит бог, я люблю тебя... прости меня...
— Володя, ты не здоров, останься... я тебя прошу...
— Пошу, прости, мне пора, я очень люблю тебя...
Исследования показали с точностью до 99%, что Ирина ждет ребенка от него, но решение Володя принял, и даже Анна Николаевна не смогла его отговорить.
— Ведь она твоя законная жена, ждет наконец, о чудо, твоего ребенка...
— Мне нужна женщина, которая будет жить ради меня, а не ради какого-то театра эфемерного... я работаю, как вол, как собака...
— Но зачем тебе твоя сумасшедшая работа, ты и вправду на человека перестал быть похож, осунулся, озверел, всех денег не заработаешь... остановись.
— Если я остановлюсь, выскочу, то вместе со мной тысячи людей выскочат, заводы остановятся, и тогда я действительно, буду мерзавцем или трупом... Я заслужил, чтобы рядом со мной, как медсестра, был любящий человек, всегда, а не в свободное от репетиций время... вот посмотри кассету... угадай и одобри мой выбор.
— Потом посмотрю... иди ко мне, любимый ученик... гордость моя, меценат...
— Аня, родная... время ли сейчас?
— Самое время... иди...
* * *
У Вампилова в « Прошлым летом в Чулимске» один холостяк мечтает жениться на хорошей чистой девушке, да где ж ее найти, «не в школу же идти», говорит несчастный дурак. Володя пошел в школу. Подождите смеяться. Над планом (не подозревая для кого) работала аналитическая группа выдающихся специалистов, и, внеся свои коррективы, Володя вышел на единственно правильное решение. Многие из ему под стать удачливых бизнесменов крупно накололись, поменяв своих прежних жен на новеньких, хорошеньких, уй как любящих, но... потом начиналось столько непредвиденных «но». Володя твердо решил, что найдет девушку, которая полюбит его не за деньги, а за его некрасивые, но умные глаза и будет, может быть, не такой сногсшибательной любовницей, как Ирка, не такой преданной подругой как Анюта, не такой корыстной карьеристкой, как окружавшие его бизнесгерлз, а гораздо лучше. Какие наши годы? В 40 лет по-настоящему только начинается жизнь, как сказано в «Записках сумасшедшего» у Гоголя! А Володе было еще далеко до сорока и до сумасшествия.
1. ВЫБОР ЦЕЛИ. Итак наш герой пошел инкогнито в театральную школу, не в ту, которую закончил сам, там его знали и при появлении сразу же просили денег, а в ту, где преподавал его друг. Как раз шли отборочные консультации, и можно было, переодевшись в простое, оставив лимузин подальше от входа в училище, незаметно посидеть в группе педагогов и любопытных студентов, высматривая подходящие кандидатуры. Дело серьезное, не коня выбирать, пришлось потратить время. Просмотрев за несколько дней больше тысячи(!), он наконец переполнился впечатлениями и отметил около 20-ти, глядя на которых, в нём что-то шевелилось и ёкало. Во всем предприятии ему помогали многие, но посвящен (и то не полностью) в замысел был только его ближайший сотрудник, преданный беззаветно руководитель Володиной контрразведки (фамилию которого мы называть не будем, обойдемся только ласковым именем Васенька), профессионал экстракласса, много лет проработавший в разных странах, после событий октября 1993 года уволенный из органов. Работал он у Володи, конечно, из-за денег, но и из идейных соображений тоже, ему нравилось, что шеф не только грабит, как все, страну, но что-то иногда и делает для нее, глупой, полезное.
