За белой чертой.
Ранним утром в пустом вагоне мы ехали в Ленинград. Велосипеды стояли тут же. Рюкзаки привязаны к багажникам. Впрочем, к багажнику был привязан только мой рюкзак, а Володя Усачев применил приспособление, простое и удобное, без веревок. Веревка, хотя и привычная в использовании, но не очень изящная. Володя не скрывал, что волнуется и что по этой причине ночью не спал. Дорога, конечно, на велосипедах из Выборга до Калининграда не близкая, но и не такая, чтобы уж очень. Я сам студентом с друзьями ездил на велосипеде лет пятнадцать назад из Вологды в Горький через города Золотого Кольца. И с тех пор моложе не стал. Но, хотя все последние годы не на велосипеде, а на катере среди островов ходил, не волнуюсь, а, может быть, потому и не волнуюсь, что волны так повлияли. А имею право. Вчера по случаю ухода в отпуск позволил себе с приятелями выпить больше, чем замышлял, хотя Усачев и призывал блюсти себя, но, увы, вчера его рядом не было. Зато, что было, то было. Теперь чувствовал себя не то, чтобы, как в аду, но и не, как в саду еще безгрешных Адама и Евы.
В электричке ехать всегда скучновато, но сейчас скука разбавлялась мыслями о ранних пассажирах, которым могли доставить неудобства наши велосипеды. Они, к счастью, все еще посапывали в своих постелях, а поезд тем временем въехал в Ленинград. Мы покинули вокзал и счетчики начали накручивать километры.
Ныне не то, что прежде. Мало уметь крутить педали. Из-за резко возросшего числа автомобилей надо еще знать правила дорожного движения. Владимир- мотоциклист и потому правила эти знает. Я же с пеленок катаясь на велосипеде, до последних дней даже не подозревал, что такие правила существуют и для велосипедистов. И ни одна живая душа ни в чем не могла упрекнуть меня. Разве что, только те бедолаги, которые иногда попадали под мои колеса. В услугах больницы нужды не возникало и они понимали, что виноваты сами, хотя и ругались И все-таки по настоянию Усачева, который заподозрил, что в республиках Прибалтики иное отношение к подобным неприятностям, я кое-что предпринял и повысил свою информированность о правилах
движения на дорогах. Мы ехали вдоль Невы. Машины нас, конечно же, удручали и я крепко выражался в адреса их водителей, да и они в мой то же, когда выскакивал опрометчиво под красный свет. Володя меня сердито окликал и я поспешно семенил назад. Езда на велосипеде по городу, в котором много моторов, сплошная мука. Особенно с рюкзаком. Повсюду знаки, а для чего, не поймешь. Одних семафоров больше, чем перекрестков. К тому же по понятным причинам одолевала жажда, но тут, хоть волком вой, а кружки кваса, не говорю уж о пиве, никто не подаст.
Удачно миновали пост ГАИ, который, впрочем, нас и не заметил, и выбрались на Таллинское шоссе. Город, вроде бы, отступил назад, но наваливался слева и справа. Он еще долго будет провожать нас этот город и, даже, когда указатель сообщит, что Ленинград остался позади, он будет посылать нам вдогонку большие и малые авто, выделив на магистрали полметра за белой чертой.
В полдень единодушно решили, что пришло время обедать. Недалеко от дороги кто-то заботливый и умелый устроил на опушке леса великолепную столовую: стол из тяжелого бревна на двух колодах и пары скамей из хорошо обтесанных бревен, но уже размером поменьше. Сработано было на десятилетия и со вкусом. Включили приемник и запустили примус. Ели курицу и пили чай. Усачев оказался бывалым водохлебом. Опустошил полведра чая, не утомившись. У каждого свои радости и причуды. Тем и отличаемся. По шоссе шуршали легковушки. Их скучающие пассажиры охотно на нас пялились, потому что остальное им, видно, приелось. Мы по праву заслужили отдых, а для них в мягких креслах поездка рано или поздно превращается в муку несносную.
Катить по Таллинскому шоссе весьма занятно. И не только потому, что это довольно оживленная магистраль и внимание всегда приковано к чему-то. Знаешь и чувствуешь, что рядом Балтика, а моря не видишь, хотя и таращишься напряженно в желании увидеть его. Только напрасно. Там пограничная зона. Туда нельзя и кто-то опытный и исполнительный так спроектировал дорогу, что Балтика, хотя и рядом, но ее, как бы и не стало. На правой стороне дороги даже ночевать запрещено. Увидят- арестуют, либо что другое, но обязательно прогонят. Не из-за природной грубости, а, чтобы неповадно было. Поэтому в выборе ночлега мы наполовину оказались ограничены и тем не менее к вечеру мне удалось подыскать подходящую полянку. Установили палатку и запустили примус. Я сварил кашу и очень во время, потому что не без
участия Усачева Шмель взорвался. Который год я ждал, когда же такое случится и вот, на тебе! Сперва на сердце полегчало, но тут же оно в страхе заколотилось. Место выбрали столь удачно, что не проникнуть в него не выбраться наружу оказалось невозможно. Вокруг колючий кустарник, а узкий вход перекрыт велосипедами и еще чем -то. Вверх рвался огненный столб, а мы, оказавшись заложниками собственной предосторожности, теперь просто не знали, что делать и заворожено ждали, бензин ли выгорит или примус улетит?
