или
И ТАК БЫВАЕТ
История эта совсем не похожа на предыдущие, хотя все про тоже.
Во-первых, для удобства дадим одному из наших героев имя; к примеру, Валера.
Во-вторых, зададимся наконец вопросом: с какой стати молодые психически здоровые люди идут в артисты? И, подумав, ответим со знанием дела: А бог их знает, черт их подери!
Валера с малых лет полюбил книжки, стишки, киношку, которые тогда, 20лет назад, принадлежали народу по совершенно естественной нужде: в них были не только вкусные дефицитные продукты, но и красивые люди, небывалые запретные страны и чувства, особенно дефицитные в небольших городах. Мальчик рос романтическим, и, хотя играл с местной шпаной во все детские игры от солдатиков, казаков-разбойников до футбола и орлянки на деньги, основное содержание его юности было в голове и сердце — фантазии, мечты, разнообразия. С детского сада влюблялся безответно, тайно, наделяя избранницу тем, что подсказывали поэты от Александра Пушкина до Роберта Рождественского. В выпускном классе он влюбился, но и вполне, так сказать, физически в одну подходящую: восторженную, трогательную, очень даже складную девчонку. Вера, так назовем ее, отвечала ему жаркой взаимностью. По правде говоря, она и была инициатором нечаянно вспыхнувшего романтического чувства. То, что начиналось с совместного выполнения комсомольских поручений, чтения стихов Александра Александровича Блока, завершалось страстными поцелуями, изматывавшими молодые здоровые тела, готовые к плотским, гибельным безумствам.
Дело шло к естественной развязке. Он, ошеломив, а потом и заставив смириться своих родителей, решил поступать в столичное театральное училище, она же не могла последовать за ним, так как по совету матери с детства мечтала выучиться на высококлассного женского парикмахера. А уже выпускной вечер прошел, на котором они все танцы простояли, покачиваясь в такт медленной музыки, плотно прижавшись друг к другу, но безрезультатно, хотя бы потому, что последовавшие после вечера ночные гуляния зорко курировали члены родительского комитета.
Билеты куплены, завтра он должен был уезжать. Сегодня он пришел к ней домой проститься, родители были на работе. Остановимся ненадолго. А «это» могло случиться и раньше, и много раз, мешало то, что он не произносил тех слов, которые она хотела услышать, не предложение руки и сердца, но хотя бы обещания жениться, не завтра, но хоть когда-нибудь вытащить ее из этой провинциальной дыры, она согласна была ждать, ведь она сама очень хотела, и так слишком много разрешала ему, только не «это», ведь она сама страшно измучилась, — строго была воспитана. А он говорил хорошие, очень хорошие, очень красивые слова, но не те. Он планировал покорить Москву и переплюнуть Хмелева.
Прощальная встреча есть прощальная встреча. Юношеский максимализм. Он настроился на решительное «да» в конце концов. Она — на твердое «нет». Валера пришел к Вере как всегда, истомленный внутренней дрожью, еще с утра вспыхивая странными горячими судорогами, которые не смог унять, ни горячий, ни холодный утренний душ. Вошел, потоптался на месте, вот, дескать, пришел прощаться. Вера отшатнулась от него к дивану, на котором они сиживали не раз, доводя друг друга до изнеможения.
Теперь обошлось без наводящих лирических вопросов; он, преодолевая как всегда яростное сопротивление, в котором заключалась удивительная прелесть, разоблачал ее, а одета она оказалась по полной программе и во все лучшее (не в халатике на голое тело). Вера все-таки, все-таки ждала от него двух простых слов: «Давай поженимся». Но он их не говорил, он вообще ничего не говорил, молча отвоевывал ее тело от врагов типа кофточки, юбки, комбинации французской, будь она неладна, борясь с пуговицами, молнией, резинками. Чуть ли не через час безмолвной войны (только она иногда еле слышно шептала «нет, нет, нет») и еще долгой осады поцелуев, которыми он довел ее кожу, все тело до какого-то жуткого трепета, когда она абсолютно нагая, приоткрыв глаза, увидела его глаза, в которых мешалось что-то отважное и жалкое, увидела то живое, отдельное, похожее, как ей показалось почему-то, на молодой ядреный подосиновик, вблизи отвратительное, что жгло ее и маялось, ища пристанища в низу живота, она позабыла о своем «нет», не было никакого «нет», не существовало в природе! Вера переменила полусидячее положение с насмерть сжатыми коленками, откинувшись со вздохом на спину, ощутив на себе его тяжелое, горячее, мокрое тело, улыбнулась блаженной улыбкой, раскрыв замок своих сжатых бедер, как бы приглашая невиданного гостя в то дико зовущее, настоятельно требующее, безвольно, бесстыдно жаждущее, что таилось в открывшейся глубине.
