… я умерла поздно ночью, 16 апреля, не дожив двух дней до семидесяти трех, в реанимации городской больницы. Одна… Единственно близкие люди, оставшиеся у меня, сын и брат, не приехали подержать меня за руку, принять мой последний вздох…
И, к лучшему - должно быть! Не очень то эстетическое зрелище – старуха, умирающая от рака легкого… Я сама, наблюдая все это со стороны, была не в восторге, особенно, когда меня, как дрова, свалили на каталку два пьяных санитара и поволокли в морг. Не то, чтоб я обиделась. Просто как медицинский работник с большим стажем, я ожидала более гуманного обращения с моим бывшим бренным телом. Не смотря на все неприятности, которые оно, тело, мне доставляло в последнее время, мне не захотелось с ним расстаться. Сын отсыпался на даче, и я не стала его беспокоить, как в прошлый раз, когда мне было совсем худо. Тогда он проснулся от ощущения, что к нему на кровать прыгнул наш кот, а через пять минут зазвонил мобильный с сообщением, что мне очень плохо… Я всегда обладала сильной экстросенсорикой…
Кота давно усыпили, дома меня ни кто не ждал, поэтому ночь я коротала рядом с телом, в морге, в компании молодой девицы сомнительного поведения погибшей от шести ножевых ран и бомжеватого вида мужичком, сокрушавшимся, что не добил тот флакончик стеклоочистителя, от которого ему сейчас так хорошо…
… она умерла. Отмучилась. С таким набором болезней дотянуть до семидесяти трех – это подвиг! Я – не очень хороший сын! Не знаю почему. Наверное, это все-таки, продукт воспитания… А может, врожденное… Скорее всего - это от того, что меня не любили. Заботились, одевали, обували, кормили, лечили, но…не любили. Я – дитя бурного, любовного романа. Появившись на свет - стал обузой, лишней заботой. Человек - давший мне жизнь был далеко. Человек - давший фамилию – пил, и волок из дома все, что можно было пропить. Мать тащила нас со старшей сестрой - одна, на своем горбу, тяжело, подчас - впроголодь, и на любовь ее уже не хватало. Когда донашиваешь рваные штанишки соседского сынишки – трудно осознавать себя любимым, правда? Хотя, для человека, чье становление, как личности – прошло за проволокой забора пятидневки, я – достаточно добр к жизни…
… удивительное представление у людей о загробной жизни! Сложно только первые сорок дней. Надо присутствовать на всех этих дурацких мероприятиях, устроенных в твою честь. Хотя в моем случае – все прошло очень достойно! Скромные похороны, торжественность крематория, приличный стол на поминках, много родных и близких, и поминали меня – по-доброму, приятно было слушать… а сын и брат – плакали… два взрослых мужика – обнявшись, плакали…
Вообще-то, в нашей семье не приняты были эдакие нежности. Это еще с мамы моей повелось. Папа умер очень рано, братик совсем маленький был. Мама осталась юной вдовой с двумя детьми, война, голод, холод. Конечно, нам доставалось, всем, что под руку попадется! Почему-то, обиды на жизнь вымещаются на самых близких! Я замуж то, в семнадцать лет сбежала, чуть ли не с первым встречным, только чтоб из дома уйти, не слышать, как новый мамин муж нас с братом – куском хлеба попрекает. Откуда – нежности? Конечно, сама тоже особо не нежничала, просто не могла, физически. На «Скорой» - сутки – через сутки, исполняющей обязанности врача – думаете, легко? И дома – вместо – поспать – приготовить, постирать, убрать… Конечно, дети, как трава росли, из воспитания – один ремень! От мужа остался – последний! С дочкой проще. Она в восемнадцать замуж выскочила, а сына поднять надо, и сама еще не старая, тридцать восемь, разве это возраст? Самый сок! А вы говорите – нежность….
А они – плакали…
… ее – нет. Уже почти пол года прошло, а я все вспоминаю, все думаю. Мы вместе боролись с трудностями бытия. Я старался не мешать ей, мерз с ней вместе на Чукотке, куда она завербовалась на заработки, терпел смену мужей и любовников, не выклянчивал обновы, а, сгорая от стыда, три года таскал школьную форму мышиного цвета в старших классах. В пятнадцать лет пошел учиться и работать, и всю стипендию и заработок до копейки, приносил в дом, хотя она уже была замужем, за очень хорошим человеком, и семья не бедствовала. Строил дачу из дешевых материалов, для экономии. Обмывал вместе с ней тело ее мужа, когда он умер дома после тяжелой болезни. Я уважал его. Он подарил матери восемнадцать лет любви и согласия. Это были самые счастливые годы за всю ее жизнь. Годы спокойствия и счастья. Мотался к ней в госпиталь – когда она болела, ругался с ней, когда она начинала нести чушь, и только почти перед самой ее смертью, она вдруг заплакала, на кухне, и спросила меня:
- Почему ты меня не любишь?-
А я не нашелся, что ответить…где ты, мама? Как ты там?
… я не знаю, что это… меня посадили за стол, перед большим зеркалом, дали карандаш и бумагу и сказали – пиши! И я смотрю в зеркало, и вижу там всю свою жизнь, в мельчайших подробностях. Даже то, чего я не помню, даже то чего я не хочу помнить! Иногда я думаю, что это ад – так мне стыдно и страшно, иногда – рай – так мне хорошо. Может быть, это что-то промежуточное? Ведь должны же меня определить куда-то, когда закончиться повествование моей жизни?
… и только, кто-то невидимый, заглядывая мне через плечо, шепчет на ухо:
- Пиши, пиши, у тебя хорошо получается…-