Утром Володя ремонтировал примус, а я, сокрушаясь, что не сфотографировал
великолепное зарево, отправился искать воду. Колодцев в окрестностях не было, да и жилья я не заприметил. Один старик неторопливо помахивал косой и я обратился к нему за советом. Он поинтересовался, кто мы и откуда, похвалил и поделился своей водой. Старик, что надо, решил я и в этот день меня не покидало хорошее настроение.
Нынешнее лето по всему Союзу выдалось жарким. Просто очень жарким, но, как обычно, за исключением нашего края. Дожди, однако, случались и по радио кто-то бодро прогнозировал хороший урожай. Чувствовалось, что он и сам в свой прогноз не верит, но слушать его было приятно. Нас же солнце, как я уже заметил, пока не одолевало, но мы надеялись, что где-нибудь в Латвии или в Литве отогреемся. Сегодня же небо как будто бы прояснилось. Мы ехали на Запад и солнце пригревало в спину. Володя включил приемник и я старался держаться к нему поближе, чтобы тоже слушать музыку. Так с комфортом мы и въехали в Кингисепп. День был праздничный. К тому же воскресенье. Люди не торопливо проходили через мост в загородный парк на левом берегу Луги. Перебравшись туда же, мы выбрали местечко побезлюдней. Володя, не медля, полез в воду, на мой взгляд уж очень ледяную. Он когда-то входил в сборную пловцов то ли округа, то ли края, занимался подводным плаванием и подводной охотой, и теперь, конечно же, не мог усидеть на берегу. Я ему немного завидовал, потому что подводная охота казалась мне занятием просто
изумительным, которому я так и не научился по причинам, мне неизвестным. Сказать,
что не умею плавать, не могу. В состоянии, если не сутками, то часами лежать на воде, медленно и лениво продвигаясь вдоль безопасной для всех плавающих зоны. Еще бы! Я ведь подвизаюсь в пловцах с семилетнего возраста. Но берег тянет меня неукротимо обратно, едва я почувствую, что двух десятков взмахов не хватит, чтобы ощутить его твердь. А мне всегда хотелось отсчитывать мили. Так что счастливым,
как Усачев, мне уже не бывать.
Помешивая гороховый суп, я разглядывал правый берег. Там, с постамента, берега Луги охраняла небольшая пушка и я вспомнил, что война нас застала в Кингисеппе. Отсюда началась бесконечная эвакуация. Сперва в Ленинград, потом через Ладогу в Калининскую область. Но туда уже подходили немцы. Нам предложили, как семье офицера, ехать в Среднюю Азию. Мать наотрез отказалась и правильно поступила, потому что немцев отогнали и в феврале сорок четвертого в обозе наступающих частей мы добрались до Выборга. Из далекого младенчества в моей памяти каким-то чудом сохранилось одно мгновение, когда отец с матерью склонились надо мной. Было какое-то сиреневое освещение. И могло это быть только в Кингисеппе, потому что после Кингисеппа мы уже больше не виделись. Через год пришла похоронка. Так что Кингисепп для меня не просто город. С этого города начинается моя память.
От Кингисеппа до Нарвы не так уж далеко, но мы торопились, надеясь загодя
попасть в город. Уже вечерело, а, кто знает, какие порядки в Эстонии? Но так уж
повелось, коли спешишь, непременно опоздаешь, и в Нарву мы въехали к закрытию магазинов.
На правом берегу реки лежал Ивангород, на левом- Нарва. Иванород заканчивался тяжеловесными стенами крепости. Красавица Нарва огрызалась башнями крепости пожалуй, более величавой, нежели мощная крепость Ивангорода, которую соорудил еще Иван Третий, прозорливо понимая, что с Нарвой будет еще не мало хлопот. Там тогда верховодили ливонские рыцари. И в этих местах они так прижились, что им захотелось кое-что оттяпать и у соседней Руси. Но Русь, хотя и смятая татарами, не далась и спровадила рыцарей на дно Чудского озера. С тех пор русские их били не раз и, когда немцы увидели, что Иван Третий возводит на берегу Нарвы крепость, сообразили, что для них эта затея добром не закончится. Так и случилось. Иван Грозный обиделся на ливонцев за то, что те Юрьеву дань отказались платить. Дань за построенный князем Ярославом городок Юрьев, ныне Тарту, в котором прижились ливонцы, и объявил им войну. Побед он одержал много. От ордена оставил, разве что, воспоминания, но войну не выиграл. С тех пор здесь хозяйничали шведы. До царя Петра. Великий царь под Нарвой впервые узнал, почем фунт лиха, но войну выиграл. Да, часто, слишком часто Нарва появлялась на страницах государства Российского.
