«Падение» - одно из моих самых любимых произведений у Альбера Камю.
Семьдесят страниц исповеди бывшего парижского адвоката, которого занесло в далекую Голландию. Странного типа, который ночи напролет ходит по городу и по старой профессиональной привычке мечтает или без конца разговаривает сам с собой. А еще - боится ходить по мостам только потому, что кто-то с них может броситься в воду и вам придется либо нырять за ним и неизбежно в это холодное время года утонуть, либо мучаться воспоминаниями о его попытках выплыть, но все-таки неизбежном конце.
Помножьте все это на «высокий штиль» - прекрасный язык и образность речи.
«Надеюсь, вы не сочтете навязчивостью, если я предложу помочь вам? Боюсь, иначе вы столкуетесь с почтенным гориллой, ведающим судьбами сего заведения. Ведь он говорит только по-голландски. И если вы не разрешите выступить в защиту ваших интересов, он не догадается, что вам угодно выпить джину. Ну вот, кажется. Он понял меня: эти кивки головой должны означать, что мои аргументы убедили его....»
Но я хотел бы обратить внимание на другую сторону этой небольшой повести. Перед нами раскрывается сокровищница мыслей и идей впоследствии столько раз цитированных и пересказанных, что первоисточника, кажется, уже и не существовало.
Попробуем восполнить этот пробел, а своеобразная вивисекция текста, думаю, позволит добиться уровня концентрация мысли достаточного для проникновения в любое сознание.
Существует два перевода «Падения». Общераспространен - Н. Немчиновой (большая часть приведенных цитат дается по нему), который мне кажется менее удачным по сравнению с переводом, опубликованном в журнале «Новый мир», № 5 за 1969 г., выдержки из которого приводятся в круглых скобках. К сожалению, мне не удалось выяснить его автора.
***
«Когда по обязанностям своей профессии или по призванию много размышляешь о сущности человеческой, случается испытывать тоску по приматам. У них по крайней мере нет задних мыслей.»
(«Размышляя по роду своих занятий, да и по призванию о человеческой природе, порой испытываешь своеобразную ностальгию по приматам. Уж им-то не свойственны задние мысли»).
«Я же прекрасно знаю, что склонность человека к тонкому белью вовсе не говорит о его привычке мыть ноги.»
(«...давно уже ясно, что любовь к тонкому белью не обязательно предполагает немытые ноги. Впрочем и это вздор. Стиль, как атлас, часто маскирует коросту»)
«Для характеристики современного человека ему будет достаточно одной фразы: «Он блудил и читал газеты». Этим кратким определением тема, смею сказать, будет исчерпана.»
«Голландия – это сон, сударь, золотой и дымный сон, более дымный днем, более золотой ночью, но и ночью и днем этот сон населен Лоэнгринами, такими вот, как эти молодые люди, что задумчиво едут на своих черных велосипедах с высокими рулями, похожих на траурных лебедей, которые непрестанно скользят по всей стране вокруг морей, вдоль каналов.»
(«Если не имеешь характера, следует всецело предаться системе»)
«Ведь чтобы добиться известности, достаточно убить консьержку в своем доме. К несчастью, такого рода слава эфемерна – уж очень много на свете консьержек, которые заслуживают и получают удар ножом.»
(« Чтобы стать известным, в общем-то, достаточно убить свою консьержку. Но, увы, слава эта эфемерна – слишком многие консьержки заслуживают, чтобы их пырнули ножом»).
«Дружба – чувство не такое простое. Она иногда бывает долгой, добиться ее трудно, но, уж если ты связал себя узами дружбы, попробуй-ка освободиться от них – не удастся, надо терпеть. И главное, не воображайте, что ваши друзья станут звонить вам по телефону каждый вечер (как бы им следовало делать), чтобы узнать, не собираетесь ли вы покончить с собой или хотя бы не нуждаетесь ли вы в компании, не хочется ли вам пойти куда-нибудь. Нет, успокойтесь, если они позвонят, то именно в тот вечер, когда вы не один и когда жизнь улыбается вам. А на самоубийство они скорее уж сами толкнут вас, полагая, что это ваш долг перед собою.»