Но приглашение не было принято. Валера отпрянул, сел, тяжело дыша, продолжая рывками гладить ее ноги. Она ничего не поняла, а когда поняла, да, да, поняла, да, да, бывает, это бывает, что-то не получилось, что-то у Валеры не сработало; она бросилась к нему, целуя его лицо с застывшей кривой улыбкой, целуя, взяв в свои ладони его лицо, шепча: «Любимый, любимый, единственный, я люблю тебя...»
Часа три с перерывами она боролась за него, чтобы согнать эту страшную усмешку с его прекрасного лица. Чего она только не делала, как только нежно ни ласкала, даже отважилась на то, о чем более опытные подружки рассказывали, хихикая, и к чему она относилась раньше с ужасом омерзения, для себя никогда недопустимому, но и это привело не к тому результату, которого они оба хотели...
В душе под струей теплой, умиротворяющей, очищающей воды она стояла, касаясь его острыми коленками, твердыми сосками упругой, как воздушный шарик, груди, гладила его мокрые кольца кудрей, умоляя: «Оставайся, задержись на недельку, хотя бы на три дня, на денек, поменяй билет; и все, я знаю, я знаю, будет хорошо, любимый мой, нельзя так все оставлять, я знаю, как у нас все будет хорошо, ты веришь мне?»
Он верил, он знал, что и так уже опаздывает с подачей документов в театральное училище, а стоит поменять билет, он останется здесь не на три дня, а навсегда, потому что лучшего человека он в жизни больше не встретит и великим артистом не станет...
Московский поезд проходил через их город в шесть утра, ночь Валера не спал, а, если забывался, то сразу чувствовал, что его что-то давит, раздавливает, приходил в себя и плакал от стыда, нежности, нежности и стыда. Он приказал Вере на вокзал не приходить, но она пришла и, не стесняясь Валериных родителей сказала ему: «Учти, я буду ждать тебя, год, пять, сколько захочешь».
Вот вам любовь к искусству и искусство любви...
А в театральное училище, между прочим, надо еще умудриться поступить. Туда берут не каждого, не каждого десятого, а каждого чуть ли не сотого; первый тур нужно пройти, потом второй, потом третий, потом конкурс творческий, и с каждым туром приемная комиссия становится все страшнее, а на конкурсе тебя слушают знакомые все лица, известные по кино артисты, кумиры, можно сказать. Валера и так, как вы понимаете был эмоционально неуравновешенным человеком, а тут еще толпы безумных абитуриентов и абитуриенток, многие из которых поступали не по первому разу, однако герой наш собрал всю свою неспортивную злость, все боль недавно пережитого, все волнение от увиденного здесь в сумасшедшей столице со свободно разгуливающими народными артистами в «единый громящий кулак» и так рванул «О, Русь моя, жена моя...», что выбил слезу из ректора и ПОСТУПИЛ!!! (Впоследствии один из педагогов удивил, сказав Валере, что даже, если бы он в сто раз хуже читал свои стихи, басню и прозу, то его все равно бы приняли, слишком хорошие данные: и фигура, и голос, и темперамент — мужиков хороших всегда не хватает.)
Новая жизнь началась с «картошки», на которую послали весь курс, потом первое сентября, первый волшебный день ни с чем не сравнимой учебы, разве это можно забыть. Жил Валера в общежитии в двухместном номере, сосед — отличный парень, бывалый морячок-сибирячок, который покорил приемную комиссию природным юмором и непроходимой дремучестью; басней и прозой он рассмешил, а стихами собственного сочинения, начинающимися словами: «Еще следит за нами НАТО, но горе вражьему солдату!», прочитанными с гражданской яростью, довел серьезных, видавших виды людей до приступов неприличного, нечеловеческого хрюканья и ржания. Отличный парень, незаменимый в житейских неурядицах плут.