Утро мы встречали далеко за Нарвой, в прекрасной дубраве, в густой пахучей траве и настроение у нас было распрекрасное. Наворачивали макароны и пили кофе. Пели, щебетали, свистели, галдели соловьи и разные прочие птахи. Через листву берез прорывались и не могли прорваться солнечные лучи. День обещал быть славным. Когда прекрасное настроение, педали не чувствуешь и в Кохтла- Ярве мы оказались даже неожиданно. Я тут же пролистал путеводитель и выяснил, что Кохтла-Ярве центр сланцевой промышленности Эстонии, что в городе есть сланцевый музей и еще кое-что. Музей мы посещать не стали, как, впрочем, и все остальное. Попили кваску, квасом же заполнили фляги и повернули на Кивиыли. Разбитая дорога петляла между шахт и тереконов. Старые тереконы поросли зеленью, новые зеленью поросли лишь
у подножья. Подрастал и совершенно юный терекон. Контейнеры с пустой породой ползли на подвесном тросе к его вершине, достигнув ее, опрокидывали породу и,
развернувшись, возвращались обратно. Я такое видел впервые и долго не мог понять, что к чему? Допытываться, однако, не стал, хотя и прихватил было кусок сланца на память, но в рюкзаке для него не нашлось места. Так мы и ехали, разевая рты на диковинки доселе невиданные, пока внезапно вокруг нас не сомкнулся лес, а шахты остались позади. Нас встречали какие-то другие места. Остановились отдохнуть около автобусной остановки. Неподалеку сидели, о чем-то переговариваясь, пожилые эстонки. На нас они не обращали внимания или делали вид, что не обращают. На мой взгляд эстонцы с такими паршивцами, как мы, не очень-то общительны и уж, во всяком случае, не навязчивы, хотя постоянно ощущаешь, что они исподтишка наблюдают за тобой. Тоже самое делали и мы, но при надобности не стеснялись задавать вопросы. Нам всегда отвечали. Женщины на эстонском, а мужчины на таком русском, который по образности не уступал нашим английским или немецким языкам. В любом случае мы их отлично понимали, хотя и не знаю, как это получалось.
Скоро у меня появилось предчувствие, что с минуты на минуту мы увидим, что-то необычное, задушевное и такое нужное, что без него не бывает ни детства, ни юности, ни старости. Деревья сомкнули над нами вершины, образовав сплошную зеленую арку. Доносились чьи-то голоса. Спокойные, одинокие, утренние. Мимо прошла девочка с полотенцем, наброшенным на плечи. За ней мать. И вот озеро. Озеро Ульясте и Озы. У дороги стояли машины. Доносились крики купающихся. Впрочем, купались не все. Многие рыбачили, стоя по колени в воде. Озеро Ульясте и Озы, как мы тут же узнали, охранялось государством или, точнее, Эстонской республикой. А это означало, что палатки на берегах устанавливать нельзя, костры разводить и тем более нельзя, а за сломанную ветку- штраф. Такие вот свирепые законы. У нас в Выборге и залив, и озера, и лес, и острова, и болота на любой вкус. Вторые такие в Союзе не сыщешь. Только вот прибрежные воды залива в некоторых местах можно назвать, разве что, скопищем смрада и зловония. Местные жители как будто бы неповинны в таком злодействе. Между тем преступление совершено, а преступников нет. Невозможное в нашем благословенном отечестве возможно. Мне однажды довелось видеть бухту Большого Ковша залитой какой-то мразью. Стаи рыб и рыбок, задыхаясь, поднялись на поверхность. Очумевшие щурята уткнулись в гранитную набережную. Их били палками и выбрасывали на берег. Мальчишки подсачеками загребали плотву, окуней и подлещиков. Сын взвыл от досады: в руках у него была только корзина для грибов. Он попытался было ею вычерпывать рыбу, но я не позволил, опасаясь, что после такой рыбалки, корзину придется выбросить, а его самого и отмыть не удастся.
Вечерело. Над озером поселились та чудотворная тишина и ожидание, которые и
ждешь и ищешь и которые никогда не забываются. Одинокие голоса, уходящая в
воду девушка, угасающий закат. От такого не оторвешься, не уйдешь. Ночь мы провели в лесу, а утром вернулись к озеру и, омывшись, простились с ним. Дорога уводила нас к Раквере, небольшому эстонскому городку, каких здесь хватает. Дул встречный ветер и временами мы едва ползли. Чтобы как-то отвлечься от усталости, я разглядывал луга и канавы, кустарники и цветы и с огорчением признавался, что не разбираюсь в этом прекрасном зеленом мире. Что правда, то правда. Уверенно я распознаю, разве только такие виды трав и растений, которые просто стыдно не распознать. Тут уж невозможно что либо изменить, потому что даром опознавать вереск или можжевельник природа меня не наделила.
В Раквере жила моя двоюродная сестра с мужем, дочерью и сыном. Дом их мы
отыскали довольно быстро. Она не сразу меня узнала, потому что запомнила весьма худощавым, а с тех пор я изменился, но похудеть в дороге еще не успел. Пока она хлопотала вокруг стола, мы не надолго отлучились в город, но отлучаться, может быть, и не стоило, потому что Михаил оказался не только хлебосольным хозяином, но и прекрасным виноделом. Его малиновые, клюквенные и брусничные вина так на меня подействовали, что я вознамерился немедленно у всех на глазах проехать сотню или другую километров. К счастью, разразилась гроза и мне пришлось угомониться.
Вечером бродили по городу, совершенно безлюдному. Дошли до развалин рыцарского замка. Построен он был в тринадцатом веке, а, когда разрушен, не знаю. Но развалины впечатляли. Местами просматривались следы реставрационных работ, которые, как только обнаружили подземный вход, прекратили. Для продолжения работ оказалось маловато и сил и денег. Однако, подземный ход не аллея в парке. Он завораживает и направляет воображение в такие лабиринты фантазии, что, если не через пять лет, то через двадцать, но люди непременно, либо пройдут, либо проползут по этому ходу. Такова сила прошлого, его магнетизм.
