Осенняя сказка
Уродина. Все остальное тело куда ни шло, только очень толстое, а лицо просто кошмар. Жалко смотреть. Особенно в том возрасте, когда мальчики начинают внимательно поглядывать на девочек. На нее не поглядывали. Не то, что не на что, а даже как-то неприятно глядеть. Отвратительно. Толстый блин. Блин комом, а не лицо. Рожа! Да еще с некоторой поры и кожа портиться стала. Пупырышками пошла. Хуже лягушки.
Она чувствовала свою лягушачью «избранность» с малых лет. С детского сада. Самая-самая. Некрасивая, толстая. Дети ничего, а родители отворачивались. Мама родная одна ее и жалела. Папа ушел скоро после ее рождения и не возвращался. Один раз как-то вернулся, и вскоре ушел уже насовсем. Маша была убеждена: это из-за того, что она у него такая уродина. На самом деле уродом был он, то есть бабником. Так говорила мама. Она, единственная на всем белом свете, на что-то надеялась в смысле Маши (на какую-то мифическую гормональную перестройку) и утешала: «Ничего, в крайнем случае будешь хорошим человеком. И специалистом, надо учиться хорошо». Маша не хотела быть хорошим человеком, она им уже была, она хотела быть красивой. Хотя бы как одноклассницы. Чтобы ее любили. Но никак не получалось, как она ни старалась. Никак. А сама она влюблялась беспрестанно. В учителей, старшеклассников, одноклассников… Ошибаются те, кто думают, что некрасивые не способны любить. Еще как способны, переполняются без взаимности нерастраченной нежностью и потому брызжут ею куда попало. В конце концов Маша поняла, что красивой быть у нее не получится. Никогда. Никогда. Но смириться с этим она не могла и не хотела. Хотя привыкла, что на нее плохо смотрят даже учителя. Училась она хорошо, много читала… То есть уродливое несчастие сделало ее внимательной, памятливой и прозорливой. Иллюзий не было. Но была мечта. Которую она решила воплотить, даже и с любыми жертвами.
Она будет актрисой. Всем на зло. Да еще великой. Да. Да еще, чтобы мужем ее стал самый красивый и талантливый мужчина, кинорежиссер какой-нибудь главный. И чтобы в конце концов все назовут ее красавицей. Не из под палки, а искренно, от души. Как Чурикову. Про мечту свою никому не говорила. В школьной самодеятельности она играла всех самых плохих сказочных персонажей. Свинок, лягушек, змей и прочих гадов. Над ней смеялись, а учительница, которая вела театральный кружок, называла ее «актрисой». Над этим тоже смеялись. А Маша считала так: хорошо, что вы надо мной смеетесь, я заставлю вас в конце концов умирать со смеху, а потом сама буду смеяться над вами.
С некоторой поры часть ее плана воплотилась жизнь. Перестали отворачиваться, а начали смеяться. Стали говорить (она это доподлинно знала, как-то подслушала в школьном туалете), что Машка жуткая уродина, но… прикольная. Это была первая маленькая победа. А «прикалывалась» она не только в школьной самодеятельности, но и на уроках. Так отвечала по химии, например, что все под парты падали от смеха. Рассказывала о бензольных кольцах, как о живых, но весьма непутевых людях, а о подобных треугольниках, как о дураках. Развлекала. Учителей это бесило. Маму вызывали в школу, она плакала, но ничего поделать не могла, а в тайне радовалась за дочь – не сдается девочка. Учительница литературы Машку ненавидела люто. По двум причинам. Во-первых: Машка знала к десятому классу литературу лучше ее, во-вторых: отвечала совсем не так, как надо, а все наоборот. Читала в классе серьезные стихи, корежа ритм, переиначивая слова так, что все покатывались. «Мой дядя самых честных грабил, то есть правил, когда не в шубку занемог, то есть в шутку, он уважать себя заставил, короче, выдумал сапог, то есть выдумать не мог…» А учительница литературы говорила: «Софронова, не юродствуй, кому-кому, а тебе это не идет!» Но одноклассники смеялись, и Маша считала, что она на правильном пути. На физкультуре Машка устраивала просто цирк. Она научилась не стесняться своей толстоты, и старалась выполнять все задания, для нее заведомо не выполнимые, которые давал учитель другим. Но Машка настойчиво на потеху всем кувыркалась, висела на кольцах, пока они не оборвались, и даже прыгала в высоту. Ее рекорд – 90 сантиметров.