(«Дружба много сложнее. Добиваешься ее труднее и дольше, но, когда она есть, от нее невозможно отделаться. Не думайте, что друзья будут звонить вам ежевечерне – как это им полагалось бы, - опасаясь, что именно в этот вечер вы решили наложить на себя руки. Звонят они не потому, что вы нуждаетесь в их компании и хотели бы прогуляться. О нет, обычно они делают это, когда вы не один и, вообще, когда жизнь прекрасна. А на самоубийство они вас, пожалуй, и подтолкнут, полагая, что для вас это наилучший выход из положения.»)
«Представьте, мне говорили, что один человек, сострадая своему другу, брошенному в тюрьму, каждую ночь спал не на постели, а на голом полу – он не желал пользоваться комфортом, которого лишили его любимого друга. А кто, дорогой мой, будет ради нас спать на полу?»
«Заметили вы, что только смерть пробуждает наши чувства? Как горячо мы любим друзей, которых отняла у нас смерть. Верно? Как мы восхищаемся нашими учителями, которые уже не могут говорить, ибо у них в рот набилась земля. Без тени принуждения мы их восхваляем, а может быть, они всю жизнь ждали от нас хвалебного слова. И знаете, почему мы всегда более справедливы и более великодушны к умершим? Причина очень проста. Мы не связаны обязательствами по отношению к ним.... Если они и обязывали нас к чему-нибудь, то лишь в память о них, а память-то у нас короткая. Нет, мы любим переживать только свежие воспоминания о смерти наших друзей, свежее горе, свою скорбь – словом самих себя.»
(«Единственное, к чему нас обязывают мертвые друзья, это память. Но, увы, память у нас так коротка! А в друзьях, умерших недавно, мы любим свое волнение, свою скорбь, то есть опять-таки нас самих».)
«Так уж скроен человек, дорогой мой, это двуликое существо: он не может любить, не любя при этом самого себя.»
«Людям требуется трагедия, что поделаешь, это их врожденное влечение, это их аперитив».
(«Ведь люди не могут без трагедий, да и как же иначе – это их маленькое путешествие в трансцендентность, их аперитив».)
«Я знал человека, который отдал двадцать лет своей жизни сущей вертихвостке, пожертвовал ради нее решительно всем – друзьями, карьерой, приличиями и в один прекрасный день обнаружил, что никогда ее не любил. Ему просто было скучно, как большинству людей. Вот он и создал себе искусственную жизнь, сотканную из всяких сложных переживаний и драм. Надо, чтобы что-нибудь случилось, - вот объяснение большинства человеческих конфликтов».
«Я хорошо знаю, что нельзя обойтись без господства и без рабства. Каждому человеку рабы нужны, как воздух. Ведь приказывать также необходимо, как дышать. Вы согласны со мной? Даже самому обездоленному случается приказывать. У человека, стоящего на последней ступени социальной иерархии, имеется супружеская или родительская власть. А если он холост, то может приказывать своей собаке. В общем, главное, чтобы ты мог разгневаться и тебе не смели отвечать».
(«...для человека самое главное – иметь возможность наорать на существо, не имеющее право тебе ответить тем же. «Отцу не перечат» - вам известна эта формула. В некотором смысле она поразительна. Кому же еще не перечить в этом мире, если не тому, кого любишь»).
«Да ведь по правде сказать, каждый интеллигент (вы же это хорошо знаете) мечтает быть гангстером и властвовать над обществом единственно путем насилия. Однако, сие не столь легко, как это можно вообразить, начитавшись соответствующих романов, подобные мечтатели бросаются в политику и лезут в самую свирепую партию. Что за важность духовное падение, если таким образом можно господствовать над миром? Я открыл в своей душе сладостные мечты стать угнетателем».