У студенческого женского пола Валера пользовался успехом, но как можно забыть о Вере и том, что с нею связано. А соблазнов было много, ой как много... Врут те, кто говорят, что театральное общежитие что-то вреде бесплатного публичного дома! Сходите для сравнения в общежитие какого-нибудь суперматематического ВУЗа, или, ни дай Бог, ПТУ, там страшнее. Но девчонки в общежитии жили, и какие! Правда, на другом этаже, но жили. И романы были, и гулянки, и пьянки, но не грязные. Дисциплина в училище была строгая, чуть что — выгоняли беспощадно, не всех, конечно, а тех, кто, к тому же и учился слабовато.
А московская жизнь-то закручивает, а голова-то кружится, того хочется; сего... — всего.
Валера держался: учеба, театры, книги… и спать. Лорка со второго курса, знойная, сумасшедшей красоты одесситка, крепко «запала» на Валеру, грубо говоря, проходу не давала, вечерами заходила к ним с морячком в гости чаи гонять, то в мини-платьице придет, то в ажурном полупрозрачном пеньюаре, то в халатике на голое без всякого кружевного белья тело. Если вы думаете, что она оставляла Валеру равнодушным, то вы горько ошибаетесь, она (теперь кстати, звезда первой величины) никого не могла оставить равнодушным. Ее хотелось безотчетно, безусловно, зверски рвать, драть, кусать, душить, топтать, черт побери, до полной победы над ее гремучей плотью. Морячок, сходил сума от непонимания: «Старичок, это — фарт, Софка Лорен отдыхает перед нашей Лоркой, да я бы умер на ней от счастья, что ты целку из себя строишь, короче, если ты ее не трахнешь в течение ближайших 24-х часов, я пожалуюсь руководителю курса, тебя выгонят из комсомола и отчислят за профнепригодность, сволочь ты!»
Она заявилась меньше, чем через 24 часа в махровом банном халате, который все время распахивался, а она не спешила его запахивать. Пьяненькая. Обвела комнату взглядом, нашла разинувшего в потрясении рот морячка, бросила ему: «Моряк! Вразвалочку сойди на берег...» Морячок моментально испарился, успев, выразительно глядя на Валеру, сымпровизировать: «Матросы вышли на приборку, а я читал Гарсиа Лорку...» Лора закрыла за ним дверь на ключ, обернулась к Валере, сбросила халат, сделала шажок вперед детски беззащитно прошептала: «На — меня!»
Ну что ты тут будешь делать?
Валера, вот она треклятая эмоциональная память, думал: вдруг сейчас будет такое же фиаско как с Верой; о том, что он любит Веру, он в данный момент не вспоминал, он думал о другом, он боялся другого, и в этом была его трагедия, беда, вина. Ровным, очень ровным, доброжелательным голосом сказал: «Лариса, милая, прости, но я люблю другую». «Другую? — искренно не понимая, переспросила Лора. Она стояла, роскошная белая женщина, не понимая, совершенно справедливо не понимая, что можно, что? Любить какую-то другую? Когда вот она здесь! — Другую, — повторила она странно как-то, тихо, потом оглянулась, как бы обращаясь к воображаемому человечеству: братцы, дескать, это что же делается? Нашла халат, запахнулась, открыла дверь ключом, вышла в коридор, потом обернулась совершенно другим человеком и сказала, — а мне не больно, — и медленно пошла; через открытую дверь было слышно, как она напевала, — моряк вразвалочку сошел на берег, как будто он открыл пятьсот Америк, ну не пятьсот, так пять по крайней мере...Дуррра!!! — долго еще доносилось с лестницы, — дурра, идиётка, дурра...»
Глубокой ночью моряк поскребся в открытую дверь, потом осторожненько подергал ручку, вошел на цыпочках, долго присматривался в темноте, шумно втянул воздух носом, определяя пахнет женщиной или нет, при этом выдохнул концентрированным ароматом портвейна, определил, что женского запаха нет и блудливо позвал: «Валерик». «Включи свет» — сказал Валерик. Матрос включил: «Ну?? Баранки гнул?» Валера лежал на кровати одетый: «Ты меня извини, паршиво как-то на душе...» «Не уконтрапупил?» — взвыл сосед.