Следующий день был не таким веселым, как предыдущий. Приходилось крутить
педали, преодолевая ветер под пасмурным небом, которое то и дело опрыскивало нас моросящим дождем. Мы были явно не в форме и накручивали едва ли больше десятка километров в час. Вчера за столом наши языки накручивали, куда больше. Но то было вчера. Сегодня я с большим нетерпением высматривал каждый дорожный столб, чтобы тут же в уме увеличить число этих столбов на единицу, хотя и знал, что заниматься подсчетом столбов не стоит. Нужно просто забыть о них, иначе тоска заест. А до Пайде еще далеко, а ехать надо еще дальше и не завтра, а сегодня. И мы ехали глубинками Эстонии, медленно восстанавливая свое душевное равновесие.
Прекрасная Эстония помогала нам ухоженными полями, стадами бычков, которые иногда зачем-то гнались за нами вдоль оград и, внезапно остановившись, удивленно таращились вслед. Непостижимая Эстония. Безлюдная, но всюду порядок, все убрано, но трактора продолжают урчать. С их помощью косят, пашут, возят, навозной жижей поля удобряют. В таких случаях в округе такой аромат, что, хоть намордник проси. В Эстонии такого нет, чтобы народ городской с граблями и вилами за грузовиком или трактором плелся. В Эстонии сельские магазины неизменно открыты в часы, в которые они и должны быть открыты. И там можно купить молоко и сливки, сыр и колбасу, свежую булку и напитки. Мы не стеснялись, покупали. Тем более, что ни каких очередей. Просто капитализм какой-то. Таким образом, подъезжая к Пайде, мы были и сыты, и веселы, и здоровы. Пайде старинная столица Эстонии. Ну, что ж, столица так столица. Спорить не стали. Сохранились развалины Орденского замка, в котором магистр Ливонского Ордена прикончил доверчивых эстонских старейшин, посланных восставшими к нему на переговоры. Это случилось в 1343 году. Эстонцы тогда поначалу поколотили немцев, но, в конце концов, были перебиты сами.
Пайде предстал оживленным городком. Люди заполнили магазины, сновали во всех уголках центральной площади и казались возбужденными. Мы подивились необычному состоянию эстонцев и поехали на Тюри, до которого было километров десять.
Тюри- город в определенном смысле неповторимый. Город- оранжерея. Жители его выращивают цветы и ухаживают за газонами, а аккуратные с плоскими крышами дома, с гаражами и саунами, наводили на мысль, что Тюри это показательный сельский городок. Это так, но и не так. Всю Эстонию можно назвать и образцовой и показательной. А Тюри просто весь в цветах.
За Тюри дорогу пересекла река Пярну. На ее невысоких берегах мы легко нашли место, подходящее для ночлега.
На следующий день Пярну показывалась, то слева, то справа. Была она еще неширока и пуглива. Ныряла под мосты, норовила укрыться в кустах. Продолжалась игра в прятки почти до самого ее устья, когда она внезапно появилась широкой спокойной рекой, уверенной в своей необыкновенности. Здесь, миновав Синди, мы заночевали на ее застывшем берегу, а утром с первой зорькой изнеженно побарахтавшись в ее прохладной воде, заторопились в путь. Впереди Рижский залив, значит, что-то новое, хотя недостатка новенького и до этого не ощущалось. Не заезжая в Пярну, свернули на юг к латышской границе. Слово граница, пожалуй, не самое удачное, но другого еще не придумали. Если бы все границы были такими.
На рижской автостраде мы почувствовали, что эта дорога другого класса. Машин здесь было больше, чем на тех, других дорогах, которые мы проезжали, но места хватало всем. И нам тоже. Справа, исчезая в млечной дали, иногда просматривался Рижский залив. Это производило впечатление и настраивало на думы о неведомых краях и землях, которые, правда, на картах давно обозначены. Короче, ехать было приятно. По обе стороны дороги великолепные сосновые боры. Такие боры встречаются только в Латвии. Они больше похожи на парк, ухоженный и обихоженный, нежели на лес. Высокая густая трава в таком лесу растет, как на лугах, а над ней свободно, не заслоняя друг друга стоят сосны. Спокойные, высокие. Идешь между ними легко и свободно, радуясь каждому шагу, каждому глотку воздуха, очищенному легкими вечно
прекрасного леса.
Впервые я появился в Латвии в восемнадцать лет. Года два я жил и работал здесь. Видел ее осенние леса, ее аккуратно убранные поля. Видел Латвию из кузова машины и из окна поезда, восхищаясь ею, как и теперь, но сейчас я пишу о ней в прозе, а тогда тужился подняться до высот поэзии и вот, что получалось:
Не здесь я родился, Латвия,
И язык твой не знаю почти
но искренне, искренне рад я
тебя повстречать на пути.
Стаями рощиц опрятных
и скошенных чисто полей
спрятаться, спрятаться, спрятаться
спешишь к горизонту скорей.
Хочу задержаться, но тщетно.
Какое из слов прокричать?
И тут уж, хоть сетуй, не сетуй,
Одно остается: «прощай!»
Барахло, конечно, но память требует сохранить, а отказать ей невозможно.