Разные девчонки приходят поступать в театральное училище, на сцене человечек — как на ладони, не всё сразу, но многое можно в нем разглядеть. Васенька обзавелся координатами двадцатки и обзвонил их со стандартным предложением, высказанным с английским акцентом: «На Вас обратил внимание известный американский продюсер. Не хочет ли юная леди поработать в Голливуде? Для чего необходимо пройти кастинг (пробы). Пробы не простые, а довольно откровенные, в кампании двух симпатичных, обнаженных молодых людей: негра и китаянки. Оплата в свободно конвертируемой валюте от ста долларов в зависимости от «творческой смелости» прелестной юной леди». К ужасу Володи почти все согласились моментально, кто-то долго договаривался о цене, но тоже согласился, и только четверо внимательно послушали и послали Васеньку к чертовой матери. Хорошо, что хоть четверо. Вот об этих высоконравственных умницах и были наведены справки, в результате которых Володя для дальнейших тестов оставил только трех. Одна очень хорошенькая девочка оказалась дочкой человека его круга, с которым Володя имел серьезные системные разногласия, уже приведшие к человеческим жертвам. С остащимися была продолжена работа. Васеньке стоило немалых сил уговорить их просто сняться на видео, зря что ли он десять лет торчал в английской резидентуре?
Второй отборочный тур проходил в специально оборудованном номере одной из московских гостиниц, контрольный пакет акций которой принадлежал нашему капиталистическому герою труда. Васенька приводил девчонок по отдельности в номер, снимал их видеокамерой, задавая будничные вопросики о том, о сем (вопросы, конечно, заранее продуманные). Володя в соседней комнате видел все на мониторе и через односторонне прозрачное зеркало-стекло; внимательно вглядывался, вслушивался, пытаясь определить, кто же станет счастливой обладательницей его руки и сердца. Иногда он звонил Васеньке, корректируя вопросы. Потом девушкам предлагалось переодеться в легкие шелковые одежды для фото (Васенька на время переодевания выходил из номера), и Володя мог наблюдать претенденток, предоставленных самим себе. Как интересно наблюдать за человеком, когда он не знает, что за ним наблюдают. Претендентки сбрасывали с себя естественное волнение, платье, переодевались, прихорашивались, вели себя непроизвольно и непосредственно, любо-дорого было на что посмотреть нашему поднаторевшему в человеках герою. Потом Володя анализировал записанную видеопродукцию, ответы на поставленные вопросы.
— Есть ли у Вас бойфренд?
Девочки краснели, но говорили правду. Две определенно ответили «да», третья замялась, хорошо как-то замялась, но кивнула.
— Что Вам дороже: любовь или театр?
Все ответили славно: одна — театр, другая — любовь, а третья, которая замялась, сказала — семья.
— Готовы ли надолго покинуть страну в случае выгодного контракта?
Те же двое оказались готовы в случае интересного творческого предложения (только не порнуху), а третья отказалась совсем, так как не может бросить родителей надолго. Отец не здоров — сердце.
— А если их можно будет взять с собой?
— Они не согласятся.
— А если согласятся?
— А как же Сереженька? — проговорилась та, которая замялась.
— Что за Сереженька? Бойфренд?
— Не френд, а... друг... что вы все выспрашиваете? Вы из ЦРУ, что ли?
— О, нет, — засмущался Васенька.
— Лицо у Вас какое-то... Передайте вашему Спилбергу большой привет, пусть не огорчается, если не приведется свидеться... — и весело так помахала ручкой в камеру.
Третья. Мария. Библиотекарь. Новогиреево. Простая бедная семья. Отец — кандидат технических наук, мать — детский врач. Единственная дочь... Любит группы «ДДТ», «ЛЮБЭ», не любит «На-на»... Любимые артисты — большой перечень, среди них — Аль Пачино и ни одной нашей телезвезды. Хорошая девочка. Володя еще и еще раз просматривал кассету и наконец определился. Есть! Она! Мария! Даже отказался от повторного круга поисков. Анна Николаевна, посмотрев кассету, всплакнула, угадала и одобрила его выбор.