Валера потихоньку, полегоньку рассказал морячку все, что знаете и вы. Морячок-сибирячок был в той степени опьянения, когда обязательно надо кого-нибудь спасать. Спасать было кого. «Что ж ты раньше-то таился, дурило, дело-то — тьфу, гроша ломаного не стоит, со мной (по пьяни правда) тоже осечка была... ух, если б ты на Лорку залез и осрамился, хана тебе, на всю Москву бы прославила, точняк; я с ней поговорю, она ведь мстить будет, я ей скажу, что старовер ты верующий, что тебе без брака трахаться — смерть, что невеста твоя из ревности уже одну зарубила, топором зарубила, срок условный получила, так как по делу зарубила, это ладно; но ведь так тоже нельзя, тебя поднимать надо, инструмент должон как штык сверкать, мать его, потом тебе ж он, поверь, как хлеб нужен... Стоп! Есть идея, лучше всякого врача, это ж школа молодого бойца, как же я сразу не догадался! Тебя Альбина вылечит! Всю жизнь будешь меня благодарить, вот при каждом случае, будешь меня вспоминать. Конечно, Альбина — мать солдатская! Во-первых, она — «профессор», во-вторых, с понятием и трепаться не будет, а то, что ей 60, так глаза закроешь, представляешь свою суженую, а Альбина лечит, ты лежишь себе на спинке, а она сама все сделает, умелица...только глаз не открывай, за три сеанса она тебя отрегулирует, что никакая Лорка страшна не будет, ты ее в порядке шефства один без посторонней помощи до полного абсурда доведешь, гадом буду...»
Альбина, женщина без отчества, со следами несомненной былой красоты, бывшая актриса, как она сама себя рекомендовала, работала в общежитии уборщицей. Приходила элегантная дама забальзаковского возраста вполне умеренной комплекции, переодевалась в спецодежду, аккуратно мыла лестницу, коридоры и туалеты; злобно ворча, подбирала пустые бутылки, превращаясь в бабу-ягу; а закончив работу перевоплощалась опять в интеллигентную даму. С некоторыми студентами (далеко не с каждым, а только с отборными красавцами) заводила разговоры об искусстве, проявляя необыкновенную осведомленность в не только творческой жизни легендарных артистов недавнего прошлого, упоминая интимные детали, которые выдумать нельзя. «О, я много могу порассказать и... показать, — таинственно добавляла она, — у меня здесь, указывая пальцами в перстнях на свой лоб, — сто лет, здесь, — указывая на грудь, — тридцать лет, а там, — никуда не указывая, но загадочно улыбаясь, —...шестнадцать! Не веришь? Хочешь — проверишь! Ах, мой Парнович!» — всех, кто ей нравился, она называла почему-то «мой Парнович» (кажется, в Большом театре был когда-то драматический тенор Парнович-Галуа).
Морячок умел быть неотразимо убедительным недаром его избрали секретарем комсомольской организации училища: «Ну хочешь, она сперва на мне разомнется, а потом займется тобой, если ты такой трус. Ты — трус! Все будет классно, она сама коньячку принесет, а? Под кайфом, под наркозом. Я все ей про тебя объясню, стопроцентное выздоровление гарантирую тебе, как член коммунистической нашей партии, как друг, считай это разовым комсомольским поручением! Ну что, на колени встать перед тобой для твоей же пользы?»
— Черт с тобой! Действуй.
Прошло всего два денька. «Тук-тук-тук, врача вызывали? — вошла Альбина в белом(!) халате заправским участковым врачом (действительно была актрисой) — где больной?» «Вот — больной, — восхищенно указал морячок на Валеру, — мне пойти погулять?» «Нет, нет, оставайтесь, вы тоже можете пригодиться, хотя на первый взгляд вы, молодой человек, практически здоровы и мне совершенно неинтересны». Она поставила на стол саквояж, вынула бутылку коньяка, марка которого была неизвестна даже морячку, и сверток пергаментной бумаги с бутербродами, маленькими, изящными. Морячок откупорил бутылку. «На что жалуемся? — спросила Альбина, глядя на Валеру опьяняюще, — Да, видно сразу, временное несоответствие внешних и внутренних данных, синдром «Импо Парновича», — она отмерила три четверти стакана коньяка, — примите, больной, в вашем случае это совершенно необходимо, как закапывание в глаза лекарства для расширения зрачков при исследовании щелевой лампой». Валера тогда не пил даже сухого вина, тем более коньяк такими дозами, но под профессиональным напором «врача» выпил и закусил вовремя предложенным бутербродиком с ломтиком подсоленного лимончика и кусочком сыра. Из глаз потекли слезы.