Сборщики земляники, которые то и дело встречались вдоль дороги, будоражили в Усачеве страсти. Он заядлый ягодник. Одной клюквы собирал по семь ведер за сезон. Брусники и черники не меньше. Но особая его страсть, конечно же, земляника. Мне довелось видеть, с какой лютостью он поедает бедную ягоду. Просьбы остановиться и, хотя бы листья поберечь, он не воспринимал и ни о чем другом даже не хотел думать и ничто не отвлекало его от любимого занятия. Впрочем, много думать на этот счет путешествующим здесь не дозволялось. Повсюду соответствующие знаки указывали и предписывали. Чаще других встречался знак в форме кирпича или словесное предписание не выходить к дюнам. Дюны есть дюны. В Каракумах их не повстречаешь, потому и охраняются. Тем не менее в Салацгриве нашлось местечко и для нас. В автокемпинге. Здесь уже приютились десятка два автолюбителей. Кое-кто перекусывал всухомятку, но большинство, намереваясь разжечь костры, заготовляли дрова. Оставалось только гадать, что они рубили? Ведь ясно, что лес им рубить не позволят, и тем не менее в лесу раздавались топоры дровосеков. Завозят в лес эти
дрова, что ли? Выяснять мы не стали. Установили палатку у кромки соснового бора и песчаных дюн и прыгнули в воду. Потом ужинали. Занятие это нравится всем, а нас желание что-нибудь откушать не покидало никогда. Тем временем на берег залива вывалилась толпа подвыпивших туристов, что путешествовали по маршруту от Минска до Риги и обратно. Володя Усачев, человек очень общительный, тут же отправился знакомиться, чтобы о себе поведать и о других узнать. Тут же выяснил, что туристки,
а только они его и интересовали, работают на предприятии, где и ему доводилось бывать в командировках. Мир, как известно, тесен. Он подивился такой неожиданности, но дело этим и закончилось, потому что туристок увезли.
Оставшиеся туристы галдели всю ночь, но к утру поутихли и, когда мы вылезли из палатки, автокемпинг был пуст и безлюден. Нам понравилась такая перемена. Залив был наш. Вода, дюны, сосновый бор, солнце- все принадлежало нам. Что еще нужно? Лежи, жмурься под солнцем. Надоело- бросайся в зеленые волны и бултыхайся в них, сколько душе угодно. Потом снова валяйся на песке или траве. Так до умопомрачения. Когда же почувствуешь, что и воду и солнце и песок уже на дух не переносишь, тут уж делать нечего, садись на велосипед и крути педали.
Педали мы начали крутить то ли во время, то ли, наоборот, совсем не во время.
Заморосило и, хотя дорога казалась разнообразной- подъемы, спуски, повороты, мосты, она не развлекала. Трудно было избавиться от мысли, что надвигающаяся ночевка окажется сырой и холодной. Предчувствия не обманули. В Саулкрасты, курортном городке, где люди заняты только солнцем, любовью и сном, пришлось спрятаться от внезапно хлынувшего ливня под кроной дерева. Мы уже не сомневались, следующим утром придется собирать сырую палатку. А что будет ночью? Об этом даже думать не хотелось. Безделье, однако, плохое лекарство от тоски. Истина известная. Дождь все хлестал, когда мы поехали к Риге, ничего пока не загадывая. В нескольких десятках километров от Риги прекрасные озера. К одному из них мы завернули, рассчитывая найти подходящее место. Вид понурых рыбаков, ожидающих поклевки, подействовал на нас угнетающе и мы поехали дальше, надеясь подыскать что-нибудь получше. Но
непогода оставалась непогодой. Дождь усилился и, когда мы, поспешая уже не шутя, на большой скорости едва не врезались в крыльцо поселкового магазина, хлестал, как из ведра. Съежившись на крылечке, мы тоскливо вглядывались в небо, пока не сообразили, что магазинчик какой ни какой, но подарочек, которым ни в коем случае нельзя пренебрегать. Вино, нашедшее в наших торбах уютное местечко, стало греть душу и, чтобы еще и волю укрепить, мы с надеждой поехали. Теперь мое внутреннее убеждение подсказывало, что обстоятельства переменятся к лучшему. Хотя с другой стороны, чем ближе к Риге, тем труднее подыскать подходящий ночлег. В предместьях города палатки обычно не устанавливают. Тем не менее предчувствия меня не обманули. Впереди показались шалаши из сена, уложенного для сушки на каркасах из жердей. Я въехал в один из них. Соседний занял Володя. Оставалось восхититься вкусом
драгоценной бормотухи и закусить, чем рюкзак пошлет.
Всю ночь лил дождь и дул порывистый ветер. Тем не менее спалось хорошо, хотя время от времени и просыпался, что бы с радостью убедиться, что до рассвета еще далеко. Утром чувствовал себя немного помятым, но был доволен, что ночь позади. Володя, похоже, тоже не горевал. Решив позавтракать в Риге, мы немедленно поехали. Шины колес приятно шуршали о мокрый асфальт. Казалось, велосипед стремительно катится вперед и не надо прилагать усилий, чтобы поддерживать его движение. Это восхитительное состояние, когда велосипед обгоняет тебя. Восхитительное, но опасное. Песни мокрого асфальта, звон взметающихся лужиц постепенно сливаются в гул монотонный и нудный, который постепенно переходит в короткую мелодию, знакомую и привычную. В мелодии различаются слова. Слова начинаешь мысленно произносить, да так упорно и назойливо, что чувствуешь боль в гортане. И рад бы умолкнуть, но не получается. В таком состоянии не трудно и голову разбить. Рига прервала какофонию звуков. Стало не до песен: большой город всегда вызывает во мне неприятные эмоции. Глаза Владимира Николаевича, наоборот, засияли: мысли о городских столовых его немедленно возвышают над городской суетой.