Похудеть она пыталась многократно. После недели практически сухой голодовки – просто рок какой-то – весы показывали наоборот прибавку. В конце концов она плюнула, и единственной радостью в жизни оставила себе пирожные, мороженое, - хоть с ними можно было отвести душу. Подруг у нее не было – никто не отваживался ходить с ней парой. Был друг. Тоже урод. Маленький, рано начавший лысеть, школьник из параллельного класса. Еще и кривоногий, да еще с фамилией Шпулькин. Кошмар. Товарищ по несчастию. Но Шпулькин не хотел быть артистом, а хотел быть прокурором, чтобы в конце концов допросить с пристрастием всех, кто над ним издевался, а потом дать им срок. Так его жизнь уже обидела. Он всюду видел нарушения закона, коррупцию, мошенников и копил на них злобу. Со Шпулькином Софронова ходила в театр и кино. Маша смотрела спектакли и наслаждалась тем, как плохо играют красивые актрисы. Красивые и глупые. Она могла лучше. Несравненно.
В раннем детстве она видела сон, сказочную волшебницу, правда, тоже очень некрасивую, но очень умную. Во сне роль волшебницы исполняла Фаина Раневская. Великая актриса, и очень смешная. Она сказала Маше во сне: «Машенька, ничего, что ты толстая, некрасивая, но, если ты очень-очень захочешь, то всего добьешься. Надо только очень захотеть!» Софронова проснулась в холодном поту, но обнадеженная.
Первое, чего она очень захотела – это поступить в театральное училище. Да. Ни больше, ни меньше. Пришла записываться на отборочные консультации вместе со Шпулькином, так как без него просто не доехала бы до училища и не вошла бы внутрь, - так нервничала. Верный Шпулькин был единственным мужчиной, который в нее верил, он называл ее трансцендентальной женщиной и актрисой будущего. Машка страстно хотела настоящего. Шпулькин подвел ее к столику, где записывались на первый отборочный тур. Женщина из приемной комиссии, коротко взглянув на Машу, возмутилась: «Времени не теряйте, все равно не поступите. Вы в зеркало когда в последний раз смотрели?» Маша достала из сумочки зеркальце, посмотрелась и сказала твердо: «Царица!». «Цариц отсеивают в первую очередь, не смешите людей», - поморщилась приемщица, но все-таки записала Машку. Она как будто набралась сил от этого обидного диалога и сказала твердо: «Буду! Смешить!» Тут свою лепту внёс и Шпулькин свою лепту: «Вы по закону обязаны принять заявление! К вам давно прокуратура не заглядывала?»
В институте девиц было полно, но ни цариц, ни принцесс среди них Маша не заметила, то есть красавиц разнообразных болталось много, но каких-то пустых и неинтересных, зато «принцессы» заметили Машу сразу – не заметить это жирное красное пятно на белоснежной абитуриентской декорации было нельзя, - они старались на нее не смотреть. Машкин облик позорил их представление о прекрасном: о высоком театральном искусстве и красивой жизни богемы. Машка слышала, как одна очень интеллигентная с виду «принцесса», не стесняясь ее присутствия, громко сказала: «Отстой, скотобаза, свиноводство». Маша хотела заехать по ее красивой морде ногой, но Шпулькин удержал, увел Машу, сказав: «С твоим темпераментом драться нельзя – убьешь, попадешь не в училище, а в узилище!»
Через три дня верный Шпулькин притащил Машу в полубессознательном состоянии в театральный институт на первый отборочный тур. Когда дежурный студент выкрикнул Машкину фамилию, она громко ответила: «Есть такая!». Студент чуть не упал: «Не кричите, вы не в армии! Пожалуйста, все названные господа, за мной!» Пришли в зал, где за столом кто-то сидел. Машка плавала в нервном тумане и ничего не видела, села тихонько на один из стульев, ряд которых стоял у стенки, и замерла.