— Не плачьте, я помогу вам, вы чистоплотны? Душ принимали? Отлично, чистоту приветствую, у меня тоже все всегда стерильно. Ну-с, раздевайтесь, да, да, до трусов, ложитесь, посмотрим, что у вас там. Глаза можете закрыть, я — не ваша невеста, чтобы пялиться на меня, я — лучше, шучу; у вас есть невеста? Хорошо, так, здесь все хорошо, — крепкими теплыми пальцами она ощупывала его шею, грудь, задержалась на животе, — о, лекарство уже действует, очень хорошо, теперь посмотрим, что у нас здесь, приспустите трусы, я вам помогу, так... посмотрим... здесь все очень хорошо... как у всех, но очень хорошо, если я вот так буду делать, вам не больно? Правильно, и не должно быть больно, прекрасно, майн гот, и вы еще на что-то смеете жаловаться, нахальный симулянт...
Валера лежал совершенно пьяный, чувствуя себя в надежных руках, без всякого стыда, как на медкомиссии в военкомате, хорошо, комфортно. Голос «врача», уверенный, доброжелательный, заинтересованный не убаюкивал, а завораживал, ее прикосновения, которым надо отдать должное, привели к обвальному расширению кровеносных сосудов, вен, жил...
— Теперь приступаем, собственно, к процедуре, наш симулянт вполне и непреклонно готов. Молодой человек, — обратилась она к находящемуся в полуобморочном состоянии морячку, — помогите мне забраться — тут, как всегда, черт ногу сломит, пока заберешься на ваши советские кровати...
Валера ощутил горячий влажный локальный охват, внешне похожий на одевание чайной бабы на носик заварничка, тяжести «врача» он на удивление, почти не чувствовал, отдаваясь охотно сложившимся обстоятельствам, легко представляя с закрытыми глазами Верочку, всю ее, радостную, трогательную, нежную, ее прелесть, доброту, самоотдачу. Все, что сейчас происходило, делалось и для нее...
— Полет проходит нормально, — продолжала ворожить «доктор» изменившимся голосом, — больной, вы — настоящий Парнович, мой Парнович! У вас — блестящие перспективы, одного сеанса, правда, будет недостаточно, минимум десять дней, мой Парнович! Матрос, уйди, ты больше не нужен, матрос...— когда мокрый как мышь матросик вывалился из комнаты, она перешла на хриплый шепот по-немецки, придававший все более усиливающемуся и учащающемуся скрипу кровати изысканную пикантность, — майн, нур майн Парнович, майн айнцигер, либер, майн гот, — принялась своими бархатными губами неистово целовать Валеру, подбираясь к его губам, она явно потеряла контроль над собой.
Валера открыл глаза, в страшной близости он увидел не Верочку, а обезумевшую старуху с закрытыми мертвыми глазами, со свисающими космами, с двигающимися, как у рыбы на суше губами... Его взорвало, подкинуло как в самом страшном сне, он безжалостно сбросил вцепившуюся в него Луизу на пол и заорал: «Ведьма! Нет! Прочь! Прочь!!!»
На крик вбежал стоявший на «атасе» морячок. Альбина пришла в себя, встала, подобралась, тяжело дыша, поправила волосы и вынесла свой приговор: «Проклинаю, ты — не Парнович, ты...— сволочь... Никогда у тебя ничего не получится, никогда! Будешь лучшим артистом среди педерастов. Прокли-на-ю!!» — и исчезла навсегда.
Валера сел на кровать, укрылся простыней, его била крупная дрожь, он бубнил: ведьма, ведьма, ведьма... Матросик налил коньяку, выпил сам, налил полстакана Валере, который тот с трудом, давясь, стуча зубами, выпил. Потом матросик допил содержимое бутылки из горла, крякнул: «Да, брат... ничего тебе не скажу... я, брат, сам чуть не плачу... прости, брат, виноват...»
Вскоре матросик переселился в другой номер, прислав себе на смену такого же как Валера, увлеченного только театром парня, с которым ночами можно было спорить о действенном анализе, о методе Михаила Чехова, о прочих театральных премудростях, необходимых настоящему артисту. Лорка не мстила, наоборот, она и другие девчонки неимоверно зауважали нашего «старовера». Альбина, действительно, исчезла навсегда. Вере Валера написал письмо, представляя ей, как раньше писали в романах полную свободу, так как он НИКОГДА не сможет жениться на ней.