Между прочим, Рига город мне хорошо знакомый. Здесь в молодости я жил и
работал года полтора. На одной из его окраин мы строили теплоэлектростанцию. Жили в общежитии недалеко от центрального универмага и то ли еврейского, то ли иного собора, на Красноармейской улице. До места стройки приходилось очень долго ехать по улицам Ленина, Барона мимо завода ВЭФ туда, где уже и мостовых не было. Такие ежедневные поездки надоедали и, когда однажды в конце лета мне и еще трем латышским парням предложили поработать в одном из колхозов Мадоны, я не стал возражать. Нас поселили на хуторе у одинокой бабки. Картошку, хлеб, молоко и мясо на хутор привозили из колхозных закромов. И все бы хорошо, но мясом называлась жирнющая свинина. Ребята ее уплетали с удовольствием, а я даже смотреть на дрожащие куски сала не мог. Дело в том, в послевоенные годы мы
тоже откармливали свиней и вот как-то, придя домой из школы, я увидел на столе в коридоре разделанную свинью, мертвой мордой уставившуюся на меня. Я заголосил и убежал Прошли десятилетия, прежде чем я снова решился отведать свинины, а ведь до этого сальцо очень уважал. И вот теперь на хуторе тщательно вытаскивал из борща и картошки куски сала, пытался, хоть как-то поесть остальное, потому что все было пропитано салом. Отводил душу на молоке с хлебом, иначе бы кранты. Утром за нами приезжал либо трактор, либо подвода и мы работали за милую душу. Работа и не угнетала. Думаю, этому способствовала прекрасная осенняя природа и хорошая организация дела. По субботам после ужина Зигмунд, общительный парень, отправлялся с хмуроватым Вольдемаром на центральную усадьбу приластиться к девкам, да выпить что-нибудь. Мы с замкнутым Владисом оставались на хуторе. Так случилось и в последнюю субботу перед нашим возвращением в Ригу. Вернувшись, ребята о чем-то шептались, хотя обычно весело хихикали. Утром на подводе нас повезли, как потом выяснилось, то ли в прокуратуру, то ли к сотруднику КГБ. Там мы сидели на лавке, а заведующая клубом, в котором ребята провели вечерок, гневно рассказывала следователю, какие мы плохие ребята. Из ее слов выходило, что мы разбили бюст Ленина, швыряли его портреты и грязно ругались. Следователь хмуро слушал, потом тоже обругал нас и приказал, чтобы увозили. Я заерзал и стал поглядывать на Владиса, но упрямый латыш сидел с непроницаемым лицом и не собирался оправдываться. Преодолев нежелание высовываться, я спросил, а нас-то за что? Заведующая, взглянув на нас, тут же подтвердила, что нас не было. Ребят увезли, а мы отправились в Ригу. Там я попросил нашего юриста разобраться в этой истории, юрист ретиво было взялся за дело, но уже через день посоветовал мне забыть о нем.
Так что теперь, снова оказавшись в Риге, я не помышлял увидеть город настолько незнакомым, что, продвигаясь к Даугаве, приходилось то и дело поглядывать на его карту Поток машин то и дело выталкивал нас на тротуар и тогда мы шли, потом снова ехали до следующего перекрестка, где светофор, как правило, останавливал нас. К всем бедам добавилась одна, особенно неприятная. Дорогами в Риге так дорожат, что не обновляют их в течение столетий. Дорога, покрытая булыжником, для Риги дело обычное. А, что такое для велосипедиста булыжник? Тоже самое, что костыли для новорожденного. Мне поэтому не терпелось, как можно скорее выбраться на Елгавское шоссе. Владимир Николаевич, однако, думал иначе. И потому, что все еще не завтракал и потому, что желал сфотографироваться на фоне всех знаменитых памятников города, как будто завтра должен умереть и в Риге больше не побывает. Ну, да желание товарища свято и я тут же ухлопал на него целую катушку пленки. Потом, наконец, и пельменную отыскали, после чего не идти, не ехать мы какое-то время не могли. Таким образом, на Елгавском шоссе мы оказались в полдень и, проехав десятка полтора километров, свернули к озеру, чтобы просушиться и навести порядок в рюкзаках.
Берег озера был мягким, торфянистым, а вода чернее угля. Отдыхали часа два. Мылись, брились, сушили спальные мешки и одежду. Отправились в путь с твердым намерением добраться до литовской границы. Забегая вперед, скажу, что в этот день мы проехали сотни полторы километров. Немало, потому что на этом пути лежал такой большой город, как Рига. Совсем немало. Но проезжать ежедневно столько не следует и не потому, что переутомишься. Просто все впечатления неизбежно сольются в один невообразимый комок, распутать который потом будет не так-то просто. Даже этот день нашего путешествия сейчас вспоминается каким-то сумбурным, не полным. Я не все детали этого дня помню, так их было много. С трудом вспоминаю Елгаву, довольно крупный и, наверно, очаровательный город. Но из всех впечатлений о нем в памяти сохранилась только река, протекающая далеко внизу под мостом. И даже это впечатление, как воспоминание о детстве, обрывочное, без связей.