(«Своё превосходство я считал бесспорным, и это питало мою безмятежность и доброжелательность».)
(«Я любил их всех, а стало быть, согласно известной поговорке, не любил никого»).
«Конечно, истинная любовь – исключение, встречается она два-три раза в столетие. А в большинстве случаев любовь – порождение тщеславия или скуки».
(«Видите ли, настоящая любовь – величайшая редкость. Она встречается два-три раза в столетие. Все остальное время в роли любви выступают тщеславие или скука»).
(«Так я играл. Я отлично знал, что женщинам не нравится, когда к цели идут слишком быстро. Сначала им необходима соответствующая беседа и, как они утверждают, нежность».)
«Самое блестящее общество быстро надоедает мне, но мне никогда не бывает скучно с женщинами, которые мне нравятся. Стыдно признаться, но я отдал бы десять бесед с Эйнштейном за первое свидание с хорошенькой статисткой. Правда, на десятом свидании я стал бы вздыхать об Эйнштейне или о серьезной книге. В общем, высокие проблемы интересовали меня лишь в промежутках между любовными приключениями».
«Поверьте, для некоторых людей отказаться от обладания тем, чего они вовсе не желают, труднее всего на свете».
(«Готовность осуждать, так же как готовность совокупляться, свойственна нам в одинаковой степени»).
«А небо живет еще? Да-да, вы правы, дорогой друг. Оно становится плотным от туч, потом в нем образуются провалы, отворяются врата облаков, видны ступени воздушных лестниц. Там голуби. Вы не заметили, что небо в Голландии заполонили миллионы голубей, невидимых голубей – так высоко они летают; они машут крыльями, поднимаются и спускаются все вместе, наполняют небесное пространство волнами сероватых перьев, и ветер то уносит их, то мчит обратно. Голуби ждут там, наверху, ждут весь год. Они кружат над землей, смотрят, хотят спуститься. Но ведь внизу нет ничего – только море и каналы, крыши, а на них вывески, и ни одной головы, на которой птица могла бы пристроиться».
«С этой точки зрения мы все подобны тому французскому мальчику, который в Бухенвальде упорно хотел подать жалобу писцу (тоже из числа заключенных), заносившего его имя в список узников. Жалобу? Писарь и его товарищи засмеялись: «Бесполезно, милый мой. Здесь жалоб не принимают». «Но видите ли, мсье, - говорил маленький француз, - у меня исключительный случай. Я не виновен!».
«Главное не верьте вашим друзьям, когда они будут просить говорить с ними вполне откровенно. Они просто надеются, что своим обещанием ничего от них не скрывать вы поддержите их высокое мнение о себе самих. Да разве откровенность может быть условием дружбы? Стремление установить истину любой ценой – это страсть, которая ничего не пощадит и которой ничто противиться не может. Это даже порок, весьма редко чрезмерное правдолюбие бывает удобным, чаще всего это эгоизм. Так вот, если вы окажитесь в таком положении, не задумывайтесь; обещайте быть правдивым и лгите без зазрения совести. Вы удовлетворите желание друзей и докажите им свою преданность».
(«Не верьте друзьям своим, когда они просят вас быть с ними откровенными. Они просто-напросто надеются, что вы поддержите их точку зрения. Само обещание быть искренним укрепляет их веру в собственную правоту. И почему, собственно, искренность считается непременным условием дружбы?»).
«Чаще всего мы исповедуемся тем, кто похож на нас и разделяет наши слабости. Мы вовсе не хотим исправляться, не стремимся к усовершенствованию: прежде всего нужно, чтобы нас судили со всеми нашими слабостями. Нам хочется, чтобы нас пожалели и поддержали дух наш. В общем, мы хотели бы и не считаться виновными и не стараться очиститься. В нас недостаточно цинизма и недостаточно добродетели. У нас нет ни силы зла, ни силы добра. Вы читали Данте? ... Ведь он допускает, что ангелы были нейтральны в распре между богом и сатаной. Он отводит им место в преддверии, так сказать в вестибюле своего ада».