Театральное училище Валера закончил блестяще, первым учеником. Замечательно играл любовные сцены — редкий дар. Девчонок, которых он избегал в обычной жизни, на сцене не боялся, в театральной условности свободно воплощал то, чего не было и не могло быть в реальности, но было в мечтах. За четыре года возмужал, выглядел великолепно... Несмотря на отсутствие московской прописки распределился в хороший театр и сразу пошел в гору. Был замечен, отмечен, очень быстро (через каких-то пять лет) получил однокомнатную квартиру от театра, снялся в кино; в одном фильме, в другом — его стали узнавать на улице, купил машину... Вам не терпится узнать, изменил ли он по установке несчастной сумасшедшей старухи свою сексуальную ориентацию? Хотя бы частично? Тайна, покрытая мраком. А мы ее раскроем. Не успел. Хотя у него появился старший товарищ, милый все понимающий человек, джентльмен, незаменимый советчик, помощник в «искусственной» жизни. С прекрасным вкусом и связями. Он ввел Валеру в элитарный круг, представляя его новым друзьям словами, которыми когда-то Ленин охарактеризовал Троцкого: «С нами, но не наш, — добавляя с улыбкой, — пока». Он исподволь, рассказывая о Леонардо да Винчи, Шекспире, Оскаре Уайльде, готовил Валеру к нетрадиционным видам наслаждений, свойственным только избранному кругу. Валера хорошо понимал, куда попал, но в отличии от женщин, то и дело осаждавших его, с которыми было трудно, неуютно, как-то душно и даже страшно, здесь к нему никто не приставал (пока). С этими часто очень интересными, по-своему несчастными было легко и покойно.
Единственное беспокойство в его жизни по прошествии времени вызывали... дети, да, да, да, обыкновенные маленькие дети. С каждым годом он все чаще непроизвольно поглядывал в детские колясочки, где в кружавчиках гугукали младенцы, не мог оторвать глаз от неуклюжих пузырей, делавших свои первые шаги по планете, и беременные женщины не вызывали у него никаких отрицательных эмоций.
А в остальном все было хорошо, понятно, творчески перспективно, и то, что он регулярно напивался в одиночку, сходило за естественное сбрасывание нервного напряжения, которого в этой зависимой (от всех: автора, режиссера, зрителей, партнеров, оператора, осветителей, рабочих сцены, реквизиторов, гримеров, здоровья...) профессии чересчур много.
Память о печальных любовных опытах юности истаяла. И даже, когда с большим опозданием он узнал как пережила Верочка его «отказное» письмо, не содрогнулся, только запил ненадолго. А пережила она жутковато; рванула было в Москву, но мать не пустила; девочка резала вены, лежала в психушке, долго не хотела замуж, потом вышла за офицера, уехала в дальний гарнизон, где нечего было делать, кроме как рожать. Она рожала, таким образом спаслась сама, спасла и приумножила свою удивительную способность любить.
А заветная мечта Валеры переплюнуть великого Хмелева была близка, на сцене он парил, царил, бросал, манил, сорил, транжирил с удовольствием свою украшенную талантами жизнь. Так что же изменило преднамеренный, размеренный ход событий? Или кто?
Шерше ля фам? А вот и не «ля фам»! Приглашенный в театр на постановку одной слишком известной пьесы режиссер предложил Валерию Александровичу (он уже давно был по отчеству) роль, о которой тот слишком давно мечтал. Речь в пьесе шла о любви одной юной, мечтательной особы к некоему коварному субъекту в рассвете сил. Режиссер, молодой, заводной фантазер-реформатор пригласил на женскую роль студентку, едва закончившую первый курс театральной школы.
Репетировали взахлеб. У Валеры появилась редкая возможность с юмором и состраданием рассказать о своем безжалостно погубленном поколении. Партнерша, почти подросток легко «хватала» предлагаемые обстоятельства пьесы и лихие предложения режиссера. Для юной дебютантки это был неслыханный шанс. Все шло замечательно, дело застопорилось на том, что она была на редкость застенчива в некоторых весьма откровенных сценах, которые выдумал режиссер-реформатор. Ее неумелость, угловатость, одухотворенность, блестяще подходившие для роли вообще, в этих сценах играли злую шутку. Она наотрез отказалась раздеваться догола и изображать половой акт в ключевой исповеди главного героя. Режиссер, как ни крутил, как ни подводил, наконец пришел в ярость. Половой акт был почему-то для него принципиален.