Задолго до литовской границы над дорогой сомкнулась зеленая арка деревьев, но, хотя дорога стала удивительно уютной, этот уют и красота не избавляли нас от усталости. Поэтому, оказавшись в Литве, мы немного отдохнули и перекусили. Кроме хлеба и воды у нас ничего не было, но при хорошем аппетите и хлеб с водой тоже еда. Были концентраты, но не было места для ночлега и его еще следовало найти, что всегда не просто, а в Литве особенно. Местность открытая, хутора видны до горизонта и, хотя время было позднее, но то и дело появлялись велосипедисты, мотоциклисты и просто пешие. Одиночная палатка непременно привлечет внимание, а мы люди скромные. Так и ехали от горизонта до горизонта, благо, ночи белые. Казалось, нет конца дороге, окаймленной редкими лесочками и пожелтевшими полями. Усталость
прошла и чувство голода тоже. Появилось третье или четвертое дыхание. Мы начали опасаться, что уже этой ночью окажемся в Шауляе и лихорадочно предлагали то одно, то другое место для ночлега и тут же единодушно отвергали их. Наконец увидели большую скирду прошлогоднего сена. С противоположной ее стороны и устроились.
Литва на страницах истории России упоминается часто. Пожалуй, слишком часто. Судьбы литовского и русского народов переплетались, а порой и сливались друг с другом. Как и русским, литовцам приходилось бороться с немецкими рыцарями. Но, если Русь в войнах обычно побеждала, то у Литвы дела складывались похуже. Ливонцы доходили до устья Немана, грабили, угоняли скот и пленных. Продолжалось такое до начала пятнадцатого века, до той поры, когда объединенные литовские и польские войска при поддержки смоленских полков разгромили пятидесятитысячное войско рыцарей. Короче, с рыцарями было ясно. Если не ты их, то они тебя. Дела с Москвой оказывались более запутанными. Литовский князь Ольгерд водил дружбу с Михаилом Тверским, но всячески гадил московскому князю Дмитрию Ивановичу. Дело дошло даже до того, что князь Ягайло выступил на стороне Мамая, хотя от татар и Литве ничего хорошего ждать не следовало. Сыновья Ольгерда, либо это понимая, либо просто в пику Ягайло, выступили на стороне Москвы.
Время от времени покусывая Москву, Литва расширялась и при князе Витовте, который отбил Литву у Ягайлы, пожелавшего заполучить польскую королеву с короной Польши, границы Литвы доходили до Черного моря на юге и до верховьев Оки на Востоке. Восточные славяне, русские в том числе, составили большую часть населения Литвы и даже русский язык на какое-то время стал государственным языком Литвы. Так что я не удивился, когда заметил, что Литва весьма похожа на Россию, а литовцы на русских. Как и наши женщины, литовки, встретившись у колодца, подолгу о чем-то говорят. Они общительны, охотно могут оказать ту или иную услугу, весьма гостеприимны. Кое-что в литовской деревне напоминает наши села, но не дома. Дома строятся с островерхими крышами. На полях, как и у нас, женщины сгребают сено, грузят его в машины или просто глазеют по сторонам, опершись на грабли или вилы. Милая родная задушевная сторонушка. И все же лучше было бы, походи она побольше на деловитую Эстонию.
Все это я примечал и обо всем этом думал, когда мы проезжали последние
километры перед Шауляем. В Шауляе спешились и неторопливо катили велосипеды, стараясь не задеть прохожих или какой-нибудь транспорт, так как чувствовали себя среди шауляйской прелести заматерелыми дикарями. На чистенькие изразцовые тротуары даже ступать было боязно. Велосипедисты в разноцветных футболках и трусиках, как птички порхали вокруг нас на легких спортивных велосипедах. Ну, что еще сказать или рассказать? Да нечего! Но тогда молчать было трудно, потому что Шауляй приковывал наше внимание и с левой стороны и с правой, а мы, как немые лишь тыкали пальцами туда и сюда, силясь, хоть что-то выразить. Городов, как и народов без истории не бывает, а мы устали и на Шауляй нас просто не хватило.
Отъехав от города с десяток километров, расположились в яблоневом саду и я, утоляя жажду, набил желудок незрелыми плодами, о чем ночью горько жалел. До Паланги оставалось не так уж и много. Оттуда мы намеревались ехать до Клайпеды и, переправившись на Куршскую косу, достигнуть, наконец, Калининграда. Но в Шауляе таксисты умерили нашу прыть, объяснив, что нам не позволят перебраться на косу, которая охраняется от таких неорганизованных дикарей, как мы. Это означало, что конец нашему путешествию близок. Мы тотчас разленились и, не проехав и полсотни километров, завернули в автокемпинг, устроенный на берегу небольшой, но довольно глубокой речушки. Здесь шофер автобуса, в котором путешествовали школьники, тоже, видно, оберегая Куршскую косу от нашего вторжения, презентовал нам памятку. В памятке говорилось, что Куршская коса является уникальным памятником природы, что ездить там ни на чем, в том числе и на велосипедах, нельзя, собирать растения нельзя, собирать грибы, входить на дюны, соревноваться, устанавливать палатки и разводить костры нельзя. При таком обилии "нельзя" мы оставили всякие мысли о Куршской косе и немедленно уснули. Школьники всю ночь пели у костра, а я под их юные голоса то и дело резко вылетал из палатки и еще стремительней улетал в ночь. Не кушайте не спелые яблочки.