2. ВИЖУ ЦЕЛЬ. «Весь мир — театр, люди в нем — актеры... а я — режиссер... — думал про себя наш герой, — и горе тому, кто встанет на моем творческом пути». Следующий этап. Сереженька... Грех на душу, но надо брать. Сереженька оказался студентом 3-го курса МГУ. Отличник. Встречается с Машей три года, но по агентурным сведениям близости не было! Почему? Кто виноват? Неужели есть ещё такие девчоночки? Есть, в Москве! А ведь уже вполне взрослая барышня, поступает в театральное третий раз, не проходит из-за дикции, слабенькое «р». Посещает приличную самодеятельную студию, если не получится с актерским факультетом, то поступит на театроведческий или экономический на худой конец... Но вот Сереженька, отличник.
Прости, мальчик, но тебе придется выбирать.Тебе. Устроим тебе не несчастный случай. Володя практиковал (с Анютиной подачи) помощь среднему образованию, теперь можно помочь и высшему. Как ты отнесешься, Сереженька, если независимая экспертная комиссия предложит тебе горящий грант на продолжение учебы где-нибудь в Гёттингене?
Он хорошо отнесся, после официального предложения моментально согласился. Мальчик, это твой выбор, тебя никто не заставлял, это твой выбор; Машенька о тебе вспомнила, а ты моментально, даже н не посоветовавшись с ней, моментально согласился. Учись, милый, ты недостоин Маши.
По последовавшим агентурным данным, она встретила весть о предстоящей кончине встреч, поцелуев и разговоров бодро, обрадовалась за любимого, так страдавшего от нехватки денег. Жаль только, что все так срочно и неожиданно. Володя не хотел, чтобы Машенька на прощание позволила Сереженьке, то чего он безуспешно добивался от неё три года(!), для чего были приняты определенные меры, в результате которых у Сережи в виду необходимости быстро решать визовые проблемы, оформлять другие документы, встречаться с людьми, усиленно подтягивать иностранный язык — времени свободного совсем не оставалось, они говорили по телефону и толком даже проститься не смогли. Ошалел Сережка от предстоящего прорыва в карьере, слаб человек. Маша в ужасе обнаружила, что есть в его жизни что-то неизмеримо более важное, чем она, и что-то важное в её жизни отлетело вместе с ним навсегда. «Сизый лети, голубок...» Он улетел.
Следующий этап — знакомство. Проще простого, подвезти на Мерседесе, миллион алых роз, брильянты, Фиджи, уставший от богатств сказочный принц, и она — ваша, потом дурман проходит, человек ко всему быстро привыкает, к роскоши особенно, и долго ли, коротко ли, но вдруг ей уже не нравится в вас то, сё; да, она всё делает, что хотите вы, но из под палки. А потом проклинает тот день, когда купилась на ваши проклятые брюлики, и начинаются суды, пересуды. Володя пошел более опасным путем.
Случайная встреча. Отец Маши получил письмо от того инвестиционного фонда, куда они имели глупость сдать свои ваучеры, с информацией о том, что в результате розыгрыша номеров ему выпала турпоездка в Париж. Скоро Володя узнал, что, как и предполагалось, на семейном совете путевку было решено отдать дочери. В назначенный день она явилась в турбюро, где естественным образом познакомилась с нашим героем, который, представьте себе, тоже выиграл турпоездку, и на улицу они вышли вместе, находясь в приподнятом настроении от того, что, кажется, их не надувают, а на самом деле поездка должна состояться. Володя представился своим настоящим именем: Владимир Александрович, можно Володя, предприниматель; она представилась Машей. Они шли по улице Станиславского (теперь Леонтьевский переулок), когда к ним подвалил некий субъект, нагло отшвырнувший Владимира Александровича Арапова в сторону и приставший к нашей Машеньке (нехитрая домашняя заготовка, в результате которой Машенька должна была испытать благодарность к мужественному защитнику), тут произошел досадный сбой, Володя отлетел в сторону дальше, чем планировалось, и пока он вставал, Маша