Первой вызвали девочку, которая назвала Машу скотобазой. Читала она с чувством, но так скучно и фальшиво, что Машка успокоилась и смогла оглядеться. За длинным столом сидели два дядьки, довольно молодых, пожилая тетка и человек пять совсем молодых, наверное, студентов. Лиц преподавателей было почти не видно, так как из-за их спин через большое окно бил свет. Надо было привыкнуть. Аудитория просторная, гулкая, с деревянной балетной штангой по периметру, черным обшарпанным роялем и большим зеркалом на всю противоположную стену, так что можно было видеть свое отражение. Оно Машу порадовало. Восемь девочек, один парень, и она среди них, нормальных, заметная, ненормально толстая клякса. Комиссия недолго слушала первую абитуриентку, вежливо прервав ее через минуту прозы, через полминуты стихов, басню совсем слушать не стали. Потом читал мальчик, которого слушали внимательнее, но тоже недолго. Потом еще девочку, потом еще. Потом была произнесено: «Софронова Мария». Маша вздрогнула, поднялась и вскрикнула опять: «Есть такая!» Подошла к тому месту, куда все становились для «выступления», посмотрела на отборочную комиссию, сделала шаг вперед и сказала страшно тихо, то есть тихо и страшно: «Пушкин». Экзаменаторы посмотрели на нее с некоторым, как ей показалось, удивлением, но в их удивлении мелькнул и интерес. Что Машу укрепило невероятно. Наверное, таких уродин они никогда не видели. Смотрите, наслаждайтесь. Брать вас будем сложным внутренним миром и красотой щедрой души.
- Я… вас… люблю! Хоть я бешусь…
Это было бы нормальное чтение, если бы она не начала сдерживать рыдание после первой же буквы, а после второго слога закатила такую насыщенную паузу, что пожилая тетка, глядя на Машку стала нервно наливать из графина воду, видимо, предполагая ее предложить Маше, но начала пить сама. «Люблю» Маша сказала так искренно, так нежно, что второй дядька, похожий на цыгана, с большими как будто выпученными глазами, лысый, но с длинным хвостом на затылке, до сих пор скучавший, вдруг хохотнул и стал одобрительно оглядываться по сторонам. Машке дали дочитать стихотворение до конца! Ведущий после некоторой паузы не вежливо, а, как показалось Машке, даже нежно (она тотчас в него влюбилась!) сказал: «А проза у вас какая?
- Хорошая, - призналась Маша, - очень.
- Читайте. Пожалуйста.
- Дайте выпить. – Она попросила воды так неожиданно проникновенно, что ведущий инстинктивно дернулся поднести ей стакан с водой, но Маша, его остановила царским жестом, - ладно, не надо, потом. Какая же я дура. Вы даже себе не представляете. Нет, вы не представляете, вы не можете себе представить, какая я дура… - это было начало монолога, о чем театральные педагоги не сразу догадались. А когда догадались, а первым цыган с конским хвостом, то стали хохотать, причем цыган сказал довольно громко: «Супер». Маша в него тотчас влюбилась и крепче чем в дядьку, который вел прослушивание. Дочитала до конца под общий хохот всех, кроме абитуриентов.
- А чья это проза? – спросил ведущий.
- Вы его не знаете, - сказала Маша, - некто Миллер.
- Почему же? Хорошо знаем, садитесь.
- У меня еще и басня есть, - сказала Маша несколько угрожающе, так, как будто она может как полюбила так и разлюбить ведущего педагога, а то и возненавидеть.
- Спасибо, пока не надо.
- Вы уверены? – совсем грозно переспросила Маша.
- Садись, садись, - улыбнувшись, сказала старая профессорша.
- Я еще и спеть могу, и сплясать.
- Мы тоже, - расхохотался ведущий преподаватель, - но времени нет.
Маша села. Остальных слушали еще хуже, чем тех, что до Маши. Как Машу, никого не слушали. Она поняла, что понравилась.
- Все свободны, результаты вам объявят позже, подождите в коридоре.
Маша вышла из аудитории. Шпулькин бросился к ней: ну как?
- Супер, – устало выдохнула Маша.
- Тут не чисто, - не поверил Шпулькин, я тут походил, пахнет коррупцией, принимают либо детей артистов, либо за деньги, но мы прорвёмся!