(«Мы хотим, чтобы нам сочувствовали, чтобы нас одобряли на избранном пути. В общем, нам хотелось бы избавиться от греха, не сделав ни единого усилия для очищения. Нам в равной степени не хватает энергии и для Добра и для Зла. .... Данте допускал существование ангелов, сохранявших нейтралитет в ссоре между Богом и Сатаной. Он поместил их в предверии Ада – в Лимбе»).
(«Любовный акт – это всегда признание. В нем обнаруживается великодушие, выставляется напоказ тщеславие или вопиет эгоизм.... Лицемерить в постели невозможно.»)
«Женщина – это награда не воителя, а преступника. Для него женщина – пристань, тихая гавань; в постели женщины обычно его и арестовывают. Женщина! Ведь это все, что нам остается от рая земного, не так ли?»
«Не было больше игры, не было больше театра – одна лишь неприкрытая правда. Но правда, друг мой, - это скука смертная.»
«Всякое излишество уменьшает жизненную силу, а значит, ослабляет и страдания. В разврате нет ничего неистового вопреки обычному представлению. Это просто долгий сон. Вы, вероятно, замечали, что для людей, искренне страдающих от ревности, важнее всего переспать с той, которая, как они думают, изменила им. Они, разумеется, хотят лишний раз удостовериться, что драгоценное сокровище по-прежнему принадлежит им. Они, как говорится, жаждут обладания, к тому же сразу после этого они меньше ревнуют. Плотская ревность – это результат воображения, а также и мнения человека о самом себе. Сопернику он приписывает те скверные мысли, какие у него самого были при таких же обстоятельствах. К счастью, от избытка блаженства воображение хиреет так же, как и самомнение. Муки ревности угасают вместе с мужественностью и дремлют также долго, как и она.»
(Вопреки общепринятому мнению, в разлуке нет ничего необузданного. Это всего лишь летаргия».
«Мы приписываем сопернику подлые намерения потому, что сами при аналогичных обстоятельствах имеем таковые»).
(«Мечта каждого человека – присутствовать на собственных похоронах»).
(«Людей не убеждают ни ваши доводы, ни ваша искренность, ни ваши страдания – их убеждает только ваша смерть»)
(«... Ведь если вы умрете, вашему поступку припишут самые идиотские или вульгарные мотивы. Ах, мой дорогой друг, удел мучеников всегда одинаков: их или эксплуатируют, или поднимают на смех, или забывают. Но понять – никогда»).
«Поверьте, религии ошибаются, как только начинают создавать принципы нравственности и мечут громы и молнии, устанавливая заповеди. Нет необходимости в боге, чтобы возложить на кого-нибудь бремя вины и наказать за нее. Это прекрасно сделают наши ближние с нашей помощью.»
«Что я хочу сказать? Да то, что единственная польза от бога была бы, если б он гарантировал невиновность, и на религию я смотрел бы скорее как на огромную прачечную, чем она, кстати сказать, и была когда-то, но очень недолго – в течение нескольких лет – и не называлась тогда религией. Однако с тех пор не хватает мыла, а так как носы у нас грязные, то мы их друг другу вытираем.»
«Вот вы сказали о Страшном суде. Позвольте мне почтительно посмеяться над этим. Я жду его бестрепетно, ведь я изведал что-то страшнее: суд человеческий. Для него нет смягчающих обстоятельств, даже благие намерения он вменяет в вину....
Я вам сейчас открою большой секрет, дорогой мой. Не ждите Страшного суда. Он происходит каждый день.»