без посторонней помощи точным ударом колена «вырубила» заместителя начальника его личной охраны, да так, что, когда Володя подскочил защищать Машеньку, гвардии полковник лежал, согнувшись в три погибели, шумно захватывая горлом воздух. «Мужики — либо трусы, либо сволочи! — приговаривала Маша, пиная несчастного ногами, — А вы что глазами хлопаете, милицию вызывайте, скорую!» — крикнула она Володе, но скорая милиция в виде его телохранителя уже спешила к месту происшествия. Маша схватила Володю за руку: «Не надо милиции! Бежим, они все тут заодно!» Они рванули в переулки, которые Володя уже лет семь пешком не навещал. На улице Неждановой (теперь Брюсов переулок) они остановились отдышаться и наткнулись на то, чего запланировано не было: бритоголовые ребята преградили им отходы с ласковыми словами: «Ну что, азер, сам пришел... белых девушек фалуешь?» Их было человек шесть красномордых белых людей в черной коже без признаков интеллектуальной жизни на лице. Володя растерялся, потому что был без охраны; он знал, как себя вести, если обстреливают его машину или захватывают офис, но что делать, если ему собираются элементарно бить морду юные энтузиасты? Он подзабыл это со времен улицы Юных Ленинцев, которую в отличие от улиц Станиславского и Чехова не переименовали. Маша тоже испугалась, прижалась к его плечу, что, конечно, вдохновило, а ребята оказались вооружены не только кулаками и ненавистью к смуглолицым братьям, но и жутко блеснувшим, холодным оружием в кожаных руках. Что делать? Нагана под мышкой у Володи не было, жарко очень наган под мышкой летом носить, да и не его это уровень, только мобильник в кармане пиликал. Володя тихо, но слышно сказал ему: « Я — на Нежданова, в полисаднике с молодежью беседую, поспешите, мать вашу!» Вообще, за «азера», как в Москве называют не только азербайджанцев, его тоже частенько принимали, один раз совсем забавно, когда он показывал московское метро своим первым, от того особенно дорогим заокеанским инвесторам, к нему подошел малюсенький милиционер и попросил предъявить документы, Володя сказал ему: «Исчезни, клоп! Не видишь, я — с людьми разговариваю…», тот не исчез, промямлив: «Кровью умоешься, азер!», и вызвал наряд, что обошлось нашему герою (охраны у него тогда еще не было) в 300 баксов на месте и потерю половины инвестиций впоследствии, — с той поры в метро Володя не спускался, не знал, как выглядят новые станции, переходы, люди... А теперь, когда один из нападавших по-свойски, исключительно обидно и грубо взял в свою мокрую лапу Володино лицо, он наконец пришел в себя и, гикнув, закрутил ногами веселую каратисткую карусель, которую когда-то высоко ценили гости из дружественных Люберец. В результате его неловких телодвижений двое кожаных упали, но третий Володю достал чем-то по корпусу, трубка в кармане хрустнула и перестала пиликать. Маша закричало страшно: «Режут!», но никого не зарезали, потому что нож Володя в порядке самообороны выбил и заставил оставшихся народных мстителей рассредоточиться, что дало возможность нашим героям опрометью отступить в сторону церкви и заскочить в нее, чтобы спокойно привести себя в порядок и перекреститься...
— Ой, Владимир Александрович, они Вам, кажется, нос сломали...
— Нет, он у меня от природы такой...
— А Вы что, правда, этот... ну азер?
— Если бы, безвинно страдаю...
— Но на кого-то Вы точно похожи нерусского...
— Я на многих похож...
— На Пушкина! Точно, только бакенбардов не хватает...
— Вот спасибо, а то все Аль Пачино, да Аль Пачино...
— Но Вы все равно молодец, я от Вас не ожидала, Вы прямо как заправский бандит действовали. Владимир Александрович... вы — крутой?
— Машенька, с чего вы взяли?
— Взгляд у вас очень странный...
— Странствовал много, от того и странный.
— А где вы странствовали?
— Ой, Машенька, долго рассказывать, но раз уж мы с вами теперь товарищи по оружию, то придется...