Валера, который много помогал Марии Витальевне (так ее звали) в работе, испытывая естественную жалость к непрофессиональной пока еще дебютантке, тут ничего не мог поделать. Она, искренне любившая его в других сценах, в «этих» просто боялась, то ли как известного актера, то ли как опасного рокового» для многих женских сердец мужчину.
Премьера близилась, режиссер, имея перед собой беззащитный, но непослушный объект, неистовствовал.
— Вы не любите его! Вы должны любить его, в богу душу мать, хотеть! Душой, телом, всем! А вы боитесь Валерия Александровича, мать его, — в запале, не стесняясь в выражениях, орал он, — не бойтесь! Нечего бояться, он — альтернативной сексуальной ориентации...
Валера ошалел от такой неожиданной дефиниции, но сдержался.
— Я бы не советовал, как там вас, мать Вашу, Константин Сергеевич или Всеволод Эмильевич, касаться вашими отнюдь не стерильными ручонками чьей-либо сексуальной ориентации, в противном случае я раздавлю Вас, как таракана!
— Вы напрасно нервничаете, Валерий Александрович, я сам, черт его знает теперь, какой тут стал с вами ориентации, но Мария Витальевна Вас панически боится, хотя Вы мало похоже на Чикатило. Если она хочет стать Актрисой и играть в моем спектакле, то она должна преодолеть свои идиотские комплексы. В противном случае я сниму ее с роли, мать ее, и она вернется к своим бездарным однокорытникам в ее бездарное, если так можно выразиться, театральное училище, где с ней будут тютюшкаться ее престарелые педагоги еще три, три года, пока она не соизволит показать нам свое никому не нужное обнаженное тельце! А что касается таракана, уважаемый... Валерий Александрович, то вы не думайте, что застали меня врасплох, меня и клопом обзывали кровожадным до сих пор благодарные мне народные артисты, а вы — всего лишь заслуженный, но отнюдь не Остужев, так Вас раз так!... Я прерываю эту репетицию как внематочную беременность... до четверга... — и, хлопнув дверью, выскочил из репетиционного зала, потом, как черт из банки, появился в проеме. — Я, к вашему сведению, скорпион по гороскопу, а этот зверь страшнее овна, коим являетесь Вы, уважаемый Валерий свет Александрович! Что хотите, Мария Витальевна, но чтобы к четвергу половой акт у меня был! — и ушел наконец спокойно и гордо.
— Ну вот, Мария свет Витальевна, — сказал Валера, когда они отсмеяли нервный смех после блестящей режиссерской эскапады, — теперь Вы знаете страшную тайну: я — овен, а Вы, Машенька, кто?
— Я — дура.
— Неправда, Вы — умница, и все у Вас будет хорошо, у Вас и так все хорошо, режиссер влюблен в Вас по уши, творчески, я имею в виду. Не бойтесь, ни его, болезного, ни меня. А я, ей богу, хочу Вам помочь. Что там осталось до четверга с учетом того, что сегодня вторник? Всего ничего. А поедемте-ка, красотка, кататься! Порепетируем у меня дома самостоятельно. Не бойтесь меня, я еще никого не... зарезал. Верите?
— Верю, Валерий Александрович.
Ему было на самом деле жаль девчонку, такую способную, чистенькую, неиспорченную, да, вот беда, любящую театр.
Покатались по городу, он ей показал от щедрости душевной те сказочные закутки Москвы, которых еще не тронуло лаком «обновления», и с божьей помощью привез к себе домой. Она восхитилась его скромной по размерам, но нескромной по убранству квартирой и чистотой.
— Кто это у вас так аккуратно убирается?
— Да приходит один и убирается... Сам, конечно. Что будем пить? Водку, конечно? Неужели коньяк? Или «Мартини», может быть?
— Чуть-чуть, если можно, Валерий Александрович.
— Можно, можно и «невозможное возможно», как сказано у кого?
— У Блока.
— Правильно... Как хорошо, что Вы любите Александра Александровича. Ну, давайте за него и за нас с вами выпьем… Правда вкусно? Ну вот, а теперь давайте поработаем, где у нас затыки? В сцене исповеди героя. Послушали какой я несчастный, просвистевший жизнь, смешной человек и... раздеваетесь, как требует наш скорпион. Стриптиз. Но что тут поделаешь, все великие актрисы, от Мерилин Монро до Мерил Стрип раздевались в кадре и на сцене. По нашей мизансцене я должен, как говорится не веря своему счастью, смотреть на Вас, но сейчас могу отвернуться. Отвернуться?