- Тут супер…
Слух, зрение, всё существо Маши было устремлено к аудитории, где проходило прослушивание, а теперь совещались педагоги. Там было тихо, потом стало громко, даже послышались крики и ругань, потом из зала выскочил «цыган», огромный, пучеглазый, возбужденный. Он резко пошел к выходу, возле Маши остановился, внезапно взял ее руку, пожал крепко, потом наклонился и поцеловал в щеку. Да, в прыщавую щеку. Машу никто никогда никуда не целовал (кроме мамы). И сказал одно слово: «Талант! – потом достал визитку, дал ей, - если будут обижать, звони! Не удивляйся, если тебе позвонят.» И улетел. Среди ожидавших своей участи абитуриентов к Маше, до сего момента абсолютно презираемой, возникло некоторое расположение. И интерес. А красавица, которая «скотобаза», разрыдалась и закричала сквозь слезы: «Они здесь только уродок берут, это такая мода пошла, только уродок, здесь сплошные извращенцы и постмодернизм…»
Наконец вышел дежурный студент и сказал: «На второй тур прошла… - и, к изумлению Маши, назвал фамилию противной красавицы, которая тотчас перестала плакать, и, радостно взвизгнула «Йес!», - а ты, Софронова, - продолжил загадочно студент, - заходи в аудиторию, с тобой хотят поговорить.
- Мы с вами на брудершафт не пили, - осадила его Маша, на волне своего триумфа обидевшаяся на студента.
- Выпьем еще, - напророчил студент.
Маша вошла в залу. Студент поставил ей стул прямо перед столом экзаменаторов.
- Садитесь, Мария Сергеевна, – сказала монументальная красавица-старушка-профессорша. У Маши подкосились ноги (ее впервые назвали по отчеству!), она почти упала на стул, а он, гад, под ней вдруг затрещал, и чуть не развалился. Так что Маша слушала, что ей говорят, стоя.
- Деточка, - начала профессорша ласково (вот, оказывается, кто здесь главный начальник! – поняла Маша), – ты очень непосредственная, способная, очень. То есть, не скрою, у тебя выдающиеся способности (У Маши потекли слезы, сразу ручьём!). Но что ты будешь играть? (Ручей тотчас высох.)
- Всё, - твердо ответила, прервав риторический вопрос, Маша.
- Да, не сомневаюсь, играть ты можешь всё, но вот вопрос в каком театре тебе это всё доверят? Я таких профессиональных театров не знаю. Да, кто-то скажет, что ты и сейчас можешь играть в пьесах Островского, например, свах, характерных старух, в современных пьесах – бомжих, но в театральных труппах полно невостребованных возрастных артисток, которые мечтают играть подобные роли. То есть, даже если ты поступишь и окончишь театральное училище, то лет тридцать будешь безработной. Тебе надо срочно или постареть лет на тридцать или похудеть килограмм на тридцать. Что-то сделать со своей кожей, так как, прошу прощения, в театре, кино, телевидении на лицо кладут грим, а у тебя очень раздраженная какая-то кожа… Ты любишь театр?
- Умираю, как люблю, - ответила Маша.
- Умирай на здоровье, но займись собой, на будущий год курс набирает наш молодой, талантливый Константин Аркадьевич Золотников, он у нас реформатор, парадоксалист, - она это говорила с некоторой долей сарказма, - ты ему тоже очень понравилась. Приходи, он обещал тебя взять, хотя впрочем решать будет не только он, есть еще заведующий кафедрой, и ректор в конце концов, которые могут уберечь училище от ошибок. Если ты нам не доверяешь, хотя мы к тебе крайне расположены (она обернулась к мужчине и студентам – те закивали), сходи в другие училища, попробуй, думаю, результат будет тот же.
- Спасибо за прямоту! Я ухожу! – сказала Маша и гордо пошла к двери, опрокинув несчастный стул. Чуть не упала сама. – Но я вернусь, - обернулась она, напоследок сверкнув глазами.
- Иди, миленькая, не сокрушайся очень… - сказала напоследок профессорша, - давай следующую десятку, - продолжила она уже по-деловому, обращаясь к дежурному.
Маша не сокрушалась, она гуляла со Шпулькином по весенней Москве и была счастлива. Это был первый счастливый день в ее жизни, первый триумф. Он боялась, что ее выгонят, крикнут: «Вон! Не смейте приближаться к театру, к искусству!», но ее, уродливую толстуху, не выгнали, а наоборот… Она показывала Шпулькину визитку Золотникова и целовала ее. Золотников был молодым, но самым известным и модным режиссером Москвы. Шпулькин как мог поддерживал подругу и обещал беспощадно бороться с коррупцией в театральных училищах.