«Погодите, вы знаете, за что его распяли – того самого, о ком вы, может быть, думаете в эту минуту? Разумеется, было много причин. Всегда найдутся причины для того, чтобы убить человека. И наоборот, невозможно оправдать помилование. Преступление всегда найдет защитников, а невиновность – только иногда. Но, помимо тех причин, какие нам усердно объясняли в течение двух тысяч лет, была еще одна важная причина этой ужасной казни, и я не знаю, почему ее так старательно скрывают. Истинная причина вот в чем: он-то сам знал, что совсем невиновным его нельзя назвать. Если на нем не было бремени преступления, в котором его обвиняли, он совершил другие грехи, даже если и не знал какие. А может быть, и знал? Во всяком случае, он стоял у их истока. Он, наверно, слышал, как говорили об избиении младенцев. Маленьких детей в Иудее убивали, а его самого родители увезли в надежное место. Из-за чего же дети умерли, если не из-за него? Он этого не хотел, разумеется. Перепачканные кровью солдаты, младенцы, разрубленные надвое – это было ужасно для него. И конечно, по самой сущности своей он не мог их забыть. Та печаль, которую угадываешь во всех его речах и поступках, - разве не была она неисцелимой тоской? Он ведь слышал по ночам голос Рахили, стенавшей над мертвыми своими детьми и отвергавшей все утешения. Стенания поднимались во мраке ночном, Рахиль звала детей своих, убитых из-за него, а он-то, он был жив!
Он знал все сокровенное, все постигнул в душе человеческой (Ах! Кто бы мог подумать, что иной раз не так преступно предать смерти, как не умереть самому!), он день и ночь думал о своем безвинном преступлении, и для него стало слишком трудно крепиться и жить.»
«Он, впрочем, предвидел это – у него было чувство юмора. Апостол Петр, как известно, струсил и отрекся от него: «Я не знаю этого человека... Не знаю, что ты хочешь сказать и т.д.» Ужасно испугался! А учитель так остроумно ему сказал: «На сем камне воздвигну я церковь свою». Какая ирония! Дальше уж некуда! Вы не находите? И что же, они опять восторжествовали: «Вы же видите, он сам так сказал!». Он действительно так сказал, с полным пониманием дела.»
«Теперь слишком много страдальцев карабкается на крест, желая, чтобы их видели издалека, даже если им надо для этого попрать ногами того, кто уже давно распят. Слишком много людей решило творить милосердие без великодушия.»
(«Но в наше время слишком многие карабкаются на крест только за тем, чтобы их получше было видно»).
«В одиночестве, в час усталости охотно считаешь себя пророком – что поделаешь! В конце концов я и стал пророком, укрывшимся в пустыне, созданной из камня, туманов и стоячих вод, но речи мои – пустословие, ибо наше время – царство пошлости, и назвать меня можно Илией, не посланным мессией, взвинченным от лихорадки и джина, пророком, который прислонился к этой липкой двери и, воздев палец к низкому небу, проклинает беззаконников, кои не могут переносить суждения о них.»
(«Один мой знакомый делил человечество на три категории: одни предпочитают не иметь тайны, лишь бы не приходилось врать, другие готовы врать, лишь бы иметь тайну, и, наконец, третьи любят и вранье и тайны в равной степени.»)
(«Объявить себя самым недостойным мог только человек исключительных достоинств».)
«Раз мы не можем осуждать других без того, чтобы тотчас не осудить самих себя, нужно сначала обвинить себя и тогда получишь право осуждать других.»
(«Мы утратили святую невинность того, кто прощает себя сам».)
«Спящий Амстердам, белый его покров в ночи, мрачная чернота каналов под заснеженными мостиками, пустынные улицы, мои приглушенные шаги.... Очень хороша вся эта мимолетная чистота – ведь завтра будет грязь. Видите, какие огромные белые хлопья распушились за окнами. Это, конечно, голуби. Милые, они решили наконец спуститься! Покрыли и воду и крыши густым слоем белых перьев, трепещут у каждого окна. Какое нашествие! Будем надеяться, что они принесут нам благую весть.»