Все шло блестяще, лучше некуда. Надо же, планируешь хитроумную комбинацию, а жизнь такое подкинет, что еще лучше получается. Они гуляли по Москве. Вы не представляете, как здорово после многолетней отвычки гулять с девушкой по Москве пешком, пить пиво из горлышка, сидеть на скамейке Тверского бульвара (без оглядки на охрану, которая Володю конечно же, нашла, но не докучала). В Москве Володя ни разу не бывал в Макдональдсе, зашел с Марией и одобрил, пусть будет в Москве и Макдональдс. Ближе к вечеру он поехал провожать Машеньку домой в Новогиреево, на метро. Тоже очень интересно. Ишь, сколько музыкантов, нищих, и любителей и профессионалов, в глазах которых кроме тоски, сверкала перспектива веселого вечера; бомжи неподдельные, вонючие… Клошары парижские, бродяги нью-йоркские выглядят еще хуже, но ничего, дайте срок, догоним и перегоним. Еще Володя увидел в метро генерала, тоже раньше не было в метрополитене, настоящий генерал, стоит, как раньше полковники стояли. Девчонок много в метро, да хорошеньких. Володя даже удивился, вот земля Русская не устает рожать, а он думал, что хорошеньких всех на экспорт вывели, нет. Еще, что поразило: количество пьяных и милиции, совершенно к ним равнодушной...
А с Машей они говорили и говорили, говорили и говорили, говорили и говорили... Она по наивности рассказала ему всю свою жизнь, он ей — свою, не всю... При прощании возле подъезда убогой пятиэтажки, Машенька поцеловала Володю в щеку, еще раз посмотрела на него доверчиво и удивленно и… упорхнула. Володя не двигался с места долго, пока телохранитель не осмелился его окликнуть, он сел в машину, в дороге молчал, подавляя дурацкую ухмылку (жизнь научила его стойко переносить не только несчастья, но и удачу). Приехав в офис, принял доклад генерального секретаря, подписал необходимые бумаги и... застрелился, шучу, и... заскулил в щенячьем, детском восторге.
3. ОГОНЬ. Планировалось стандартное длительное ухаживание вплоть до объяснения в любви, официального предложения, знакомства с родителями и путешествия в Ниццу. Все чин чинарем. Только Володя что-то серьезно увлекся, при встречах с Машенькой у него, здорового, непьющего мужчины в расцвете сил, начиналось дикое волнение, головокружение, сердцебиение (за время приватизационного бума он отвык от натуральных чувств); ему стоило немалых сил, чтобы контролировать себя и не оконфузиться раньше времени; и чем дальше, тем больше; выручало то, что волнение было взаимным. Очень скоро после волшебной прогулки в Нескучном саду он не смог удержать себя, увез Машеньку на ближнюю дачу, и там она… она… она… отдалась ему со всей прелестью неопытной девочки... « как дай вам бог»...
Первой родила Ира, девочку. Володя присутствовал на родах до победы и почувствовал себя плохо, но настоящим мужчиной; через два месяца отличилась Анюта (тоже девочкой), Володя присутствовал, как выдающийся спонсор акушерства, тоже чуть не умер; и буквально через неделю разрешилась Машенька очередным «арапчонком» женского пола, к Володе в элитарном роддоме уже привыкли, а он к этому важнейшему жизненному процессу привыкнуть так и не смог и вскоре на важном ужине с нефтяниками потерял сознание и долго в него не возвращался.
У его постели наяву или во сне дежурили три сестры — три женщины, две гладили его руки, третья держала свою ладонь на его лбу, а он летал, парил в декорациях глубокого черного неба, где синими брильянтами мерцали звезды, летали птицы, хлопая крыльями, актеры играли роли, режиссеры ставили спектакли, и где-то за кулисами невидимый устраивал им сцены, посмеивался автор...
1996 г.
Из книги "Театральный роман" (ЭКСМО,2001)