На следующий день мы загорали и купались в ожидании, когда успокоится мой возмущенный кишечник. Успокоился он после обеда и мы поехали дальше. Ехали не торопясь, потому что до Паланги оставалось совсем немного, около сотни километров. Дорога плутала по холмам, то забираясь на их вершины, то ныряя к подножьям и резко уходя в сторону . Визжали тормозные колодки, скрипели педали и шестеренки. У Володи лопнула спица, но он продолжал ехать, надеясь, что с другими тоже самое не случится и до Паланги, хоть и на честном слове, но дотянем. Но в этот день все же не дотянули, заночевав не вдалеке от нее на покосах. Спалось, как дома, в тепле и уюте. И, возможно, эта ночь стала бы украшением путешествия не вообрази Володя, что к нам подкрадываются кабаны. Он так упорствовал в своем убеждении, что и я стал вслушиваться в хрюканье ночи и подтягивать ноги на всякий случай к голове. Памятник на этих покосах нам не поставят. Заварил же Усачев кашу! До рассвета не мог уснуть, настороженно прислушиваясь к шорохам и скрипам, но только зря терял время. Утром мы въехали в Палангу.
Народу здесь могло быть и поменьше, да, видно, не получалось. Не только нам хотелось побывать в прекрасном курортном городке. Курортном и для нас потому не совсем уютном: Когда ведешь велосипед среди нарядной публики, шествующей, как на выставке мод, самый уютный городок не покажется прибежищем. Мы расположились у кромки соснового бора и дюн и, не медля прыгнули в воду. В этот день Балтика щедро выбрасывала теплые волны на берег. Зная ее непостоянство, мы торопились насладиться балтийским ветром, солнцем и водой и были счастливы и довольны всем. Или почти всем. Неожиданно выяснилось, что нас мучает неутолимая жажда, жажда глотка вина, который по нашему разумению был и ко времени и кстати. Эту жажду мы принялись энергично утолять глотками Саперави и еще каким-то другим вином, вполне достойным наших глоток. Рядом с нами отдыхали хорошенькие девушки из Вильнюсского университета. Литовки. Они благосклонно выслушивали наши рассказы о дорогах, которые мы проехали и, кажется, немного удивлялись. По мере того, как иссякало вино, мы вспоминали события, о которых доселе не ведали и сами. Но, хотя подобно древним грекам вино мы не разбавляли водой, границы рассудительности никто не нарушал, разве что в порядке исключения.
Когда пришло время выбираться из города, ехать на велосипеде я все-таки не решился, полагая, что мои кости пострадают в меньшей степени, если Палангу пройду
пешком. Владимир Николаевич оказался более самонадеянным и кое- как временами крутил педали. В двух- трех километрах от города я юркнул в кусты и упал в траву. Хорошо, что хорошо отделался. В палатку забрался уже после, но среди ночи проснулся. Испепеляющая жажда терзала душу и плоть. Я готов был сосать влажную землю, но земля была сухой. Не дожидаясь рассвета, бренча котелками, я ушел на поиски колодца. Как натасканный пес, почуял запах воды за версту и взял след. Право же, оценить вкус ледяной колодезной воды в те минуты не многие смогли бы лучше меня Володя заслышав мои шаги, с обреченной надеждой безмолвно молил, просил, спрашивал. Его радость была беспредельна.
Понимая, что в поле нам уже ночевать не придется, особенно старательно навели порядок в рюкзаках и часа через полтора въехали в Клайпеду. Билеты на поезд купили заблаговременно еще в Паланге и теперь нам оставалось только ждать. Самым удобным местом для подобного занятия, конечно же, был пляж. Туда мы и направились. Залегли у ограды. Лопали мороженое, зализывая им чувство вины за вчерашнее и поглядывая на девушек, которые на всех пляжах всегда прекрасны. Владимир, не отрывая глаз
от них отправился купаться. Когда он вернулся, взволновано сообщил, что неподалеку есть еще один пляж, женский, и посоветовал тоже проплыть к нему. Совет мне понравился, но плыть я не решился даже ради обнаженных женщин, потому что вода на этот раз была уж очень холодной. В родных местах такие замечательные женские пляжи мне не встречались. Не доросли еще до высот таких.
Вечером мы бродили по городскому парку. Этот парк мне показался на редкость своеобразным. Музей среди прудов и газонов. Скульптуры художников казались очень непривычными, но все-таки более или менее понятными. Образы самые разные, от современных до древнегреческих в причудливых изгибах, очертаниях и позах уводили в какой-то нереальный мир, где было больше мифологии и вымысла, нежели жизни. Той жизни, к которой я привык и которую по-своему понимал, а чаще не понимал. Только догадывался, утешаясь мыслью, что я, как и все люди, человек со своим зрением, слухом и кругозором, который, слава богу, и позволяет мне еще о чем-то догадываться. Здесь творили люди, не похожие на меня, но мне не чуждые и я радовался, что они меня заинтересовали, потому что они творцы и каждый непостижим, хотя в житейском понимании и может кому-то показаться пустым и вздорным. В нашей Вселенной все-таки только люди не понимают и недооценивают других людей, так что свой Хрущев, в какой-то мере для нас и шут и событие, и на этих ребят и на других всегда найдется.
С этими мыслями под стук колес я и уснул.
Июль- август 1981 года. Шевченко Л.И.
.