Маша всю ночь не спала. Плакала и смеялась. Смеялась и плакала. Видела во сне Раневскую в образе волшебницы и красивого «цыгана» с громадными добрыми, как у лошади, глазами в костюме принца… Маша его полюбила на всю, как ей казалось, жизнь. Позвонить ему не решалась, стеснялась, робела. Решилась набрать его номер только тогда, когда ее несколько раз «обидели» в других училищах, куда она по совету старой профессорши ходила на отборочные консультации. Там тоже смеялись, но такого Золотникова не нашлось, там просто говорили: «Да, способная, но неизвестно на что, нам вы не подходите, похудейте килограмм на тридцать и приходите...». Обидели, Маша стали звонить Золотникову, но дозвониться не могла, уже и Шпулькина просила, он звонил-звонил, но то занято, то никто не подходит. Что по его мнению говорило о безответственности преподавательского состава и тотальной коррупции. Когда Маша была уже близка к самоубийству, совершилось чудо: ей домой позвонил сам Золотников. Точнее не он, а от его имени помощник режиссера из киногруппы (как-то нашли телефон! Ах, да, она же оставляла свои координаты в училищах). Золотников, оказывается, был еще и кинорежиссером и в это самое время готовился к съемкам кино. Какое счастливое совпадение! Царица небесная, Фаина Георгиевна! Машку пригласили сниматься в кино!
Шпулькина, который этим приглашением был потрясен не меньше Маши, на территорию киностудии не пропустили, так что Машке пришлось самой искать киногруппу. Она долго зачарованно бродила, не могла найти производственный корпус, фланировала по этажам, нашла наконец нужную комнату, но долго не находила в себе сил в нее постучаться.
Дверь открылась сама, и Маша увидела Золотникова, который сидел за столом и ругался с кем-то по телефону. Золотников увидел Машу и тотчас свернул телефонный разговор поразившими Машу словами: «Всё, у меня актриса, самородок, не то что вы все!», минуту смотрел на нее пристально, от чего Маша стала медленно пятиться и оседать на пол, но Золотников ее подхватил, поцеловал (опять!) в щеку и сказал: «Красавица! Наш человек! Моя актриса!» Он усадил ее на диван и легко завел разговор о том, о сем, весело, ворочая своими выпуклыми горячими, карими окулярами, рассказывал смешные истории, Маша тоже не ударила в грязь лицом и развеселила его смешными случаями с переиначиванием стихов на уроке литературы. Золотников хохотал. Потом только Маша обратила внимание, что еще какой-то дядька суетится возле них с каким-то прибором в руках. Господи, да это же камера, он же их снимает, ее снимает, - поняла Маша, - но не зажалась, а весело подмигнула оператору в камеру, продолжая наслаждаться беседой с прекрасным, классным режиссером. Он ее спросил вдруг:
- Ты готова?
- На что?
- Сниматься в кино?
- Да я ради вас на все готова, хоть в кино, хоть в омут, если скажете, я сейчас в окошко выпрыгну, – совершенно искренне сказала Маша и посмотрела радостно за окно. Там бушевал июнь, горел свадебным бело-розовым пламенем мосфильмовский яблочный сад. Там было очень хорошо.
- Прыгнешь? – озорно переспросил Золотников.
- Прыгну, - озорно подхватила Маша, - если в окно пролезу.
- Прыгай, - сказал Золотников весело.
- Братцы… - вмешался оператор, не отвлекаясь, правда, от съёмки, - не зарывайтесь, вы дошутитесь.
- Не лезь, - вдруг беспощадно и страшно оборвал его режиссер, - прыгай!
- Прыгать? - переспросила Маша.
Золотников стремительно открыл окно пошире и сказал жестоко:
- Давай, давай, мы ждем!
Маша побледнела, поднялась с дивана, вздохнула глубоко, прошептала тихонько: «Фаина Георгиевна, царица небесная, – а потом громко, - Й-ё!», прыгнула на стул, который, под ней стал разваливаться, но Маша успела с него перескочить на стол, впритык стоящий к окну… И, если бы Золотников не был бы реактивным режиссером, то Маша разбила бы окно, потому что протиснуться в открытую створку ей не удалось.