— Отвернитесь, пожалуйста.
Валера ничего не испытывал к этому подростку кроме жалости, ничего тяжелого, что бывало с женщинами. Строго говоря, после Верочки (как давно все было, боже мой!) это была первая барышня, трудно назвать женщиной, которую он попросту не боялся.
— Валерий Александрович, отойдите подальше.
— О, конечно.
— Закройте глаза.
— Клянусь, подглядывать не буду.......... Ну что, открывать?
— Как хотите.
Он открыл, она стояла, прикрывая тонкими руками то, что можно было прикрыть, пристально глядя на него.
— Вот какая умница, героиня! А теперь одевайтесь.
— Отвернитесь, — она быстро оделась.
— Умница! И смотрела очень хорошо, правильно, со страхом и надеждой. А еще «Мартини»? Бикини-мини, чуть-чуть?
Валера гордился тем, что ему удалось-таки сдвинуть эту девочку с мертвой точки. Выпили еще немного, она явно осмелела и набросилась на бутерброды и шоколад. Господи, они же там в общежитии с грошовой стипендией голодают. Эх, как быстро все забывается.
— Ну что ж, подкрепились, а «репете» с французского значит «повторять». Давайте повторим достигнутое и, бог даст, продвинемся чуть дальше в мизансцене. Рискнем?
— Рискнем. Закройте глаза.
— А в зале, Вы думаете, зрители закроют глаза? Нет, не закроют, откроют все: глаза, рты...
— Ладно, смотрите. Ну, Валерий Александрович, берегитесь...
Она быстро сдернула с себя все лишнее и опустила руки вдоль тела, так же со страхом и надеждой глядя на Валеру. Он почувствовал в себе некоторое шевеление, которому не придал значения. Худенькая девушка с весьма заметными теперь, вполне развитыми признаками пола (что раньше как-то не бросалось в глаза) смотрела неотрывно на него. От напряжения в ее ресницах появились слезы.
— Любящая, отважная, умница! На все готовая ради этого неудачника. Теперь идите ко мне, не спеша, Вам еще предстоит расстегнуть мне рубашку согласно замыслу нашего гениального таракана, — говорил Валера, радостно и, надо сказать, всем организмом, ощущая свою власть над этим далеко не гадким утенком. Она глубоко вздохнула и сделала шаг к нему.
— Валерий Александрович, — спросила она, зажмурившись, а что такое «альтернативная сексуальная ориентация»?
— Как вам не стыдно, разве об этом сейчас должна думать ваша героиня?
Она подошла вплотную и. радуясь от того, что он теперь всю её наготу не видит, решительно открыла глаза и принялась за пуговицы его рубашки.
— Не спешите, Мария Витальевна, потом самой придется зашивать...— он помог ей снять рубашку, и она крепко прижалась к его груди...
То, что произошло далее... прямо на полу, на ковровом покрытии, не ожидали ни он, ни она; менее всего ожидал он, то есть совершенно не ожидал от себя такой нечеловеческой прыти. Она кричала, кусалась, дралась, но все же вынуждена была допустить, докатиться до того, чего не было ни в ее, ни толком, как вы знаете, и его жизни...
Валера сидел в глупейшем положении на полу, жизнерадостно улыбаясь. Она пропадала в ванной, бегала туда-сюда с тряпкой, яростно что-то делая с ковром.
— Валерий Александрович, Вы — чудовище.
— Завтра приходи...
— Что Вы наделали? Я никогда этого не забуду...
— Завтра приходи!
— Ни за что!
Она пришла завтра. Потому что он с утра приехал в общежитие, устроил там невиданный переполох, силой вместе со шмотками вытащил её из комнаты и привез к себе домой. Всё повторилось без репетиций, несмотря ни на что, в нормальных человеческих условиях. Задание режиссера было выполнено; более того Валера, как честный человек, предложил даме руку и сердце.
А премьеру Маша играла не обнаженной, а в плотной ночной сорочке, и конечно никаких имитаций, никаких там актов несмотря на визг скорпиона Валера не допустил. Хватит разврата на родных подмостках.
Если вы думаете, что это был последний брак нашего героя, то вы ошибаетесь, жестоко ошибаетесь.
Из книги "Театральный Декамерон" (ЭКСМО,2001)