- Стоп! Супер! – прервал экзерсис Золотников, вмиг оказавшийся на столе рядом с Машей, помог ей слезть, опять усадил на диван, и как ни в чем не бывало, стал рассказывать про кино, про сценарий, про ту роль, которую Маше придется играть…
Как потом Маша поняла, это и была проба. Когда она рассказала о ней дожидавшемуся у входа на Мосфильм Шпулькину, он сказал:
- Сволочь, твой Золотников.
- Золотко, - поправила его Маша.
Всю дорогу до дома они молчали. Шпулькин был хмур, Маша светилась.
При прощании он сказал:
- Я в тебя всегда верил, но ты и представить не можешь масштабы воровства и коррупции в кинематографе. Моральный климат тоже…
- Супер, - сказала Маша и поцеловала Шпулькина в щёку. Он вздрогнул всем телом и после ухода Маши долго ещё стоял, вдыхая запах отцветающей черемухи. Потом решительно двинулся на собрание молодежного антикоррупционного комитета.
Машу утвердили на роль придурковатой младшей сестры главной героини. У старшей сестры по сценарию была большая любовь, а у младшей – придурь. Съемки начались очень скоро. Поначалу у Маши ничего не получалось, но Золотников так «замутил» дело, заморочил голову, был с Машей так строг и одновременно нежен, а она так послушна и старательна, что все очень быстро пошло на лад, он её заставил быть самой собой, и этого для роли оказалось достаточно. Не раз и во время репетиций и, отсняв эпизод с участием Маши, Золотников произносил своё коронное: «Супер», и хохотал и целовал Машку в щеку.
Гораздо труднее шло у Золотникова дело с молодой и очень красивой актрисой, игравшей главную роль. Золотников с ней работал тяжело, часто хмурился, злился, и актриса была недовольна, чувствовала, что не ладится, они даже ругались. Потом Золотников страшно кричал на продюсера, а тот на него… Это было очень тяжело наблюдать. Маша всегда была на стороне Константина Аркадьевича, потому что те задачи, которые он ставил актрисе, она, Маша, с легкостью бы выполнила, а у той все получалось вроде бы хорошо, но «не в десятку» и «не супер, а пупер», как говорил Золотников.
Две недели беспрерывных павильонных съемок на Мосфильме пролетели, как черт знает какое счастье. Маша была на самой верхушке блаженства, каждый день казалось: нельзя выше, ан нет, можно. Она видела на студии великих артистов. Безрукова, живого! Миронова Женю. И он ей улыбнулся! Да что Хабенский, и в их фильме были заняты известные, замечательные, знакомые Маше с детства артисты, она сперва жутко стеснялась их, потом привыкла. Они оказались очень хорошими людьми, Машка во всех них влюбилась, и они, кажется, стали принимать ее за свою. Она летала, не могла и не хотела ни есть, ни пить. Питалась своим счастьем.
И с организмом ее что-то вдруг стало происходить небывалое, она почувствовала какой-то странный подъем, внутренний рост, который оказался не только внутренним.
После того как все павильонные сцены были отсняты, наступил перерыв — натуру должны были снимать через два месяца в Ялте. Маша не знала куда деть себя все это время, занимала себя тем, что помогала Шпулькину готовиться к поступлению на юрфак МГУ, где по его сведениям была минимальная коррупция, но очень распространен блат. Машенька заметно похудела и подросла и продолжала худеть и расти. И не радовалась этому, так как боялась подвести киногруппу и Золотникова. Ей ведь сшили костюмы. Да и странное какое-то может получиться кино: в комнате, которую снимали в павильоне, сидела толстуха, а на улицу, отснятую через пару месяцев, вышла уже не совсем толстуха или совсем не толстуха. А процесс похудания шел мощный и необратимый. Как Машка не пихала в себя бигмаки, пирожки и сливочное мороженое, ничего не помогало. Она преображалась.
За два месяца сбросила двадцать килограмм и выросла на одиннадцать сантиметров, появились черты лица, кожа очистилась, как будто барышня-лягушка поменяла шкурку. Чудо природы! Шпулькин это объяснил просто: «Ты, Софронова – трансцендентальная женщина!» Действительно, это было так необыкновенно, так странно, и так страшно. Странно, потому что она стала обращать внимание на то, что на нее стали обращать внимание молодые люди. Но она думала только о Золотникове. Мама была счастлива: «Вот, моя родная, долгожданная гормональная перестройка, ты стала просто красавица». Страшно, потому что неумолимо приближался час встречи с Золотниковым. Совершенно очевидно, что она его ужасно подвела. И его и продюсера, и киногруппу, и всех, потому что ее надо снимать с роли и все-все сцены с ее участием переснимать.
Во сне она представляла себе страшный разговор с Золотниковым. Увидев ее, исхудавшую до нормальных размеров, не толстуху с придурью, а обыкновенную характерную дуру, даже симпатичную, и, может быть, совсем не дуру, он побледнеет, выпучит свои прекрасные карие очи с поволокой и скажет:
- Мать, мы так не договаривались, ты меня зарезала, что с тобой стряслось?
- Гормональная перестройка на нервной почве.
- Дура ты гормональная, ты не понимаешь, что наделала, ты стала, как все. Была уникальная, тебя бы из фильма в фильм тащили, такую импозантную жирную кляксу. Кому ты теперь будешь нужна? Мне – нет.
- Нет?
- Да. Ты наказала группу на сто тысяч баксов. Я с громадным трудом убедил продюсеров, что ты, уродина, можешь и должна играть эту роль, а ты меня убила.
- Любила. И люблю.
- Да на хрена мне нужна твоя любовь, меня женщины вообще давно не интересуют. Мне работа твоя, талант твой идиотский был нужен, уродина… Ну не плачь, ну не реви ты. Правда, любишь?
- Да, навсегда, любого, какого угодно.
- Вот дура.
Он из жалости целовал ее в щеку, потом гладил по голове, потом опять целовал, уже не в щеку и не из жалости. Потом обнимал ее, гладил, опять целовал, удивляясь себе, удивляя её…
В этом месте Машка обычно просыпалась.
Незадолго перед отъездом на натуру, Маша решилась-таки позвонить своему любимому режиссеру и дозвонилась сразу, но сказать ничего не смогла. Говорил Золотников.
- Смотрел недавно отснятый материал, начал даже монтировать, ты, толстуха, работаешь супер, мне надо «Оскара» дать за то, что я открыл такую гениальную характерную дуру. Продюсер уж на что скотина, и то доволен, но сестрица твоя, мать, полный пупер. Убил бы, сам виноват, не вытерпел, не нашел подходящей, согласился на эту, навязали ее мне, гадину самовлюбленную, подстилку олигархическую… Прости меня, я выпимши, встретимся в натуре, в Ялте, нормально сейчас говорить не могу, твое здоровье… Мне тут в «Современнике» постановку предложили, разрываюсь, блин. Ничего не успеваю. А тут еще запой… Вот какая непростая жизнь у нас, у режиссеров, блин, то густо, то пусто, пять лет пробивал этот сценарий, и пошел-таки, дурак, на компромисс, взял эту красотулю бездарную, мог же еще подождать, пока не найдется подходящая, нет, полез…Меня от нее тошнит, фальшивая насквозь, как водка безалкогольная…Устал я, твое здоровье!.. Знаешь, что одна сволочь, критик, блин, пидор патентованный, про меня написал, что я, сука, постмодернист, и паразитирую на классике, сволочь такая. Я паразитирую! Это они на мне паразитируют! Я им из замшелого Островского конфетку сделал… Твое здоровье, ты талантливая хорошая девочка, я как увидел тебя в училище, так просто охренел! Светишься вся… В омут готова с пятого этажа, настоящая артистка... Ладно, иди спать… утро сейчас? Тем более пора, ты молодец, что позвонила, голос у тебя низкий, бархатный, как у мамы моей покойной, царствие небесное, вечная память, мамочка, прости меня, как же мне стыдно, что за жизнь я веду, ничтожество…Целую тебя, я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека, будь здорова…
- Я к вам приеду… - единственное, что успела сказать Маша.
- Не надо, ко мне есть кому приезжать – понаехали пидоры, никак выгнать не могу…
Маша весь день проплакала. И всю ночь. Вона какие там проблемы, а тут еще она со своим похуданием, как удар под дых. Кошмар, бедный Костя, Константин Аркадьевич!
В Ялту Маша не поехала. Никто не поехал. Золотников остановил съемки. Наотрез отказался продолжать работу с навязанной продюсером актрисой. Получился скандал. Даже в газетах писали. Маша обрадовалась страшно. Тому, что не она явилась причиной навалившихся на Золотникова неприятностей.
Осенью, когда довженковские сады на Мосфильме начали осыпать своими сочными плодами землю бывшей Потылихи, Маша приехала в группу, чтобы получить деньги, которые, оказывается, ей положены за то счастье, которым были для нее съёмки в кино. Нервничала ужасно. Как ее встретит группа? И главное Золотников. Но никого из группы, кроме бухгалтера, Маша не встретила, все получили деньги давным-давно, она – последняя. Деньги сумасшедшие, просто сумасшедшие. Договор она подписывала, не глядя, а суммы, которые назывались, оказалось не в рублях, как она думала, а в уе. Фантастика. Будет чем расплатиться с долгами, столько из одежды пришлось покупать нового… Гульнут они сегодня со Шпулькиным.
…Золотников прошел мимо Маши и не узнал ее. Неудивительно – ее даже одноклассницы, учителя в школе не узнавали, отказывались узнавать. Но потом он остановился, секунду постоял, обернулся и недоуменно взглянул на Машу. Долго они стояли и смотрели друг на друга внимательно. Он был похож на человека, который медленно сходит с ума. Потом сомнамбулически, как в замедленной съёмке, двинулся к ней, остановился близко и спросил, склонив голову набок, как будто прислушиваясь к чему-то происходящему у него в черепной коробке:
- Простите, вы не были заняты у Меньшикова в «Маскараде»?
- Нет.
- Простите, вы не из Ростова, словосочетание Левбердон вам ничего не говорит?
- Нет.
- Странно. А сестры у вас нет?
- Нет.
- Ничего не понимаю… - ему было больно, он страдал. - Не морочьте мне голову, откуда я вас знаю? – наконец не выдержал и заорал Золотников.
- Константин Аркадьевич, - это я… я… - и глаза Маши наполнились ручьями, как в театральном училище, когда она начала читать стихотворение Пушкина.
Золотников резко сел на пол. Прямо на пол коридора пятого этажа производственного корпуса Мосфильма. И, глядя на нее, не веря глазам, стал качаться взад вперед. Проходивший мимо громадный актер, которого Маша часто видела по телевизору, но не предполагала, что он и в жизни такой же громадный, спросил густым, окутывающим, согревающим басом:
- Костя, ты уже в коридорах пробуешь артисток?
- Ступай своей дорогой, странный человек, бог подаст, - текстом из классической пьесы отвадил его Золотников и… наконец прозрел.
- Маша Софронова, Софронова Маша, толстуха, красавица наша, супер-пупер… Мать честная, младшая сестра, сестра…
Потом он встал и пошёл, видимо, сам не понимая куда, кругами пошёл, потом остановился и медленно вернулся к Маше.
- Всё! Все проблемы снимаются, все… какая же ты умница, царица, какая же ты… ну-ка походи, туда-сюда. (Маша походила.) Юбку приподними (Маша безропотно приподняла почти до пояса). Слушай у тебя и ноги хорошие, впрочем, Бог с ними, с ногами, главное лицо, глаза… Машка, ты меня спасла, сказка просто, тебя мне Бог послал… Стой здесь, жди меня.
Он опять побежал куда-то, но так же стремительно опять вернулся и обнял Машу, крепко прижав ее к себе.
- Царица! Не стой, и не жди. Вместе пойдем. Вместе.
Маша уехала с территории Мосфильма на «бумере» Золотникова, напрочь забыв про бедного Шпулькина, который ждал ее у проходной Мосфильма.
Вскоре съёмки продолжились. Маша сыграла роль старшей сестры. Но и то, что она наработала в образе придурочной толстухи-младшей, благодаря современным компьютерным технологиям, тоже удалось сохранить в фильме. И совместить со снятым позднее.
На берлинском кинофестивале она получила приз и за главную роль, и за роль второго плана. А Золотников – за режиссуру с формулировкой: «За гармоничное сочетание традиций великого русского романа и новаторских поисков в художественном осмыслении современности». Сказка. Шпулькина только жалко. Впрочем, он учился на прокурора и жалеть никого не собирался.